22.06.2019

 

ВЕЛИКОЙ РОДИНЫ СЫНЫ

ФРОНТОВЫЕ ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ

1941 – 1945

 

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»

1958

Составители сборника: С.А.Борзенко, Я.И.Макаренко.

Редактор: Н.Н.Денисов

Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И.В.Сталина,

Москва, ул. «Правды», 24

Скачать книгу в формате Word: https://yadi.sk/d/c40NaMEE3WQNcg

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этой книге собраны очерки и рассказы, повествующие о беспример­ной храбрости, отваге и геройстве советских воинов, блистательно прояв­ленных ими на фронтах Великой Отечественной войны. Большая часть этих произведений, дышащих неподдельной искренностью и огромной лю­бовью к советскому человеку, печаталась на страницах «Правды» в течение 1941-1945 годов. Несмотря на значительный отрезок времени, который от­деляет нас от военных лет, эти произведения, написанные подчас второ­пях, на коротком привале, на марше, либо в землянке, нередко в тылу вра­га, продолжают жить и волновать, ибо они доносят до наших дней бес­примерный героизм миллионов советских людей, передают величие духа и несгибаемую волю нашего народа, поднявшегося под руководством вели­кой Коммунистической партии на защиту социалистической Родины.

Минуют годы, десятилетия, века, а героические подвиги советских вои­нов, совершенные в годы Великой Отечественной войны, не померкнут никогда. Они будут вечно сверкать вершинами недосягаемой боевой славы. Бесстрашие, мужество и стойкость, с которыми советский народ защищал честь, свободу и независимость своей любимой Отчизны, боролся против нашествия гитлеровцев, будут вдохновлять многие поколения.

Великая Отечественная война была тяжелейшим испытанием для Со­ветского Союза. Фашистская Германия готовилась к захватнической войне против СССР с первых дней прихода гитлеровцев к власти. К моменту нападения на СССР гитлеровская Германия оккупировала почти всю Ев­ропу. В войне против Страны Советов она использовала производительные силы всех порабощенных стран, а также армии своих сателлитов. Вос­пользовавшись неблагоприятно сложившимися для нашей страны в начале войны условиями, разбойничья немецко-фашистская армия захватила Ук­раину, Белоруссию, Прибалтику, Донбасс, подошла к Москве и Ленингра­ду. Смертельная опасность нависла в те дни над нашей Родиной.

Советская Армия, созданная под руководством В. И. Ленина, не пала духом. Временные неудачи не ослабили ее рядов, не поколебали веры в победу. Вдохновляемая Коммунистической партией, опираясь на единодушную и всенародную поддержку, она разгромила немецко-фашистские полчища под Москвой, а затем под Сталинградом и Курском. С каждым днем росло боевое мастерство советских солдат и матросов, сержантов и старшин, офицеров, генералов, адмиралов; улучшалось оснащение частей армии, авиации первоклассным боевым оружием.

Добившись перелома в ходе войны в свою пользу, наши Вооруженные Силы развернули сокрушительные наступательные операции на всем ги­гантском фронте от Баренцева до Черного моря. В великих битвах за пра­вое дело Советская Армия и Военно-Морской Флот нанесли немецко-фа­шистской армии такое поражение, какого не знал германский империализм за всю историю своих разбойничьих захватов чужих земель.

Разгромив наголову гитлеровскую армию на ее собственной территории и водрузив знамя Победы над Берлином, Советские Вооруженные Си­лы повернули свое победоносное оружие против империалистической Япо­нии. За короткий срок советские воины разбили оплот японского империа­лизма на суше — Квантунскую армию.

Советская Армия явилась главной силой, которая поставила на колени, принудила к безоговорочной капитуляции германский фашизм и япон­ский милитаризм. Советский народ в первые же дни Великой Отечествен­ной войны заявил, что он считает своей целью не только ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, но и помочь всем народам Европы избавиться от ига германского фашизма. Советские Вооруженные Силы с честью выполнили свою освободительную миссию. В результате всемирно-исторической победы Советского Союза над гитлеровской Германией и империалистической Японией, а также народно-демократических революций возник в Европе и Азии целый ряд социали­стических стран — Китайская Народная Республика, Польша, Чехословакия, Болгария, Румыния, Венгрия, Германская Демократическая Респуб­лика, Албания, Югославия, Корейская Народно-Демократическая Республика и Демократическая Республика Вьетнам.

Победа советского народа в Великой Отечественной войне со всей очевидностью показала всему миру превосходство советского обществен­ного и государственного строя над капиталистическим строем, превосход­ство советской идеологии дружбы народов над расовой идеологией фа­шизма Вдохновителем и организатором исторических побед Советской Армии явилась испытанная и закаленная в боях Коммунистическая партия. В го­ды войны на фронтах находились десятки тысяч руководящих партийных работников, миллионы коммунистов. К концу войны в рядах Вооружен­ных Сил находилось 60 процентов всего, состава Коммунистической партии Советского Союза.

Очерки и рассказы, составляющие настоящий сборник, живо и ярко отображают основные этапы титанической борьбы Советских Вооруженных Сил против гитлеровской Германии, за торжество мира на земле. Созда­вались эти очерки и рассказы писателями и журналистами с горячими сердцами, людьми, которые с первых дней войны «приравняли перо к штыку». Более трех десятков своих специальных корреспондентов имела «Правда» на фронтах в годы войны. Они постоянно находились рядом с воинами, деля вместе с ними горести и радости боевой жизни.

В первые же дни войны в актив «Правды» влилась большая груп­па писателей. На страницах «Правды» печатались Алексей Толстой, Ми­хаил Шолохов, Александр Фадеев, Леонид Леонов, Константин Федин, Фе­дор Гладков, Александр Серафимович, Всеволод Вишневский, Леонид Со­болев, Федор Панферов, Ванда Василевская, Александр Корнейчук, Петр Павленко, Николай Тихонов, Борис Горбатов, Константин Симонов, Вла­димир Ставский, Михаил Исаковский, Демьян Бедный, Джамбул Джабаев, Алексей Сурков, Александр Твардовский и многие другие. В «Правде» были опубликованы впервые такие известные произведения советской, ли­тературы, как «Наука ненависти» и «Они сражались за Родину» М. Шоло­хова, «Русские люди» К. Симонова, «Фронт» А. Корнейчука, «Непокорен­ные» Б. Горбатова и другие.

Успешно работали на фронтах в качестве военных корреспондентов «Правды» писатели Вадим Кожевников, Борис Полевой, Леонид Первомайский, Михаил Брагин, Василий Величко, Павел Кузнецов, Сергей Бор-зенко, пришедшие в «Правду» несколько позже из фронтовой либо граж­данской печати.

Во всю силу развернули свой талант и журналисты «Правды». Петр Лидов, воплощение спокойствия и хладнокровия, стал военным коррес­пондентом буквально с первых же часов войны. Он открыл миру «Таню» — незабвенную Зою Космодемьянскую, в которой воплотились лучшие чер­ты советского человека. Дмитрий Акульшин и Василий Куприн не имели до войны, по существу, никакого отношения к военному делу. Первый из иих — знаток горняцкого дела — освещал на страницах «Правды» труд и жизнь шахтеров Донбасса, второй, влюбленный в металлургию, представ­лял «Правду» в Днепропетровске. Война соединила и сроднила их на всю жизнь. Находясь на различных фронтах войны, они запечатлели в своих очерках многие незабываемые страницы борьбы нашего народа против фашистских   поработителей.

На полях сражений Великой Отечественной войны, в боевом солдат­ском строю честно выполняли свой долг перед Родиной журналисты Лёв Толкунов, Яков Макаренко, Михаил Сиволобов, Петр Синцов, Иван Золин, Иван Кирюшкин, Лазарь Огнев (Бронтман), Сергей Бессудное, Ульян Жуковин, Мартын Мержанов, Аркадий Ростков, Иван Ерохин, Григорий Гри­нев и другие. Суровые и напряженные годы провели они там, где кипели бои, где шел смертельный поединок с врагом. В ходе войны мужало и ста­новилось все более острым их перо, закалялись сердца.

Всегда рядом с   солдатами   находились   боевые   фотокорреспонденты «Правды». Соревнуясь со своими собратьями по перу, они старались с по­мощью фотообъектива ярче, глубже и полнее отобразить героизм и непре­взойденное боевое мастерство советских воинов, их величайший гуманизм. |В горячих сражениях   мужественно   выполняли   свой    долг    выдающиеся |мастера советской   фотографии Михаил   Калашников и Сергей Струнни­ков, боевые фотокорреспонденты Сергей Коршунов, Александр   Устинов, Яков Рюмкин, Николай Фиников, Семен Короткое и другие.

Успехи военных   корреспондентов-правдистов   постоянно   обеспечивал боевой штаб советской печати—редакция «правды», в Москве дни и но­чи, а в первый год войны под бомбежками неустанно работала редколле­гия «Правды», возглавляемая П. Н. Поспеловым. Руководству воен­ными корреспондентами много сил отдавали Е. М. Ярославский, Л. Ф. Иль­ичев, А. М. Сиротин. Большую повседневную работу вел военный отдел «Правды», во главе которого стоял сначала полковник И. Г. Лазарев, а затем генерал-майор М. Г. Галактионов.

Находясь на огневых рубежах, фронтовые корреспонденты «Правды» являлись не только свидетелями массового героизма и непревзойденного мужества советских воинов, но и сами были солдатами, откладывая в сто­рону, когда нужно было, перо и фотоаппарат и берясь за автомат и гра­нату. Иван Федорович Кирюшкин, старый чапаевец, ходил в Подмосковье в качестве военного комиссара во главе партизанского отряда по тылам врага. Иван Золин участвовал в танковой атаке, заменив в бою раненого башенного стрелка. Михаил Сиволобов не раз летал через линию фронта в Брянские леса к партизанам. Непосредственно из белорусского парти­занского отряда пришел в «Правду» Александр Земцов. Сергей Борзенко принимал участие в десанте в Крыму и первым из журналистов удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Все военные корреспонденты «Правды» за образцовое выполнение своего долга перед Родиной награж­дены орденами и медалями.

При выполнении боевых заданий многие военные корреспонденты «Правды» пали смертью храбрых. Первым смерть вырвала из рядов фронтовиков-правдистов Григория Гринева. Он погиб в 1941 году в боях за Киев. В одном из боев на Калининском фронте вражеская пуля сразила Владимира Ставского. Погибли на боевом посту Петр Лидов и Сергей Струнников. В битве за Севастополь пал Михаил Калашников. Под Ново­российском, на Черном море, погиб Иван Ерохин. Скромные и мужествен­ные бойцы, они отдали свои жизни во имя великой победы, советского на­рода, свободы и независимости Родины.

Путь немеркнущей славы прошла от Москвы до Берлина и дальше — до Эльбы героическая Советская Армия. Рожденная гением Ленина, под руководством Коммунистической партии, она росла, мужала и крепла. Очерки и рассказы сборника правдиво воссоздают картину борьбы совет­ского народа против фашистских поработителей. Они без прикрас, ярко рассказывают о богатырских подвигах советских воинов, об их безза­ветной преданности своей социалистической Родине и Коммунистической партии.

Полковник П. ЯХЛАКОВ

 

А.ТОЛСТОЙ

ЧТО МЫ ЗАЩИЩАЕМ

Программа национал-социалистов — наци (фашисты) — не исчерпана в книжке Гитлера. В ней только то, в чем можно было признаться. Дальнейшее развитие их программы таит в себе такие горячечные, садистические, кровавые цели, в ко­торых признаться было бы невыгодно. Но поведение наци в оккупированных странах приоткрывает эту «тайну», намеки слишком очевидны: рабство, голод и одичание ждет всех, кто вовремя не скажет твердо: «Лучше смерть, чем победа наци».

Наци истерично самоуверенны. Завоевав Польшу и Фран­цию в основном путем подкупа и диверсионного разложения военной мощи противника, завоевав другие, более мелкие стра­ны, с честью павшие перед неизмеримо более сильным врагом, наци торопливо начали осуществлять дальнейшее развитие сво­ей программы. Так, в Польше, в концлагерях, где заключены польские рабочие, польская интеллигенция, смертность еще весной этого года дошла до семидесяти процентов. Теперь она поголовная. Население Польши истребляется. В Норвегии на-Ди отобрали несколько тысяч граждан, посадили их на баржи и «без руля и ветрил» пустили в океан. Во Франции во время наступления наци с особенно садистическим вкусом бомбили незащищенные городки, полные беженцев, «прочесывали» их с бреющего полета, давили танками все, что можно раздавить;

потом приходила пехота, наци вытаскивали из укрытий полу­живых детей, раздавали им шоколад и фотографировались с ними, чтобы распространять, где нужно, эти документы о своей «гуманности»... В Сербии они уже не раздавали шоколада и не фотографировались с детьми.

Можно привести очень много подобных фактов.

Все эти поступки вытекают из общей нацистской программы, а именно: завоевываются Европа, Азия, обе Америки, все ма­терики и острова. Истребляются все непокорные, не желающие мириться с потерей независимости. Все народы становятся в правовом и материальном отношении говорящими животными и работают на тех условиях, которые им будут диктоваться. Если наци найдут в какой-либо стране количество населения избыточным, они его уменьшат, истребив в концлагерях или другим, менее громоздким способом. Затем, устроив все это, подобно господу богу, в шесть дней, в день седьмой наци, как белокурая, длинноголовая раса-прима, начинают красиво жить: вволю есть сосиски, ударяться пивными кружками и орать застольные песни о своем сверхчеловеческом происхож­дении...

Все это не из фантастического романа,— именно так реаль­но намерены развивать свою программу в имперской новой канцелярии, в Берлине. Ради этого льются реки крови и слез, пылают города, взрываются и тонут тысячи кораблей, и десят­ки миллионов мирного населения умирают с голоду.

Разбить армии Третьей империи, с лица земли смести всех наци с их варварски-кровавыми замыслами, дать нашей Ро­дине мир, покой, вечную свободу, изобилие, всю возможность дальнейшего развития по пути высшей человеческой свободы— такая высокая и благородная задача должна быть выпол­нена нами, русскими, и всеми братскими народами нашего Союза.

Фашисты рассчитывали ворваться к нам с танками и бом­бардировщиками, как в Польшу, во Францию и другие госу­дарства, где победа была заранее обеспечена их предваритель­ной подрывной работой. На границах СССР они ударились о стальную стену, и широко брызнула кровь их. Гитлеровские армии, гонимые в бой каленым железом террора и безумия, встретились с могучей силой умного, храброго, свободолюбиво­го народа, который много раз за свою тысячелетнюю историю мечом и штыком изгонял с просторов родной земли наезжав­ших на нее хазар, половцев и печенегов, татарские орды и тев­тонских рыцарей, поляков, шведов, французов Наполеона и немцев Вильгельма... «Все промелькнули перед нами...»

Наш народ прежде поднимался на борьбу, хорошо понимая, что и спасибо ему за это не скажут ни царь, ни псарь, ни бо­ярин. Но горяча была его любовь к своей земле, к неласковой Родине своей, неугасаемо в уме его горела вера в то, что настанет день справедливости, скинет он с горба всех захребет­ников, и земля русская будет его землей, и распашет он ее под золотую ниву от океана до океана.

В Отечественной войне девятьсот восемнадцатого — два­дцатого годов белые армии сдавили со всех сторон нашу стра­ну, и она, разоренная, голодная, вымирающая от сыпного ти­фа, через два года кровавой и, казалось бы, неравной борьбы разорвала окружение, изгнала и уничтожила врагов и начала строительство новой жизни.

Народ черпал силу в труде, озаренном великой идеей, в го­рячей вере в счастье, в любви к Родине своей, где сладок дым и сладок хлеб.

Так на какую же пощаду с нашей стороны теперь рассчи­тывают наци, гоня немецкий народ на наши стальные крепо­сти, ураганом несущиеся в бой, на ревущие чудовищными жер­лами пояса наших укреплений, на неисчислимые боевые самолеты, на штыки Красной Армии?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?

В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день. Был человек так себе, потребовали от него быть героем — герой... А как же может быть иначе? В старые времена рекрутского набора забритый мальчишечка гулял три дня: и плясал, и, подперев ладонью щеку, пел жалобные песни, прощался с отцом, матерью,— и вот уже другим человеком, су­ровым, бесстрашным, оберегая честь отечества своего, шел че­рез альпийские ледники за конем Суворова; уперев штык, от­ражал под Москвой атаки кирасиров Мюрата; в чистой тель­ной рубахе стоял — ружье к ноге — под губительными пулями Плевны, ожидая приказа идти на неприступные высоты.

Три парня сошлись из разных деревень на службу в Крас­ную Армию. Хороши ли они были до этого, плохи ли — неиз­вестно. Зачислили их в танковые войска и послали в бой. Их танк ворвался далеко впереди во вражескую пехоту, был под­бит и расстрелял все снаряды. Когда враги подползли, к нему, чтобы живым захватить танкистов, три парня вышли из танка, У каждого оставался последний патрон, подняли оружие к вискам — и не сдались в плен. Слава им, гордым бойцам, бе­регущим честь Родины и армии!

Летчик-истребитель рассказывал мне: «Как рой пчел,— так вертелись вокруг меня самолеты противника. Шея заболела крутить головой. Азарт такой, что кричу во все горло. Сбил троих, ищу прицепиться к четвертому. Сверху то небо, то земля, солнце то справа, то слева: кувыркаюсь, пикирую, лезу вверх, беру на прицел одного, а из-под меня выносится истре­битель, повис на тысячную секунду перед моим носом,— вижу лицо человека, сильное, бородатое, в глазах ненавистьи моль­ба о пощаде... Он кувырнулся и задымил. Вдруг у меня нога не действует, будто отсидел,— значит, ранена. Потом в плечо стукнуло. И пулеметная лента вся, стрелять нечем. Начинаю уходить — повисла левая рука. А до аэродрома далеко. Толь­ко бы, думаю, в глазах не начало темнеть от потери крови! Все-таки задернуло мне глаза пленкой, но я уже садился на аэрод­ром, без шасси, на пузо».

Вот уж больше полвека я вижу мою Родину и ее борьбу за свободу, в ее удивительных изменениях. Я помню мертвую ти­шину Александра Третьего, бедную деревню с ометами, соло­менными крышами и ветлами на берегу степной речонки. Вглядываюсь в прошлое, и в памяти встают умные, чистые, не­торопливые люди, берегущие свое достоинство. Вот отец моего товарища по детским играм — Александр Сизов, красавец с курчавой русской бородкой, силач. Когда в праздник в деревне на сугробах начинался бой — конец шел на конец,— Сизов ве­селыми глазами поглядывал в окошечко, выходил и стоял в воротах, а когда уж очень просили его подсобить, натягивал го­лицы и шутя валил всю стену; в тощем нагольном полушубке, обмотав шею шарфом, он сто верст шатал в метель за возом пшеницы, везя в город весь свой скудный годовой доход. Сего­дня внук его, наверно, кидается, как злой сокол, на гитлеров­ские бомбардировщики.

Я помню, в избе с теплой печью, где у ткацкого станка си­дит молодая, в углу на соломе спит теленок, огороженный дос­кой, мы, дети, собравшись за столом на лавках, слушаем высо­кого, похожего на коня старика с вытекшим глазом: он расска­зывает нам волшебные сказки. Он побирается, ходит по дерев­ням и ночует, где пустят. Молодая за станком говорит ему ти­хо: «Что ты все страшное да страшное, расскажи веселую...». «Не знаю веселую, дорогая моя, не слыхал, не видал...—И од­ним страшным глазом он глядит на нас: — Вот они разве уви­дят, услышат веселое-то...»

Я помню четырнадцатый год, когда миллионы людей полу­чили оружие в свои руки. Сибирские корпуса прямо из ва­гонов кидались в штыковой бой, и не было в ту войну ничего страшнее русских штыковых атак.

Прошло двадцать пять лет. От океана до океана зашумели золотом колхозные нивы, зацвели сады, и запушился хлопок там, где еще недавно лишь веял мертвый песок. Задымили де­сятки тысяч фабрик и заводов. Тот же, быть может, внук Але­ксандра Сизова, такой же богатырь, пошел под землей воро­чать, как титан, один сотни тонн угля за смену. Тысячетонные молоты, сотрясая землю, начали ковать оружие Красной Армии — армии освобожденного народа, армии свободы, армии-защитницы на земле мира, высшей культуры, расцвета и сча­стья.

Это моя Родина, моя родная земля, мое Отечество,— и в жизни нет горячее, глубже и священнее чувства, чем любовь к тебе...

 

В. ВАСИЛЕВСКАЯ

В ХАТЕ

— Бабка! Бабка!

Анисья подняла полуслепые глаза. Из-за плетня ее звала Наталка.

— Чего?

— Можно зайти к вам на минутку?

— Нешто нет? Заходи, коли надо! — ворчливо сказала Анисья.

Ох, как грело солнце! Казалось, наконец-то прогреются за­стывшие, изболевшиеся кости. Доброе, милостивое июльское солнце. Только бы дождя не было. Дождь — это хуже всего. В дождь ломит, стреляет в костях, пухнут суставы, трудно шаг ступить. Другое дело, когда светит солнце, да еще так, как сейчас. Ласковое, июльское, золотым потоком льющееся на землю!

— Бабка!

— Чего тебе?

— Вы слышите, что я говорю?

— Чего ж тут не слышать... Слышу,— равнодушно сказала Анисья.— «Вечно какие-то дела... Оставили бы старуху в по­кое. Ей уж ничего не нужно от жизни, только бы немного по­коя, только бы как-нибудь дождаться смерти».

— Бабка ,— настаивала Наталка,—посмотрите на меня. Старуха неохотно подняла тяжелые веки. Туманные словно подернутые пленкой глаза глянули на девушку.

— Бабка, фашисты идут.

Анисья пожала плечами. Она слышала это уже несколько Дней. Они идут. Ну и что же? Небось, дадут спокойно поме­реть такой старой рухляди, как она. Идут так идут. Немцы — это слово было таким далеким и, собственно ничего не озна­чало. Важнее то, что вот греет солнце и расплывается мягкое тепло по ноющим костям. Немцы - о них пусть молодые дума­ют. Ей-то, старухе, что...

— Бабка, мы уходим в лес.

— А идите,— пробормотала Анисья,—мне-то что?.. Я в лес не пойду.

Наталка нетерпеливо схватила ее за руку.

— А ты не хватай... Больно... Смотри, какая...

— Бабка, бабка, послушайте минутку!

— Я слушаю...

— Вы меня слышите?

— Слышу.

— Бабка, мы все уходим в лес, и отец, и я, и все, все!

— Ну и идите... Так и надо. Раз немцы... то в лес, а я тут погреюсь на солнышке...

— Бабка, у нас в саду два красноармейца.

— Кто?

— Два красноармейца, понимаете?

—   Понимаю... мне что?..

Девушка с отчаянием тряхнула ее за плечо.

—   Бабка, не спите! Не спите!

—   Я не сплю... Так, чуточку дремлется...

— Бабка, слушайте, у нас в саду, в том шалаше, за сливами, два красноармейца!

— Ну так что? Понравился тебе который, что ли?
Наталка вздохнула. Она присела   на   корточки и, глядя в

бледные, подернутые бельмом глаза, громко, выразительно го­ворила:

—   Бабка, у нас два красноармейца. Раненые. Их нельзя взять с собой. Они лежат, их нельзя шевелить. Понимаете?

—   Понимаю... На солнышко бы их...

—   Бабка, они тяжелораненые, понимаете? Мы все уходим в лес. А фашисты вот-вот подойдут... Бабка, им надо воды по­дать, походить за ними, понимаете?

—   Чего ж тут не понять?

—   А сможете вы?

—   Почему не смочь? Если солнышко, косточки не болят, смогу...

—   Знаете, где у нас шалаш?

—   Знаю, как не знать...

—   Так зайдете к ним?

—   Зайду, зайду...

—   Да только так, чтоб фашисты не заметили...

—   Не заметят, нет... Чего им за старой бабой ходить? А я помаленьку за сливы, за сливы...

—   Не забудете, бабка?

—   Зачем забывать... Двое, говоришь. Воды им на­до, постель поправить или еще что... Поесть отнести. А то как же?..

Девушка обрадовалась.

— Да, да бабушка. Пока-то они и не едят, бедняги. Но дня через два, может, и получшает...

— Уж я присмотрю... Хлеба снесу или еще чего... Я уж присмотрю.

— Когда пойдете?

— Я и сейчас пойду и потом... Ты уж там будь спокойна, будь спокойна.

—   Не забудете?
Старуха возмутилась:

—   Ты что? Раз бабка Анисья сказала, значит, сделает. А ты что думаешь? Что бабка Анисья уж такая рухлядь, что никуда? Нет... Пока солнышко, так и я еще кое-чего могу...

Наталка погладила морщинистую, дрожащую руку.

—   Ну, так будьте здоровы, бабка. Я так думаю, что скоро мы обратно в деревню... а теперь пока что надо спрятаться. Мы их из лесу клевать будем.

—   Это    правильно,— бормотала    старуха.— Из лесу... Не бойся, придешь, все будет как надо... Уж я о твоих парнях не забуду...

От плетня раздался зов:

—   Ната-алка! Где это ты? Наталка!

—   Иду, отец, иду!

И замелькали босые ноги. Анисья покачала головой.

—   Вот коза!.. Ну, старая, поглядим, где там эти двое...
Она тяжело приподнялась. Трудней всего было встать. Но

раз выпрямившись, больные ноги шли уже сами. Опираясь на палку, она медленно брела по саду. Полуослепшие глаза вы­сматривали в солнечном блеске знакомые тропинки. Она зна­ла их наизусть. Здесь, на этом клочке земли, она прожила — сколько же это лет? Девяносто? Девяносто один?..

— Нет, не вспомнишь, годы перепутались, столько их на­бралось.

Она обошла кругом, вошла в соседский сад, Сливы росли в углу за грядами подсолнуха, за коноплей, за чащей малино­вых кустов. Шалаш маленький, крытый соломой, забросанный ветками. Она нащупала вход.

— И не найдешь... Так спрятали, что и не найдешь...

На соломе лежало двое раненых. Старуха присела на кор­точки и рассматривала их.

— Ишь, сопляки еще...

Один из раненых очнулся от лихорадочного забытья, поднял перевязанную голову.

— Кто здесь?

— Тише, тише... Бабка Анисья пришла... Ты лежи, лежи спокойно...

— Воды...

— Воды?.. Принесу и воды, голубок, а как же, всего при­несу...

Она сама не знала, откуда взялись силы. Нудная боль в ногах прекратилась. Анисья не помнила о ней. Она начерпала воды из колодца, налила в кувшин и снова отправилась в сад, под сливы.

— Пей, пей, голубок... Вода хорошая, холодная, из нашего
колодца. Ты пей... Это само здоровье, такая вода.

Другой раненый метался в жару. Она намочила тряпку и положила ему на пылающий лоб.

— Вот и пригодилась старуха... А Наталка все на меня да на меня... Понимаете да понимаете... Чего тут не понять? Боль­ному воды надо, известное дело... А ты, голубок, лежи спокой­но... Вот полежишь денек-другой, и легче будет.

Она поставила кувшин около раненых и засеменила к себе. Тут она снова уселась на пороге и сразу задремала, утомлен­ная хлопотами. Сквозь сон она чувствовала, как жужжат сон­ные, ленивые мухи, как греет солнце, как оно сладостным теп­лом разливается по телу. Ее разбудила вечерняя прохлада. Она с усилием засеменила к раненым и снова вернулась к себе.

— Вот и день прошел... А завтра опять погода ясная будет!

Но завтрашний день принес не только ясную погоду. Утром во двор вошли трое. Бабка Анисья их не испугалась. Что ей немцы? Ей, может, несколько дней осталось до смерти, до той самой смерти, что никак не приходила.

Она спокойно ждала, вслушиваясь в жесткие звуки чужой речи. Пусть болтают. Все равно ничего не поймешь.

Они кричали на нее, она только добродушно усмехалась, стараясь получше рассмотреть их. Да, их было трое, молоко­сосы, не старше тех, которые лежат в шалаше, в углу соседско­го сада. Она подумала: хватит ли там воды в кувшине? Хоть бы уж эти ушли с богом, надо бы заглянуть к тем. Потихонь­ку, потихоньку, чтоб никто не заметил... Кто там станет приме­чать за старухой, которая едва бредет?

Покричали-покричали и ушли. Анисья думала, что на том и конец. Но не успела подеяться с порога, как их привалило полный двор.

—   Твоя хата?

Она заслонила рукой глаза от солнца. Кто-то говорил по-украински— родная речь, только немного жесткая и хриплая. Понимать она все понимала. Ей только не хотелось разговари­вать: кто их разберет, что за люди!

Но офицер напирал:

—   Говори, твоя хата?

Анисья поправила сползавший с седых волос платок. На миг задумалась.

—    Моя... А что?

Офицеры совещались между собой. Анисью злило, что они заслонили от нее солнце, и она сердито заворчала под кос.

—    Что?

— Ничего... Я так... — Открывай хату.

— Да ведь открыта,—удивилась Анисья.

—   Открывай, когда тебе говорят!—крикнул переводчик.
Медленно, кряхтя, тяжело опираясь на палку, она подня­
лась и вошла в хату. Офицеры за ней.

— Тесно, духота,— поморщился старший.

— Можно открыть окно,—рванулся кто-то из младших и толкнул маленькое оконце. Оно с шумом распахнулось в еще прохладный от утренней росы тенистый сад.

—   Спроси ее, где люди из деревни,— приказал старший.
Анисья стояла, опираясь на свою палку, и водила глазами

по толпе чужих людей.

— А я ж знаю?— пожала она плечами на вопрос перевод­чика.— Я старая, по деревне не хожу...

— Ты одна в хате?

— Одна... Уж десять годов, как одна...

Ее оставили в покое. Громко разговаривая о чем-то, они расселись на лавке, на кровати. Переждав минутку, она дви­нулась к двери. Чья-то тяжелая рука упала на ее плечо и дер­нула ее назад. Она поняла, что ее задерживают в хате. Старший долго разговаривал с переводчиком.

—   А вы присматривайте. Слепая, старая, а черт ее знает, что там, в сущности... Оглянуться не успехе, как она наведет

на нас кого-нибудь... Я настоятельно предлагаю не выпускать ее из хаты, ни на минуту не спускать с нее глаз, ни на минуту...

Когда переводчик объяснил ей, что она должна сидеть дома; Анисья несколько раз послушно кивнула головой. Ей-то что? Дома так дома...

Она взобралась на печку и задремала. В хате громко раз­говаривали, раскладывали по столу карты, ссорились, свиста­ли, топали подкованными сапогами. Это ей не мешало, она дремала. Жужжали мухи, скрипели двери, бегали солдаты. ;.Она слышала все это как сквозь туман, охваченная старческой дремотой.

Но к вечеру ее охватило беспокойство. Там, в притаившем­ся под сливами шалаше, наверно, уже кончилась вода в кув­шине. Хлопцы ждут и не могут дождаться бабки Анисьи. Они ведь ничего не знают. Подумают, забыла старуха, поленилась прийти...

Она совсем очнулась от дремоты и внимательно осмотрелась в хате. Их было тут полно, они толпились у дверей, толклись в сенях, у входа стоял часовой. Выйти незаметно нечего было и думать. Она, кряхтя, слезла с печки.

- Ты куда?

Словно из под ног вырос переводчик. Она сердито оттолкнула палкой его руку.

_ Смотрите, какой... По своей нужде иду. Понятно?

Тот отступил, но, выйдя, она заметила, что он идет за ней по пятам. Она пожала плечами.

— Вот еще, старой бабы испугались... Видно, хоть и ста­рая, а еще кое-что могу. Ну, стерегите, стерегите...

Она вернулась в хату, влезла на печку. Но беспокойство за тех двоих угнетало ее все сильней.

«Вот Наташа, та бы, может, и ухитрилась выскочить.. А мне, старой... Что ж, голубки, если мне и за своей нуждой не дают выйти, лазят вслед, словно невесть что, так как же мне быть-то? Как же быть?..»

Она долго, тяжело вздыхая, ворочалась на своей под­стилке.

А когда пришел сон, ей снились те двое. Они просили воды, громко кричали о воде в своем шалаше, а воды не было. Они звали ее, бабку Анисью, а бабка Анисья не приходила. Пере­вязка на голове у одного сдвинулась, и некому было попра­вить. Они жаловались Наташе, что бабка Анисья не сдержала слова. И Наташа грозила бабке пальцем и что-то долго и строго говорила, так, что старые глаза налились слезами. Ох, как громко кричали те двое, как громко требовали воды. Так громко, что Анисья проснулась. И сразу почувствовала: что-то неладно. Она взглянула с печки, и ей показалось, что сон про­должается.

Офицеры сидели за столом на табуретах, на кровати. А пе­ред ними стояли, поддерживаемые солдатами те двое, из ша­лаша под сливами. Бабке Анисье показалось, что с ее глаз вдруг спало годами нараставшее бельмо. Она увидела отчет­ливо, как уж давно не видела,— повязка на голове, повязки на ногах, на руке. Молодые лица, поросшие темной, давно не бритой щетиной. Глаза горели лихорадочным блеском. Анисья приподнялась на печке, крепко стиснула пальцы, чтобы не крикнуть.

За столом, по самой середине, сидел старший. Он качался на стуле, и огромная, чудовищная тень колебалась на стене в такт его движений. Керосиновая лампа светила снизу, и гла­за старшего исчезали в черной тени глубоких глазниц. Пере­водчик стоял у стола возле раненых. Старший бросал вопрос, и переводчик быстро, жестко, хриплым голосом, повторял его.

—   Какой части?

Бабка Анисья слышала ясно. Словно разорвался туман, который годами затыкал ее уши. Слова доносились отчетливо, как никогда за многие-многие годы. Переводчик спрашивал, старательно выговаривая слова, как бы опасаясь, что те не поймут.

—   Какой части?

Анисья даже здесь, на печке, слышала тяжелое дыхание раненых. Они ловили запекавшимися губами воздух, тяжко

дышали. Они шатались, и руки гитлеровских солдат грубо и крепко поддерживали их.

— Какой части?

Они не отвечали. Старший сердито грохнул кулаком по столу.

— Скажите им, что я церемониться не стану, понятно? Скажите, что я им советую говорить, от души советую! Ска­жите, что у меня на таких, как они, есть средства. Спрашивай­те: какой части, когда здесь стояли, откуда пришли, где армия, где население деревни, в каких боях принимали участие? Все! Спрашивайте!

Анисья чувствовала, как колотится ее сердце. Оно билось так сильно, как не билось долгие годы, и старуха подумала, что, пожалуй, и у стола слышен грохот, разрывающий ее грудь. Но никто не смотрел на печку. Все глаза были устремлены на тех двоих, что, пошатываясь, стояли перед столом.

— Какой части?

Раненый в голову перевел дыхание. Бабка Анисья, вся дро­жа, ожидала.

—   Не скажу.

—   А ну, Ганс, помоги ему. У него слова не пролазят сквозь зубы, помоги-ка.

Солдат замахнулся и ударил раненого кулаком по лицу. Голова в грязной, пропитанной кровью повязке бессильно кач­нулась назад. Но раненый, напрягая волю, снова выпря­мился.

—   Не скажу.

—   Где армия?

—   Не знаю.

—   Ганс, напомни-ка ему, ты только ему напомни. Бедняж­ка, видно, забыл... Но мы ему напомним, ах, как напомним...

Удар в скулу. Второй, третий. Кровавые пятна выступили на повязке. Анисья подавила рвущийся из горла крик.

—   Где люди из деревни?

—   Не знаю... Я никого не видел,— хрипел раненый. Старший гневно смял лежащие перед ним бумаги.

— Ганс, он не видел... Понимаешь, он не видел... Ну-ка, помоги ему увидеть. Понимаешь, так помоги, чтобы он, наконец, увидел...

Раненый упал. Анисья приподнялась. Нет, этого не может быть, старые глаза обманывают! Солдат вытащил штык. Двое сели на лежащего. Осторожным, точно рассчитанным движе­нием солдат воткнул штык в левый глаз раненого. Раздался нечеловеческий крик и тут же, задушенный, умолк.

— Где армия?

— Не знаю... не скажу... Ничего не скажу, — с усилием прохрипел раненый. Кровь текла из глазницы, хлестала изо рта. Старший, встав из-за стола, наклонился над умирающим.

На его лице выразилось что-то вроде любопытства. Он ткнул носком сапога неподвижное тело.

— Спросите его еще раз: будет говорить или нет?
Переводчик низко наклонился над лежащим. Бабка Анисья

услышала клокотание крови в горле раненого. И сквозь этот страшный звук со стоном, с усилием прорвались слова:

—   Чуешь, сурмы заграли...

—   Что, что? — заинтересовался старший.—Что он говорит?

—   Ничего...

—   Как ничего? Он сказал что-то?

—   Что-то бессвязное...

—   Прикончить,— сказал старший. Солдат нацелился штыком.

— Не тут! — заорал старший.— Убрать из хаты'

     Солдат, взяв под мышки неподвижное тело, потащил его к порогу. Анисья видела, как тащатся по полу бессильные ноги, как струйка крови проводит след по всей хате.

Она сидела, придерживая руками сердце. По стенам пля­сали черные тени, стучали кованые сапоги. Перед столом стоял теперь другой. Он покачивался в руках поддерживающих его солдат. Старший снова сел за стол.

— Следующий! Спрашивайте.

Анисья торопливо спрятала голову под одеяло. Она заты­кала пальцами уши, чтобы не слышать. Зажимала ладонями глаза, чтобы не видеть. Со стоном проклинала свою жизнь, которая тянулась девяносто, девяносто с лишним лет, чтобы дойти до этой ночи. До этой ночи! Она проклинала свои глаза, что не ослепли вовремя, не затянулись сплошь бельмом, что увидели! Проклинала свои уши, что не оглохли вовремя, что могли это слышать!

Сквозь одеяло до старых ушей доносились стоны и.отчаян­ный, монотонный, все один и тот же крик:

— Не знаю! Не скажу!

И, наконец, тишина. Она долго не решалась выглянуть из-за одеяла. Наконец высунула голову. Те, по-видимому, собира­лись спать, расстегивали пояса, снимали сапоги. Закрыли окна ставнями. Задвинули засов у дверей. Перед домом расположи­лись лагерем солдаты, за дверями ходил часовой, но офицеры, видно, никому и ничего не доверяли. Старший сам осмотрел и попробовал засов у дверей. Проверил ставни. И сам подо­шел к печке посмотреть, спит ли там старуха.

Анисья поспешно закрыла глаза, стараясь дышать ровно, спокойно.

Лампа погасла. Анисья чувствовала, как у нее деревенеют руки и ноги, как они становятся тяжелей свинца.

Она ждала. Время тянулось медленно, страшно медленно. В черном мраке хаты секунды растягивались в вечность. Время остановилось. Руки и ноги Анисьи окоченели, пот ледяными каплями покрывал лоб и спину. Все равно, она должна это сделать!

Кто-то уже храпел. Анисья бесшумно приподнялась на печ­ке. Ей показалось, что ее видно в темноте, что слышно каждое ее движение. Но те спали. Со всех сторон неслись сопение и храп. Они лежат вповалку на постланной на полу соломе. Старший спал на кровати. Она спустила с печки одну ногу. Подождала. Никто не шевельнулся. Другую ногу — ничего. Тихонько, осторожно она слезла с печки. Только не разбудило бы их ее сердце, которое словно в набат бьет... Но нет, они спали. Спали глубоким, крепким, тяжелым сном усталых лю­дей. Анисья, шаря руками в темноте, подошла к дверям. Сдер­живая дыхание, еще раз повернула ключ и вынула его из зам­ка. Глубже воткнула затычки в ставни. Она сама не знала, откуда взялось столько сил в ее дрожащих, опухших руках. Дверь была заперта крепко. Крепко заперты окна. Никто не по­мешает спать, никто не проникнет в хату, никто не потревожит сон господ офицеров...

Она переждала. Пошарила под лавкой. Да, бутылка была на своем месте. Полная бутылка. Как раз недавно Наташа принесла из лавки и поставила туда. Полную бутылку.

Анисья вытащила пробку. Бесшумно наклонилась над кро­ватью и медленно, осторожно налила керосину на солому — там, где лежали ноги старшего. Отступила на шаг и медленно, осторожно полила керосином пол, где лежали офицеры. И на пороге и всюду.

Доски пола сухи, как солома, ведь сколько лет стояла ха­та! Ах, да! Солома... Она старательно окропила   и   подстилку.

Дрожащими пальцами поискала на шестке спичек. Были ведь и спички. А как же? Лежат на своем месте...

Накинув на голову одеяло, она потерла под ним спичкой о коробок. Вспышка, показалось ей, прозвучала громче выстре­ла. Но в хате все было тихо. Мерно храпели, спали тяжким сном утомленные люди. Она поднесла горящую спичку к со­доме и уже не могла подняться. Быстрый огонек пополз по соломе, скользнул, как змея, между соломинками, разлился всюду, как вода, взметнулся вверх.

Анисья, не отрываясь, глядела на огонь. Она не почувство­вала, как загорелась ее намокшая в керосине юбка.

Когда с криком вскочил первый из спящих, хата горела все­пожирающим, быстрым, несущимся вверх пламенем. Запляса­ли по стенам черные тени. Раздались вопли. Кто-то отчаянно ломился в дверь.

Бабка Анисья поднялась, но ноги не слушались ее. Она Упала лицом в пламя, успев вспомнить, что двери и окна за­перты, заперты крепко. Она не чувствовала боли и улыбнулась от мысли, что никому не удастся открыть ни окон, ни дверей.

 

В.Кожевников

ТЯЖЕЛАЯ РУКА

На рассвете в блиндаж командира явился боец Тихонов, только что вернувшийся из разведки.

Широкоплечий, чуть сутулый, с усталым лицом и кроткими голубыми глазами, Тихонов виновато теребил у себя на груди мокрый, грязный ватник и глухо говорил:

— Не получается у меня, товарищ командир, с «языком». Подход потерял. Уж я, знаете, и ватничком приклад обвернул, чтоб поаккуратнее вышло. А нагнулся я после к часовому,— каска у него вместе с башкой в плечи въехала. Рука тяжелая стала. Как вспомню ту девочку, так вот — конец, заходится душа. Ну вот, и пришлось забраковать.

Тихонов сокрушенно развел своими большими руками.

— Подождите,— сердито перебил его командир.— Вам же
было задание «языка» добыть. А вы тут о девочке какой-то...

Тихонов переступил с ноги на ногу и сипло объяснил:

— Я же вам уже докладывал. Она совсем дите, а они надругались до смерти. Она еще дышала, когда я в сарай зашел.

И вдруг, выпрямившись, Тихонов решительно заявил:

— Так что, товарищ командир, для добычи «языка» я те­перь человек испорченный. Как увижу, хочу себя в руки взять. Осторожнее как-нибудь обойтись. Не выходит. Второй мне сегодня на рассвете попался. И, кажется, ничего себе, упитан­ный. На ощупь, видать, из оберов. Сцапал я его тихо, подержал только для того, чтоб шуму он не поднял. И пока оглянулся по сторонам, не нарушил ли спокойствие, разжал руки. А он уже никуда не годится.

— Значит, не выполнили задание?

Тихонов вытянулся, насколько позволяла ему низкая бревен­чатая кровля блиндажа, тяжело задышал и снова скорбно произнес:

— Товарищ командир, да что же я могу сделать? Наклонился я к ней, к малютке. Думаю, унесу ее, может, еще выживет. А она, деточка, думала, что я тоже... Вцепилась в мою руку зубками и так отошла, пока я ее, значит, нес.

Задохнувшись, Тихонов не мог продолжать. Со стен блин­дажа мерно капала вода.

— Ну что ж, идите,—сказал командир. Тихонов поколебался, потом, неловко повернувшись в узком проходе, вышел. Но через минуту он зашел снова.

— Товарищ командир,— сказал он извиняющимся голосом,— я вам забыл доложить. Одного я принес все-таки.

— Ну, где же он? Ведите сюда,— обрадовался   командир.
Тихонов потупился, потом нерешительно произнес:

— Он сейчас у доктора находится. Я его прямо к нему доставил. Если очнется, вполне сойдет.

Командир сел на нары и, пристально глядя на разведчика, спросил:

— Ну что же мне теперь с вами делать, товарищ Тихонов? Придется вас снова в стрелковую роту отправить.

Лицо Тихонова расплылось в широкую, добродушную улыб­ку. Сделав шаг к командиру, он с благодарным воодушевле­нием заявил:

—   Правильное решение будет, товарищ командир. Там я успокоюсь маленько,— и тихо добавил: —и если я там какому гаду лишнюю шишку набью, меня за это никто винить не ста­нет. Там развернуться человеку есть где. Потом, если прикаже­те, снова в разведку вернусь. А сейчас не могу. Не будет у меня аккуратности в работе. Сердце горит.— И Тихонов зате­ребил у себя на груди ватник, которым он так предусмотри­тельно сегодня для аккуратности обвертывал приклад винтовки.

—   Разрешите идти? — спросил Тихонов.

—   Идите,— сказал командир и, взяв телефонную трубку, стал вызывать санбат в надежде на то, что «язык», доставлен­ный Тихоновым, еще на что-нибудь сгодится.

 

 

П.ЛИДОВ

СТОЙКОСТЬ

1. На военных дорогах

Вы выезжаете из большого города и мчитесь по широкой магистрали, ведущей на запад. В сторону фронта движутся колонны грузовиков со снарядами, бомбами и патронами. Тан­ки, тракторы, везущие дальнобойные пушки, оглашают воздух ревом моторов и лязгом гусениц. Страна в изобилии шлет на фронт все, что требуется для победы.

В этом непрерывном движении тысяч машин выражена неисчерпаемая индустриальная мощь страны. Наши силы возрастают с каждым днем войны.

Однако сила наша не только в количестве двигателей и вооружения, она также и в разумном, бережном использова­нии боевой техники, в возрастающей с каждым днем организо­ванности и порядке на войне.

От большого города до самых передовых позиций на доро­гах царит железная дисциплина в движении. Даже там, где непрерывно гремит канонада и куда долетают неприятельские снаряды, вы то и дело встречаете знакомую подтянутую фигуру красноармейца-регулировщика с повязкой на рукаве. Зави­дев машину, он выходит из своего укрытия, чтобы четким взмахом флажка указать путь и отдать проезжающим воинское приветствие.

Повсюду у дороги расставлены предостерегающие водителя надписи: «Днем — 40 километров, ночью — 20 километров» и т. д. Контрольно-пропускные пункты проверяют документы, подтверждающие, что машина закреплена за ее водителем. Шофер отвечает за свою машину перед командиром, перед страной.

На определенном расстоянии друг от друга расположены заправочные и ремонтно-технические станции. Всюду идет по­чинка и подсыпка дорожного полотна. Нигде теперь не увидишь у дороги разбитой или оставленной без помощи и присмотра машины.

Будьте уверены: все машины в исправности дойдут до фронта и вовремя доставят частям оружие, боеприпасы и пищу.

2. Избушка у ручья

На берегу ручья, немного в стороне от пустующей деревни, стояла избушка. Возле нее — десятка два красноармейцев. Они сидели на траве у дверей, будто ожидая своей очереди, чтобы войти внутрь. Но что за очередь может быть на позициях в пяти километрах от противника! Все стало понятно, когда на пороге появился взлохмаченный, раскрасневшийся человек в нательном белье. Это была баня!

Наутро мы проезжали снова через ту же деревню. Ночью она подверглась артиллерийскому обстрелу. Выгон вокруг из­бушки был изрыт свежими воронками. Но баня была цела, тру­ба дымилась, и новые люди ждали у дверей своей очереди, чтобы, поддав на каменку, славно попариться пахучим бе­резовым веником, переменить белье и вернуться потом в окопы.

Наблюдая эту картинку фронтового быта, можно с уверен­ностью сказать, что находишься в расположении войск не толь­ко хорошо организованных, но и обстрелянных, вжившихся в войну.

Люди воюют, сидят в окопах, бросаются в атаки, но не за­бывают и сходить в баню, попариться, переменить белье. Это порядок. А без порядка не может быть победы,

3. Конец военным прогулкам

В те дни, когда гитлеровцы, использовав внезапность нападения, довольно быстро продвигались по советской территории, они были еще верны своим старым привычкам. Вовремя зав­тракали, вовремя обедали, в обеденные часы вражеские само­леты не появлялись в воздухе, а в часы сна прекращалась перестрелка.

Гитлеровцы, взятые в плен под Ярцевом, Ельней и Духовщиной, с сожалением вспоминают об этих давно минувших днях. Теперь они уже поняли, что война в России вовсе не по­хожа на предыдущие военные прогулки. Все привычки их полетели вверх тормашками. Какие тут к черту обеды и отдых, когда кухни и склады взлетают на воздух, а русские снаряды заставляют считать минуты, оставшиеся до вечного успокоения!

Офицерам сейчас все чаще приходится задумываться над тем, как бы удержать солдат, чтобы те не разбежались от огня советской артиллерии и самолетов. Они усиливают поли­цейский карательный аппарат в частях, они располагают свои траншеи так, чтобы единственный ход сообщения, ведущий в тыл, -приходился возле командира роты. Зачастую только таким образом ротному удается удержать людей в траншее.

Обер-ефрейтора 84-го пехотного полка 8-й дивизии Вернера Гольдкамла только что взяли в плен. Он давно не брит и не мыт. Лицо его, уши и шея покрыты толстым, плотным слоем пыли.

— Почему вы так грязны? — спрашиваем пленного.

— Мы не умывались уже восемь дней и три дня не ели. Ваши снаряды не позволяли ни, на минуту поднять голову.

4. Страшная тишина

Немало средств выработали советские войска для борьбы с широко практикуемыми вражескими танковыми прорывами. Наши части отрезают пресловутые «клинья» гитлеровских тан­ков от следующей за ними пехоты. Танки забрасывают зажи­гательными бутылками. Есть еще одно могучее средство в борьбе с танками. И все чаще и чаще мы наблюдаем его в действии.

Ничто так не нервирует господ фашистских танкистов, как тишина.

Вот они прорвали передний край обороны. Они ждут пани­ки, беспорядочной стрельбы, смятения. Но странно: советская пехота не стреляет и не бежит. Она спокойно сидит в окопах — команды стрелять не было. Танки надо заманить вглубь.

Очень странно! Танки идут дальше. Вот здесь у русских должны быть противотанковые пушки. Но артиллеристы по­лучили приказ пропустить головные танки, чтобы потом отре­зать их от главных сил и уничтожить.

— Доннерветтер? Почему они не стреляют, почему так ти­хо, черт побери?

С величайшим спокойствием и выдержкой пропускают бойцы мимо себя вражеские танки. Никому и в голову не при­ходит считать себя обойденным, отрезанным. Наоборот. «Мы теперь в тылу у вражеских танков,— говорят бойцы.— Мы их отрежем».

И гитлеровцы часто не выдерживают этой своего рода «психической» обороты. Они не выдерживают этой тишины, нашего спокойствия и организованности. Не дожидаясь, пока их отрежут и уничтожат, они меняют курс, снижают темп продвижения и этим лишь ускоряют свою неизбежную гибель. Выбрав наиболее выгодный момент, наши части организован­ными, совместными действиями пехоты, артиллерии и танков уничтожают их.

Большое дело — порядок на войне. Он помогает побеждать. Он свидетельствует о том, что в ходе войны возрастают не только материально-технические ресурсы нашей армии, но и ее духовные силы, презрение к опасности, стойкость, сопротивляе­мость.

 

В.СТАВСКИЙ

ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭКИПАЖ

Вправо от гулкого асфальтированного шоссе, всего метрах в ста, чернеет небольшая еловая рощица — узкий мысок угрю­мого лесного массива.

Рощица как рощица. И ни от шоссе, ни от большой дерев­ни, что седлает шоссе, не видно, что среди елок стоит стальная громадина нашего танка. Зато от него очень хорошо видны и поляны и опушки леса по обе стороны шоссе. А само шоссе — вот оно, стремительно метнувшись в лощинку, взлетает на бу­гор и исчезает за низкой линией горизонта, всего метрах в восьмистах от танка. Там — враги, оттуда в любое мгновение могут выскочить фашистские танки.

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля...— запевает башенный стрелок Алексей Патаев и умолкает: на плечо его строго легла рука командира танка замполит-рука Седлецкого. И оба они и еще двое — механик-водитель Георгий Панасов и стрелок-радист Михаил Халецкий — настороженно прислушиваются. Издалека слышен гул моторов.

Танк уже второй день стоит здесь в засаде. Вчера другой танк ушел. Его командир сказал Седлецкому:

— В моей машине неисправности, надо на ремонт.

— Езжай, я буду здесь!

Гул моторов нарастает. Седлецкий осматривает в опти-ческий прибор всю округу. С невыразимой ясностью вхо-дят в сознание и деревянные дома деревни, и опушенные серебристым инеем березы, и тревожно-поспешное движение на шоссе...

—    Бомбардировщики! — вскрикивает Халецкий. В звонкой синеве неба восемнадцать фашистских бомбардировщиков разворачиваются над деревней, образуя огромный ревущий круг. Один за другим они пикируют, набирают высоту, вновь пикируют и вновь поднимаются вверх. Земля гневно вздрагивает от ударов бомб. Над деревушкой вздымаются каштаново-огненные столбы разрывов.

Руки Седлецкого застывают на механизме пушки. Крепкое слово срывается у него:

—    Падло проклятое!

Он переглядывается с товарищами. И в их глазах то же неистребимая и бесконечная ненависть к врагу. Этот молчали­вый и такой красноречивый разговор четырех танкистов еще крепче сплачивает их.

Лишь вчера они встретились в своем батальоне. Вчера при-няли эту боевую машину. И тотчас же, по приказу, заняли здесь оборону. За эти часы напряженного ожидания каждый из них уже успел рассказать про себя, про свою жизнь, про борьбу с фашистами.

У каждого сильно бьется сердце советского патриота. У каждого свой смертельный счет с заклятым врагом — за Родину, за родные дома, за близких. И каждый удар враже­ской авиабомбы, каждый разрыв вражеского снаряда лишь увеличивают этот смертельный счет...

Смолк вдали гул вражеских бомбардировщиков. Пылают дома и строения в деревне. Сизый дым клубится в морозном воздухе. Черные глаза Седлецкого подергиваются влажным туманцем. Ох, и далеко же родной Котовск, что близ Днестра, на Молдавии. Там в грозный восемнадцатый год родился в семье бойца-котовца Владимир Седлецкий. Рос сиротой. Батрачил у куркулей до 29-го года. Потом был рабочим. В 1937 го­ду вступил в комсомол и вскоре стал трактористом. Пере уходом в армию в 1939 году Владимир Седлецкий руководи тракторе ой бригадой в МТС имени Котовского.

Какая это была жизнь! Любимая работа. Любимая семья Жена и сын Валя — ему сейчас уже три года. Где они? Что с ними?.. Украину топчут сапоги гитлеровских солдат, и ды пожаров стелется над матерью-Родиной.

— Та   не   буде   по -вашему,   лютые   вороги! — одними   гу­бами   говорит   Владимир   Седлецкий.   Смуглое   лицо    его сурово   и   гневно,   в   нитку   сжались   черные   брови,   пламенею глаза.

И снова настораживается он. Слух его ловит гудение са молетов, такое же, как и прежде. Стало быть, опять идут бом бардировщики. А после бомбежки обязательно пойдут танки в атаку. Так было под Ельней, под Рославлем. В памяти Седлецкого горячей чередой проносятся схватки, атаки. Три тан ка, восемь орудий, склад артиллерийских боеприпасов уничто-жены им в тех боях.

В пешем строю с двумя товарищами Седлецкий был окру жен гитлеровцами. Четыре автоматчика подбегали к ним. Двумя гранатами танкисты убили троих, а последнего расстрелял из наганов...

Грохочут разрывы, вздрагивает земля. И с елок сыплется иней. Прильнув к прибору, Седлецкий смотрит в сторону вра­га, на шоссе. Над линией горизонта возникает башня, пока­зывается танк. Затем возникает вторая башня.

—   Механик-водитель! Завести машину! Движутся фашист­ские танки!

—   Есть завести машину!

Твердая, опытная рука тотчас запускает мотор. По шоссе идут к деревне уже шесть танков. За ними —две колонны вра­жеской пехоты.

— Экипаж, к бою!

Седлецкий старательно и спокойно наводит перекрестие прицела на люк водителя переднего танка. Грохочет выстрел. .Передний танк, вздрогнув, останавливается, окутанный дымом от разрыва снаряда. Гитлеровцы, словно черные обезьяны, быстро вываливаются через боковые и башенные люки и пря­чутся за машину.

Снова гремит выстрел.

—   Горит! — кричит механик-водитель.
Радист-стрелок ударяет из пулемета по пехоте. Солдаты в

панике разбегаются, падают. Живые хотят укрыться на опуш­ке леса. Но до нее — белоснежная поляна, а пулемет Халецкого хлещет и хлещет.

Над вторым вражеским танком вздымаются огромное пла­мя, зловеще-черные клубы дыма. Остальные машины разво­рачиваются, идут вправо и влево от дороги. Одна из них уже начинает стрелять. Вот вздрагивает наш танк, гудит броня. Седлецкий так же спокойно ловит в перекрестие лоб третьего танка. Механик-водитель громко докладывает:

—   Товарищ командир, прямым попаданием фашистского снаряда разбит триплекс!

—   Закрыть лючок, переменить триплекс!

Вот в перекрестии и третья цель. Опять выстрел, цель по­ражена.

И в ту же минуту удар по башне. Сами смыкаются на мгно­вение глаза. Живы? Да, все живы!

—   Попало под башню. Разбило пулемет. Осколки зале­тели ко мне! — звонко докладывает радист-стрелок.

—   Зацепило?

—   Нет!

—   Помогайте башенному стрелку!

—   Есть помогать башенному стрелку!

Седлецкий стреляет по четвертому танку, и он загорается сразу, объятый яростным пламенем и смрадным дымом.

Пятый фашистский танк, развернувшись, удирает назад прямо по шоссе. Шестой танк удирает по-над опушкой леса, сминая молодые елочки.

Седлецкий стреляет по пятому танку, но тот успевает скрыться за бугром. Надо бить по шестому, но башня в эту сторону не вращается, пушка заклинилась.

Бой окончен. На шоссе и около него полыхают два гитле­ровских танка, угрюмо чернеют еще два — подбитых.

— И надо же ей было заклиниться! —негодует Седлецкий на пушку.

Механик-водитель докладывает, что пробит радиатор. А мо­жет быть, повреждено еще что-нибудь?

— Включи скорость.

Скорость включается. Танк послушно трогается с места. Маскировочные елочки падают. Седлецкий радостно улыбает­ся. Теперь скорее отремонтировать, привести в порядок ору­жие. Потом снова в бой.

В деревне он выскакивает из башенного люка. И. тотчас наводит полный порядок среди замешкавшихся артиллери­стов. Голос его звонок и властен. Ему беспрекословно подчи­няются. На него поглядывают с уважением и горделивой ра­достью.

В сумерках, озаренный отблесками пожаров, Владимир Седлецкий стоит около своего танка. Он совсем маленького роста, и смуглый пушок на верхней губе лишь подчеркивает его юность — яркую, боевую и победную, как вся наша жизнь.

 

 

Я.МАКАРЕНКО

ДЕВУШКА В ШИНЕЛИ

Одетая в серую походную шинель, туго затянутая в талии ремнем, обутая в тяжелые яловичные сапоги, она похожа на заправского военного. Светлые большие глаза смотрят строго и решительно. Открытое и прямое обветрееное лицо дышит внутренним спокойствием.

Фронтовая жизнь многое изменила в характере и внешнем облике медицинской сестры Елены Жаворонковой. Многочис­ленные пациенты ее сельского врачебного участка в Полесье, где она работала акушеркой, с трудом узнали бы в этом во­енном человеке свою комсомолку Лену. Разве только выдали бы ее русые непокорные волосы, выбивающиеся из-под пи­лотки, да почти никогда не сходящая с лица брызжущая мо­лодостью улыбка,

Боевое крещение Жаворонкова получила на одном из участков Западного фронта.

Шли первые дни боев. Группе медицинских работников было поручено эвакуировать из прифронтовой полосы госпи­таль. Лена работала не покладая рук. Враг ночью стал бом­бить госпиталь. Под градом свистящих осколков Жаворонкова бесстрашно перевязывала раненых, укладывала их с помощью подруг в машины.

В разгар боя во тьме Лена увидела лейтенанта с малень­кой девочкой на руках. На изорванной рубашке багровели пятна запекшейся крови. Сдерживая рыдания, лейтенант рас­сказал страшную быль. Проходя со своей частью через род­ную деревню, он зашел навестить семью. Но вместо дома увидел руины. Фугасная бомба до основания разворотила избу, похоронив под обломками жену, и сына, и обезумевшую от страха малолетнюю дочь.

Врачи и сестры прекратили на мгновение работу: их по­тряс рассказ лейтенанта.

Лейтенант подал сестре ничего ее понимающего ребенка и срывающимся голосом произнес:

— Клянусь тебе, дочь моя, я отплачу проклятым фашистам за твою мать, брата и всех убитых женщин и детей!

Слова лейтенанта прозвучали грозной клятвой и для Лены Жаворонковой. Превозмогая подступавшие к горлу спазмы, проглатывая слезы, она дала обет: честно и самоотверженно работать на фронте.

Сердце ее накалилось жгучей ненавистью к фашистским людоедам.

С тех пор прошло много времени. Но воспоминания той страшной ночи не стерлись. Они живы. Они заставляют чаще

биться сердце, крепче сжиматься руки. Они положили на лицо двадцатитрехлетней девушки еле заметные морщинки. Меди­цинская сестра Жаворонкова твердо выполняет свою клятву.

Дни на фронте идут грозные и напряженные. Вместе с ни­ми к сельской акушерке пришли опыт и сноровка, решитель­ность и умение действовать в любой обстановке. Боевые дела медсестры Лены Жаворонковой стали широко известны.

О простой девушке в серой шинели с любовью говорят на фронте и в тылу. Ее подвиг служит примером для тысяч ме­дицинских работников действующей армии. О ней взволно­ванно говорила в своем выступлении на женском антифашист­ском митинге в Москве прибывшая с фронта медсестра В. Со­коловская.

Чем же отличилась Лена Жаворонкова?

В районе города Ярцево фашисты высадили десант. Под прикрытием ночи гитлеровцы приблизились к полотну желез­ной дороги и начали обстреливать его из минометов. Движе­ние по железной дороге было прервано. Санитарный поезд с несколькими сотнями раненых, в котором ехала медсестра Жа­воронкова, оказался отрезанным.

Враги были совсем близко. Они заняли придорожный лес. В полночь, когда стрельба несколько утихла, большая часть раненых покинула эшелон и направилась в незанятые фаши­стами деревни. Вместе с ними ушла основная часть обслужи­вающего персонала эшелона. Лена осталась с шестью сани­тарками обслуживать 130 тяжелораненых. Их нужно было обеспечить медицинской помощью и вывести из вражеского окружения.

Длинный состав безжизненной громадой стоял на пути. Но в зеленых вагонах теплилась жизнь. Лена Жаворонкова бес­прерывно ходила по составу, делала перевязки, ободряла ра­неных ласковым словом, кормила, подавала воду. Фашисты могли в любую минуту напасть на эшелон. Находчивая сестра организовала охрану поезда. Не смыкая глаз, целые ночи она дежурила у поезда cама.

Через три дня в эшелоне не осталось ни куска хлеба. Жа­воронкова разыскала в соседнем эшелоне оставшийся вагон с мукой. На помощь ей пришли колхозницы из ближней де­ревни. Они пробрались к вагонам через лес ползком, принесли раненым бойцам молоко и ягоды и с радостью приняли предложение испечь хлеба и пирогов. Насыпав в наволочки муки, они незаметно ушли, а рано утром принесли свежий белый хлеб и румяные пироги.

— Теперь я прошу сварить нам суп, — сказала Жаворон­кова колхозницам. Те охотно согласились.

Вечером к эшелону неслышно подъехала крестьянская под­вода. Возчик, бородатый крепкий старик, двинулся вдоль ва­гонов и спрашивал у встречных:

— Где бы увидеть «девушку, что в шинели?
С посланцем колхоза Лена Жаворонкова встретилась как с желанным гостем. Бородач навалил на телегу несколько ящиков с макаронами, и его подвода вскоре исчезла в ночном лесу Ранним утром он появился у эшелона снова. На телеге стоял бидоны, наполненные горячей молочной лапшой.

— Ну вот и сварили,— говорил старик.— Ешьте на здоровье,   поправляйтесь.   Своим   мы   рады   помочь   всем,   чем можем.

На исходе пятого дня к эшелону пришли три дружинницы. Они рассказали, что невдалеке находится советский полевой госпиталь; достаточно прорваться через вражеское кольцо, и люди будут вне опасности. Медсестра Жаворонкова решила во что бы то ни стало найти безопасную дорогу. Сделать это она вызвалась сама.

Раненые и санитары не хотели отпускать сестру. Они пони­мали, что риск был слишком большой. Санитар Иван Грушин настаивал:

—   Пойду я. Меня ни одна гитлеровская собака не обна­ружит. Я пролезу сквозь игольное ушко.

—   Нет, идти нужно мне,— доказывала Лена.— Я пере­оденусь и пройду незамеченной.

Надев сарафан, повязав голову косынкой, комсомолка Жа­воронкова отправилась утром в путь. С ней пошла одна из дружинниц по имени Паша. Они пробирались глухими лес­ными тропами, старались держаться подальше от больших до­рог. В деревни заходили лишь на ночевку.

— Вблизи одного села,— рассказывает Лена Жаворонко­ва,— нас окликнула женщина. Мы подошли к ней. Она была тяжело ранена и не могла подняться с земли. Рядом с ней в луже крови лежала ее раненая дочь. Мы оказали им помощь и быстро направились дальше.

Не успели они пройти и» пяти километров, как с воздуха на них набросился фашистский стервятник. Он снизился и стал на бреющем полете обстреливать из пулемета беззащитных женщин. Жаворонкова и ее спутница спрятались в кустах и стали пробираться дальше лесом.

В лесу они встретили колонну советских автомашин, кото­рая и доставила их до места.

Беспокойное сердце бьется в груди комсомолки Лены Жаворонковой. Не успев как следует отдохнуть, она потребовала немедленно предоставить для перевозки тяжелораненых авто­машины и отправилась вместе с ними.

Петляя по многочисленным проселочным дорогам, двадцать автомашин день и ночь пробивали себе путь к санитарному эшелону. Не один раз водителям машин приходилось вступать в схватки с врагом, строить и чинить мосты. И всюду их со­провождал звонкий, зовущий голос девушки в шинели.

Рейд медсестры Жаворонковой был удачным. Она благопо­лучно провела машины к эшелону и вывезла всех сто тридцать раненых в глубокий тыл.

Фронтовая жизнь открыла перед сельской акушеркой но­вые страницы. Комсомолка Елена Жаворонкова стала доблест­ной героиней любимой Отчизны.

 

 

В. СТАВСКИИ

АВТОМАТЧИК ПАВЕЛ БИРЮКОВ

1

Какое чудесное было то утро! Багровое солнце медленно вставало над горизонтом. Снег розовел и искрился под его лу­чами. Крапива-ветер обжигал лица, раскачивал звонкие ветки берез и сосен в парке Нарофоминского учебного городка.

Вслед за комбатом и группой автоматчиков из блиндажа вышел Бирюков. Он прищурил от солнца свои серые глаза, на лицо его, открытое и уже немолодое, легла улыбка, с правой стороны не хватало двух зубов: выбиты пулей еще в граждан­скую войну. Потомственный слесарь, он был в Красной гвар­дии, дрался с кадетами-белогвардейцами за Кремль, с деникинцами — под Курском и Белгородом и ранен был два ра­за — в голову и в руки; служил пулеметчиком на бронепоезде. Улыбаясь и вскидывая автомат на плечо, Павел Бирюков по­глядел в сторону и широко раскрыл глаза.

У Дома Красной Армии были враги. Их было сотни полто­ры, все в касках, а один в нашей красноармейской шинели. На углу фашисты устанавливали пулеметы.

—   Товарищ комбат, гитлеровцы! — шепнул Бирюков.

—   Где?

— Да вот они!

Бирюков ткнул в сторону фашистов стволом автомата и метнулся в кусты, к огромной сосне. Он крикнул лейтенанту Мосьпану, командиру взвода автоматчиков:

— Товарищ командир, давайте скорее, вон их сколько! Десятка два гитлеровцев обернулись на   крик   Бирюкова,

вскидывая автоматы и винтовки. В этот миг Бирюков, стоя за сосной и чуть пригнувшись, дал по ним, на уровне груди, Длинную очередь. Рядом прогремела очередь лейтенанта Мосьпана.

Бирюков, ясно увидев, как от его очереди рухнули на снег три фашиста, бросился к другой тройке, которая уже установила пулемет. Мелькнули перекошенные от ужаса лица врагов. Один фашист пытался открыть огонь. Бирюков изо всей силы ударил его прикладом по плечу, и тот упал и завертелся на месте. Другой и третий ее успели подняться: пули ударили им в грудь, и они легли трупами на подмосковной земле, на скрипучем утреннем снегу.

Только сейчас Бирюков оглянулся. Лейтенант Мосьпан и автоматчики Терехов, Минеев и Ермоленко расстреливали фа­шистов с этой же короткой дистанции. Уцелевшие гитлеровцы, бросаясь зигзагами из сторону в сторону, мчались к домикам в лесу. Комбат взмахнул рукой. Граната разорвалась чуть впе­реди бегущих. Сквозь дым Бирюков увидел, как падали фаши­сты.

— Бейте! Бейте без промаха, бейте, товарищи! — весело прокричал Бирюков. И встретился взглядом с тем гитлеровцем, которого он ударил по плечу. Тот раскрыл было рот.

— Молчи!

Бирюков схватил врага за ремень, оттащил в сторону, в овражек, связал ему руки ремнем. Потом деловито подобрал и бросил к блиндажу его автомат.

Фашисты уже скрылись в окопчиках у   домиков.   Оттуда свистели пули.

«Тут дела надолго!» — подумал Бирюков и, согнувшись, пробежал за угол Дома Красной Армии, чтобы захватить диски своего автомата.

Начальник разведки дивизии сказал ему:

—   Молодец, товарищ Бирюков! Лихо действовал! Теперь надо добивать врага, вышибать его оттуда, от домиков. Бери бойцов, действуй!

Десять красноармейцев и автоматчиков   тотчас   окружили Бирюкова.

—   Действовать решительно и   смело,   товарищи! — сказал Бирюков, оглядывая соратников.

Из-за угла дома выбежал лейтенант Мосьпан. Бирюков об­радовался: есть кому командовать!

Он деловито навесил на себя сумку с патронами, захватил три полных диска, восемь гранат. Лейтенант Мосьпан, получив задачу от подполковника, спросил Бирюкова, как бы он думал действовать.

—     Я бы пошел тремя группами: в лоб и в обход, справа и слева.

—     Правильное решение. И я так думал! — сказал лейтенант.

—   Давайте! Быстро! — приказал начальник разведки. Бирюкову хотелось узнать от него, как же это вышло, что гитлеровцы пробрались в наш тыл, где же была наша развед­ка, где было боевое охранение? Но со стороны фронта усилился артиллерийский и минометный огонь врага по нашему переднему краю; там, в окопах, были три наши роты, а гитле­ровцы у домиков находились в тылу этих рот.

«Вот как! Потом придется разобраться!» — подумал Би­рюков.

Через мгновение три группы уже двинулись вперед, к до­микам. Слева шли два автоматчика и три красноармейца, в центре — лейтенант Мосьпан с автоматчиком и четырьмя бой­цами. Бирюков с тремя красноармейцами пошел справа, лесом по овражку. В воздухе стоял сплошной вой снарядов и мин, гремели разрывы. Трещали, падали с шумом ветви сосен и берез. Впереди и слева взахлеб лаяли пулеметы и автоматы. Сбоку рявкнула мина, взвыли осколки. Бирюков оглянулся на стон. Красноармеец обхватил левой рукой правое плечо, разбитое осколком, окровавленное. Он пристально посмотрел на Бирюкова и тихо, побледнев, опустился на снег.

— Отведите его назад! — приказал Бирюков и в этот миг увидел: на той стороне овражка здоровенный гитлеровец уста­навливает на бугорке ручной пулемет.

— Ах, фашистская нечисть!

Бирюков старательно прицелился, опершись о ствол бере­зы, и с чувством облегчения расстрелял пулеметчика.

Скользя и спотыкаясь, Бирюков скатился в овражек. Под­нялся на бугорок и, забрав пулемет, вернулся к бойцам.

— Давайте идите в Дом Красной Армии! — И он отдал бойцу трофейный пулемет.

Бойцы ушли назад. Бирюков проводил их взглядом, в то же время не упуская из виду ничего вокруг. Ему было нестер­пимо жарко. Он бросил в рот горстку снега.

«Покурить бы!» — подумал он. И пошел по склону овраж­ка— осторожно, скользя от дерева к дереву. Впереди между деревьев мелькнула зеленая шинель. Бирюков мгновенно залег в небольшой ровик, изготовился к бою.

«Вот как хорошо выходит!» — вдруг удивился он и как будто со стороны увидел и себя в ровике на снегу и тех двух фашистов, которые шли прямо на него с черными автоматами наготове. Когда они подошли шагов на двадцать, Бирюков перерезал их короткими очередями — одного и другого.

— Туда вам и дорога!

Потом он быстро пробежал с полсотни шагов вперед. До­мики теперь были уже слева, и окопчики, в которых засели гитлеровцы, были тоже слева. Теперь надо было смотреть еще зорче. Вон между стволов пробежал вражеский солдат к воен­ному городку. Неужели заняли военный городок? Вот бы про­чесать их там из автомата.

Над ухом Бирюкова свистнули пули. Холодная тошнота страха вдруг обдала его. Обернувшись, Бирюков увидел фаши­стского офицера в очках, стрелявшего в него, и в этот же миг его безотказный ППШ ударил жаркой горстью пуль в живот фашиста. Офицер с воплем, оскалив зубы, упал. Бирюков пере­бежал на десяток шагов дальше, стал за сосной. Впереди был бугор. Вот сейчас надо бы броситься туда и ударить по врагу уже с тыла. Тут он услышал, как чей-то голос окликнул его: «Бирюков, не ходи!» Вокруг никого не было. У Бирюкова пе­рехватило дыхание. И тут же он взял себя в руки.

— Да что же я, струсил, что ли? Броском на этот бугорок, большевик Бирюков!

Пригнувшись, он метнулся на бугорок и замер за деревом. Впереди между кустов стояла группа гитлеровцев. Тут же бы­ли окопчики. Передний солдат поднял винтовку. Рыжий, щети­нистый, он смотрел, не мигая, наглыми глазами.

— Русс, сдавайс!

Стиснув зубы, Бирюков вскинул свой автомат и застрочил-застрочил. На снегу сразу возник завал трупов и раненых. В глазах Бирюкова нестерпимо ярко мелькали пятна крови на вмятом снегу. Живые гитлеровцы скрылись в окопчиках. Бирю­ков упал на колени и стал бросать в окопчики гранаты—одну за другой, припадая и залегая перед каждым взрывом. Когда же из окопчиков высовывались головы, он вскидывал автомат и посылал очередь.

Оглянувшись, Бирюков увидел подбегавших бойцов седь­мой роты.

— Я здесь! Сюда, товарищи!

Через мгновение в окопчики полетели десятки гранат, чер­ными столбами встала земля...

2

К Дому Красной Армии собрали трофеи — восемь пулеме­тов, минометы, винтовки, пистолеты. Подошли пятнадцать пленных. И Бирюков привел одного гитлеровца. Потом со всех ног бросился в овражек. Связанный фашист лежал там же, где его оставил Бирюков. В глазах его был ужас, «на лице — жал­кая, косая улыбка.

— Ты не бойся, чертова голова. Гут, гут! А Гитлеру будет вот!— И Бирюков показал руками, как будет сломано Гитлеру горло.

Товарищи окружили его, и от них он узнал, что лейтенант Мосьпан, раненный в грудь навылет, скончался. Это он кричал, предупреждал Бирюкова за мгновение до смертельной раны. За товарища боялся...

Бирюков слышал грохот орудий, треск винтовок и пулеме­тов. Великий бой за Москву, за Родину продолжался. На душе Бирюкова было светло, спокойно. И в мыслях была стройная ясность. Он слышал шумные одобрения товарищей. В памяти его — удивительно сразу! — стояли все картины, все подробно­сти сегодняшнего боя. Да, он, Петр Акакиезич Бирюков, автоматчик Первой гвардейской дивизии, член московской орга­низации Коммунистической партии, доброволец гражданской и Великой Отечественной войн, вел себя в этом бою до­стойно. Как здорово побили сегодня фашистов! И он, Бирюков, отлично уничтожал гитлеровских захватчиков. Но ведь и все боевые друзья, смелые соратники, тоже отлично истребляли врага. Да ведь это значит, что начался новый этап борьбы. Начался разгром фашистских полчищ.

—   Отдохни немного! — с нежной и заботливой улыбкой сказал Бирюкову начальник разведки дивизии.

—   Отдохнуть? — изумился Бирюков.— Слышите?
Справа, из-за огромного парка, доносился грохот ожесточенного боя, слитный гул танков.

—   На соседа нажимают! - сказал тихо начальник раз­ведки.

—   Где же тут отдыхать? Надо фашистов лупить! — коротко и бодро отозвался Бирюков. Вскоре с группой бойцов он исчез за деревьями.

 

 

В.ВИШНЕВСКИЙ

Очерк написан совместно с Н.Михайловским

ПОБЕДА ПЕТРА БРИНЬКО

До войны мало кто знал летчика Петра Бринько. В авиа­ционном соединении подобных ему были сотни, и он среди них ничем не выделялся. А сейчас Петр Бринько — гордость всей Краснознаменной Балтики. Слава об этом герое Отече­ственной войны гремит повсюду. Имя его с уважением повто­ряют бойцы Ленинграда, моряки линкоров и фортов, подводни­ки. Смелый порыв, блестящее мастерство, боевой стиль Петра Бринько служат примером для десятков и сотен воздушных бойцов.

В самом начале войны Петр Бринько принимал участие в охране Ханко. Советские моряки готовили десантную опера­цию на близлежащие острова, откуда белофинны днем и ночью вели артиллерийский огонь. Суда с краснофлотским десантом в сумерках приближались к берегу. Краснофлотцы с винтов­ками и пулеметами под прикрытием сильного огня прыгали в воду и спешили на сушу.

. В этот момент над островами появились фашистские бом­бардировщики, намереваясь обрушить на десантную группу бомбовый удар.

Бомбардировщики уже ложились на боевой курс. И вдруг из-за леса стремительно выскочил «ястребок» Петра Бринько. Он дерзновенно бросился на фашистские машины. Два само­лета пустились наутек, третий попал под огонь истребителя. Бринько зашел сверху и, выпустив две пулеметные очереди, прострочил хвостовое оперение фашистской машины. Стреми­тельно маневрируя, летчик бил по самым уязвимым частям самолета. Вражеская машина рухнула на землю. Воздушный бой продолжался семь минут.

Спустя два дня наблюдательные посты донесли о том, что к аэродрому идут фашистские бомбардировщики. Бринько вновь вылетел навстречу непрошеным гостям. Бой завязал­ся на подступах к аэродрому. Бринько бросился на ведущий самолет в момент пикирования. Пикируя вслед за ним и в упор расстреливая врага, смелый летчик так и не выпустил его из пике. Самолет врезался в скалу.

Осмотревшись, Бринько заметил, что к нему неслись два «Мессершмитта». Несколько пуль с треском вонзились в ма­шину, пробили шлем и парашют летчика. Бринько взмыл ввысь, искусно сманеврировал и открыл огонь по ближнему «Мессер-шмитту».

Бринько сражался смело... Но случилось то, что считается самым тяжелым для летчика,— иссякли патроны. Бринько приготовился таранить противника. Но тут на помощь бросил­ся его товарищ, такой же смелый истребитель. Он перехватил «Мессершмитта», обстреливавшего Бринько, и точным попада­нием сбил врага. Второй фашист ушел восвояси.

Летное мастерство Петра Бринько с особым блеском про­явилось при штурмовых налетах на вражеские аэродромы. Вылетев однажды на штурмовку фашистского аэродрома, Бринько незамеченным подошел к нему почти вплотную и об­стрелял с бреющего полета стоявшие на старте самолеты. Две машины загорелись. Пламя и густой черный дым взвились к небу.

Вечером того же дня Бринько вызвался проведать, что де­лается на аэродроме противника. На этот раз Бринько вместе с тремя другими истребителями появился над аэродромом с другой стороны. Были уничтожены еще пять самолетов.

На обратном пути советские летчики встретили шесть «Фоккеров». Воздушный бой завязался на малой высоте. Бринько пришлось драться против двух истребителей. Одного «Фокке-ра» он зажег и загнал в море. Затем сбил второго.

В этом бою лишь одному «Фоккеру» удалось убраться по­добру-поздорову. Остальные пять фашистов погибли в море от удара советских истребителей.

День за днем рос счет сбитых Петром Бринько самолетов. Летчику было присвоено звание Героя Советского Союза.

Памятен день 21 августа. Бринько прилетел на свою базу, чтобы подремонтировать мотор. Летчик стоял у ангара, недалеко от своего самолета, и мирно беседовал с комиссаром. Ви­зит Бринько был неожиданным. Его тут же окружили летчики и с увлечением слушали рассказ о том, как дерутся на совет­ском Гангуте.

—   Условия действительно трудные, а вот работается, представьте, легко...

Не успел Бринько закончить фразу, как прозвучал сигнал воздушной тревоги. Все насторожились, услышав издали гул моторов. Бринько вежливо заметил:

—   Простите, я на минутку.

Он бросился к своему «ястребку» и взмыл вверх. Лаконич­ная хронограмма, сделанная тут же, на аэродроме, так рисует ход развернувшихся событий:

«15 часов 04 минуты. Раздаются выстрелы из зениток. 15 часов 05 минут. Показался самолет.

15 часов 06 минут. Самолет виден ясно. Это — бомбарди­ровщик «Ю-88». Идет на высоте две тысячи метров. Зенитный огонь усиливается. Самолет свернул с курса.

15 часов 07 минут. Вздымая облако пыли, по аэродрому мчится «ястребок» Бринько. Вот он оторвался от земли и на бреющем полете уходит в сторону удаляющегося бомбарди­ровщика.

15 часов 11 минут. «Ястребок» идет в лобовую атаку на фашистский бомбардировщик. Короткая пулеметная очередь. «Юнкерс» огрызается. Вторая атака сбоку. Еще короткая оче­редь. Куски обшивки и какие-то три комка отрываются от са­молета. Еще удар. «Юнкерс», высоко задрав нос кверху, сделал резкую дугу и понесся к земле. Сильный взрыв. Обломки самолета и куски земли поднялись высоко в воздух.

15 часов 13 минут. Недалеко от разбившегося самолета медленно опускаются три парашютиста.

15 часов 14 минут. Фашистского бомбовоза не стало. При­землившиеся летчики взяты в плен.

15 часов 17 минут. Бринько приземлился. Боевые друзья горячо приветствуют героя».

Это была одиннадцатая победа Бринько.

Пленных фашистских летчиков привели в штаб. Стоит лет­чик. Значки, орден «Железного креста». Спрашиваем:,

— За что крест?

— За Англию. Бомбил Лондон. — А этот знак?

— За Францию...

— Так. А что вам дали в России?

Молчит. Потом показывает на окровавленную голову и простреленную руку.

— Вот что дали...
Юмор висельника.

По горячим следам приехали мы на место, где рухнул фа­шистский бомбардировщик со своей бомбовой нагрузкой. Куча обгоревших обломков металла и грязный пепел — это было все, что осталось от самолета врага.

В начале сентября Бринько протаранил фашистский само­лет — двенадцатый в списке героя. Спустя два дня на подсту­пах к городу Ленина он вновь сразил фашистского разведчика. Спустя еще день сбил корректировщика. Итого четырнадцать вражеских самолетов.

Этот замечательный счет продолжается.

Летчики узнают Бринько по особому «почерку»: если он пошел в воздух и вцепился в фашиста,— значит, одной маши­ной у врага меньше.

 

 

М.БРАГИН

НА ПОДСТУПАХ К МОСКВЕ

В грозные июньские дни 1941 года танковые армии Гитлера прорвались к Минску. Два бронированных клина от Бреста и Вильно вонзились в Белоруссию, сомкнули свое острие восточ­нее Минска, отсекли советские войска, сражавшиеся западнее города, и двинулись к Смоленску, к Москве.

К тому времени фашистские танковые дивизии и авиация уже нанесли поражения войскам Польши, Франции, Англии, Югославии и уже утвердилась легенда о всесилии «панцерных рыцарей» фашизма.

Гитлеровский теоретик танкового дела генерал Гудериан еще до войны проповедовал в своей книге «Внимание, танки!» идеи массированного удара танков и авиации с последующим движением механизированных войск к оперативным и страте­гическим объектам противника.

Гитлеровцы считали, что массированные удары авиации и танковых масс, их быстрое движение вперед парализуют обо­рону противника на всю ее оперативную глубину. Поэтому при прорыве обороны и наступлении в глубине можно обойтись без сильной артиллерии, заменив ее минометами; можно огра­ничиться поддержкой мотодивизий, оставив всю массу своей пехоты далеко позади, предоставив ей задачу ликвидировать окруженного врага и оккупировать его территорию; можно не заботиться о прикрытии своих флангов и тыла.

Расчет был не только на уничтожение войск врага, но и на подавление его воли «атакой на нервы». Криком «Внимание, танки!» гитлеровцы хотели запугать   и   парализовать войска своего противника.

Авантюристы в политике и стратегии, планируя «блиц­криг», сделали танковые войска основным средством этой авантюры.

Советские танкисты, следившие за ходом сражений в Поль­ше и Франции, с удивлением и недоверием читали о победах гитлеровских танковых войск. Наши танкисты хорошо знали о возможностях и уязвимости танковых соединений.

В нашей стране создана передовая наука о вождении тан­ковых войск. Они вооружены отличными танками. В Совет­ской Армии готовили танковые соединения к прорыву обороны противника, к ударам на всю оперативную глубину, к рейдам по тылам врага, к взаимодействию с пехотой, артиллерией, танками, авиадесантными отрядами. Но советские танкисты, веря в огромные возможности танков, всегда трезво учитыва­ли их уязвимость. Они учитывали трудность управления тан­ковыми соединениями, силу противотанковой обороны, необ­ходимость прикрытия флангов и тыла, важность непрерывного питания операции, непреложность взаимодействия всех родов войск на поле сражения.

Советские танкисты были воспитаны в духе величайшей смелости и дерзания и в то же время в основе их действий лежал расчет, враждебный авантюризму в военном деле.

И вот гитлеровские войска прорвались сквозь наши при­граничные районы и двинулись на восток. Советская Армия познала горечь отхода.

Внезапное нападение дало гитлеровским армиям вторже­ния важнейшие преимущества. Они захватили инициативу, они избирали выгодные направления ударов, сосредоточивали мас­сы танков и авиации на узком фронте, прорывали слабые участки обороны нашей пехоты, окружали ее и выходили на наши оперативные тылы.

Реальной силой, способной ответить на маневр врага контр­маневром, задержать его танковые колонны были наши тан­ковые соединения. И они перебрасывались на десятки и сотни километров, с одного опасного направления на другое, прини­мали на себя всю тяжесть ударов врага и отвечали контр­ударами.

На полях Западной Украины, Белоруссии, Прибалтики столкнулись тысячи советских и гитлеровских танков. Только под Луцком в ожесточенных пятидневных боях сражались с обеих сторон почти четыре тысячи танков.

Враг стал избегать встречных контрударов наших танков, обходил противотанковые районы, углублялся все дальше, вы­ходил на коммуникации, на тылы наших фронтов, лишал наши танковые войска горючего и боеприпасов, без которых они не могли вести бои.

Наши танкисты отходили последними, сражались до по­следней возможности, со спазмами в горле, порой со слезами на глазах сжигали и взрывали свои танки, оставшиеся без горючего, и продолжали борьбу в пешем строю.

Захват инициативы, достигнутое превосходство в танках и авиации позволили гитлеровцам достичь Смоленска и Киева, подойти к Ленинграду. Казалось, торжествует теория танковой войны Гудериана, казалось, повторяется картина боев, разыг­ранных на полях Польши и Франции.

Но это только казалось людям, не искушенным в военном деле. Не пришлось торжествовать Гудериану: криком «Внима­ние, танки!» не удалось испугать советских воинов.

В неравных, порой гибельных боях воины всех родов войск продолжали вести борьбу, задерживали врага, наносили ему невосполнимые потери.

Когда танковый корпус фашистского генерала Манштейна, действуя по испытанной в Европе «теории» — «вперед, толь­ко вперед и наплевать на врага, оставшегося в тылу и на флангах», прорвался к Пскову, он был атакован нашим стрелковыми дивизиями, отрезан от своих тылов, и гитлеров­цам пришлось прорываться не на север, к Ленинграду, а назад, на юг, к своей пехоте.

Когда командующий гитлеровской танковой армией генерал Клейст бросился к Киеву и «наплевал» на советские войска, действовавшие у Львова, советские танковые соединен» атаковали фланги армии Клейста и вынудили его приостановить наступление на Киев.

Когда Гудериан вырвался на шоссе Гомель — Рославль решил, что ему открыт путь на восток, его дивизии под уда рами с флангов вынуждены были перейти у Кричева к обо­роне.

Все реже встречались гитлеровские танковые колонны по 100—200 танков, все осторожней стали они действовать мел­кими группами, все чаще начали останавливаться, теряя са­мое главное для них — темп наступления — и, что не менее важно, неся невосполнимые потери.

Незаметно для неопытного глаза совершались явления ве­личайшей важности: устанавливалась подлинная природа со­временного боя, менялся характер операций, обозначался крах плана «блицкрига», построенного на авантюрной такти­ке и стратегии.

Прошло 14 дней, в течение которых фашистская пропаган­да обещала взять Москву, прошли два месяца, в течение кото­рых гитлеровское командование обещало покорить СССР, шел четвертый месяц войны, а ни одна из стратегических целей не была достигнута, и до Москвы оставались сотни кило­метров.

Гитлер не хотел и не мог отказаться от своих планов. Он гальванизировал свой «План Барбаросса», поставил войскам задачу до наступления зимы взять Москву, выиграть войну.

В своем приказе войскам Восточного фронта Г октября 1941 года Гитлер объявил: «За несколько недель три самых основных промышленных района большевиков будут в наших руках. Создана наконец предпосылка к последнему огромному удару, который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага...»

Войска группы «Центр» получили план операции «Тайфун», по которому они должны были двинуться на восток и овладеть Москвой.

В этом плане танковым армиям опять отводилась главная роль.

Из четырех танковых армий, которыми располагала фа­шистская Германия, три армии — Гудериана, Гота, Хёпнера— были сосредоточены на Московском стратегическом направлении.

Гудериану было приказано, наступая на Орел — Тулу — Серпухов, ворваться в Москву с юга, Гот должен был овладеть городом Калинином и атаковать Москву с севера, Хёпнер, на­ступая через Вязьму — Гжатск — Можайск, должен был овла­деть Москвой с запада.

Впоследствии Гудериану и Готу ставилась еще более глу­бокая цель — обойти Москву с двух сторон и, соединившись на Рязанском шоссе, отрезать ее от страны.

К этому времени наши танковые соединения, отходившие с тяжелыми боями от самой границы, были обескровлены, наша артиллерия и авиация понесли потери, стрелковые дивизии были малочисленны и растянуты на широком фронте.

Германские войска, наоборот, получили пополнения, и. Гит­лер в том же приказе объявил: «На этот раз планомерно, шаг за шагом шли приготовления, чтобы привести противника в такое положение, в котором мы можем нанести ему смертель­ный удар».

Танковые армии фашизма ринулись на Москву.

Гудериан овладел Орлом, Мценском и стремился к Туле; Хёпнер обошел Вязьму и устремился к Можайску; Гот овла­дел городом Калинином, и его танки выходили на фланги и тылы фронтов, оборонявших Москву и Ленинград.

Гитлеровская пропаганда трезвонила по всему миру, что «операция «Тайфун» развивается классически». Гудериан го­товился торжествовать победу своей теории танковой войны.

В эти критические «дни нужно было любой ценой задержать фашистские танковые армии, пока к Москве подоспеют пер­вые эшелоны с резервами.

Сделать это могли опять-таки прежде всего советские танкисты. На   подступы к Туле была выдвинута танковая часть, которой командовал полковник Катуков. Танкисты этой части уже сражались в танковых боях на Украине, они знали тактику гитлеровских танкистов и противопоставили им свою тактику. К тому же танки «Т-34», которыми была вооружена наша танковая часть, превосходили вражеские танки «Т-III» и «Т-IV» маневренностью, силой огня, толщиной брони.

Советские танкисты встречали вражеские танки огнем из засад, маневрировали от укрытия к укрытию, атаковали с флангов, нанесли противнику тяжелые потери, задержали его наступление на Тулу.

В это же время на подступы к Калинину была переброшена танковая бригада, которой командовал полковник Ротмистров. Она совершила по осеннему бездорожью марш в 250 километров и с хода вступила в бой с танками генерала Гота. Встречными ударами танков «КВ» и «Т-34» вражеские танки были задержаны за городом Калинином у села Медное; отбро­шены при попытке форсировать Волгу. День за днем, сутки за сутками советские танкисты сначала одни, затем с подо­шедшей пехотой наносили удары врагу, пока он не отказался от своих планов продолжать наступление.

Еще более острая обстановка сложилась у Вязьмы. Через образовавшуюся там брешь хлынули по магистрали Минск — Москва танки генерала Хёпнера и, пройдя Гжатск, покатили к Можайску. Здесь им преградила пути танковая бригада, ко­торой командовал полковник Дружинин. Полковник был предупрежден, что его бригада пока единственная часть, прикры­вающая на Гжатском направлении Москву, и советские тан­кисты стали здесь в оборону насмерть в полном смысле этого понятия.

Сам полковник Дружинин, герой гражданской войны, награжденный орденом Красного Знамени и почетным револю­ционным оружием, (десятки раз появлялся на самых опасных участках боя, лично водил танки в атаки).

Презрение к смерти и героизм показал в этих боях комбат Григорий Одиненко, батальон которого сжег двенадцать вра­жеских танков, четырнадцать автомашин с пехотой, уничтожил минометную батарею.

Его унесли с поля боя тяжело раненным, и Дружинин, по­ручая батальон политруку Ивану Голеневу, сказал: «Держитесь во что бы то ни стало, памятуя, что от вашей стойкости зависит судьба Можайского участка».

Рядом вел бои батальон политрука Ивана Лыкова, сдержи­вавший восемью танками сорок вражеских танков и бронемашин...

Советские воины дрались до последней возможности. Сражались, несмотря на ранения, командиры рот Вениамин Мольков, Иван Бойко и Емельян Лемякин, дважды были ранены и дважды отказались уйти в госпиталь командиры взводов Николай Изюмов, Иван Махинин, Константин Евдо­кимов.

Погибли, закрывая собою путь к Москве, десятки экипа­жей... Машину сержанта Петра Гуркова атаковали с несколь­ких сторон вражеские танки. Гурков и его экипаж не покинул горящей машины и, погибая, сжег четыре фашистских танка. Погибли при взрывах, сражаясь в горящих танках, экипажи под командованием политрука Матвея Маслова, капитана Гри­гория Когана, лейтенанта Василия Луганского, политрука Ни­колая Зубец и многих других.

Бессмертие подвига советских воинов в том, что, защищая Москву, они, не задумываясь, отдали за нее свои жизни; исто­рический смысл и значение их подвига в том, что они в те кри­тические для обороны Москвы, для судеб страны дни задер­жали врага до подхода наших резервов артиллерии, пехоты, танков, создавших неприступные рубежи на ближних подсту­пах к Москве.

В битве под Москвой все было как будто на стороне врага: и численное превосходство, и расположение его армий, охватывавших Москву с севера и юга, и опыт двух лет войны в Европе, и проверенная за эти годы доктрина танковой войны, и успешный прорыв обороны под Вязьмой и Брянском. А побе­ды все ж не было.

Тактика Гудериана оказалась бессильной, потому что не опи­ралась на героизм солдат; техника оказалась беспомощной, потому что она применялась вопреки подлинной природе совре­менного боя.

Ни танковые армии, ни подошедшие пехотные дивизий, ни массированные удары авиации не смогли сломить волю со­ветских людей к борьбе. А когда Советская Армия развернула свои силы, применила свое оружие соответственно реальным законам современной войны, она стала наносить поражение за поражением гитлеровским войскам.

 

 

П.КУЗНЕЦОВ

ДРУЖБА, СКРЕПЛЕННАЯ КРОВЬЮ

1. Поэт и генерал

Песня крепчает в народе, джигит мужает в битве с врагом.

Как слетаются горные орлы на кручах Алтая, чтобы защи­тить родное гнездо, так, подобно орлам, устремились богатыри России, джигиты Казахстана, Киргизии, Ферганской доли­ны и Коканды под боевые знамена, на защиту Советской Отчизны.

Шли под этими знаменами в братском боевом союзе рус­ские и казахи, киргизы и грузины, украинцы и узбеки, бело­русы и уйгуры, армяне и татары — весь многонациональный советский народ, поднятый партией на смертную битву с фа­шистской Германией.

Первые месяцы, суровые и напряженные, пробыли мы на передовых позициях, в блиндажах и окопах северо-запада: на широких дорогах Подмосковья, в ленинградских и новгород­ских лесах, на берегах калининских озер,— обильно поливая своей кровью родную землю.

Горькую боль неудач и волнующую радость победы позна­ли в буднях солдатской боевой жизни. В походах познали глу­бину человеческого горя, слез и страданий, познали науку любви и ненависти, великую науку дружбы, святой и неруши­мой, скрепленной кровью на полях сражений.

На стылых привалах, в короткие перерывы между боями в солдатских думах вставала великая необъятная наша Совет­ская Родина.

Перед мысленным взором каждого солдата вставали они — близкие, родные, любимые, наши матери, отцы, жены, невесты, дети, братья и сестры, героически помогающие нам самоотвер­женным трудом в родном далеком тылу. Из сокровенных источников родной земли черпали мы животворный напиток, вливавший в нас мужество, отвагу, богатырскую силу...

В погожий солнечный день я встретился с подполковником Баурджаном Момышулы. Над лесом свистели снаряды и ми­ны. От их разрывов рядом с блиндажами возникали озера.

Глубокие воронки быстро заполнялись водой. Мы стояли на болотах. Шел бой. Но шла и весна. Куст черемухи опьянял тонким и нежным ароматом.

По лицу Баурджана пробежала нервная улыбка. Ему стало немного не по себе. Черемуха цвела необычным темно-красным цветом. В траве лежали еще не остывшие тела павших со славою советских солдат.

— В степи подходит время большого джайляу. Как пре­красен в эти дни Ала-тау! — мечтательно проговорил подпол­ковник.

Он мог мечтать, даже руководя боем. Но, может быть, он хотел отвлечься на секунду, чтобы облегчить голову от слиш­ком большого напряжения? Может быть, первые весенние цветы встревожили этого сурового в боях человека, напомнили ему о родных цветущих степях?

Совсем близко загремело многоголосое русское «ура». На­чиналась атака.

Подполковник резко поднялся с травы и решительной, чуть торопливой походкой направился в лесок, где горячий конь, завидев хозяина, уже рвал поводья из рук плечистого смуглого ординарца. Миг этой встречи и короткий разговор о степях заставили меня вспомнить такой же солнечный, ясный день июля 1941 года.

...Цвела степь, полная гомона пернатых, неумолчного звона кузнечиков и стрекоз — многочисленных обитателей узун-агач-ских просторов.

Горный хребет Ала-тау был особенно живописен в эту пору. Как сказочный богатырь из народной былины, подни­мался в синеву неба в своей ледяной кольчуге Талгарский пик. Неповторимыми цветами радуги играли в ледниковых мо­ренах солнечные лучи. Подобно витязям в белоснежных пан­цирях, плечом к плечу стояли пик Комсомола, Кзыл-Ойган и Май-Тюбе, а вдали в царственном величии возвышался повели­тель гор — могучий Хан-Тенгри.

К седой вершине Май-Тюбе, на альпийские выпасы шли та­буны совхоза Дегерес. От их топота слегка вздрагивали на холстяных лентах цветистые кисти просторной шестиканатной юрты. И, казалось, ничто не могло нарушить торжественного спокойствия Заилийского оазиса.

Но ветер донес в эти дни с запада набат тревоги. Как испу­ганный улей, загудел аул Ерназар. Звуки набата ворвались и в мирную, гостеприимную юрту Джамбула, немую свидетель­ницу недавних волнующих встреч, сердечных бесед и вдохно­венных песен.

Здесь с народным поэтом делился своими планами воскре­шения Голодной степи академик Келлер, вдохновлял преста­релого барда степей рассказами о раскрытых тайнах Бетпак-Дала первый академик-казах Каныш Сатпаев, замечательный следопыт пустыни.

Знатный просовод Чаганак Берсиев приезжал в юрту по­делиться радостью своих колхозных побед. Долгими вечерами рассказывал Джамбулу о морской душе, о легендарных рус­ских моряках ленинградский друг поэта писатель Леонид Со­болев.

Облокотись на кованное чеканным серебром седло, читал свои стихи о братской Украине поэт-академик Павло Тычина. Седые акыны в ответ ему воскрешали в чудесных песнях на­родные казахские предания о великом кобзаре Тарасе, о его скитаниях в оренбургских степях, на берегах Каспийского моря.

На всех языках звенели здесь песни советских народов, сплетая неповторимый венец славы великой Отчизне, творцу счастья советского народа, могущества и изобилия Советской страны — Коммунистической партии.

Из узун-агачской юрты разлетались песни, как стаи ир­тышских чаек, к пенистым берегам Урала, к горам Кавказа, к просторам Балтики, к священным стенам Кремля, рождали смелые и гордые сердца, закаляли волю, звали на труд, на бой, на подвиг...

В памятный июльский день гостем Джамбула был русский генерал. Глубокие линии на его строгом, с монгольскими чер­тами, морщинистом лице и боевые ордена на мундире подска­зали казахскому певцу, как много славных и трудных дорог прошел этот невысокий, коренастый человек.

Поддерживая под руку Джамбула, он радостно вдыхал за­пахи цветущей и разомлевшей от полуденного зноя степи, лю­бовался яблоневым садом, посаженным и взращенным рука­ми старца.

Поэт и генерал спустились в зеленый овраг, освежились хрустальной водой из Май-Тюбинского источника и пили ду­шистый кумыс, принесенный джигитами. Прощались они в юрте.

Солнце, ворвавшееся через тундук, играло на серебряных ножнах генеральского клинка. На кошмах вокруг сидели рус­ские и казахские командиры, политработники новой, молодой дивизии.

Иван Манаенко, Абдулла Джумагалиев, Маулекеш Кайбал-дин, Арстан Ахметов, Рашид Джангозин...

Перед грядущей битвой с врагом пришли они вместе со своим генералом к степному певцу попрощаться, прослушать его напутственную песню.

Задушевной и взволнованной была беседа в узун-агачской юрте. В простых словах возникали бессмертные подвиги народ­ных героев прошлого. Как живые, поднимались из песен Джам­була и рассказов старого генерала Суворов и Чапаев, Суран-ши-батыр и Амангельды.

— С русским народом навеки связана судьба казахов. Без русского народа степь — сирота. Да будет святой кровью ба­тыров скреплена эта дружба в сече с фашистами,— говорит Джамбул и, положив руку на плечо русского генерала, голо­сом торжественным и взволнованным добавляет: — Веди моло­дых джигитов, учи их, сделай из них героев, чтобы Родина бы­ла довольна сыновьями Джамбула.

Генерал улыбнулся хорошей, доброй улыбкой. Морщини­стое лицо его расправилось. Он попросил:

— Спойте нам на дорогу. Песня— верный спутник солдата. А мы обещаем бить врага, ее жалея ни пота, ни крови, ни жизни!

Звенели касэ с пенистым кумысом. Пела домбра, и вторил ей голос Джамбула:

...Ты, мой сын, в грозовые дни Дружбу пламенную храни. В сече смелой будь вожаком, Как бесстрашный Амангельды, Будь батыром-большевиком. Смелых Родина в бой зовет, Смелых партия в бой ведет. Час расплаты с врагом настал, Кто добычу у нас искал, Тот могилу свою найдет...

Крепко обнялись, расцеловались поэт и генерал. От узун-агачской юрты начинался далекий слав«ый боевой путь.

Утром мимо крохотной станции торопливо проходили эше­лоны на запад. Генерал-майор Иван Васильевич Панфилов уводил дивизию на защиту родной Москвы.

2. Партбилет № 3741424

Объятое заревом пожарищ Подмосковье. Волоколамское шоссе. Двадцать восемь героев с Василием Крючковым во гла­ве еще не закончили свой легендарный бой на Дубосековском разъезде, а рядом восходила звезда бессмертной славы ше­стнадцати героев из штурмового отряда лейтенанта Дмитрия Волгапкина.

Они получили боевой приказ — выбить врага из подмосков­ной деревни у самого шоссе, ведущего к столице, а если вы­бить не удастся,— задержать фашистов до подхода своих све­жих сил.

Дмитрий Волгапкин, безусый широкоплечий паренек, весе­лый в походах, отчаянный в бою, повел своих солдат в штыко­вую атаку.

Бой шестнадцати панфиловцев с батальоном гитлеровской пехоты начался ночью.

После смелой неожиданной атаки, отбросив врага от окраи­ны деревни, гвардейцы закрепились в домике с деревянными пристройками, который стоял, как сторож, у шоссе.

Вокруг темнели леса и еще не застывшие болота.

Гитлеровцы опомнились от первого удара. Окольными тро­пами обошли они штурмовой отряд. Гвардейцы оказались в огненном кольце.

Восемь часов длился бой. Взошло солнце над дымящейся деревней. Уже пятнадцатую контратаку отбивала горстка храбрецов, но все новые цепи вражеских автоматчиков сковы­вали маленькую крепость панфиловских питомцев.

Фашисты получили приказ схватить русских живьем. Врагу нужны были в ту пору не трупы, а пленные, врагу нужны были сведения о силах и укреплениях осаждаемой Москвы.

— Не сдадимся и не отступим! — поклялись гвардейцы.
Неравный бой продолжался.

Солдаты Мамыров и Базаев, с кровоточащими ранами на теле, набивали для товарищей пулеметные и автоматные диски.

Ранило в голову Константина Трофимова, храброго, спокой­ного бойца. Он чувствовал наступление смерти.

— Бейтесь, ребята. Держитесь...— были его последние слова.

Свинцовый ураган захлестывал осажденный домик на шос­се. Визжали и рвались мины.

Горячий осколок ударил в грудь отважного командира. Упал под огнем врага солдат Антип Горелов. Сняла с чердака вражеская пуля сержанта Ивана Синицына.

А бой продолжался.

— Я все равно подбит,—сказал Дмитрий Волгапкин политруку Рашиду Джангозину, смуглолицему казаху, лежавшему за пулеметом.— Подбиты и Синицын с Гореловым. Попробуем пробиться за подкреплением, а вы держитесь!

Товарищи обнялись. Трое раненых поползли под огневым пулеметным шквалом на прорыв вражеского кольца.

Рашид подсчитал оставшихся. Убиты и лежат, раскинув руки, на залитом кровью полу Сугур Мамыров, ротный гармо­нист в пулеметчик Давид Галдецкий, стрелок Дмитрий Фро­лов.

Пораненные, утомленные боем, без воды и пищи, отбивают­ся от гитлеровцев девять оставшихся в живых.

Удушливый дым ползет в разбитые окна. Фашисты подо­жгли сараи. Вспыхнули запасы колхозной соломы. Огонь жад­но охватывал домик, полз по стенам, обжигая бесстрашных солдат.

Вот не стало героя-пулеметчика Остапа Базаева. Убиты стрелки Канайбек Абилов и Елюбек Аралбаев.

Огонь бушует в комнатах.

— Надо пробиваться. Сгорим заживо. Выходи по одному! — отдал команду Джангозин.

Пулеметными очередями прикрыл он перебежку своих то­варищей, на которых уже дымилась одежда.

«Последний парад наступает...» — вспомнил Джангозин слова старой песни русских моряков с бессмертного «Ва­ряга»,

Этот парад был страшным для гитлеровцев. Отчаявшись схватить героев живыми, фашисты были уверены, что из огня русским не выйти.

Но с новой силой застрочил пулемет, раздалось дружное «ура», и заслон эсэсовцев шарахнулся в стороны.

Со штыками наперевес в гущу гитлеровцев бежали охвачен­ные огнем люди. Они стреляли и кололи фашистов с воин­ственным кличем:

— Русь не сдается! Б-е-ей!

В ответ с противоположной стороны откликнулись русские голоса:

— Б-е-ей!

Это трое раненых,   но   не   вышедших   из   боя товарищей вели   подкрепление.   Дмитрий   Волгапкин,   Антип   Горелов   и Иван Синицын продолжали бой, свято выполняя солдатскую клятву.

...Заходило солнце над маленькой подмосковной деревней. Догорал колхозный домик у шоссе. Пятьдесят гитлеровцев нашли здесь могилу, сраженные пулями шестнадцати панфи­ловских храбрецов.

Около умолкнувшего пулемета близ шоссе лежал сражен­ный вражеской пулей Рашид Джангозин.

Боевые товарищи молча сняли шапки и склонили головы над павшим героем. В руке, перебитой осколком мины, Рашид сжимал свой партийный билет № 3741424, а широко открытые глаза политрука, кажется, говорили:

— Прощайте, товарищи! Я честно выполнил долг ком­муниста.

3. Поэма бессмертия

До войны мы с ним работали вместе, часто встречались на литературных вечерах или за кружкой пива в парковом павильоне. Была в нем одна особенность. Когда Абдулла читал стихи, он преображался, глаза его искрились особен­ным блеском, голос звучал мужественней, и во всей сухоща­вой фигуре его чувствовалась в эти минуты какая-то особен­ная внутренняя сила и стремительность. Это было вдохновение поэта.

Осень. Затерянное в лесах и туманах маленькое селение Ленинградской области. Мы только что выбрались из топей и после долгих бессонных ночей искали ночлега. В избушке стрелковой заставы я и встретил Абдуллу. Он был в каске и с, винтовкой, усталый после многодневного марша.

Заночевать было негде. В избушке, переполненной стрелка­ми, трудно повернуться. У заброшенной риги мы забились в со­лому. Отогрелись. Разговорились сердечно и задушевно,

— Я задумал написать поэму бессмертия. Знаешь, это должно получиться сильно. Казах пишет военную историю своего народа на полях Отечественной войны. Казах-герой. Казах-большевик. Казах — в боевой братской семье народов...

Абдулла вдохновенно рассказывал еще не совсем выношен­ный сюжет поэмы. Потом разговор перешел на другие темы: о любимых, о предстоящих боях, о товарищах в далекой Алма-Ате. Мы уснули.

Холодный рассвет. Моросит мелкий сентябрьский дождь. В облаках глухо урчат вражеские бомбардировщики.

Громыхают разрывы авиабомб.

— Бандиты! И соснуть не дадут. Опять бомбят!—ворчит кто-то рядом зло и, кажется, шутя.

Это политрук роты Василий Клочков разместился со своими солдатами здесь, под соломой.

Пятерней, как гребнем, поправляет он волосы, сплевывает налипшую на губах мякину и, глядя в хмурое, затянутое тучами небо, говорит, точно жалуясь кому-то:

— Скорей бы бой! В этих чертовых болотах раскиснуть можно!

Абдулла рассмеялся.

Не спалось. До подъема осталось часа полтора.

— Вот, чуть не забыл! — спохватился Абдулла и достал из брезентовой сумки тетрадку в кожаных корках.

На линованных страницах убористым арабским шрифтом была записана песня Джамбула.

Абдулла сохранил ее В Узун-Агаче в памятный день встре­чи, когда командир дивизии и его офицеры гостили в юрте на­родного певца Казахстана, звучала эта песня любви и гнева из уст живого Джамбула.

Под дождем, на соломе, слово за словом переводили мы вдохновенную песню на русский язык, чтобы здесь, в лесах северо-запада, в часы тяжелых испытаний дошла она до храбрых солдатских сердец.

В двух крытых алма-атинских машинах работала походная типография дивизии. На железной печурке кипел чайник. Мы обогрелись. И когда солдаты-наборщики Валентин Порт и Сте­пан Кислицын начали набирать песню в очередной номер диви­зионной газеты «За Родину!», Абдулла вздохнул и поднялся с патронного ящика:

— Мне пора. Рота скоро пойдет. Кош, товарищи.

Мы крепко обнялись, отдавая друг другу тепло фронтовой, неподкупной дружбы.

...Шли упорные, кровопролитные бои. За одну подмосковную деревню схватка была особенно ожесточенной. Дрались за каждый дом, за каждый вершок земли. Гитлеровцы бросили свежие силы, и рота гвардии капитана Григорьева получила приказание отойти на новый рубеж.

Бойцы отошли. Но что это? Бой в деревушке продолжался. Вокруг одинокого домика залегли гитлеровцы, а с чердака по­ливал их свинцом неизвестный автоматчик, заваливая улицу вражескими трупами.

— Кто же остался в деревне? — стал доискиваться капитан.
И тогда один из бойцов доложил:

— Это Джумагалиев, товарищ командир. Абдулла Джумагалиев!

Домик, где засел Абдулла, был окружен со всех сторон. Ге­роя-автоматчика гитлеровцы пытались взять живым, но он отбивал эти попытки яростно и упорно. Дом подожгли. Огненные языки уже подбирались к крыше. Жить оставалось недолго. Автомат на миг умолк. Фашисты кучей бросились к домику, тогда с горящего чердака полетели гранаты, разрывая в клочья фашистскую нечисть. Автомат Абдуллы разил врага до тех пор, пока не рухнула крыша, похоронив героя-поэта в горящих обломках.

4. Сердце героя

Медленно опускается над задымленными снегами непривет­ливая ветреная ночь. Крепчает мороз. Взлетают в темень вспо­лошенные ракеты, вражеские бомбардировщики гудят над при­тихшими лесами.

Мы привыкли к этим суровым фронтовым ночам. Сколько минуло их, тревожных и непроглядных, сколько будет еще! За­вывает стылый, пронизывающий до костей северяк. Он выры­вается из глубины болот и мечется по лесным трущобам. В его шуме слышатся голоса погибших героев, зовущие к мести, к кровавой расправе над врагом.

 

Когда утихает артиллерийская канонада и не воют над ле­сом истошные мины, когда спокойно в боевом охранении, мы отдыхаем, вспоминаем о родных гнездах, о любимых девушках, о друзьях, и ночь становится теплее, глаза горят ярче, уходит сон. И это хорошо. Нам спать нельзя. Они предательски обман­чивы, эти глухие, с минутами зловещего затишья ночи.

Сегодня мы вспоминаем Арстана Ахметова. Кажется, он по-прежнему с нами. Еще звучит его длинная, как степная дорога, и мягкая, как июньский ковыль, песня. Мы знаем эту песню. Он ее сложил сам. Она была не совсем складна, но мы любили ее:

Э-э, Джангалы, Джангалы.

Ясны твои небеса,

Чисты озера твои,

Резвы твои табуны,

Нет девушек красивей твоих,

О, Джангалы... Джангалы...

Джангалинская степь. Он ее любил, он за нее воевал, ради нее он готов был идти на смерть. Западный Казахстан. Джангалинский район. Аул № 8. Родное гнездо вольного человека. Родной аул Арстана.

Ушел он из блиндажа вот такой же темной ночью. Ушел вы­полнять боевое приказание. Мы никогда не прощаемся. Мы лю­бим жизнь. Мы боремся за жизнь. Мы верим, что друг вернется. Мы хотим, чтоб он обязательно вернулся. В прощании же все­гда скрыто что-то печальное. И Арстан знал фронтовой обычай. Вскинув автомат, он весело присвистнул и сказал:

— Ночь наша, и утро будет наше! Э-э, Джангалы... Джангалы...

И он вернулся к нам. Вернулся наш верный, боевой друг. Вернулся в рассказе, в песне. В неумирающей песне о муже­стве, о величии советского человека.

Арстан был в бою. Горстку храбрецов окружил батальон гитлеровской пехоты. Ни один из бойцов не дрогнул. Не отсту­пил ни на шаг и Арстан. Он был тяжело ранен, но пока в диске оставались патроны, его автомат сеял смерть в гитлеровские цепях.

Фашисты пошли в атаку. В ответ им неслось страшное, ско­вывающее волю русское «ура». Но русские не подымались. Они не могли подняться. Их было только девятнадцать против батальона. Одиннадцать убитых и восемь тяжелораненых. «Ура» кричали раненые. У них уже не было патронов и иссякли силы. Но они не сдавались. Они ждали минуты, чтобы зубами вцепиться в горло врагу или ногтями вырвать ему глаза. Так делают раненые степные орлы и барсы.

Арстан был взят в плен. Его допрашивали. Ему обещали жизнь. Он ответил гитлеровскому офицеру:

—- Для джигита продолжение жизни есть геройская смерть. И когда лает фашистская собака, джигит или убивает ее или молчит.

Героя пытали, долго и ухищренно. Ему отрезали ухо. Арстан молчал. Ему вывернули руки. Он не проронил ни слова. Ему выбили зубы. Он вместе с кровью выплюнул их в пьяную морду изверга.

— Русские не сдаются и не умирают!

Он был еще жив, когда его, истерзанного сатанинскими пыт­ками, кровавые жрецы свастики облили керосином и подожгли. Страшный костер средневековья! В нем горело орлиное сердце героя, свято храня военную тайну, верность родному народу.

Арстан Ахметов, наш верный друг, товарищ, вернулся неумирающей песней. Слушай эту песню, родной Казахстан, слушай ее, привольная Джангалинская степь. Эта песня зовет на подвиги во имя нашей Отчизны,

 

В.ВАСИЛЕВСКАЯ

ПАРТИЙНЫЙ БИЛЕТ

На столе лежит партийный билет. Он пропитан запекшейся кровью, насквозь пробит вражеской пулей.

Когда стальные гитлеровские чудовища подошли к Курску, партиец из Курска взял в руки винтовку. На построенных попе­рек улиц родного города баррикадах он боролся вместе с крас­ноармейскими частями против захватчиков. В боковом кармане возле самого сердца лежала красная книжечка — партийный билет.

Продвигались вперед фашистские танки. Небо пылало огнем артиллерийской канонады. Под напором врага пришлось оставить Курск.

Он ушел вместе с частями Красной Армии. Так же, как дру­гие ополченцы города, он вступил в ее ряды.

В упорных боях, в залпах выстрелов пришлось шаг за ша­гом отступать. Завеса седого тумана, морозная завеса скрыла от глаз родной город. В упорных боях отступал на восток пар­тиец из Курска, вчерашний ополченец, сегодняшний боец Крас­кой Армии.

Партийный билет лежал на его сердце. Красная книжечка, странички, покрытые рядами черных букв, столбики цифр — внесенные членские взносы.

Красная книжечка говорила об имени, фамилии, о внесен­ных членских взносах. Но по тому, кому она принадлежала, эта книжечка говорила о большем.

Она говорила о победе, которая должна прийти. Говорила о Родине, о народе, говорила о великих делах того, кто поко­ится в Мавзолее.

В трудные, тяжкие дни отступления на восток красная кни­жечка говорила о вечной правде, о прошлом и будущем, была залогом, утверждением веры, была лозунгом, Знаменем, нераз­рывным узлом, соединяющим с величием покоящегося в Мавзо­лее.

И вот наступил день, когда красноармеец из Курска дви­нулся вперед. В тяжелых боях открылся путь на запад. Через те же деревни, по тем же дорогам пошел красноармеец проби­вать во вражеской стене путь к родному городу.

За завесой седого тумана, за завесой морозного дня сердце чуяло родной город Курск. Каждый бой, каждая атака прибли­жали к родному городу.

И на этой-то дороге в снежный, искрящийся морозом день вражеская пуля нашла путь к сердцу. Вражеская пуля пробила насквозь маленькую книжечку—партийный билет. Горячая кровь залила странички и красную обложку.

Товарищи по оружию выразили желание, чтобы этот обли­тый кровью, пробитый пулей партийный билет стал первым экспонатом музея борьбы за Курск.

Чтобы молодежь, для которой нынешняя война будет уже историей, приходила и смотрела на этот партийный билет, вы­нутый из кармана убитого бойца, и училась величию, училась мужеству, училась любви, которая, сильнее смерти.

Тот, кто будет писать когда-нибудь историю Великой Отече­ственной войны не на основании сухих фактов, дат и топографи­ческих заметок, а ее живую историю, являющуюся описанием внутренних переживаний народа, проявлением народной души, не сможет опустить раздела «Партийный билет».

В первый же день войны, когда враг, неожиданно напав, рассчитывал, что не встретит сопротивления и пройдет границу без выстрела, он сразу наткнулся на сопротивление наших по­граничных войск.

На границе Западной Украины, в Угневе, небольшой отряд смельчаков много часов подряд выдерживал неприятельский огонь. Стиснув зубы, с огнем в утомленных глазах, они выпол­няли задачу — выдержать натиск вражеской армии, железной лавиной катящейся на восток. Задержать ее как можно доль­ше, до прихода регулярных войск. И сами решили свою судьбу: погибнуть, но преградить путь гитлеровской колонне.

Они не думали о спасении жизни. Они не думали о себе. Лишь об одном — как можно дольше задержать врага. И еще о том, чтобы во вражеские руки не попали партийные билеты — величайшая святыня, символ, Знамя и лозунг.

В сентябрьский день во Львов, уже гремящий выстрелами, жена пограничника принесла небольшой узелок — Знамя части и партийные билеты. В Угневе уже никого не осталось в жи­вых. Они задерживали вражескую лавину, как решили, до последнего патрона, до последней возможности, до последнего живого Отдавая жизнь Родионе, они вручили этой женщине — с просьбой уберечь — самое для них дорогое, более дорогое, чем жизнь,— Знамя части и партийные билеты.

...Ободранный, обросший, худой, как скелет, выходил чело­век из, неприятельского окружения. Сапоги разорвались в клочья, ноги покрылись ранами. В клочки изорвалась форма и та одежонка, которой снабжали его по дороге колхозники. Два дня в холодную, уже осеннюю ночь пришлось сидеть в болоте. Пришлось ползти по этому болоту, питаться сырой кукурузой, сорванной в поле, или семечками подсолнуха. Пришлось проби­раться через вражеские заставы, скрываться в лесу. Пришлось прорываться через сотни километров по территории, занятой гитлеровскими войсками, чтобы дойти наконец до своих, до частей Красной Армии.

И все время в нем жила мысль — сохранить, спасти партий­ный билет. Спрятать его так, чтобы его не смогли найти фашистские лапы при жадном обыске. Сквозь сотни километров,¹ сквозь ночи в болотах, сквозь голод и холод он пронесет лишь одно — партийный билет. В тяжкие дни, среди нечеловеческих трудностей он сохранит залог победы, надежду, веру и волю — партийный билет. Сквозь занятую врагами родную землю он пронесет Знамя, символ и лозунг — партийный билет. Чтобы потом, когда дойдет до своих, высоко поднять голову. Пусть на исхудалом теле висят лохмотья. Пусть распухшие ноги покры­ты ранами. Пусть давно не бритая борода изменила до неузна­ваемости лицо. Пусть кашель разрывает больную грудь. Все это пройдет. Останется одно, самое главное. То, что можно бу­дет вынуть и показать,— партийный билет, о чем можно будет с гордостью сказать: «Я не бросил, не оставил. С риском для жизни я пронес сотни километров то, что было для меня сим­волом, лозунгом и Знаменем в самые трудные минуты,— пар­тийный билет».

Дни войны придали новый блеск маленькой красной кни­жечке. Они подчеркнули ее значимость. Они напомнили ее истинный глубокий смысл, ее неразрывную связь с величием покоящегося в Мавзолее.

На позициях в перерыве между двумя боями, между двумя атаками красноармейцы пишут заявления о приеме в партию. На линии огня ползущий по снегу боец огрубевшими от мороза руками спешно пишет на кусочке газеты: «Прошу принять меня в партию. Если погибну, считайте меня коммунистом».

Боец, ползущий к вражеским позициям под огнем неприя­тельских минометов, в гуле артиллерийской канонады; пишет на куске газеты свое самое горячее желание, требование сердца; Если придется погибнуть, он хочет погибнуть комму­нистом.

В этой простой фразе, неразборчиво написанной на обрывке газеты, содержится суровое и прекрасное величие. В простых словах, рождающихся в момент борьбы, когда там, где нет даже обрывка газеты и возможности написать несколько слов, красноармеец излагает просьбу о приеме в партию устно.

Партийный билет является для него символом, Знаменем, лозунгом. Красный цвет партийной книжечки— это красный цвет ордена, звание коммуниста — самое почетное звание.

На линии огня, в гуле артиллерийской канонады; среди треска взрывов и грохота выстрелов люди вступают в ряды партии.

На плечах новых партийцев солдатская шинель. Их путь к партии идет через трудные дни войны, сквозь ураганный огонь врага, через города и деревни, занимаемые в упорных боях, через величайшее мужество, неустрашимые подвиги, безгранич­ную отвагу и любовь к Родине, которая не остановится ни пе­ред чем.

Партийный билет каждого из нас стал краснее от крови партийцев, погибших на всех фронтах Отечественной войны. К цене его прибавились все подвиги, совершенные во имя его на всех фронтах.

И сегодня больше чем когда-либо он является символом, лозунгом, Знаменем.

А советский народ высоко поднимает свои Знамена.

 

 

В.ИЛЬЕНКОВ

ФЕТИС ЗЯБЛИКОВ

Их было двенадцать, и сидели они в холодном колхозном ам­баре под огромным висячим замком. Было слышно, как скрипит снег под тяжелыми башмаками часового.

— Видать, крепко забирает мороз,— сказал Фетис, нарушив молчание, тяготившее всех.

А молчали потому, что все думали об одном и том же.

Сегодня утром гитлеровцы их спросили: «Кто из вас коммунисты?» Они промолчали. «Ну что ж, подумайте»,— сказал офицер, выразительно кладя руку на кобуру парабеллума.

Коммунистов в деревне было двое: председатель колхоза Заботкин и парторг Вавилыч. Заботкин был казнен утром на площади на глазах всех колхозников.

Заботкин был человеком могучего сложения, лошадь под­нимал: подлезет под нее, крякнет и поднимет на крутых своих плечах, а лошадь только ногами в воздухе перебирает... Накануне Заботкин вывихнул ногу, вытаскивая грузовик из грязи, и не мог уйти в леса.

Его привязали за ноги к одному танку, а руки при крутили к другому и погнали танки в разные стороны Заботкин успел только крикнуть: «Прощайте, братцы!

И все запомнили на всю жизнь глаза его — большие, черные, бездонные и такие строгие, что Фетис подумал: «Этот человек спросит с тебя даже мертвый». И Фетис решил, что За боткин смотрит именно на него, смотрит строго, укоризненно, как бы говоря: «Эх, Фетис, Фетис! Если бы ты вовремя подал мне доску под колеса грузовика, а не чесал в затылке, то я ногу не вывихнул бы", в плен не попал бы и не претерпел бы страшных мук...»

И, припомнив все это, Фетис сказал вслух:

— Доску-то. Доску надо бы...

Кое-кто из одиннадцати посмотрел на Фетиса с недоумением. А парторг Вавилыч переложил свои костыли и поднял голову. Встретив угрюмый взгляд парторга, Фетис подумал: «И этот на меня злобится». Вавилыч и в самом де­ле смотрел на него неодобрительно, хмуря свои черные бро­ви, и Фетис потупился, думая: «И что за волшебство у этого калеки? Посмотреть, в чем только душа держится, а как глянет на тебя — конец, сдавайся».

Вавилыч охромел два года назад. Везли весной семена с элеватора, а дорога уже испортилась, в лощинах напирала вода. Лошади провалились под лед, и мешки с дра­гоценными семенами какой-то редкой пшеницы потонули. Вот тогда Вавилыч прыгнул в ледяную воду и давай вытаскивать мешки. За ним полезли и другие, только Фетис оставался на берегу...

С тех пор Вавилыч ходил на костылях, и Фетису стыдно и боязно было глядеть ему в глаза.

Вавилыч сидел сгорбившись и напряженно думал. Он не сомневался, что гитлеровцы казнят и его, и вот теперь было важно установить: что же хорошего сделал он на зем­ле— член Коммунистической партии? Какие слова на прощание скажут ему в душе своей вот эти одиннадцать человек? И найдется ли среди них такой, который укажет на него врагу?

Мысленно Вавилыч стал проверять всех, кто был с ним в амбаре. Он хорошо узнал их за пятнадцать лет и видел, что лежит на сердце у каждого,— так видны камешки на дне свет­лого озера.

Маленький, высохший дед Данила зябко потирал руками босые ноги: фашисты сняли с него валенки. Ноги у старика были тоненькие, волосатые, с узлами синих вен. Сын его Тимо-ша командовал на фронте батареей. Ни одного слова не вы­жмут гитлеровцы из человека, сын которого защищает Роди­ну!

Умрет, но стойко выдержит все муки и бригадир-полевод Максим Савельевич. Когда Вавилыч звал его в партию, он сказал: «Недостоин. У коммуниста должна быть душа какая? Чтобы в нее все великое человечество вошло... Я уж лучше на­счет урожая хлопотать буду».

И он очень обрадовался, когда услышал, что есть такие непартийные большевики. «Вот это про меня сказано!»

...Рядом с ним сидит Иван Турлычкин — существо безличное, можно сказать, но он кум Максима Савельевича и пой­дет за ним в огонь и в воду.

Вот так одного за другим перебрал Вавилыч де­сять человек и никого из них не мог заподозрить в подлости, на которую рассчитывал враг. Оставался последний — Фетис Зябликов.

Угрюмый этот человек был всегда недоволен всеми и всем. Какое бы дело ни затевалось в колхозе, он мрачно говорил: «Опять карман выворачивай!»

Когда Вавилыч приходил к нему в дом, с трудом волоча свои ноги, Фетис встречал его неприветливо: «На аэропланы просить пришел? Или на заем?»

Вавилыч рассказывал ему о государстве, об обязанностях советского гражданина, и в конце концов Фетис подписывал­ся на заем, причем туч же вынимал из кармана засаленный кожаный кошелек и долго пересчитывал бумажки, поолевывая на пальцы.

«Ты, Фетис, как свиль березовая»,— сказал ему как-то Вави­лыч, выйдя из терпения.

Свиль — это нарост на березе, все слои в нем перекручены, перевиты между собой, как нити в запутанном клубке, и та­кой он крепкий, неподатливый, что ни пилой его не возьмешь, ни топором.

«Так и не обтесал его за все годы»,— с горечью подумал Вавилыч, разглядывая Фетиса.

А Фетис подсаживался то к одному, то к другому и что-то нашептывал, низко надвинув на глаза баранью шапку. Вот он прильнул к уху Максима Савельевича, а тот мотнул голо­вой и отмахнулся.

— Уйди! — сурово сказал он.— Ишь, чего придумал!..

Это слышали все. «Уговаривает выдать меня»,—подумал Ва­вилыч и, приготовившись к неизбежному, сказал самому себе: «Ну что ж, Вавилыч, держи ответ за все, что сделал ты в этой деревне за пятнадцать лет».

А сделано было немало. Построили светлый скотный двор, сделали пристройку к школе под квартиры учителей. Вырыли пруд и обсадили его ветлами. Правда, ветлы обломаны: ни­как не приучишь женщин к культуре: идут встречать коров, и каждая сломает по прутику... Что еще? Горбатый мост через речку навели... А сколько нужно было усилии, чтобы угово­рить всех строить этот мост!

Вавилыч еще раз оглядел сидящих в амбаре и вдруг при­помнил, что все эти люди были до него совсем не такими. Пятнадцать лет назад Максим Савельевич побил деда Дани­лу за то, что тот поднял его яблоко, переброшенное ветром через забор на огород Данилы, а на другой год дед Да­нила убил курицу Максима Савельевича, перелетевшую к не­му в огород. А потом эти же люди сообща возводили гор­батый мост и упрекали того, кто не напоил вовремя кол­хозную лошадь. Теперь все они члены богатой дружной семьи. И Вавилыч почувствовал радость, что все это — дело его рук, его сердца, что он с честью выполнил долг коммуниста...

И, опершись на костыли, поскрипывая ими, он подошел к двери, чтобы в узкую щель в последний раз окинуть взором до­рогой ему мир.

Фетис сидел возле двери и, увидев, что Вавилыч направляет­ся в его сторону, съежился   и   подался   в   угол.   Здесь   было темно. Отсюда он следил за парторгом, и на лице его бы­ло удивление, как тогда, когда Вавилыч первым прыгнул в ле­дяную воду, а он стоял на берегу, не понимая, как это мож­но лезть в реку и, стоя по грудь среди льдин, вытаски­вать мешки с зерном, которое принадлежит не тебе од­ному.

Вавилыч смотрел в щель, и лицо его было освещено каким-то внутренним светом, он улыбнулся, как улыбаются своему ди­тяти.

И когда Вавилыч отошел, Фетису страстно захотелось уз­нать, что такое видел парторг в узкую щель. Он припал к ней одним глазом и замер.

Над завеянной снегом крышей его дома поднималась вер­хушка березы. И крыша, и опушенная инеем береза, и конец высокого колодезного журавля были озарены золоти­сто-розовым светом. Это были лучи солнца, идущего на за­кат. Все это Фетис видел ежедневно, все было так же не­изменно и в то же время все было ново, неузнаваемо. Снег на крыше искрился и переливался цветными огоньками. Он то вспыхивал — и тогда крышу охватывало оранжевое пламя, тс тускнел — и тогда становился лиловым, - и вороньи следы-дорож­ки чернели, как вышивка на полотенце. Опущенные книзу длинные ветви березы висели, как золотые кисти, и вся она была точно красавица, накинувшая на плечи пуховую белую шаль... Вот так выходила на улицу Таня по праздникам, и все парни вились возле нее, вздыхая, гадая: кому достанется дочь Фетиса? Нет теперь Тани, нет ничего... Гитлеровцы уве­зли ее неизвестно куда...

И только теперь, глядя в щель, Фетис понял, что было у него на земле все, что нужно для человеческого счастья. И он все смотрел и смотрел, не отрываясь от щели, тя­жело дыша, словно поднимал большой груз.

Он почувствовал вдруг чей-то взгляд на себе, обернулся и встретился с глазами Вавилыча, и были они такие же огромные, черные, суровые, как у Заботкина в последний миг его жизни.

Но было в этих глазах еще что-то колючее, холодное, от­чего Фетис вздрогнул. «Неужто боится, что я выдам его?» Фе­тису стало страшно, и он в замешательстве вновь повернулся к щели.

Вот улица, по которой ходил он всю жизнь, не заме­чая ее красоты. Вдали поблескивает молодой ледок на пруду, пустынна его сверкающая гладь, не слышно громкого смеха де­тей, звонкого перезвона коньков. Угрюмо стоит школа, превра­щенная врагами в застенок... Солдаты рубят ветлы, посажен­ные вокруг пруда, словно мало им дров в лесу... Неподвиж­но стоит на горке ветряк, беспомощно раскинув обломан­ные крылья,— погас источник яркого и чистого света, горевше-го в каждой избе и даже на скотном дворе. Умолк весе­лый стук молотилки на току, и, как корабль, затертый льдами, чернеет в поле комбайн...

Фетис вспомнил, с каким трудом все это строилось и ро­сло, как недовольно ворчали многие и громче всех сам Фетис — не по несогласию, нет, а уж такой нрав у него, любит поломать­ся, повздорить, хотя все знают, что от людей он не отстанет: и пруд копал вместе со всеми, и ветлы сажал, и горбатый мост строил. И никогда так дорог не был ему этот построенный его руками мир, как в эту горькую минуту неволи, когда он смот­рел в крохотную щель амбара. И еще горше было видеть в гла­зах Вавилыча колючие искорки подозрительности.

— «У нас в деревне все коммунисты» — вот как нужно от­
ветить фашистам! — прошептал Фетис на ухо Максиму Са­вельевичу.

Но тот замотал головой: нельзя, тогда гитлеровцы всех убьют, а нужно так придумать, чтобы и в живых остаться, и Вавилыча не выдать, и от коммунизма не отрекаться, и гордость свою показать перед врагом. Может, твердо стоять на том, что нет в деревне никаких коммунистов?

Дедушка Данила сказал, что ему все равно помирать и он согласен принять на себя муки Вавилыча, объявиться коммунистом. Однако и это отвергли, потому что какой уж коммунист из дедушки Данилы — чуть на ногах стоит!

...Фетис смотрел в щель на угасающий зимний день, жад­но вбирая всем сердцем недоступную и потому такую же­ланную жизнь. Он принимал ее всю — со всею горечью и отрадой, с беспокойством о делах государства и неустанным трудом на общем поле, с шумными собраниями по ночам и ве­селым хмелем осенних пирушек. Все было хорошо в этом утерянном мире.

Снег скрипел под башмаками часового, а Фетис все смот­рел в щель и думал: «Мне бы в нее раньше глянуть... Вот недогадка...»

Потом он подошел к Вавилычу и, трогая его непривычными к ласке руками, проговорил:

— Озяб, небось... Ну, ничего... Это ничего... На вот, — он протянул ему свои рукавицы.

Загремел замок. Гитлеровец закричал, открывая дверь, и сделал знак, чтобы все вышли.

Их поставили в ряд против школы. И все они смотрели на новую пристройку к школе, и каждый узнавал бревно, которое он обтесывал своим топором.

По сгупенькам крыльца спустился офицер. Это был пожи­лой человек с холодными серыми глазами.

— Коммунисты, виходить! — сказал он, закуривая папи­росу.

Двенадцать человек стояли неподвижно, молча, а Фетис, отыскав глазами березу, смотрел на бугристый черный на­рост на ее стволе, похожий издали на грачиное гнездо.

«Свиль... Ну и что ж. Свиль березовый крепче дуба»,— то­ропливо думал он, шевеля губами.

И в этот момент до слуха его вновь донесся нетерпели­вый крик:

—   Коммунисты, виходить!

Фетис шагнул вперед и, глядя в холодные серые глаза врага, громко ответил:

—   Есть такие!

Офицер вынул из кармана записную книжку.

—   Фамилий?

Фетис широко открыл рот, втянул в себя морозный воздух и натужно, с хрипотой крикнул:

—   Фетис Зябликов! Я!

Его окружили солдаты и отвели к стене школы. Он стоял вытянувшись, сделавшись выше, плечистей, красивей. Стоял и смотрел на березу, где чернел нарост, похожий на грачиное гнездо.

В радостно-тревожном изумлении глядели на него одинна­дцать человек. А Максим Савельевич тихо сказал:

—   Достоин.

 

 

В.КОЖЕВНИКОВ

ДАНИЛА

В позапрошлом году колхозники вырыли пруд. Плотину об­садили березами. На две тысячи рублей купили мальков. И в пруду развелись зеркальные карпы.

Данилу назначили сторожем пруда. Он полол водоросли, чистил русла студеных ключей, впадающих в водоем, под­кармливал рыбу отрубями.

Колхоз получил доходу с пруда одиннадцать тысяч руб­лей. Данилу премировали патефоном. Он зазнался и запретил женщинам полоскать в пруду белье. Целые дни Данила ковы­рялся в воде, полуголый, облепленный тиной и водорослями. Лунными вечерами он разгонял парней, гулявших с гармош­кой возле пруда.

— Рыбе покой нужен! — кричал Данила.— Карп, он, как свинья, нервный.

И вот узнали все: близко враг.

Колхозники погрузили свое добро на подводы, и длинные вереницы телег потянулись по расквашенной осенней сляко­тью земле. Председатель не смог уговорить Данилу уехать. Когда все ушли, Данила поднялся с печи, проковылял по осиро­тевшему колхозу, поднялся на дамбу, сел там у кривой бе­резы и долго курил, глядя на сверкающую небом воду.

Отряд гитлеровцев расположился в колхозе. Данилу до­просили и после не трогали. Посылали рыть картошку, таскать солому в хаты для ночевки солдатам. И побили всего только два раза. Один раз потому, что не снял вовремя шапку перед офицером, другой раз за то, что надел по­лушубок, хотя на вопрос, есть ли у него теплые вещи, сказал «нет».

Как-то в колхоз пришла танковая колонна. Машины поста­вили за прудом в балке и замаскировали. Данила сверху, с дамбы, наблюдал, как расстанавливали тяжелые машины, и его морщинистое, старое лицо оставалось равнодушным.

Вечером он пришел в хату, где поселился офицер, и, сняв шапку, сказал:

— Если ваше благородие желает рыбки, то я могу пре­доставить.

Офицер сказал:

— Карашо.

Ночь была темная. Данила пришел на дамбу со снастью, завернутой в холстину. Отдохнув, он спустился по другую сто­рону дамбы с лопатой в руках и, поплевав на ладони, принял­ся подрывать насыпь.

На рассвете из балки послышались крики фашистских тан­кистов, выстрелы. И когда на помощь им сбежались карауль­ные, балка была полна темной водой, а на поверхности пла­вали гитлеровцы, взывая о помощи.

Данилу нашли у пустого, теперь безводного пруда. Он си­дел обессиленный возле кривой березы и курил. Лопата ле­жала рядом.

Офицер приказал расстрелять Данилу. Его поставили спиной к березе. Глядя пристально в глаза офицеру, Данила серьез­но спросил:

— А как же насчет рыбки, ваше благородие? Я же ее на ваш аппетит наготовил,— и кивнул головой в сторону пруда, где в жидкой тине билась, засыпая, тяжелая рыба.

Офицер выстрелил и промахнулся. Данила вытер о плечо кровь с рассеченной пулей щеки, ясно улыбнувшись, посовето­вал:

— Чего торопитесь? Может, меня лучше повесить? Я бы тебя обязательно повесил, чтоб ты ногами землю шкреб, чтобты...

Данилу сбросили вниз с дамбы. Он лежал в тине ли­цом вниз, и возле его широко раскинутых рук, как золотые скользкие слитки, трепетали засыпающие зеркальные карпы.

 

 

А.ТОЛСТОЙ

РОДИНА

За эти месяцы тяжелой борьбы, решающей нашу судьбу, мы все глубже познаем кровную связь с тобой и все мучи­тельнее любим тебя, Родина.

Надвинулась общая беда. Враг разоряет нашу землю и все наше вековечное хочет назвать своим. Даже и тот, кто хотел бы укрыться, как сверчок, в темную щель и посвистывать там до лучших времен, и тот понимает, что теперь нельзя спа­стись в. одиночку.

Гнездо наше, Родина, возобладала над всеми нашими чув­ствами. И все, что мы видим вокруг, что раньше, быть мо­жет, мы и не замечали, не оценили, как пахнущий ржаным хлебом дымок из занесенной снегом избы,— пронзительно до­рого нам. Человеческие лица, ставшие такими серьезными, и глаза всех — такими похожими на глаза людей с одной всепо­глощающей мыслью, и говор русского языка — все это наше, родное, и мы, живущие в это лихолетье,— хранители и сторожа Родины нашей.

Все наши мысли о ней, весь наш гнев и ярость — за ее поругание, и вся наша готовность — умереть за нее. Так юноша говорит своей возлюбленной: «Дай мне умереть за тебя».

Родина — это движение народа по своей земле из глубин ве­ков к желанному будущему, в которое он верит и создает своими руками для себя и своих поколений. Это — вечно от­мирающий и вечно рождающийся поток людей, несущих свой язык, свою духовную и материальную культуру и непоколеби­мую веру в законность и неразрушимость своего места на земле.

Когда-нибудь, наверно, национальные потоки сольются в одно безбурное море, в единое человечество. Но для нашего века это за пределами мечты. Наш век — это суровая, желез­ная борьба за свою независимость, за свою свободу и за пра­во строить по своим законам свое общество и свое счастье.

Фашизм враждебен всякой национальной культуре, в том, чи­сле и немецкой. Всякую национальную культуру он стремит­ся разгромить, уничтожить, стереть самую память о ней. По существу фашизм космополитичен в худшем смысле этого поня­тия. Его пангерманская идея: «Весь мир — для немцев» — лишь ловкий прием большой финансовой игры, где страны, горо­да и люди—лишь особый вид безликих биржевых ценностей, брошенных в тотальную войну. Немецкие солдаты так же обез­личены, потрепаны и грязны, как бумажные деньги в руках аферистов и прочей международной сволочи.

Они жестоки и распущены, потому что в них вытравле­но все человеческое; они чудовищно прожорливы, потому что всегда голодны и потому еще, что жрать — это единственная цель жизни: так им сказал Гитлер. Фашистское командование валит и валит, как из мешка, эту отупевшую человеческую мас­су на красноармейские пушки и штыки. Они идут, ни во что уже больше не веря,— ни в то, что жили когда-то у себя на родине, ни в то, что когда-нибудь туда вернутся. Германия— это только фабрика военных машин и место формирования пу­шечного мяса; впереди—смерть, позади—террор и чудовищный обман.

Эти люди намерены нас победить, бросить себе под ноги, наступить нам сапогом на шею, нашу Родину на­звать Германией, изгнать нас навсегда из нашей земли «от-тич и дедич», как говорили предки наши.

Земля оттич и дедич — это те берега полноводных рек и лесные поляны, куда пришел наш пращур жить на­вечно. Он был силен и бородат, в посконной длинной ру­бахе, соленой на лопатках, смышлен и нетороплив, как вся дремучая природа вокруг него. На бугре над рекою он ого­родил тыном свое жилище и поглядел на пути солнца в даль веков.

И ему померещилось многое, тяжелые и трудные времена: красные щиты Игоря в половецких степях, и стоны русских на Калке, и установленные под хоругвями Дмитрия мужицкие копья на Куликовом поле, и кровью залитый лед Чудского озе­ра, и Грозный царь, раздвинувший единые, отныне неруши­мые, пределы земли от Сибири до Варяжского моря; и сно­ва— дым и пепелища великого разорения... Но нет такого ли­ха, которое уселось бы прочно на плечи русского человека. Из разорения Смуты государство вышло и устроилось и окреп­ло сильнее прежнего. Народный бунт, прокатившийся вслед за тем по всему государству, утвердил народ в том, что сил у него хватит, чтобы стать хозяином земли своей. Народ со­образил свои выгоды и пошел за Медным Всадником, подняв­шим коня на берегу Невы, указывая путь в великое буду­щее...

Многое мог увидеть пращур, из-под ладони глядя по солн­цу... «Ничего, мы сдюжим»,— сказал он и начал жить. Росли и множились позади него могилы отцов и дедов, рос и мно­жился его народ. Дивной вязью он плел невидимую сеть рус­ского языка: яркого, как радуга вслед весеннему ливню, мет­кого, как стрелы, задушевного, как песня над колыбелью, певу­чего' и богатого. Он назвал все вещи именами и воспел все, что видел и о чем думал, и воспел свой труд. И дрему­чий мир, на который он накинул волшебную сеть слова, поко­рился ему, как обузданный конь, и стал его достоянием и для потомков его стала Родиной—землей оттич и дедич.

Русский народ создал огромную изустную литературу: муд­рые пословицы и хитрые загадки, веселые и печальные обря­довые песни, торжественные былины, говорившиеся нараспев, под звон струн, о славных 'подвигах богатырей, защитников зем­ли народа, героические, волшебные, бытовые и пресмешные сказки.

Напрасно думать, что эта литература была лишь плодом народного досуга. Она была достоинством и умом народа. Она становила и укрепляла его нравственный облик, была его исторической памятью, праздничными одеждами его души и на­полняла глубоким содержанием всю его размеренную жизнь, текущую по обычаям и обрядам, связанным с его трудом, при­родой и почитанием отцов и дедов.

Народ верил в свой талант, знал, что настанет его черед и другие народы потеснятся, давая ему почетное место в красном углу. Но путь к этому был долог и извилист. Куль­тура древнего Киева погибла под копытами татарских коней. Владимиро-Суздальской Руси пришлось почти четыре столетия бороться и с Золотой Ордой, и с Тверью, и с Рязанью, с Нов-, городом, собирая и укрепляя землю. Во главе этой борьбы стала Москва.

Началась Москва с небольшого городища в том месте, где речонка Яуза впадает в Москву-реку. В этом месте заворачи­вал на клязьминский волок зимний торговый путь по льду, по рекам—из Новгорода и с Балтийского моря — с Болгары на Волгу и далее в Персию.

Младший Мономахович, удельный князь Юрий, поставил при устье Яузы мытный двор, чтобы брать дань с купече­ских обозов, и поставил деревянный город — Кремль на бугре над Москвой-рекой. Место было бойкое, торговое, с удобными, во все стороны, зимними и летними путями. И в Москву стал тянуться народ из Переяславля-Залесского, из Суздаля и Владимира и других мест. Москва обрастала сло­бодами. По всей Руси прогремела слава ее, когда москов­ский князь Дмитрий, собрав ополчение, пошатнул татарское иго на Куликовом поле. Москва становилась средоточием, серд­цем всей русской земли, которую иноземцы уже стали назы­вать Московией.

Иван Грозный завершил дело, начатое его дедом и от­цом, со страстной настойчивостью и жестокостью он разло­мал обветшавший застой удельной Руси, разгромил вотчинни­ков-князей и самовластное боярство и основал единое русское государство и единую государственность с новыми порядками и новыми задачами огромного размаха. Таково было постоян­ное стремление всей Руси — взлет в непомерность. Москва мы­слилась как хранительница и поборница незапятнанной прав­ды: был Рим, была Византия, теперь — Москва.

Москва при Грозном обстраивается и украшается, Огромные богатства стекаются в нее из Европы, Персии, Средней Азии, Индии. Она оживляет торговлю и промыслы во всей стране и бьется за морские торговые пути.

Число жителей в Москве переваливает за миллион С Поклонной горы она казалась сказочным городом среди са­дов и рощ. Центр всей народной жизни был на Красной пло­щади — здесь шел торг, сюда стекался народ во время смут и волнений, здесь вершились казни, отсюда цари и митро­политы говорили с народом, здесь произошла знаменитая, шекспировской силы, гениальная по замыслу сцена между Ива­ном Грозным и народом — опричный переворот. Здесь через чет­верть века на Лобном месте лежал убитый Лжедмитрий в овечьей маске и с дудкой, сунутой ему в руки; отсюда нижего­родское ополчение пошло штурмом на засевших в Кремле поля­ков. С этих стен на пылающую Москву хмуро глядел обре­ченный   Наполеон.

Не раз сгорая дотла и восставая из пепла, Москва, даже оставшись после Петра Великого «Порфироносной вдовой», не утратила своего значения, она продолжала быть сердцем рус­ской национальности, сокровищницей русского языка и искусст­ва, источником просвещения и свободомыслия даже в самые мрачные времена.

Настало время, когда европейским державам пришлось по­тесниться и дать место России в красном углу. Сделать это их заставил русский народ, разгромивший, не щадя жиз­ней своих, непобедимую армию Наполеона. Русскому низко кланялись короли и принцы всей Европы, хвалили его доблесть, и парижские девицы гуляли под ручку с усатыми гренадерами и чубатыми донскими казаками.

Но не такой славы, не такого себе места хотел русский народ; время сидеть ему в красном углу было еще впереди. Огромный национальный подъем всколыхнул все наше госу­дарство. Творческие силы рванулись на поверхность с мут­ного дна крепостнического болота, и наступил блистатель­ный век русской литературы и искусства, открытый звездой Пушкина.

Недаром пращур плел волшебную сеть русского языка, не­даром его поколения слагали песни и плясали под солнцем на весенних буграх, недаром московские люди сиживали по вечерам при восковой свече над книгами, а иные, как неисто­вый протопоп Аввакум, в яме, в Пустозерске, и размышляли о правде человеческой и записывали уставом и полууставом мысли свои. Недаром буйная казачья вольница разметывала переизбыток своих сил в набегах и битвах, недаром старушки-задворенки и бродящие меж дворов старички за ночлег и ломоть хлеба рассказывали волшебные сказки,—вся, вся ши­рокая, творческая, страстная, изыскующая душа народа русско­го нашла отражение в нашем искусстве XIX века. Оно стало мировым и во многом   повело за   собой   искусство Европы и Америки.

Русская наука дала миру великих химиков, физиков и ма­тематиков. Первая паровая машина была изобретена в России, так же, как вольтова дуга, беспроволочный телеграф и многое другое. Людям науки, и в особенности изобретателям, приходилось с неимоверными трудами пробивать себе дорогу, и много гениальных людей так и погибло для науки, не про­бившись. Свободная мысль и научная дерзость ломали свои крылья о невежество и косность царского строя. Россия мед­ленно тащила колеса по трясине. А век был такой, что от­ставание «смерти подобно». Назревал решительный и оконча­тельный удар по всей преступной системе, кренившей Россию в пропасть и гибель. И удар произошел, отозвавшись раскатами по всему миру. Народ стал хозяином своей Родины.

Пращур наш, глядя посолонь, наверно, различил в дали веков эти дела народа своего и сказал тогда на это: «Ничего, мы сдюжим...»

И вот смертельный враг загораживает нашей Родине путь в будущее. Как будто тени минувших поколений, тех, кто по­гиб в бесчисленных боях за честь и славу Родины, и тех, кто положил свои тяжкие труды на устроение ее, об­ступили Москву и ждут от нас величия души и велят нам: «Свершайте!»

На нас всей тяжестью легла ответственность перед историей нашей Родины. Позади нас — великая русская культура, впереди — наши необъятные богатства и возможно­сти, которыми хочет завладеть навсегда фашистская Германия. Но эти богатства и возможности — бескрайние земли и леса, неистощимые земные недра, широкие реки, моря и океаны, гигантские заводы и фабрики, все тучные нивы, которые за­колосятся, все бесчисленные стада, которые лягут под красным солнцем на склонах гор, все изобилие жизни, которого мы добьемся, вся наша воля к счастью, которое будет,— все это — неотъемлемое наше навек, все это — наследство нашего на­рода, сильного, свободолюбивого, правдолюбивого, умного и не обиженного талантом.

Так неужели можно даже помыслить, что мы не победим! Мы сильнее гитлеровцев. Черт с ними! Их миллионы, нас миллионы вдвойне. Все опытнее, увереннее и хладнокровнее на­ша армия делает свое дело истребления фашистских армий. Они сломали себе шею под Москвой, потому что Москва— это больше, чем стратегическая точка, больше, чем столица государства. Москва—это идея, охватывающая нашу культуру в национальном движении. Через Москву — наш путь в буду­щее.

Как Иван в сказке, схватился весь русский народ с чу­дом-юдом двенадцатиглавым   на   калиновом   мосту. «Разъехались они на три прыска лошадиных и ударились так, что зем­ля застонала, и сбил Иван чуду-юду все двенадцать голов и покидал их под мост».

Наша земля немало поглотила полчищ наезжавших на нее насильников. На западе возникали империи и гибли. Из великих становились малыми, из богатых — нищими. Наша Родина ширилась и крепла, и никакая вражья сила не могла пошатнуть ее. Так же без следа поглотит она и эти гитлеровские орды. Так было, так будет. Ничего, мы сдю­жим!..

 

 

Б. ГОРБАТОВ

СЧИТАЙТЕ МЕНЯ КОММУНИСТОМ

Мирной и тихой жизнью жил Максим Афанасьев в родном селе. Работал на тракторе. Ухаживал за девушкой. Отклады­вал деньги на новый костюм. Потом женился. Было малень­кое тихое счастье. Маленькие приятные заботы. О тракторе, о трудоднях, о доме, о новых обоях и пластинках к пате­фону.

И за всем этим обыкновенным, будничным, мелькающим, как спицы в колесе, все некогда было подумать о большом и главном: о своем месте на земле, о своем месте в борьбе. Так и жил Афанасьев тихой жизнью. Хороший тракторист. Хороший муж. Аккуратный и непьющий человек.

И вот пришла война. Гитлеровцы напали на нашу Роди­ну. Куда-то вдаль отодвинулись маленькие семейные за­боты. Над большой семьей — над Родиной — нависла беда. Мир пылает. Решается судьба миллионов Афанасьевых. Быть или не быть власти Советов. Быть или не быть нашему счастью.

И когда в первых боях тяжело ранили Максима Афанасьева и товарищи бережно несли его на руках в медпункт, не о молодой жизни жалел Афанасьев, не о до­ме, не о милой Марусе.

—   Эх,— горько шептал он товарищам.— Эх, так и не ус­пел стать я коммунистом.

Мы нашли Афанасьева на медпункте. Увидев нас, он попро­сил подойти ближе.

—   Товарищи,— прохрипел он, — у людей спросите: я честно выполнял свой долг. Все скажут. Если придется умереть, убе­дительно вас прошу: считайте меня коммунистом.

Считайте меня коммунистом. Живого или мертвого. Тысячи просьб об этом. Это самое замечательное, самое великолеп­ное, что есть в нашей великой и святой борьбе.

Никогда не приходилось так много работать секретарю партийной комиссии, батальонному комиссару товарищу Устименко, как в эти дни.

— Народ требует принимать в партию до боя, в бою. Люди хотят идти в бой коммунистами.

И Устименко и его комиссия работают прямо в бою. За дни войны разобрано куда больше заявлений о приеме в партию, чем за шесть предвоенных месяцев.

Каждый день рано утром отправляется партийная комиссия на передовые. Чаще всего пешком. Иногда ползком. Под ар­тиллерийским и минометным огнем.

Где-нибудь в рощице, подле огневой позиции, у стога сена или прямо в поле, или за линией окопов открывает свое за­седание партийная комиссия. Тут же под рукой — фотограф Люблинский, молодой человек, вздрагивающий при свисте снарядов. Он фотографирует принятого в партию. Нужно срочно изготовить карточку.

Часто бывает, что Люблинский только что установит свой аппарат на треноге, скомандует «спокойно», а вражеский сна­ряд шлепнется неподалеку и «сорвет съемку», засыплет зем­лей фотографа и его объект. Тогда партийная комиссия быстро меняет свою «огневую позицию». Сейчас Люблинскому стало легче работать. К снарядам он привык, и вместо старого аппа­рата на треноге у него «ФЭД».

Принимаемые в партию приходят на заседание комиссии прямо с передовой. На их лицах дым боя. Они садятся на траву. Волнуются. Один нервно покусывает травинку, дру­гой ждет в стороне, курит. Свершается великий момент в их жизни. Они становятся кохммунистами. Отсюда они уйдут обратно в бой. Но уйдут людьми иного качества — больше­виками.

И хотя вокруг гремит музыка боя, заседание партийной ко­миссии проходит строго и сурово, как принято. Коротко из­лагается биография вступающего, взвешивается, прощупывает­ся его жизнь. Достоин ли он высокого звания большевика? Придирчиво и внимательно смотрят на него члены партийной комиссии.

И главный, решающий вопрос задают каждому:

— Как дерешься? Как защищаешь Родину?

Семь километров нес на плечах Василий Копачевский свое­го командира, своего парторга Гурковского. Вокруг были враги Они наседали. Но не бросил Копачевский раненого парторга, положил к себе на левое плечо и нес. А к правому плечу Копа­чевский то и дело прикладывал винтовку и отстреливался. Так и нес его семь километров до ближайшего села. Но и в селе уже были гитлеровцы. Как нашел здесь повозку Копачевский? Как ушел от фашистов и увез Гурковского? Чудом. Но вот они оба здесь, среди своих, и боец и парторг. Только сейчас заметил Копачевский, что и сам он легко ранен.

Вот и принимают в партию Василия Копачевского, развед­чика с бронемашины.

— Как дерешься? Как защищаешь Родину? — спрашивают и его.

Он смущается. Ему кажется, еще ничего геройского не сделал он.

—   Буду драться лучше,

—   Кто рекомендует?

Парторг Гурковский, которого семь километров сквозь вра­жье кольцо нес Копачевский, может дать ему лучшую рекомен­дацию: она скреплена кровью.

Вот стоит перед партийной комиссией сапер Павел Вербич, Двадцать лет ему от роду. Украинец. Молодой боец.

Но уже успел отличиться в боях сапер Вербич.

Он минировал участок под огнем противника. С редким хладнокровием делал он свое дело. Враг бил по нему, по его смертоносным минам — он продолжал работать. И, только за­ложив последнюю мину, ушел.

—   Говорят, на ваших минах подорвались четыре вражеские машины и один танк?

—   Не знаю,— смущается Вербич,— люди говорят так, а сам я не видел.

Сапер редко видит результаты своего героического труда.

Принимается в партию связист Николай Боев. Только вче­ра он представлен к награде, сегодня вступает в партию. Боев—морзист. Но эта работа не по нутру ему. Он рвет­ся в огонь, на линию. И часто в горячем бою доброволь­но идет с катушкой наводить линию. Он знает: только ге­ройский, только смелый боец может стать коммунистом. Он честно заработал право на высокое звание.

И Копачевский, и Вербич, и Боев приняты в ряды Ком­мунистической партии. Они поднимаются с травы радостные, возбужденные.

—   Ну,— обращается к каждому из них Устименко,— оправ­даете доверие партии?

—   Оправдаем.

—   Жизнь за Родину не пожалеете?

—   Нет, не пожалеем.

И это звучит, как клятва. Они уходят отсюда в бой. Нет, не пожалеют они жизни за Родину.

Двадцать девятого августа был принят в ряды партии ком­сомолец Русинов. Четвертого сентября он пал смертью героя. Такой смертью, о которой песни петь будут.

— Комсомольцы, ко мне! — кричал он.

И с двадцатью комсомольцами бросился в лихую и по­следнюю атаку. Это было в бою под Каховкой. К старой пес­не о Каховке поэты прибавят новые строки о коммуни­сте Русинове, павшем в бою.

В грозные военные дни огромной волной идут в партию бойцы и командиры. Еще крепче связывают они свою судьбу с Коммунистической партией. Они знают: быть коммунистом сейчас — трудное, ответственное дело. Они рады этой ответ­ственности. Они знают: быть коммунистом сейчас — значит драться впереди всех, смелее всех, бесстрашнее всех. Они го­товы к этому. Они не боятся смерти и презирают ее. Они верят в победу и готовы за нее отдать жизнь.

Такой народ невозможно победить. Такую партию победить ,нельзя.

 

 

С.БОРЗЕНКО

КОННИКИ

...Кириченко скакал крупной рысью впереди небольшого отряда на худой породистой лошади, прикрытой буркой, с которой струилась дождевая вода.

Навстречу брел усталый, забрызганный грязью пехотинец, подремывая на ходу, не отрывая глаз от земли.

Кириченко остановил красноармейца, вытиравшего обвис­шие пшеничные усы, которому было уже лет за тридцать.

— Почему не приветствуешь? — раздраженно спросил ге­нерал, отбрасываясь на мокром седле и вытягивая вперед отек­шие ноги.

— А зачем? — безмятежно спросил красноармеец.

— Как зачем?.. Я командир дивизии.

— Командиру дивизии можно и откозырять,— сказал красноармеец и нехотя поднес руку к засаленной, мокрой пилотке. Потом поднял кверху голубые глаза, вспыхнувшие ка­кой-то насмешливой укоризной: — Вот кабы шли вперед на германа, тогда без напоминаний бы, а то деремся, кровь про­ливаем, а вы, генералы, приказываете отступать. Доотступа-лись, что скоро на Дону будем...

— Помолчи... Развязал язык,— крикнул адъютант генера­ла майор Осипчук.

— Не шуми, Алексей Захарович. То, что он сказал, мно­гие думают,— заметил генерал, трогая коня, но через несколь­ко шагов повернулся и, нагнав красноармейца, спросил: — Куда идете-то?

Красноармеец Иван Колесниченко держит путь в Чистяково. Дивизию нашу потрепали... Ну, вот и разбрелись, ищем своих.

— Какой части?

— Части я знаменитой — девяносто шестой горнострелко­вой дивизии. Может, слыхали?

— Пойдешь служить в кавалерию?

— Пойду... Только временно, до встречи со своей частью.
Кириченко   тронул    коня, но   потом,   как   бы    вспомнив,

спросил:

— А верхом ездить умеешь?

— Нет, не умею. Я человек пеший.

— Тоже казак! Ну, ладно. Со временем научишься, — и, обращаясь к Осипчуку, сказал: — В полк, к Ялунину.

Разговор с красноармейцем усилил дурное настроение ге­нерала. Фашисты продолжали наступать по всему фронту. Главный удар танковая группа гитлеровского генерала Швел­лера наносила по шоссе Макеевка — Чистяково.

Остатки наших стрелковых дивизий месили грязь на до­рогах, стекавшихся в район Харцызск — Зугрэс. Кириченко по­нимал: овладев Зугрэсом, противник получит возможность выйти на тылы армии.

У сгоревшего моста через безымянную речушку стояло не­сколько застрявших штабных автомобилей. Их вытаскивали волами. Высокий человек, с головы до ног измазанный гли­ной, пошел навстречу всадникам. С трудом Кириченко узнал в нем командующего 18-й армией генерал-майора Кол-пакчи.

Командующий отвел Кириченко в сторону.

—   Николай Яковлевич,— сказал он,— Зугрэс надо удер­жать любой ценой хотя бы на двое суток. Надо дать возмож­ность перегруппироваться фронту. Задача эта возложена на нашу армию. Из всех войск армии только одна ваша дивизия осталась по-настоящему боеспособной...

—   Есть удержать Зугрэс,— как-то озорно вытянувшись, произнес Кириченко.— Мне надлежит оторваться от противни­ка, уничтожить все переправы и не давать фашистам форси­ровать озеро и реку. Я уже получил из армии распоряжение начальника штаба и еду на рекогносцировку.

—   Надеюсь на вас, Николай Яковлевич... Между прочим, у нас с вами одинаковое отчество. Я — Владимир Яковлевич. Мы вроде как бы братья,— тихо проговорил командующий.

Кириченко понял, улыбнулся, взял под козырек и ловко прыгнул в седло. Поехал он все той же крупной неторопливой рысью, внимательно разглядывая сквозь туман дорогу и при­легающие к ней высоты.

В Зугрэсе генерал нашел вместо двух рот, оставленных для прикрытия, как сообщал ему начальник штаба армии, всего лишь пятнадцать человек.   Красноармейцы   беспечно   варили

уху из рыбы, наглушенной гранатами. Ни плотина, ни мост еще не были взорваны, не была подготовлена к взрыву и элек­тростанция.

На улице к генералу обрадованно бросился человек в ра­зорванном пиджаке.

— Вот хорошо, что вы приехали,— произнес он.—Я инженер электростанции, оставленный здесь для взрыва. Идите, по­кажу все. Я было уже собрался сам взрывать, но никогда ни­ чего подобного не делал, а тут такая махина, не знаю, с ка­кого конца начинать.

Инженер тщетно пытался унять волнение. Кириченко успо­коил его.

— Может быть, сначала зайти к нам,— предложил инже­нер,— обсушитесь... Жена вскипятит чаю.

Предложение было заманчивое. Кириченко любил крепкий чай. Он молчаливо кивнул головой в знак согласия, и они бы­стро прошли к дому.

В пустой квартире было неуютно, на грязном полу лежали огромные, туго связанные узлы. Навстречу вышла высокая мо­лодая женщина — жена инженера. Она протянула Кириченко узкую, украшенную крохотными часами руку, и сокрушенно произнесла:

— Вот все уехали, а мы остались караулить станцию. Муж
никак не может с ней расстаться, а я с ним, так и сидим на узлах... Да и ехать-то уже не на чем, да и некуда.

Легкой походкой она вышла в кухню. Оттуда через не­сколько минут послышался шум примуса. Генералу вспомнил­ся родной дом в Пятигорске, встало перед глазами лицо доче­ри. Захотелось лечь на диван, закрыть глаза, ни о чем не ду­мать... Он резко встряхнул головой и, вызвав начальника разведки капитана Тимофеева, дал указание — взять взвод и проехать вперед до сближения с противником.

Худой и высокий Тимофеев, потеряв двух казаков убиты­ми, вернулся раньше, чем его ждали. Фашисты приближались. Надо было спешить.

Кириченко потребовал к себе командиров саперных взво­дов и приказал немедленно начать взрывы. Артиллеристам бы­ло приказано занять огневые позиции, а полкам майоров Лаш­кова и Каплина — подтянуться к городу.

Через час галопом подошли казаки. Лошади всех мастей казались вороными от струившегося с них пота.

Командиры отдали приказ готовиться к обороне, казаки спешились, в руках появились лопаты, и по всему берегу за­мелькала свежая земля.

Противник приближался. Подойдя к разбитому окну, Ки­риченко невооруженным глазом мог заметить передовые до­зоры, медленно спускавшиеся с холма. Видны были темные пятна грузовиков и артиллерии.

Сторожевое охранение, находившееся впереди, рысью ото­шло под гору. Звонко, очень звонко прозвенели подковы о кам­ни моста, как бы напоминая, что медлить нельзя.

Два молчаливых связиста установили в комнате телефон. Кириченко позвонил к саперам. У них все что-то не ладилось: тол не успели подвезти, и взрывать они собирались местным динамитом, предназначенным для взрыва породы в шахтах.

— Поторапливайтесь,— сказал Кириченко командиру саперного батальона. В телефоне забулькало — очевидно, сапер пытался что-то объяснить, но генерал положил трубку.

Хозяйка застелила стол белой скатертью, налила в стакан с серебряным подстаканником янтарного чаю и вдруг с надеж­дой в голосе обратилась к генералу:

— Может, и уезжать не стоит... Ведь вы не пустите сюда
гитлеровцев?.. Ну, скажите, не пустите?..

Кириченко ничего не ответил. Допив чай, он подошел к окну. Взвод фашистов бежал по плотине. Наши пулеметные очереди выхватывали людей, но оставшиеся в живых перепры­гивали через раненых и убитых и, наклонив тела, бежали впе­ред. И вдруг сильный взрыв потряс воздух. К небу поднялись камни и фонтаны воды. В брызгах преломились радужные лу­чи «а мгновение выглянувшего из-за туч солнца.

Хлынувшая вода затопила с десяток гитлеровцев. Подхо­дившие колонны противника остановились на мокрых скло­нах — прямой путь через плотину и мост был отрезан. В то же мгновение между вражескими солдатами начали рваться тя­желые снаряды.

— Анатолий Колосов бьет,— довольно промолвил генерал.

Кириченко пошел посмотреть, как идут оборонительные ра­боты.

Казаки торопливо рыли окопы, минировали дороги, на пыльных, паутиной занавешенных чердаках устраивались ав­томатчики.

Через час к переправам подошел полк противника. В укры­тиях гитлеровцы установили восемнадцать орудий. Разорвав­шийся невдалеке снаряд обдал генерала комьями сухой земли.

— Коня! — крикнул Кириченко, и тотчас перед ним появи­лась гнедая кобылица. Генерал легко прыгнул в седло, вы­хватил из ножен, обтянутых зеленой материей, легкий кли­нок. На нем было написано: «Герою Сиваша Н. Я. Киричен­ко от Реввоенсовета Республики».

— Что, хороша шашка? — спросил Осипчук, перехватывая взгляд казака, подавшего генералу коня.

— Хороша!

—   Ее генералу сам Фрунзе вручал...

Кириченко молча поскакал туда, где начинался изнуритель­ный бой. Фашисты засыпали наш берег минами. Со всех сторон строчили пулеметы. Сотни автоматчиков, укрывшись за кам­нями и сваленными столбами, вели беспрестанный огонь. Сте­ны домов, прилегающих к озеру и реке, были исцарапаны осколками, под ногами валялись битые стекла и срезанные пу­лями, покрытые желтыми листьями ветви. Пороховой дым сме­шался с туманом. Было трудно дышать, еще труднее видеть: дым разъедал глаза.

На черных резиновых лодках, на плотах, а кое-где и вброд бросились фашисты через реку. Их было несколько тысяч.

Наша артиллерия перенесла огонь на воду. Пулеметчики расстреливали врагов в упор. В одном из станковых пулеме­тов выкипела вода, солдат Тимофей Шепелев под огнем про­тивника опустился к реке, зачерпнул каской воды, вернулся и налил в кожух. К тому времени весь расчет пулемета был пе­ребит. Шепелев лег за пулемет и мелкими очередями переко­лотил взвод фашистов, переправившийся через реку и бросив­шийся было в атаку.

Солдаты видели, как 152-миллиметровые пушки Колосова выводили из строя орудия фашистов. За два часа боя под его снарядами замолчало десять вражеских орудий.

— Передайте нашу благодарность Колосову,— просили ка­заки офицеров связи.

Мы несли потери. К вечеру в полковых батареях было уби­то и ранено по два расчета.

Старший сержант Тихон Божков в начале боя был ранен осколком мины в бедро. Он не покинул орудия, продолжал стрелять, накрыв сряду два станковых пулемета и роту ата­кующей пехоты противника.

Оккупанты не бросались теперь так рьяно к реке. По ней плыли убитые. Противоположный берег покрывали трупы в сероватых шинелях.

Быстро темнело. Дождь прекратился, сгущался туман, и капли воды падали с веток скалеченных деревьев.

Потеряв два батальона пехоты, противник, не подбирая ра­неных, покинул берега озера и реки.

В кромешной тьме небо слилось с землей. Звезд не было видно. Низкие тучи неслись над головами, казалось, задевая короткие трубы электростанции. Стрельба прекратилась, но сквозь свист ветра слышен был скрип колес и какое-то пере­движение на вражеской стороне.

В казачьем лагере никто не спал. Командиры полков: майо­ры Каплин и «Пашков, начальники штабов — капитаны Кайтмазов и Андреев руководили организацией обороны.

Казаки рыли окопы глубиной в человеческий рост, уста­навливали пулеметы: орудийные расчеты меняли огневые позиции, выдвигались вперед для стрельбы прямой на­водкой.

Полк под командованием майора Ялунина отвели в ре­зерв. С Григорием Гавриловичем Ялуниным я встречался в Могилев-Подольске, куда прорывались фашистские войска, начавшие наступление из Румынии. Там Ялунину поручили¹ взорвать мост через Днестр. Он смело пропустил через него фашистскую роту, уничтожил ее и лишь после этого взорвал мост.

Среди бойцов находились политработники, объясняя по­ставленную задачу, подбадривая людей. Комиссар дивизии — полковой комиссар Сергей Быков осмотрел походные кухни всех эскадронов, лично проверил, все ли казаки сыты.

Позванивали котелки, стучали ложки, вился душистый за­пах баранины. Невдалеке стояли оседланные кони, пожевывая овес.

Длинная осенняя ночь прошла быстро. Вряд ли кто-либо заснул хоть на час. Люди не испытывали тревоги, но какое-то сдержанное волнение предстоящего боя мешало спать.

На рассвете капитан Тимофеев привел в штаб двадцатилет­него фашистского ефрейтора, захваченного на том берегу у за­тухающего костра. Поеживаясь от холода .и страха, пленный рассказал, что тут наступает их четвертая горнострелковая ди­визия, которая вместе с первой такой же дивизией составляет «альпийский букет» — одну из любимейших группировок Гит­лера, хорошо проявивших себя в горах Югославии и Греции. Пленный назвал количество орудий и батальонов и фамилию командира дивизии генерала фон Геккера.

Альпийские стрелки первыми открыли стрельбу. Им отве­тила батарея Колосова.

Завязалась бесплодная артиллерийская перепалка, ибо це­лей не было видно. Ориентироваться на слух было трудно — густой туман скрадывал звук.

В полдень слоистый туман рассеялся, и сквозь просветы в облаках выглянуло солнце. Фашисты обрушились на нашу обо­рону всеми огневыми средствами. От свиста мин и грохота разрывов болели уши.

На воде показались плоты, сколоченные из срезанных те­леграфных столбов — фашисты начали переправу. Она была стремительной. Отдельные мелкие подразделения врага достиг­ли нашего берега и быстро окопались, поддерживая огнем свои войска, плывшие на плотах. Наши пулеметчики и стрелки встретили их огнем.

Разрывная пуля ранила пулеметчика. Пулемет замолк, бес­сильно повисли ленты с патронами, а фашисты наступали на этом участке. На помощь раненому прискакал командир   пулеметного эскадрона Степан Грошев. Его зеленый развеваю­щийся плащ светился дырами, разорванными пулями. Грошев не успел соскочить с седла, как под ним грохнулась убитая лошадь. Командир эскадрона освободил из стремян ноги, лег за остывающий пулемет и стрелял из него до последнего пат­рона, потом поставил пулемет   на   катки   и   утащил за собой.

Бой кипел по всему берегу Зугрэса.

У здания почты враг переправил на наш берег миномет и открыл из него частую и меткую стрельбу. Сержант Егор Кривобоков со своим отделением бросился на миномет и захва­тил его. Фашисты окружили отделение, но солдаты, следуя примеру своего командира, выхватив сабли, бросились на вра­гов, разорвали окружение и вышли из него, не потеряв ни одного своего, но оставив на земле десяток фашистских трупов.

Казак Степан Зайцев, раненный в голову, обливаясь кровью, наотрез отказался уйти в тыл. Он лег за камень и* хладнокровно застрелил трех фашистов.

Гитлеровские автоматчики дрались за каждый метр земли. Да иного выбора у них и не было. Казаки видели, как вра­жеские офицеры стреляли из парабеллумов в своих солдат, попятившихся назад.

К берегу причаливали новые и новые плоты, наполненные фашистами, но бой шел без заметного перевеса в чью-либо сторону.

Ранили командира взвода. Бойцы, попавшие   под обстрел минометов, остановились в нерешительности. Вперед выбежал сержант Петр Безуглов. Многие знали его в лицо — весельча­ка и запевалу эскадрона.

— За Родину, вперед, товарищи! Вперед, казаки! — крик­нул он и побежал на фашистов, размахивая шашкой.

Мина разорвалась у его ног, подняв столб огня и черного дыма. Бойцы упали на землю, прижимаясь к мокрым камням мостовой. Когда дым рассеялся, они увидели своего сержанта далеко впереди с шашкой в руках. Не задумываясь, они догна­ли его. Через несколько минут я увидел Безуглова —он бежал и падал, обливаясь кровью.

Фашистские вояки не выдержали удара, поспешно побежа­ли к реке, роняя оружие, на ходу раздеваясь. Человек пять утонуло, остальные были расстреляны из винтовок.

Бой продолжался, и исход его решала теперь рукопашная схватка. Дрались на улицах города. Несколько гитлеровских автоматчиков ворвались в жилые дома и начали стрелять из окон. Сзади к ним подкрадывались женщины-домохозяйки и валили их ударами топоров и лопат.

В жарких местах боя казаки видели военфельдшера Федо­ра Лобойко. Молодой, почти мальчик, он наклонялся над ра­неным, успокаивал его, сильными руками перевязывал   рану, туго стягивая концы бинтов, брал раненого на плечи и уносил к санитарной машине. Пятьдесят двух раненых бойцов с ору­жием вынес с поля боя в тот день Лобойко.

Не бросали товарищей и казаки. Максим Бондарь вынес троих. Иван Калабухов — двух. Святой солдатский закон взаимной выручки был выше чувства самосохранения.

В пылу боя я не всегда знал, где в тот или иной момент находится наш командир дивизии генерал Кириченко, но он как бы присутствовал рядом, и я старался вести себя так, что­бы заслужить его похвалу. Капитан Тимофеев как-то сказал:

— Заслужить похвалу генерала — большая честь.

Бой продолжался. Генерал Кириченко не терял из виду ни одного подразделения. Он руководил боем с той же молодой страстью, с какой двадцать лет назад во главе конной брига­ды прорвался через ледяные воды гнилого Сивашского моря и, зайдя во фланг врангелевской армии, напал на ее лучшую часть — конницу генерала Барбовича. Сейчас Кириченко стоял на возвышенности, не замечая ни холода, ни дождя. Офицеры связи дважды передавали ему просьбу командиров полков Лашкова и Каплина — двинуть в дело резервный полк Ялу-нина. Он отклонял их просьбу, говорил себе — нет, не вре­мя еще!

Тридцать лет пробыл генерал в строю, двадцать четыре го­да в партии. Всем своим военным и партийным чутьем он по-, нимал, что из тысячи минут боя нужно выбрать одну, самую верную и тогда бросить все силы, сразу смять врага и уничто­жить его. Надо было найти эту минуту, не ошибаясь.

Каплин доложил о больших потерях. Полковой комиссар Быков предложил отойти, чтобы сберечь людей. Генерал со­гласился и отдал приказ покинуть станцию, отойти на командные высоты, дать возможность переправиться двум вра­жеским батальонам, а затем контратаковать их и сбросить в реку.

В три часа дня полк Каплина, поддерживаемый с юга, со стороны шоссе, стрелковыми полками майоров Овчаренко и Дорожкина, а также артиллерией, стремительно, в конном строю, обрушился на фашистов. Впереди с обнаженным клин­ком мчался капитан Асланбек Кайтмазов. Боевой азарт этого смуглого высокого офицера передавался всему полку. Недаром капитан в свое время получил первый приз на конных состя­заниях в Персияновке, где формировалась дивизия. _у Фашисты побежали назад беспорядочной толпой. Прижа­тые к озеру, они пытались спастись вплавь. Многие утонули, многие были перебиты. Ни один не добрался к своим.

...День кончился. Солнце закатывалось, и близлежащие холмы казались кроваво-красными.

Электростанция по-прежнему оставалась в наших руках. Но разведка доложила генералу о движении к месту боя первой горнострелковой дивизии врага, о концентрации его сил в селе Палагеевке;

Случилось то, что предвидел и чего опасался генерал. С подходом своей резервной дивизии противник получал пя­тикратное преимущество в живой силе и семикратное — в огневых средствах.

Но надо было выстоять во что бы то ни стало. Это пони­мали все.

Третьи сутки генерал не смыкал глаз. Третьи сутки не спа­ла вся дивизия.

С наступлением темноты над полем боя воцарилась тиши­на. Туман сгустился еще больше. Даже в девять часов утра нельзя было разглядеть озера.

Пользуясь туманом, фашисты подвели два пехотных полка к тому месту водохранилища, где в него впадает река Кринка. Вражеские саперы принялись наводить мост. К одинна­дцати часам этот мост был готов. Альпийские стрелки броси­лись по нему бегом, но их тотчас накрыли снаряды ба­тареи Колосова. Полетели кверху бревна, сооружение рухнуло в воду.

К полудню туман стал рассеиваться. На флангах затре­щали пулеметы. Канонада слилась в один гул.

Трижды противник пытался переправиться на наш берег и трижды с большими потерями был отбит.

Наконец, атакой с юга фашистам удалось вклиниться в нашу оборону. Попав под сильный фланговый огонь, казаки, цепляясь за каждый бугорок, стали отходить. Но инициатива боя по-прежнему оставалась в руках Кириченко. Он прибли­зил командный пункт к месту боя. Слез с седла, расправляя отекшие ноги. Лицо его было полно сосредоточенной решимо­сти, круглые серые глаза горели.

Казаки весело приветствовали генерала.

— Ну, как герман дерется? — спросил он у забинтован­ного Колесниченко, того самого солдата, что недавно встре­тился ему на дороге.

— Слабше нашего,— ответил солдат, расправляя мокрые усы.

Кругом шел бой. Подлетали мокрые на мокрых. конях офицеры связи:

— Противник ворвался в город и атакует высоту 181,4. Гитлеровцы хотят перерезать шоссе и окружить наши части.

Вот она, минута, решающая участь всего боя! И генерал смело бросил вперед резервный полк майора Ялунина.

Первый эскадрон старшего лейтенанта Ярошевского пошел по шоссе. Четвертый эскадрон младшего лейтенанта Горохо­ва бросился на противника в лоб. С эскадроном шли началь-

ник штаба капитан Осадчий и комиссар полка старший полит­рук Тымченко. Сам Ялунин двигался с эскадронами Приходько и Ермоленко. Ладно сбитый, в кавказской бурке, с обнажен­ным клинком, он скакал впереди конников.

Двенадцать тачанок с пулеметами развернулись и с высо­ты пошли вдоль железной дороги навстречу врагу. Став на огневой рубеж, тачанки развернулись, и пулеметы открыли гу­бительный огонь. Фашистские офицеры повели своих солдат на огневые точки.

Пулеметчик Фома Гринкин, залегший в водосточной кана­ве под насыпью железной дороги, один сдерживал роту вра­жеской пехоты. Пулемет его был установлен удачно: в сек­тор обстрела попадало широкое пространство, а сам он оста­вался почти неуязвимым. Но вот с пулеметом что-то случилось, он перестал работать. Гринкин видел фигуры бегущих на него разъяренных врагов. Но у него хватило мужества быстро разо­брать оружие и прочистить замок. Он в упор расстрелял взвод фашистов

Осколок снаряда оторвал голову пулеметчику. Но и убитый, Гринкин не выпустил рукоятку затыльника, и его пулемет продолжал стрелять. Фашисты, прекратив атаку, за­легли.

Гитлеровцы начали было теснить спешившихся казаков. Но тут из-за холмов показалось девять, а потом еще двенадцать советских бомбардировщиков. Они засыпали фашистов бомба­ми. Появление своих самолетов как бы вдохнуло энергию в уставших бойцов. Раздалась команда:

— По коням!

Словно вихрь, понеслись конники. Сверкнули клинки, и снова начался сокрушительный бой. Фашисты бежали по скло­нам холма, им некуда было укрыться, клинки настигали их всюду. Руководил схваткой Ялунин. К нему сходились все све­дения, он был в курсе каждого события, бросал вперед под­разделения, приказывая одним залечь, другим подняться, тре­тьим заходить противнику во фланг.

Связь между эскадронами и командиром полка, меж­ду командиром полка и генералом Кириченко осуществляли три казака: Трегубов, Бушнев, Мазур. Там, где спешен­ные бойцы под вражьими пулями пригибались к мокрой земле, связные проносились бешеным галопом на своих огромных ко­нях.

С раздутыми ноздрями, одним махом переносясь через каменные заборы, перепрыгивая через канавы с бурлящей во­дой, мчался* рыжий конь Трегубова. Он был великолепен, этот конь; великолепен был и всадник, размахивающий сверкающим клинком. Точно и аккуратно передавал Трегубов приказы командира. Вот он очутился вместе с Ялуниным около двух орудий. Расчеты этих орудий были перебиты. Капли   дождя испарялись с металла раскаленных пушек. Фашисты были со­всем близко, намереваясь, очевидно, захватить орудия. Как быть? И вдруг мимо мчится тройка обезумевших коней, впря­женная в бричку. Прыжок — и два человека вцепились в спу­тавшиеся вожжи, повисли на вспененных конских мордах, оста­новили их стремительный бег. Еще несколько минут. Кони впряжены в орудие, и оно отвезено в балку к артиллеристам. За первым орудием вывезено второе.

А бой бушует с неистовой силой. Без умолку строчат гит­леровские автоматы, тяжелые снаряды подымают фонтаны мокрой земли, острых камней и грязной воды. Но чуткое ухо Ялунина, его острый взгляд хорошо разбираются во всех пе­рипетиях схватки. Командиру надо послать своих людей на фланг, узнать, не грозит ли оттуда опасность. Трегубов, Ма­зур и лейтенант Должук разом прыгнули в мягко скрипнувшие седла. Удар шпорами, и кони, прижав уши, понесли их вперед, мимо взрывов.

Вот она, насыпь железной дороги, с поломанными рельса­ми и вывернутыми шпалами. Конь берет ее в четыре прыжка. За насыпью совсем близко фашисты. Их около сотни, не мень­ше, но еще ближе на земле распластались двое в красноармей­ской форме. Кто они? Трегубов подлетает к ним, спрыгивает с коня, слышит мягкий грудной голос:

— Не волнуйся, милый. Сцепи зубы и терпи.

Трегубов видит: темно-зеленые медицинские петлицы, два вишневых кубика, золотистые пряди волос, выбившиеся из-под пилотки. Женщина-военфельдшер делает перевязку раненому лейтенанту.

Короткий, неприятный свист. Женщина хватается за грудь, ее тонкие пальцы окрашивает кровь.

Впереди фашисты. Через пять минут они будут здесь. Пра­вая рука женщины ищет револьвер. Но пальцы уже не слуша­ются, и она просит склонившегося над ней казака:

— Пристрели меня... Не хочу живой в фашистские лапы...
Трегубов смотрит влево и видит, что и оттуда движутся фашисты.

Надо скорее предупредить об этом командира полка. Но на­до также спасти родных советских людей. Как это сделать? Ведь их двое. Кого-то придется оставить. Лейтенант решитель­но говорит:

— Берите женщину. Я отобьюсь...

— Что ты, братушка? Один, раненный, против фашистов?

— За меня не волнуйся,— отвечает лейтенант. Он ложится на насыпь и дает длинную очередь из автомата.

Трегубов взял военфельдшера на руки и прыгнул в седло. Две вражеские пули тут же вонзились в хрипящего коня, струйки крови потекли по его золотистой шерсти. Но умный конь понимал, чего от него хотел хозяин. Он рванулся, вынес седоков из-под обстрела и, промчавшись галопом, упал на землю.

Трегубов сдал раненую полковому врачу и на другом ко­не умчался к Ялунину. Майор двинул на фланг станковые пулеметы и отбросил фашистов.

...Задача была выполнена. Противник задержан на трое суток, и Кириченко дал приказ: дивизии отходить на новый рубеж.

Я ехал верхом по грязному шоссе, только что разбитому вражескими бомбардировщиками. Какой-то солдат, ухватив­шись двумя руками за жестяное перо стабилизатора, вытаски­вал из земли неразорвавшуюся бомбу.

—   Что вы делаете? Взорветесь! — крикнул я.

—   Разве не видишь, генерал Кириченко скачет? Вдруг заденет конь копытом? Пропадет ведь тогда генерал.

В этих словах прозвучало столько неподдельной любви, что я заглянул в лицо солдату и сразу узнал в нем Ивана Ко-лесниченко, нагрубившего генералу перед ' боем. Упершись в землю ногами, сильным рывком, словно репу, он выдернул бом­бу и тут же сел на нее, обливаясь потом.

Мимо проскакал Кириченко в сопровождении адъютанта майора Осипчука. Узнав меня, Осипчук махнул рукой: сле­дуйте, мол, с нами. Обгоняя нас, на рысях прошел один из эскадронов полка Ялунина. Кириченко влюбленным взглядом посмотрел вслед бойцам и сказал:

— Трое суток стояли насмерть... И всю войну будут стоять так... До победы...

 

 

Б.ГОРБАТОВ

ПИСЬМА К ТОВАРИЩУ ОТЕЧЕСТВО

1

Товарищ!

Где ты дерешься сейчас?

Я искал тебя в боях под Вапняркой, под Уманью, под Кривым Рогом. Я знал, что найти тебя можно только в жар­ком бою.

Помнишь морозные финляндские ночи, дымящиеся развали­ны Кирка-Муолы, ледяную Вуокси-Вирта и черные камни на ней? Помнишь, обнявшись, чтобы согреться, мы лежали в землянке на острове Ваасик-Саари, говорили о войне и Родине? Над нами было маленькое небо из бревен в два наката. Чужой ветер дул в трубе. Чужой снег падал на крышу. Мы дрались то­гда на чужой земле, но защищали безопасность нашей Роди­ны. Каждый метр отвоеванного нами льда и снега становился родным: мы полили его своей кровью. Мы не отдали бы его це­ною жизни: он принадлежал Родине.

Родина! Большое слово. В нем двадцать один миллион квадратных километров и двести миллионов земляков. Но для каждого человека Родина начинается в том селении и в той хате, где он родился. Для нас с тобой — за Днепром, на руднике, в Донбассе. Там наши хаты под седым очере­том— и твоя и моя. Там прошумела наша веселая юность—и моя и твоя. Там степь бескрайна, и небо сурово, и нет на земле парней лучше, чем донбасские парни, и заката кра­сивей, чем закат над копром, и запаха роднее, чем горький, до сладости горький запах угля и дыма. Там мы родились под дымным небом, под глеевой горой; там до сих пор звенит се-ребряной листвой тополь, под которым ты целовал свою пер­вую девушку; там мы плескались с тобой, товарищ, в мел­ком рудничном ставке, и никто меня не уверит, что в море купаться лучше. Но и спорить об этом не буду ни с одес­ситом, ни с севастопольцем. Каждому — свое.

Для нас с тобой, товарищ, Родина началась здесь. Здесь начало, а конца ей нет. Она безбрежна. Чем больше мы росли с тобой, тем шире раздвигались ее границы. Больше до­рог— больше сердечных зарубок.

Помнишь городок на далекой границе — Ахалцых? Тут мы начали свою красноармейскую службу. Помнишь первую ночь? Мы стояли с тобой на крепостном валу и глядели вниз, на серо-зеленые камни зданий, на плоские крыши, на яблоне­вые сады, на весь этот непонятный и чужой нам мир, слу­шали непонятный, чужой говор, скрип арб, рев буйволов и го­ворили друг другу:

— Ну и забрались мы с тобой! Далеко!

Отчего же, когда через два года уходили мы отсюда «в долгосрочный», горько заныло сердце? Весь город шел про­вожать нас до Большого прощального камня на шоссе у са­харной высотки, и полкового барабана не было слышно из-за гула напутственных криков.

—   Швидобит! — кричали нам друзья грузины, и мы уже знали: это значит — до свидания.

—   Будь счастлив в большой жизни, елдаш кзыл—аскер! — кричали нам наши друзья тюрки. Родные наши!

Так входили в наши сердца разноплеменные края нашей Родины: и апшеронские песчаные косы, и черные вышки Ба­ку,    куда   ты   ездил   с   бригадой   шахтеров, и   ржавая   степь Магнитки, и снега Сибири. И хотя ты никогда не был на Северном полюсе, сердце твое было там. Потому что там, на льдине, плыли наши советские люди, плыла наша слава.

Вот и сейчас я сижу в приднепровском селе и пишу тебе эти строки. Бой идет в двух километрах отсюда. Бой за это село, из которого я тебе пишу.

Ко мне подходят колхозники. Садятся рядом. Вежливо от­кашливаясь, спрашивают. О чем? О бое, который кипит ря­дом?   Нет!   О   Ленинграде!

— Ну, как там Ленинград? А? Стоит, держится?

Никогда они не были в Ленинграде, и родных там нет,— отчего же тревога в их голосе, неподдельная тревога? От­чего же болит их сердце за далекий Ленинград, как за родное село?

И тогда я понял. Вот что такое Родина: это когда каж­дая хата под седым очеретом кажется тебе родной хатой и каждая старуха в селе — родной матерью. Родина — это когда каждая горючая слеза наших женщин огнем жжет твое сердце. Каждый шаг фашистского кованого сапога по нашей земле — точно кровавый след в твоем сердце.

Товарищ!

Я не нашел тебя под Вапняркой, под Уманью, под Кривым Рогом. Но где бы ты ни был сейчас, ты бьешься за род­ную землю.

У Днепра мы задержали врага. Но, как бешеный, бьет он оземь копытом. Рвется дальше. Рвется в Донбасс. На на­шу родную землю, товарищ! Я видел: уже кружат над наши­ми шахтами его стервятники. Уже не одна хата под очере­том зашаталась под бомбами и рухнула. Может, моя? Мо­жет, твоя?

Пустим ли мы врага дальше? Чтоб топтал он нашу зем­лю, по которой мы бродили с тобой в юности, товарищ, мечтая о славе? Чтоб вражеский снаряд разрушил шахту, где мы с тобой впервые узнали сладость труда и счастье друж­бы? Чтобы вражеский танк раздавил тополь, под которым ты целовал свою первую девушку? Чтобы пьяный гитлеровский офицер живьем зарыл за околицей твою старую мать за то, что сын ее — красный воин?

Товарищ!

Если ты любишь Родину, бей, без пощады бей, без жа­лости бей, без страха бей врага!

2

Товарищ!

Я хочу тебе рассказать об Игнате Трофимовиче Овчаренко из колхоза «Червоный яр».

Ты ведь знаешь, как рвутся мины? Точно хлопушки. Снача­ла свист, потом треск.

А старик Овчаренко сидел под дубом и думал свою ду­му, словно никаких мин не было. Странно было видеть штатского человека вблизи огневой позиции. Но огневая по­зиция была за церковью, в саду, а Овчаренко был здеш­ний колхозник. Я подошел к нему.

—   Вы бы ушли, товарищ, отсюда, а? — нерешительно ска­зал я и показал на разорвавшийся невдалеке снаряд.

—   Невжели,— медленно, раздумчиво произнес он, словно думая вслух,— невжели фашисты войдут?

За косогором виднелся краешек поля. Ветер доносил оттуда запах гречишного меда. Там шел бой. Если вылезть на косогор и поглядеть в бинокль, можно увидеть, как наступают гит­леровцы, падают в гречиху и снова идут.

—   А вы   что ж, не хотите фашиста?— спросил   я   и   сам удивился глупости своего вопроса — какой советский человек хочет фашиста!

—   Не желаю!— с силой ответил старик.— Не желаю я фа­шистов. Не согласен. Я вам поясню, почему. Я политики ка­саться не буду. Я мужик. И рассуждение мое мужицкое. Ме­ня в колхозе,— он усмехнулся,— зовут Игнат Несогласный. Такое прозвище. В тридцатом году пришли меня агитировать в колхоз. Я говорю: нет, не согласный я. Шесть лет агитиро­вали. Шесть лет я не соглашался.

Он сорвал былинку и стал ее жевать.

— И все шесть лет думал я. С печи слезу — думаю, в поле пойду — думаю, на базар поеду — думаю опять. А у му­жика думка одна: как жить лучше? И как ни прикиды­вал, одна путь выходит: в колхоз! Выгоднее. Пять лет тому назад пришел я и говорю: согласный! Принимайте!

Он задумчиво смотрел мимо меня, в поле, где буйно цве­ла колхозная гречиха.

— Пять лет прожил, горя не видел, про горе думать забыл. Эх, военный товарищ! Як бы время, повел бы я вас к себе в хату, богатство свое показал, похвастался б. Что хлеба в амбаре! Что кавунов! Меда! Птицы на дворе! И все — колхоз.

Где-то совсем близко упала мина. На дубе встревожено зашевелились листья. Игнат Несогласный нахмурился, вздохнул.

— Стреляют, гады...— сказал я почему-то.

— Крушение жизни, выходит,— тихо промолвил старик.— Вот где горе! — И тут схватил меня за руку, прошептал тоск­ливо, болестно: — Не можу я теперь без колхоза жить. Чуе­те? Не можу!

Вот и все, что хотел я рассказать тебе, товарищ, об Игнате Трофимовиче Овчаренко из колхоза «Червоный яр».    Я ушел в бой, а он остался под дубом думать свою думу.

Большая эта дума, товарищ,— о судьбах Родины. Миллионы Игнатов Согласных и Несогласных думают ее сейчас. Еще вчера, до войны, бывало, ворчали Несогласные Игнаты, ру­гали по-простецки, по-мужицки, жаловались на то и на се, на беспорядки в колхозе. Но сейчас, когда беда раскинула черные крылья над Родиной, когда враг грозит Игнату «кру­шением всей жизни», всего родного и привычного порядка, горько, сурово задумался Игнат. Не может он без колхоза жить! Не может вернуться к старому! Без сельсовета не мо­жет. Без партии большевистской жизни ему нет. К кому пой­дет он со своей крестьянской душой, где отведет душу, «руг­нет бюрократов», но правды добьется? Обязательно добьется правды, ибо правда у нас у всех одна,

Он привык работать в дружном коллективе, среди земля­ков, работать на себя, труд измерять полноценным трудоднем, гордиться перед заезжим гостем своим богатым амбаром и требовать от кооперации «городского товара» получше. Что не­сет ему фашизм? Ярмо помещика. Вдовьи наделу. Волостного старшину с нагайкой. Крушение милого, привычного, родного порядка.   Голод.

А мы с тобой, товарищ? Мы не знали другой власти, кроме родной, советской. И, значит, мы не знали безрабо­тицы, бесправия, черного дня.

Вот я проехал по прифронтовой полосе. Черт побери! Я и сам не знал, как наша земля богата. Оно скрывалось до войны по тихим животноводческим фермам, колхозам, эмтэ-эсам, в стороне от большака, это богатство. Война выпле­снула все на дорогу. Какие огромные стада у нас! Какие могучие, откормленные кони! Сколько птицы! Какие хлеба, какие сады шумят под ветром! Я ехал по дороге и видел: несколько километров подряд один к одному стояли у обочины комбайны, точно парад индустрии колхоза. А наши города? Те маленькие, захолустные, безвестные районные цент­ры, куда, если бы до войны довелось, поехал бы сморщившись: глушь! Оказывается, и они расцвели, растянулись, украсились. Захолустья нет!

А дороги! Я к черту отбросил свою карту. Она устарела. Где на ней это великолепное профилированное шоссе? Но ака­циям всего пять лет, а моей карте шесть. Нет, не успеть ни­какой карте за ростом нашего богатства.

И все это богатство отдать врагу? Отдать гаду? Разве для него мы строили эти дороги, украшали города, откармли­вали скот_? сады растили?

Товарищ! Если ты любишь Родину, и власть нашу, и бо­гатство, и наше приволье, бей, без пощады бей, без жалости бей, без страха бей врага!

Товарищ!

Я расскажу тебе о ресторане в Каховке. Там был баянист. Он играл, а люди ели.

Говорят, он плохо играл. Не знаю. Я слушал два ча­са подряд и наслушаться не мог. Он играл одно и то же два часа подряд — «Каховку». Его лицо было торжественно, серьезно, словно он пел гимн. Умел ли он еще что-нибудь играть? Не знаю. Но я другой музыки не хотел.

И она неслась над тихой Каховкой, песня о Каховке гражданской войны. И чудилось мне: пули поют, строчит пулемет и «девушка наша в походной шинели горящей Кахов­кой идет». Песня о славе нашего оружия!

Они таяли, звуки этой песни, в степи под Херсоном, где высокие травы, где курган, под которым спит матрос Же­лезняк, где некогда шумели легендарные битвы, где твори­лась легенда. А мы, потомки дел великих, сидели и слушали. И нащупывали наган на боку.

Вот и наш черед пришел, товарищ, для великих дел. В этой песне о Каховке не хватает куплетов про нас с то­бой. Они будут!

Будем ли мы с тобой драться, как дрались наши от­цы? Будут ли о нас песни петь? или проклянут,   как трусов?

Помнишь, завидовали мы отцам и старшим братьям. Нынче дети завидуют нам. Помнишь, мечтали о том, как умножим славу красноармейского оружия? Вот оружие в на­ших руках. Он пришел, наш черед. Отцы смотрят на нас с на­деждой: ну-ка, дети, не опозорьте нас! Херсонские курганы зовут нас к славе. Матрос Железняк учит пробиваться шты­ком и гранатой сквозь вражеский строй. Пули поют над нами, южный ветер хлопает крыльями, бронепоезд вышел с запас­ного на боевой путь. И «девушка наша в походной шинели го­рящей Каховкой идет».

Товарищ! Если ты любишь Родину, и славу ее, и боевые тра­диции ее, бей, без пощады бей, без жалости бей, без страха бей врага!

Мимо них проносились военные машины, проходила ар­тиллерия. Над ними пролетали самолеты. Дети закидывали кудрявые головки, бесстрашно глядели в небо: наш или не наш? Они приветственно махали ручонками нашим и показы­вали кулачки врагу. И продолжали свой путь в школу.

И каждый мальчик—вихрастый, смелый, сероглазый — был похож на твоего сына, товарищ. И каждая девочка—курносень­кая, быстроглазая, с косичками, что мышиные хвостики,— была точно моя дочка.

Товарищ!

Идешь ли ты в атаку, лежишь ли в обороне, помни: первого сентября наши дети пошли в школу. Они сидят сейчас за пар­тами и решают свои проблемы: сколько будет семь раз восем­надцать. Они говорят с гордостью: «Мой папа на войне! Он за­щищает Родину!» Они знают, что их папа самый смелый, са­мый храбрый воин на земле. Они верят: он разобьет врага.

И когда мы вернемся с тобой домой, товарищ, твой сын и моя дочь спросят нас: «Как ты дрался, папа?» Смотри, то­варищ! Бейся так, чтобы потом можно было глядеть в ясные, чистые глаза своего сына.

Эти детские глаза... Мы уходили из Днепропетровска. Сквозь дым пожарищ шли мы по улицам; было тяжко видеть мерт­вые трубы заводов, слепые глаза домов. Но мы проходили су­ровым шагом сквозь дым и пламя. Это война.

А у нового парка Чкалова я увидел маленький парово­зик, вагончики, рельсы. Прочитал на паровозе надпись «Малая Сталинская», вспомнил, как играли здесь наши ре­бята, и...

Товарищ! Если ты любишь Родину и своего сына и будущее его дорого тебе, бей, без пощады бей, без жалости бей врага

 

 

О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

1

Товарищ!

Сейчас нам прочитали приказ: с рассветом — бой. Семь ча­сов осталось до рассвета.

Теперь ночь, дальнее мерцание звезд и тишина; смолк ар­тиллерийский гром, забылся коротким сном сосед, где-то в углу чуть слышно поет зуммер, что-то шепчет связист...

Есть такие минуты особенной тишины, их никогда не за­быть!

Помнишь ночь на 17 сентября 1939 года? В пять ноль-ноль мы перешли границу и   вошли в   фольварк Кобылья Голова. Тишина   удивила   и   даже   обидела   нас.   Только   цокот    ко-

пыт наших коней да стук наших сердец. Мы не такой жда­ли встречи!

Но изо всех окон на нас молча глядели сияющие ра­достью глаза, из всех дверей к нам тянулись дрожащие от волнения руки... И я... нет, этого не рассказать! Этого не забыть—тишины переполненных счастьем душ!

А полдень 13 марта 1940 года? В двенадцать часов дня ра­зом смолкли все пушки, гаубицы и на всем Карельском пере­шейке вдруг воцарилась тишина — незабываемая, прочная тишина победы. И мы услышали тогда, как звенит лед на Вуокси-Вирта, как шумит ветвями красавец лес, как сту­чит о сосну дятел,— раньше мы ничего не слышали из-за кано­нады.

Когда-нибудь буду вспоминать я и сегодняшнюю ночь, ночь на 30 октября 1941 года. Как плыла над донецкой степью лу­на. Как дрожали, точно озябшие, звезды. Как ворочался во сне сосед. А над холмами, окопами, огневыми позиция­ми стояла тишина, грозная, пороховая тишина. Тишина перед боем.

А я лежал в окопе, прикрывая фонарик полою мокрой ши­нели, писал тебе письмо и думал... И так же, как я, миллио­ны бойцов, от Северного Ледовитого океана до Черного моря, лежали в эту ночь на осенней, жухлым листом по­крытой земле, ждали рассвета и боя и думали о жизни и смерти, о своей судьбе.

2

Товарищ!

Очень хочется жить.

Жить, дышать, ходить по земле, видеть небо над головой.

Но не всякой жизнью хочу я жить, не на всякую жизнь согласен.

Вчера приполз к нам в окоп человек «с того берега»— ушел от фашистов. Приполз на распухших ногах, на изо­дранных в кровь локтях. Увидев нас, своих, заплакал. Все жал руки, все обнять хотел. И лицо его прыгало, и губы пры­гали тоже...

Мы отдали ему свой хлеб, свое сало и свой табак. И ко­гда человек насытился и успокоился, он рассказал нам о фашистах: о насилиях, пытках, грабежах. И кровь закипала у бойцов, слушавших его, и жарко стучало сердце.

А я глядел на спину этого человека. Только на спину. Гля­дел, не отрываясь. Страшнее всяких рассказов была эта спина.

Всего полтора месяца прожил этот человек под властью врага, а спина его согнулась. Словно хребет ему переломали. Словно все полтора   месяца   ходил   он, кланяясь, извиваясь, вздрагивая всей спиной в ожидании удара. Это была спина подневольного человека. Это была спина раба.

«Выпрямься! — хотелось закричать ему.— Эй, разверни пле­чи, товарищ! Ты среди своих».

Вот когда увидел я, с последней ясностью увидел, что несет мне фашизм: жизнь с переломленной, покоренной спиной.

Товарищ! Пять часов осталось до рассвета. Через пять ча­сов я пойду в бой. Не за этот серенький холм, что впе­реди, буду я драться с врагом. Из-за большего идет драка. Решается, кто будет хозяином моей судьбы: я или он?

До сих пор я, ты, каждый был сам хозяином своей судь­бы. Мы избрали себе труд по призванию, профессию по ду­ше, подругу по сердцу. Свободные люди на свободной земле, мы смело глядели в завтра. Вся страна была нашей Роди­ной, в каждом доме — товарищи. Любая профессия была по­четна, труд был делом доблести и славы. Ты знал: каждая новая тонна угля, добытая тобой в шахте, принесет тебе сла­ву, почет, награду. Каждый центнер хлеба, добытый то­бой на колхозном поле, умножит твое богатство, богатство твоей семьи.

Но вот придет враг. Он станет хозяином твоей судьбы. Он растопчет твое сегодня и украдет твое завтра. Он бу­дет властвовать над твоей жизнью, над твоим домом, над твоей семьей. Он может лишить тебя дома — и ты уйдешь, сгорбив спину, в дождь, в непогодь, из родного дома. Он может лишить тебя жизни — и ты, пристреленный где-ни­будь у забора, так и застынешь в грязи, никем не похоронен­ный. Он может и сохранить тебе жизнь: ему рабочий скот нужен,— и он сделает тебя рабом с переломанным, покорным хребтом. Ты добудешь центнер хлеба — он заберет его, тебя оставит голодным. Ты вырубишь тонну угля — он заберет ее да еще обругает: «Русская свинья, ты работаешь плохо!» Ты всегда останешься для него русским Иваном, низшим суще­ством, быдлом. Он заставит тебя забыть язык твоих отцов, язык, которым ты мыслил, мечтал, на котором признавался в любви невесте.

Все мечты твои он растопчет, все надежды оплюет. Ты мечтал, что сынишка твой, выросши, станет ученым, инжене­ром, славным человеком на земле, но фашисту не нужны рус­ские ученые, он своих сгноил в собачьих лагерях. Ему нужен тупой рабочий скот,— и он погонит твоего сына в ярмо, разом лишив его и детства, и юности, и будущего.

Ты берег, лелеял свою красавицу дочку. Сколько раз, бы­вало, склонялся ты вместе с женой над беленькой кроваткой Маринки и мечтал о ее счастье! Но фашисту не нужны чис­тые русские девушки. В публичный дом, на потеху разнуздан ной солдатне, швырнет он твою гордость—Маринку, отличницу, красавицу...

Ты гордился своей женой. Первой девушкой была у нас на руднике Оксана! Тебе завидовали все. Но в рабстве люди не хорошеют, не молодеют. Быстро станет старухой твоя Окса­на. Старухой с согбенной спиной.

Ты чтил своих дорогих стариков — отца и мать,— они тебя выкормили. Страна помогла обеспечить им почетную старость. Но фашисту не нужны старые русские люди. Они не имеют цены рабочего скота,— и он не даст тебе для твоих стариков ни грамма из центнеров хлеба, добытых тобой же...

Может быть, ты все это вынесешь, может, не сдох­нешь, отупев, смиришься, будешь влачить слепую, голодную, безотрадную жизнь?

Я такой жизни не хочу! Нет, не хочу! Нет, лучше смерть, чем такая жизнь! Нет, лучше штык в глотку, чем ярмо на шею! Нет, лучше умереть героем, чем жить рабом!

Товарищ! Три часа осталось до рассвета. Судьба моя в моих руках. На острие штыка моя судьба, а с нею и судьба моей семьи, моей страны, моего народа.

3

Товарищ!

Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты.

Полк стоял большим квадратом; небо было по-осеннему сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся.

Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин. Его глаза подло бегали по сторонам, нам в глаза не глядели. Он нас боялся, товарищ. Ведь это он нас пре­дал.

Хотел ли он победы фашистов? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а серд­це хорька. Он тоже, вероятно, размышлял о жизни и смер­ти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: «Моя судь­ба—в моей шкуре».

Ему казалось, что он рассуждает хитро: «Наша возьмет — прекрасно. А я как раз и шкуру сберег. Враг одолеет—ну что ж,   пойду   в рабы   к нему.   Опять   моя шкура   при   мне».

Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться. Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дра­лись и умирали товарищи.

Эх, просчитался ты, Антон Чувырин! Никто за тебя драть­ся не станет. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и за судьбу Ро- дины! Не отдерешь, слышишь, не отдерешь нас от Ро­дины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Ее судь­ба —наша судьба, ее гибель — наша гибель. Ее победа — на­ша победа.

И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал?

Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!

Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый— человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для нее час. Он бе­рег свою шкуру для рабской жизни — и нашел собачью смерть.

А мы проходим мимо поротно, железным шагом. Проходим мимо, не глядя, не жалея. С рассветом пойдем в бой. В штыки. Будем драться, жизни своей не щадя. Может, ум­рем. Но никто не скажет о нас, что мы струсили, что шкура наша была нам дороже Отчизны.

4

Товарищ!

Два часа осталось до рассвета. Давай помечтаем.

Я гляжу сквозь ночь глазами человека, которому близостью боя и смерти дано далеко видеть. Через многие ночи, дни, месяцы гляжу я вперед и там, за горами горя, вижу нашу победу. Мы добудем ее! Через потоки крови, через муки и стра­дания, через грязь и ужас войны мы придем к ней. К полной и окончательной победе над врагом! Мы ее выстрадали, мы ее завоюем.

Вспомни предвоенные годы. Над всем нашим поколением вечно висел меч войны. Мы жили, трудились, ласкали жен, растили детей, но ни на минуту не забывали: там, за нашей границей, сопит, ворочается злобный зверь. Война была нашим соседом. Дыхание гада отравляло нам и труд, и жизнь, и лю­бовь. И мы спали тревожно. На дно сундуков не прятали старой шинели. Ждали.

Враг напал на нас. Вот он на нашей земле. Идет страш­ный бой. Не на жизнь — на смерть. Теперь нет компромис­сов. Нет выбора. Задушить, уничтожить, раз навсегда покон­чить с гитлеровским зверем! И когда свалится в могилу послед­ний фашист и когда смолкнет последний залп гаубиц,— как дурной сон развеется коричневый кошмар, и наступит тиши­на, величественная, прочная тишина победы, И мы услышим, товарищ, не только как шумит ветвями веселый лес, мы услы­шим, как облегченно, радостно вздохнет весь мир, все челове­чество.

Мы войдем в города и села, освобожденные от врага, и нас встретит торжественная тишина, тишина переполнен­ных счастьем душ. А потом задымят восстановленные заводы, забурлит жизнь. Замечательная жизнь, товарищ! Жизнь на сво­бодной земле, в братстве со всеми народами.

За такую жизнь и умереть не много. Это не смерть, а бес­смертие.

5

Светает...

По земле побежали робкие серые тени. Никогда еще не казалась мне жизнь такой прекрасной, как в этот предрас­светный час. Гляди, как похорошела донецкая степь, как за­играли под лучами солнца меловые горы, стали серебряными.

Да, очень хочется жить. Увидеть победу. Прижать к шер­шавой шинели кудрявую головку дочери.

Я очень люблю жизнь — и потому иду сейчас в бой. Я иду в бой за жизнь. За настоящую, а не рабскую жизнь, това­рищ! За счастье моих детей. За счастье моей Родины. За мое счастье. Я люблю жизнь, но щадить ее не буду. Я люблю жизнь, но смерти не испугаюсь. Жить, как воин, и уме­реть, как воин,— вот как я понимаю жизнь.

Рассвет...

Загрохотали гаубицы. Артподготовка.

Сейчас и мы пойдем.

Товарищ!

Над родной донецкой степью встает солнце. Солнце боя. Под его лучами я торжественно клянусь тебе, товарищ! Я не дрогну в бою! Раненный — не уйду из строя. Окружен­ный врагами — не сдамся. Нет в моем сердце сейчас ни стра­ха, ни смятения, ни жалости к врагу — только ненависть. Лю­тая ненависть. Сердце жжет...

Это — наш смертный бой.

Иду!

 

 

А.РОСТКОВ

ТАНКИСТ ДМИТРИЙ ЛАВРИНЕНКО

Никогда не изгладится из памяти этот хмурый вечер. На­крапывал мелкий дождь. Глухо шумел темный лес. Медленно кружась в воздухе, падали на сырую землю засохшие листья дубов. Замаскированные танки стояли в укрытии, готовые к от­ражению вражеского удара. Наша пехота залегла впереди. Бы­ло необычайно тихо. Казалось, что здесь никого нет, что фронт где-то далеко.

Лейтенант Дмитрий Лавриненко, командир танкового взво­да, выглядывая из верхнего люка, знал, что эта тишина обман­чива. Несколько дней назад танки части, где служил Лаври­ненко, сошли с железнодорожных платформ в Мценске и вышли к Орлу. Первые же разведывательные рейды показали, что враг начал новое большое наступление. Не вернулся из разведки друг Дмитрия танкист Раков. Орел горел, занятый противником.

Фашистское командование начало в те дни новое наступле­ние на Москву. 3 октября Гитлер хвастливо провозгласил: «48 часов тому назад начались новые операции гигантских разме­ров. Они будут способствовать уничтожению врага на Востоке. Враг уже разбит и никогда больше не восстановит своих сил». Заняв Орел, две танковые дивизии и мотодивизия из танковой армии фашистского генерала Гудериана двинулись на Мценск. Путь им преградила подошедшая сюда танковая бригада, кото­рой командовал полковник М. Е. Катуков. Силы были слишком неравны. Но Дмитрий Лавриненко, ожидая появления гудериановских танков, волнуясь и успокаивая себя, вспоминал слова комбрига:

— Воюют не числом, а умением. Это еще старик Суворов говорил. Главное — не теряться. Укрывайтесь в засады. Не лезь­ те в лобовую атаку. Наносите удар неожиданно. Побольше ма­невренности.

...Бой начался неожиданно. Вражеские танки ворвались на линию нашей обороны. Мгновенно все ожило: застрекотали пулеметы, тяжело и раскатисто ухнули орудия, вспыхнули ог­ни, замелькали человеческие фигуры, послышались отрывистые слова команд и стоны раненых. Теперь уже не было леса, не было красивой поляны и надоедливого дождя, было одно: движение, огонь.

В разгаре боя командир вызвал к себе Лавриненко. Ста­раясь скрыть свое волнение, командир указал лейтенанту на дальний лес:

— Там наша минометная рота окружена фашистами. Нуж­но выручить ее.

Через несколько минут три танка вышли из укрытия и направились к лесу, к высотке, где залегли наши минометчики. Переднюю машину вел Лавриненко. Напрягая всю волю, все внимание, лейтенант зорко всматривался в даль. Экипаж мол­чал. Это был его первый бой.

Танк, лязгая гусеницами, вышел на поляну. Шоссе подни­малось в гору и уходило к горизонту. Слева от шоссе неболь­шую высотку огибали вражеские танки. Лейтенант сразу рас­познал их по белой свастике на черной броне. Их было око­ло двадцати. Оки медленно окружали минометчиков и по­ливали их сильным огнем.

Стремительно и уверенно машина Лавриненко приближа­лась к врагам.

Лейтенант указал заряжающему Коробейникову на ведущий вражеский танк и резко скомандовал:

— Огонь!

В следующий же миг башня со свастикой отлетела далеко в сторону, танк ярко вспыхнул.

— Начало хорошее! — радостно крикнул Лавриненко.— Бей
дальше!

В нем заговорил азарт воина, высокая страсть подвига. Один за другим выпускал он снаряды по врагу. Вот загорелся вто­рой танк, третий, четвертый... Огромные пылающие костры ярко освещали вечернее небо.

Гитлеровцы яростно отстреливались. Снаряды взрывались вокруг, иногда глухо ударяли в машину, сотрясая ее. Но бро­ня была неуязвима.

И еще несколько фашистских танков было подбито, уце­левшие же повернули вспять. Послав им вдогонку несколько снарядов, танк Лавриненко вернулся к исходной позиции и снова замаскировался в леске. Весело поблескивая карими гла­зами, Лавриненко доложил на командном пункте:

— Вражеские танки обращены в бегство. Десять машин уничтожено. Рота минометчиков спасена.

А между собой танкисты, разгоряченные боевым успехом, рассуждали:

—   Фашисты-то и бегать умеют!

—   Пусть припомнят июнь на Украине!

—   Видно, и впрямь не так страшен черт, как его малюют!..

Большинство из воинов пришли сюда тяжким путем от за­падной границы. Они сражались с врагом под Проскуровом и под Белой Церковью, видели, как горели города и поспевающие хлеба, как дымились воронки от бомб, как умирали советские люди. И здесь несколько дней назад они увидели то же: по Орловскому шоссе мчались грузовики, длинным потоком тяну­лись повозки, колхозники гнали скот, женщины несли детей. Гитлеровские самолеты, снижаясь до самой земли, обрушива­ли на бегущих свинцовый ливень. А потом на шоссе появились бронированные полчища. Гудериановские танкисты проехали на грохочущих машинах по всей Европе.

И вот сегодня Лавриненко и его друзья убедились, что не так сильны гитлеровские вояки, что их можно бить и гнать.

* * *

Через два дня взвод лейтенанта вновь встретился с прево­сходящими силами врага.

С тех пор, как танкисты бригады встретились с гудериановскими дивизиями, бои то здесь, то там происходили не­прерывно. Танковые части Гудериана шли напролом, намере­ваясь посеять страх среди обороняющихся и подавить их числен­ностью. А наши танкисты действовали осмотрительно и быстро. Велась непрерывная разведка. Мелкие группы наших танков укрывались там, где должны были пойти вражеские машины, и затем неожиданно били в упор и так же неожиданно скрывались, чтобы ошеломить врага на следующем рубеже. Гит­леровцы, натыкаясь на засады, несли большие потери. У них создавалось впечатление, что путь к Москве преградили огром­ные силы русских.

Это впечатление было достигнуто нечеловеческим напряже­нием усилий всех воинов бригады. Танкисты находились в по­стоянном движении. Некоторые из них за день участвовали в нескольких боях. Иногда одному танку приходилось вступать в поединок с десятками вражеских машин.

Взвод Лавриненко послали к селу Шеино, где гудерианов-ские танкисты намеревались обойти бригаду с фланга и уда­рить ей в тыл. Но маневр противника не удался.

Осторожно подъехав к селу, лейтенант замаскировал три своих танка неподалеку от Шеина, в сосновом лесу. Позиция была выгодная: прямо перед танкистами расстилалось огромное поле, которое рассекала широкая дорога. Немного левее, в ни­зине, находилось село. Огородами оно примыкало к лесу. В пол­день заряжающий Федотов доложил:

— Товарищ лейтенант, в лощине фашисты!
Лавриненко выглянул из башни: по дороге шли вражеские

танки. Не все они были видны, но по гулу моторов лейтенант определил: на Шеино двигалось не менее десяти машин.

— Приготовиться к бою! — приказал он. Потянулись томи­тельные минуты напряженного ожидания.

— Они нас не замечают,— проговорил командир,— тем луч­ше. Подпустим ближе.

Когда фашистская колонна приблизилась к селу, Лавринен­ко приказал открыть огонь. Орудия трех советских танков уда­рили одновременно. Вражеская колонна остановилась. Завяза­лась артиллерийская дуэль.

В разгар боя механик-водитель прокричал:

— Наша машина повреждена!

Лавриненко сокрушенно махнул рукой и зло выругался: «Вот уж некстати». Выпрыгнув из танка и низко пригибаясь к земле, побежал к другому танку.

— Моя машина подбита, волоките ее в тыл!— приказал он командиру второго танка и так же быстро побежал к третьему. Проворно вскочив в люк, лейтенант велел дви­гаться к фашистским танкам, которые вели огонь по нашей засаде. Силы были неравны: один танк против десяти, но,
чтобы прикрыть две машины, оставшиеся позади, чтобы непропустить врага, нужно было действовать решительно и смело.

И, не задумываясь, отважные танкисты ринулись в нерав­ный бой. Лавриненко сам встал к орудию. От первого же выстрела один из вражеских танков, уткнувшись в обочину дороги, остановился. Через какие-нибудь две минуты был подбит и второй гитлеровский танк.    На   большой   скорости грозная советская машина приближалась к колонне про­тивника.

Гитлеровцы не выдержали стремительного натиска и по­вернули назад.

Наши танкисты рассмеялись.

— Хиба ж це вояки?! — проговорил белобрысый танкист-украинец и, блеснув голубыми глазами, звонко расхохотался.

— Да. Дали чесу!—довольно заметил водитель и взял­ся за рычаги. Танк развернулся и опять пошел к лесу, в засаду.

Приближался вечер. Экипаж был наготове. Лейтенант Лав­риненко приказал вести неусыпное наблюдение за селом.

И он не ошибся. Видимо, уверенные в том, что их тан­ки уже заняли село, фашистские автоматчики спокойно направ­лялись туда. Было их больше роты. Они шли во весь рост по огородам.

У Лавриненко родилась дерзкая мысль: «Пойдем к ним в охранение» — и он приказал выводить танк из леса.

Советская машина почти вплотную подошла к гитлеровским автоматчикам. Стало уже темно, и гитлеровцы приняли танк за свой. Они оживились, зашагали еще увереннее, некоторые при­ветственно махали танку руками.

— Пулемет к бою! — приказал Лавриненко.

Часто и звонко в ночной тишине застрекотал пулемет. Вражеские солдаты, как подкошенные, падали на огородные гряды. Другие разбегались в стороны.

У одной избы фашисты спешно устанавливали два противо­танковых орудия. Наши танкисты заметили это. Раскатисто прозвучало несколько выстрелов танкового орудия, и солда­ты, суетившиеся у пушек, упали замертво, а грозная машина прошла по пушкам, втоптав их в землю.

За один только этот день Дмитрий Лавриненко нанес ощу­тительный урон противнику: подбил два танка, уничтожил два противотанковых орудия, истребил роту автоматчиков.

Так же смело действовали и другие экипажи. Когда собра­лись все вместе в Мценске, лейтенант узнал об успехах то­варищей. Иван Любушкин вел бой против сорока фашистских танков. Танковая рота донецкого шахтера Александра Бурды с десантом автоматчиков совершила глубокий рейд в тыл про­тивника. Гитлеровцы трижды пытались окружить роту и уни­чтожить ее, но трижды сами попадали в ловушку. Это было состязание на быстроту маневра и хитрость. Рота Бурды за Два дня рейда уничтожила сотни гитлеровцев, много вражеской техники, не потеряв при этом ни одного танка, ни одного че­ловека.

Семь дней и семь ночей продолжалась неравная битва на Орловском шоссе. Гудериановские полчища потеряли 133 тан­ка, большое количество орудий,   тягачей,   автомашин,   живой силы. Потери же нашей бригады были ничтожными. Еще более важен выигрыш во времени. За семь дней наше командование смогло подтянуть свежие силы к фронту и создать новый проч­ный рубеж обороны.

На восьмой день состоялась еще одна схватка с противни­ком в Мценске. Гитлеровцы подошли к городу с трех сторон, уничтожили переправы через реку Зушу, намереваясь уничто­жить советских танкистов. Но советские воины продолжали сражаться до последнего часа, а ночью вышли из горящего города через железнодорожный мост. Этого фашисты не ожи­дали. Они исступленно обстреливали Зушу и мост. И этого не устрашились воины бригады Катукова. В то время, когда тан­ки сдерживали напор врага, не подпуская его близко к пере­праве, через мост прошли пехотинцы, артиллеристы, штаб. По­том вышли боевые машины.

Одним из последних вышел из огненного кольца Дмитрий Лавриненко.

Бригада переходила на другой участок фронта. В непрерыв­ных многодневных боях машина Лавриненко основательно по­трепались. Танкисты на остановках залечивали у машины ра­ны и потому отстали от общей колонны.

Очередную остановку экипаж устроил в городе Серпухо­ве, чтобы поправить гусеницу. Поеживаясь от утреннего хо­лода, танкисты возились у машины. В это время к ним по­дошел незнакомый генерал. Вид у него был озабоченный, мрач­ный,

— Есть дело,—-сказал он и отвел лейтенанта в сторону. Беседа наедине длилась недолго.

Городу угрожала серьезная опасность. Гитлеровцы на этом участке прорвали линию нашей обороны и приближались к Серпухову. Была дорога каждая минута. Лавриненко объявил экипажу:

— По местам! Выходим на выполнение специального задания.

На большой скорости машина вышла из города.

И вот впереди показалась река, мост, а за ним, на пригор­ке,— село. Здесь танк свернул с дороги и встал у кустарника в засаду.

Вскоре Лавриненко увидел на том берегу вражеских сол­дат. К мосту двигались мотоциклисты. За ними шло несколько машин с пехотой и штабной автобус, к которому была при­цеплена противотанковая пушка. Лейтенант хорошо видел, как пехотинцы в зеленых мундирах и черных касках спрыгивали с машин и залегали у дороги.   Несколько   солдат с долговязым офицером возились у пушки. Видимо, фашисты имели задачу закрыть проход через мост.

Лавриненко прекрасно понимал, что этот мост — ворота в город, и он уже знал, с чего нужно начинать.

Хорошо прицелившись, он выстрелил осколочным снарядом. Весь расчет вражеского противотанкового орудия был выведен из строя. Лейтенант подал команду:

— Полный, вперед!

Вынырнув из кустарника, танк вышел на дорогу и, быстро набирая скорость, стремительно помчался к мосту. Бросая автоматы, машины, гитлеровские молодчики побежали обратно в село. Они даже не сделали ни одного выстрела из пушки, которая была приготовлена к бою.

Проскочив мост, танк врезался в гущу вражеской пехоты. Лавриненко вел непрерывный огонь из орудия. Сержант Бор­зых прицельно стрелял из пулемета. Старший сержант Федо­тов подавал лейтенанту снаряды. Механик-водитель Бедный, нажимая на рычаги, направлял машину на бегущих вражеских* солдат. Все четверо горели одним желанием — не пропустить врага.

За селом гитлеровцы приготовились к обороне. И встретили танк ураганным огнем. Они пытались его задержать, подбить, но все было напрасно: наводя ужас, «тридцатьчетверка» стре­мительно двигалась вперед. Тем временем к мосту подошли на­ши части.

В Серпухов танк Лавриненко возвратился, буксируя за со­бой захваченную штабную машину противника. В ней оказа­лись ценные документы.

Вернувшись в расположение своей бригады, лейтенант по­дал полковнику Катукову письмо. В нем генерал Фирсов из Серпухова сообщал:

«Командир машины Лавриненко был мною задержан, ему была поставлена задача остановить прорвавшегося противни­ка и помочь восстановить положение на фронте в районе г. Сер­пухова. Он эту задачу не только с честью выполнил, но и про­явил себя геройски. За образцовое выполнение боевой задачи Военный совет армии всему личному составу экипажа объявил благодарность и представил к правительственной награде».

Михаил Ефимович Катуков обнял лейтенанта, расцеловал его и растроганно сказал:

— Молодец, благодарю тебя от всего сердца!

     В эти неспокойные октябрьские дни 1941 года Дмитрий Лавриненко впервые увидел Москву. Бригада из-под Мценска перешла на Волоколамское шоссе, где создалось угрожающее положение.

Воины, опаленные недавними боями, проехали.через Моск­ву. Они видели притихшие улицы столицы. На окраинах рабо­чие батальоны рыли окопы, устанавливали противотанковые надолбы. Стояли у орудий зенитчики, готовые к отражению воздушного налета. Сколько раз мечтал Дмитрий, молодой учитель с Кубани, побывать в Москве, в ее музеях и театрах! И вот он здесь, на ее улицах. Но он пришел сюда не гостем, а защитником. До боли обожгло горькое чувство: враг в центре России, враг рвется к сердцу страны, и нельзя больше терпеть, а надо драться, драться, драться!

На Волоколамском шоссе наша танковая бригада заняла оборону рядом с пехотинцами генерала Панфилова и кавале­ристами генерала Доватора. Были трудные, очень трудные дни под Москвой. Приходилось спать в снегу. Иногда весь обед составляли сухарь да промерзший кусок колбасы. Несколько часов спокойного отдыха в лесу казались счастьем. Но не было случая, чтобы Лавриненко спасовал. Как бы ни усложнялась обстановка, он неизменно сохранял хладнокровие, находчи­вость, настойчиво добивался победы.

Так было и в ожесточенном сражении за Скирманово и Козлово. В этом районе гитлеровцы вклинились в нашу оборо­ну. Они врыли в землю десятки танков, каждый дом преврати­ли в дзот, огородились проволокой и минами. Фашисты устрои­ли между блиндажами проходы, а в самих блиндажах устано­вили печки. Село Скирманово, ощетинившееся десятками ору-дий, превращенное оккупантами в сильную крепость, предстоя­ло взять во что бы то ни стало.

Это было в ноябре, вскоре после празднования годовщины Октября, после военного парада на Красной площади, кото­рый показал всему миру, что Москва живет и сражается.

Атака началась вечером. Злой ветер крутил поземку. Глухо стонал сосновый бор. Взводу лейтенанта Лавриненко было по­ручено идти в атаку первым. Минуя вражеские окопы, распо­ложенные на кладбище, танк Лавриненко приближался к селу. От блиндажей противника его отделял только овраг, за кото­рым стояло до двадцати гитлеровских танков, закопанных в землю. Гитлеровцы открыли огонь из всех орудий. Машина лей­тенанта оказалась в огненном кольце.

В этот момент совсем недалеко появилась вражеская тя­желая пушка. Ее огромный ствол медленно разворачивался в сторону советского танка.

— Осколочным, огонь!—скомандовал лейтенант, и пушке противника не суждено было выстрелить: весь расчет ее вы­был из строя. Артиллерийская дуэль машины Лавриненко с танками противника продолжалась всего около получаса. За это время экипаж отважного танкиста успел вывести из строя несколько вражеских танков.

Одному вражескому орудию удалось   попасть   термитным снарядом в пушку «нашего танка. Пушка погнулась. Затем еще несколько вражеских снарядов попали в цель: перебили элект­ропроводку, радио, повредили оптические приборы. Казалось, был только один выход — повернуть обратно. Но лейтенант этого не сделал. Ведь его танк ведущий. По нему равняются остальные. Отойти назад — значит посеять неуверенность сре­ди своих танкистов.

— Будем держаться, пока можно!— сказал Лавриненко. К месту боя подошли остальные машины. Бой разгорался. Вынужденная бездеятельность томила экипаж.  

Наблюдая за ходом боя, лейтенант заметил, как из леса вышла штабная машина противника.

— Есть дело и для нас,—сказал он.— Пулемет к бою!
Несколько пулеметных очередей неожиданно хлестнули по гитлеровскому автобусу. Тот сразу остановился. Из него выпрыгнуло на снег восемь гитлеровских офицеров.

— Поддай-ка им горячих!— приказал лейтенант. Пулемет снова застрекотал. Сраженные гитлеровцы остались лежать у подбитой машины.

Когда бой утих, Лавриненко вывел свой израненный танк в тыл. Ему предложили отправить машину в ремонт.

— Разрешите отремонтировать самому,— попросил Лаври­ненко.— Так будет скорей.

А через день доложил командиру: «Машина готова к бою».

В эти дни вся страна узнала о героях-танкистах: приказом Верховного Главнокомандующего части, которой командовал М. Е. Катуков, было присвоено звание 1-й Гвардейской тан­ковой бригады. Десятки танкистов-гвардейцев, в том числе и Дмитрий Лавриненко, были отмечены высокими правитель­ственными наградами. Радостная весть окрылила воинов. Дмитрий написал матери коротенькое письмецо:

«Привет с фронта!

Проклятый фашист все стремится к Москве, но ему не дой­ти до Москвы, он будет разбит. Мы выставили против него броневую стену, и недалек тот час, когда мы будем его гнать и гнать, так, что он не будет знать, куда деваться. Не видать Москвы гитлеровским псам. Обо мне не беспокойтесь».

16 ноября гитлеровское командование предприняло еще одну отчаянную попытку овладеть Москвой. Оно подтянуло резервы и бросило на поле боя все, что могло. Гитлер обещал своим солдатам, что это будет последнее крупное сражение на советско-германском фронте. Изголодавшиеся, обовшивевшие, обмороженные солдаты рвались к теплым московским кварти­рам.

Под напором превосходящих сил противника наши части были вынуждены отходить. Но, отходя, они изматывали врага, наносили ему непоправимый урон.

В эти   тревожные дни   танкисты не   выходили из   машин.

Каждый танк был крепостью, и каждый танкист — грозой для врага. Уже второй день экипаж Лавриненко в бою. На этот участок противник бросил большие танковые группы. Лейте­нант получил задачу помочь закрепиться нашей пехоте в дерев­не Лысцово.

Когда машина Лавриненко, выкрашенная белой краской, разбрызгивая рыхлый снег, вышла на поляну, водитель — стар­ший сержант Бедный — доложил:

— Слева вражеский танк!

Лавриненко выстрелил. Черная вражеская громадина с первого же снаряда загорелась.

Через несколько минут на поляне появилось еще шесть вражеских танков. Из них три тяжелых. Огромный, черный, с белыми крестами на бортах, танк открыл огонь по нашей пехоте, которая залегла у деревни. Увидев советскую машину, неподвижно стоявшую на поле, гитлеровский офицер открыл люк, выставил автомат и визгливым голосом закричал: — Рус, сдавайся!

— Сейчас,— ответил Лавриненко и навел орудие на фашиста. Раздался сухой одиночный выстрел. Автомат выпал у офицера из рук и полетел в снег, а сам оккупант тяжело рухнул в машину. Этим же снарядом была пробита трансмиссия вражеского танка, он окутался клубами темного дыма и загорелся.

Танки, шедшие сзади, тотчас же открыли по машине Лаври­ненко сильный огонь. Но, несмотря на явно превосходящие си­лы, танкист-гвардеец не отходил. Размеренно, не торопясь, он посылал во врага снаряд за снарядом. Продолжительная пере­стрелка закончилась полной победой гвардейцев: семь гитле­ровских машин были подбиты.

Начало вечереть. И вдруг в тишине ясно послышался шум моторов: сзади двигались танки. По гулу моторов лейтенант определил, что это машины вражеские и что их больше десяти. Обстановка складывалась сложная.

Стемнело. Машина неподвижно стояла у леса. Белая, она сливалась со снегом и была незаметна. Тихо сидели танкисты на своих местах. Терпеливо ждали час, два, несколько часов, Меховые куртки уже не грели, ноги зябли.

К часу ночи в деревне наступила тишина. Гитлеровцы, не любившие темных морозных ночей, видимо, улеглись на отдых. Тогда Лавриненко скомандовал:

— Полный, вперед!

Мотор загудел, и машина на   полном   ходу   помчалась   к деревне. Танк Лавриненко стремительно пронесся по улице. Когда враг спохватился » открыл стрельбу, было уже поздно: наш танк скрылся за горизонтом.

В первых числах декабря на фронте наступил перелом. Раз­громив врага под Крюковом и Каменкой, наши войска погнали его на запад. И вот уже больше десяти дней танкисты-гвардей­цы не вылезают из машин. На Волоколамском шоссе шли не­прерывные бои. И одним из первых шел на своей машине стар­ший лейтенант Лавриненко. Позади была уже Истра, десятки освобожденных от оккупантов сел.

Готовилась атака на Волоколамск. Внимательно выслушав командира, Лавриненко изложил свой план действий. Командир   одобрил   решение старшего лейтенанта   и   пожелал ему удачи.

Выходя из блиндажа, гвардеец уверенно заявил:

— Задача будет выполнена!

Был полдень. Крупными хлопьями падал снег. Не умолкая, гремела артиллерийская канонада. Дмитрий задумался и шел во весь рост. Он не замечал, что враг уже начал обстреливать этот участок.

Когда до танка оставалось всего несколько метров, неожи­данно над его головой прожужжала мина. Лавриненко вскрик­нул и упал. Друзья подбежали к нему и взяли на руки. По щеке из-под шлема текла тонкая струйка крови. Танкисты осторожно сняли шлем и увидели на виске рану:

Прошло несколько секунд напряженного, томительного ожидания. Дмитрий наконец открыл глаза, обвел всех пому­тившимся взором и тихо проговорил:

— Действуйте смело!

Это были его последние слова.

Товарищи подняли Лавриненко на руки и отнесли к ма­шине. Тихо шел танк к командному пункту.

Отважного командира похоронили у деревни Горюны, не­далеко от Волоколамска, у старой березы. Молча забросав мерзлой землей гроб, воины расчистили по глубокому снегу тропинку от дороги к старой березе. Они врыли у могилы столб и на нем написали имя героя.

А по шоссе беспрерывным потоком двигались войска. И когда проходившие воины спрашивали, кто здесь похоронен, им отвечали:

— Танкист-гвардеец Дмитрий Лавриненко. Он уничтожил 52 вражеских танка.

И воины убыстряли шаг на запад, туда, где гремел бой,

 

 

В.СТАВСКИИ

ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ

Разведчики, вернувшиеся из тыла фашистов, доложили, что враг что-то затевает. Документы фашистов, убитых на вы­соте Н., показывают, что их совсем недавно перебросили на этот участок. А слева вот уже три дня наступает вражеская дивизия.

Враг что-то замышляет. Может быть, здесь происходит смена частей, которым уже основательно досталось? Или пе­реброска? Или наступление слева — просто демонстрация, а главный удар будет здесь? Во всяком случае нужна исключи­тельная бдительность.

Соединение обороняется на широком фронте. И полковник Утвенко со своими командирами и политработниками день и ночь проводит в подразделениях, на передовых наблю­дательных пунктах.

Вот он появляется на командном пункте артиллерийского полка, у полковника Ивана Яковлевича Грачева, своего ста­рого боевого друга. Разговор их краток:

— Смотри, Иван Яковлевич!

— Есть смотреть, товарищ полковник!

Вторую ночь яростно хлещут над передним краем ракеты Вторую ночь и разведчики и боевое охранение наблюдают фашистов большое движение, слышат шум моторов.

— Танки,— предполагает полковник Грачев. Он тщательно проверяет наблюдения и всячески укрепляет свою противотанковую оборону.

Гитлеровские танки для полковника Грачева и его артил­леристов не новинка. Грачев громил вражеские машины еще в 1919 году: под Котлубанью его батарея уничтожила пять танков противника. А вот здесь полк Грачева принял на себя удар одной из танковых колонн Гудериана. Грачев вытянул пушечные батареи для противотанковой борьбы, В первый же день артиллеристы разбили шесть фашистских танков и оста­новили движение врага. Через день, когда танки врага; про­рвавшись на другом участке, обошли Грачева, он организовал круговую оборону. И каким же огнем горели его жаркие глаза, когда один за другим запылали девять гитлеровских танков!

Полк Грачева немало способствовал разгрому армейской группировки врага. Три дня назад наблюдатели донесли, что в березовой роще гитлеровцы создают склад горючего. Не хит­ро сообразить, что это подготовка к танковой атаке. Полков­ник Грачев немедленно принял меры. Артиллеристы накрыли рощу огненным шквалом. От двух чудовищных взрывов на многие километры содрогнулась земля. Над рощей плеснул гигантский вал огня, почти в полкилометра высотой. Черное облако дыма закрыло полнеба...

Большой боевой опыт накоплен артиллеристами Грачева. Но это не привело их к зазнайству и бахвальству.

— Противник что-то затевает! Артиллеристы, будьте начеку.

Полковник Грачев, приставив к глазам бинокль, всматри­вается в далекие еловые перелески за рекой. Вот он улавли­вает там, над зазубринами елок, синюю струйку дыма.

—   В роще стоят минометы! — говорит Грачев своему адъютанту.

—   Точно так, товарищ полковник! — отзывается старший лейтенант Кочуров.— Я уже минут пять за этим дымком наблюдаю.

Полковник Грачев приказывает адъютанту немедленно пе­редать командиру дивизиона капитану Байде задачу: уничто­жить минометы врага.

Кочуров исчезает, словно его ветром сдуло.

Прошло несколько минут. И вот уже рявкают орудия ди­визиона, и снаряды с посвистом и шелестом мчатся в ело­вые перелески. Грачев одобрительно качает головой. Байда не подведет! Курчавые разрывы возникают там, где сплели струйки минометных выстрелов.

Вдруг Грачев застывает с вскинутым биноклем. Над дале­ким мрачным горизонтом всплескивается пламя. Еще, еще, еще... Потом доносятся сильные, грохочущие удары. И вот далеко вправо, на нашей земле, рвутся вражеские снаряды. Это уже не минометы. Это бьет тяжелая гитлеровская артил­лерия. Следом и другая батарея врага открывает огонь: всплески пламени возникают над горизонтом на шесть делений правее.

— Кочуров, ставь задачу дивизиону Полехина! — коман­дует Грачев, и голос его звучит резко и властно, и лицо сурово. «Вот как оттянули фашисты артиллерию, отвели свои части!» — сердито думает Грачев.

Ему кажется, что Полехин медлит, и полковник сам мчится к батареям. Рослый, широкоплечий, он быстро пробегает несколько сотен метров, по-юношески легко перемахивая через воронки и кочки. И, глядя на него, никогда не скажешь, что ему уже сорок пять лет, что с 1916 года он без перерыва на военной службе.

Рабочий-каменщик из Казани, Грачев кончил первую войну фейерверкером.    В дни Великой   Октябрьской революции он командовал батареей 2-й гвардейской артиллерийской брига­ды, затем громил немецких оккупантов на Украине. Грачев принадлежит к числу тех солдат царской армии, которые пошли вместе с большевиками, стали сами большевиками. Это такого же фронтовика, как и Грачев, великий Ленин назвал «человек с ружьем».

Фейерверкер царской армии Иван Грачев стал крас­ным командиром, прошел пламень гражданской войны, был трижды ранен. Потом окончил артиллерийскую школу, учился в военной академии. Сейчас он полковник, командир артполка, опытнейший воин, сердечный человек. В полку выросла плеяда героев. Рядовой коммунист Шевяков стал отличным командиром батареи. Лейтенант Березенко, коман­дир взвода, был трижды ранен в бою, сейчас он командует батареей. Начальник разведки комсомолец Секун пробрался со своей группой в тыл к врагу, забрал там пулемет с тре­мя лентами, разведал все огневые точки и возвратился без потерь.

И каждого из них Грачев учит отличному знанию материаль­ной части, искусству метко разить врага. Полковник учит лю­дей и умению отдыхать в часы передышки. По его инициативе в полку повелся прекрасный обычай: поплясать, попеть под ба­ян песни про народ и Родину, про любовь, про подвиги совет­ских патриотов.

*     *

Напрасно ругнул Полехина полковник. Не успел Грачев до­бежать до наблюдательного пункта дивизиона, как тот уже от­крыл огонь. Во всем полку никто не может угнаться за Полехи-ным в быстроте и точности огня.

Но что же затевает враг? Грачев устраивается у стереотру­бы. Быстро падают серые холодные сумерки. Уже заметны огоньки трассирующих пуль. Прямо впереди видна угрюмая высота Н., изрытая блиндажами и окопами; за нею в долине речка. Фашисты за речкой.

Надо быть начеку!

Над округой — в свисте ветра, в шелесте трав, в грохоте разрывов и трескотне пулеметов — идет ночь. Над вражеским расположением взлетают ракеты, мелькает их неверное и тош­ное сияние.

И командир соединения и командиры частей ни на секунду не смыкают глаз. Какая же она бесконечная, эта ночь! Вновь, как и накануне, с той стороны слышен шум моторов. Не спать! Не спать! Не спать!

Из своего блиндажа Грачев командует, управляет подготов­кой к утреннему бою. Перед умственным взором его лежит округа с ее балочками, редкими перелесками, большаками и проселками. Но это не только округа — это система, таблица целей для орудий Грачева, так она видится ему.

В соседнем блиндаже вдруг зазвучали аккорды баяна. Два чистых и сильных голоса легко и чуть грустно вы­водят:

На закате ходит па-арень Возле дома моего...

На мгновение вспоминается семья — жена, дети. «Завтра напишу письмо»,— думает Грачев и снова говорит с «двадца­тым», «двадцать первым», которых связисты вызывают ему с «Урала» и «Дона». Условный язык, тайный для врага и ясный для своих.

Вот и светает. Все то же ненастье, стужа, сырость. Грохочут на вражеской стороне орудия, и воздух колышется и стонет, раздираемый   снарядами. И земля,   негодуя,   встает гневными черными султанами там, где бьют ее в грудь разрывы.

Грачев выходит из блиндажа — торжественный, подоб­ранный, налитой жаркой силой. Он наблюдает за полем боя. Дивизион Полехина ведет дуэль с артиллерией врага. Хорошо. Все ясно: враг готовится здесь к наступлению. Как-то чувствует себя наша пехота? Ей будет жарко сегодня. Острая волна бескрайней любви и дружбы заставляет уча­щенно биться сердце Грачева.

— Держитесь, дорогие товарищи! Артиллеристы не подведут!

Вражеская артиллерийская подготовка кончилась, и Грачев видит, как из-за дальних бугров, извергая огонь из пушек и пулеметов, рванулись танки.

Через адъютанта Грачев приказывает дивизионам дать за­градительный огонь.

Ревут орудия. Выстрелы сливаются в грозный рокот. Грачев видит в бинокль, как фашистский танк вздрагивает и оседает на бок. Из машины вымахивает огромный язык пламени.

— Правильно! — одобряет Грачев.

А на бугре горят уже и второй и третий вражеские танки. Но остальные прорываются. Грачев спокойно говорит:,

— Кочуров, спроси у Байды: что он там зевает?

Через мгновение перед танками врага на большаке выра­стает огненная стена разрывов.

— Правильно, сразу надо было так! — роняет Грачев, всматриваясь в кипение боя. Карие глаза его горят, и весь он горит, словно излучая волю, решимость и мудрость воина — этот «человек с ружьем», коммунист, патриот,

На бугре горят гитлеровские танки. Бой продолжается.

 

 

Б.ГОРБАТОВ

ВЛАСТЬ

Даже в ребяческие годы он никогда не мечтал о профессии летчика, моряка или артиллериста. Копируя взрослых, он соби­рал на пустыре детвору и, взобравшись на холм ржавого завод­ского хлама, кричал, захлебываясь:

— Митинг открыт! Пролетарские дети всех стран, объеди­няйтесь!

В школе он был вожаком пионеров, в горпромуче — вожа­ком комсомольцев, на шахте — партийным вожаком; друзья в шутку называли его «профессиональным революционером». Никогда его не влекло ни к какой другой профессии, кроме этой единственной: вести за собой людей.

В комитете говорили ему:

— Алексей, надо поднять народ!

И он, весело тряхнув головой, отвечал:

— Подыму!

Он подымал комсомольцев на лыжную вылазку, колхозни­ков — на уборку, домохозяек — на древонасаждение, шахте­ров — на стахановский штурм. Он и сам не знал, отчего люди идут за ним,— в стужу, в ночь, в непогоду. У него не было ни огненного красноречия, ни пламенных слов — горячее сердце, вот и все, что он имел. Но он знал своих ребят и ключи к ним; молодые или бородатые, все они были его ребята, его народ,— и он знал свою власть над ними. И эта власть, в которой не бы­ло для него личных выгод, а только одно беспокойство, и веч­ное горение, и простуженное горло, и небритые щеки, и ночи без сна,— эта власть над душой человека сама по себе была ему наградой.

Война застала его секретарем горкома партии и превра­тила в комиссара батальона. Он был хорошим комиссаром, его любили. И он любил свой батальон. Эти окопные парни, эти пропахшие порохом воины были ему давно знакомы. Ни шинель, видавшая виды, ни подсумки, ни снаряжение не могли скрыть в них его старых ребят: это был тот же его народ — раньше он поднимал его в труд, теперь поведет на драку.

Но вот на днях шел бой за курган «Семь братьев», и ба­тальон его полка не поднялся в атаку. Батальон лежал под ог­нем у кургана, и никакая сила не могла оторвать бойцов от влажной, сырой земли, к которой они жадно приникли, в кото­рую впились ногтями, вдавились коленями, прижались ли­цом.

— Ну, комиссар, надо подымать народ!— сказал Алексею раненый командир батальона.

И Алексей, тряхнув головой, ответил:

— Подыму!

Он побежал, придерживая рукой полевую сумку, к кур­гану. Вокруг, как хлопушки, разрывались мины, и он, сам не зная почему, вспомнил вдруг комсомольскую пасху 1923 года, и факельное шествие, и «Карманьолу», и как тогда мечтал о подвиге.

«...На фонари буржуев вздернем... Эй, живей, живей, жи­вей!» Бежать уже нельзя было, и он пополз. Он пополз к бой­цам и громко, чтобы его все услыхали, весело закричал:

— Ну, орлы, что же вы? Свинцового дождика испугались?

Вот так и надо было: не приказом, не окриком, а шуткой, потому что в инструментальном ящичке комиссара не найти ключа к простому сердцу более верного и надежного, чем этот: шутка.

— Ну, орлы? Эх, орлы! Подымайтесь, простудитесь! Вперед!

Но никто не улыбнулся его шутке, никто не отозвался, и никто не поднялся на его призыв. Он пополз тогда вдоль всего боевого порядка: может быть, его не слышали. Он под­ползал чуть не к каждому из бойцов, обнимал и тряс за плечи, искал глаза, но люди прятали от него глаза, отворачивали го­ловы и еще пуще зарывались в траву.

И тогда он понял: нет у него никакой власти над ними.

Он привстал на колено и огляделся с тоской: вокруг ле­жали его ребята, его народ. Вот он знает их: этому, сибиряку, он посоветовал однажды, что ответить жене на письмо; того, уральца, принимал в партию; а этот, земляк, донбассовец, вероятно, коногон,— лихой танцор и свистит по-разбойничьи, еще недавно комиссар видел, как он пляшет, и аплодировал ему. Что ж он теперь колени в землю?..

Он закричал в отчаянии:

— Вперед, товарищи! Что же вы? Герои, вперед!

Но никто не двинулся с места, и только гитлеровские пули сильнее защелкали вокруг.

«Ведь перебьют же, всех перебьют»,— с горечью подумал комиссар, и сознание беспомощности и стыда, и обида, и гнев вдруг охватили его со страшной силой.

Он поднялся во весь рост и закричал:

— Вперед! В ком совесть есть, вперед! За Родину!
И, не оглядываясь, побежал вперед. Один.

Он бежал под свинцовым дождем, охваченный отчаянием и злостью, и в мозгу стучало: «Эй, живей, живей, живей! На фонари буржуев... вздернем...», но уже не весело, а сердито, ожесточенно, словно пел сквозь стиснутые зубы; и курган был все ближе и ближе; и казалось, курган сложен весь из свинца, и теперь весь свинец обрушивался на него, и свистел над головой, и падал рядом, и странно, что он еще не убит, но ему было все равно. Все равно! Все равно! «Эй, живей, живей, живей!.. На фонари...»

И вдруг он услышал топот шагов сзади и шумное дыха­ние — он оглянулся и увидел: за ним с винтовками наперевес бегут бойцы. По всему полю подымаются, встают, бросаются вперед бойцы, на штыках солнце...

«Пошли-таки? — удивленно подумал он.— Поднялись? Кто же поднял их?»

Теперь люди бежали рядом с ним, перегоняли его, он видел их потные лица, и мокрые рубахи, и рты, обметанные зноем, и тогда он сам побежал быстрее, чтобы не отстать от бойцов, и курган был все ближе и ближе, а еще ближе черные дымки разрывов. Алексей догадался, что это огневой вал наших ба­тарей, что они прижались к самому валу, и первый весело закричал:

— Ложись! Ложись!

И увидел, как послушно и быстро залегли бойцы. Он перевел дух.

— Сейчас батареи перенесут огонь, и мы двинемся дальше!— Он крикнул это громко, чтобы все услышали.— Наши батареи перенесут огонь, и мы пойдем дальше!

Он сказал это, и слова его понеслись по полю, но самого его вдруг охватило сомнение: пойдут ли? Пойдут ли снова лю­ди? Что, если это только минутный порыв, взрыв стыда? Что, если всей его комиссарской власти над солдатской душой только и хватило на то, чтобы зажечь в бойце минутный по­рыв и вся его власть измеряется тридцатью метрами целины?

Батареи уже били по кургану. Над курганом взлетали груды земли, обломки балок, щепки; гитлеровцы пригнули головы, их огонь стал слабее.

— Вперед!— закричал Алексей, подымаясь.— Вперед, герои, за Родину!

И увидел: поднялись те, что лежали рядом, за ними поднялись передние, а затем и все поле. Снова вспыхнуло «ура» — хриплое, знойное, ожесточенное,— и снова на штыках солнце,
и шумное дыхание рядом и ветер воет в ушах. «Вот! — ликующе подумал на бегу Алексей.— Пошли-таки».

— Вперед! — закричал он снова, хотя кричать уж не надо было, но сердце было переполнено. Это не он, а сердце кричало и пело: «Вперед!»

Вот они бегут рядом с ним, его ребята. Он увидел коно­гона: по его цыганскому лицу текла кровь, со лба на щеки, он не замечал... «Эх, расцеловать бы их всех! Здорово, здорово бегут». Это он ведет их. Как раньше вел. Как всегда. Как то­гда, в молодости, на комсомольскую пасху. Факелы. И запахи смолы и первой сирени... Как тогда, на субботник, и запах акаций, и сладкий, до горечи сладкий   запах   угля   и дыма..;

«Сейчас пахнет полынью и еще чем? Свинцом? Свинец не пах­нет. Дымом? Старый, знакомый запах смерти». Здорово, смело идут его ребята! И он сам здорово, смело идет! Это он ведет их. На бой. На смерть. На победу. Как всегда вел.

Но вести людей на веселье, когда факелы, и фонари, и за­пахи смолы и первой сирени, легко. Вести людей на труд, на привычное и естественное для человека дело тоже не трудно. Но какой же властью, какой неслыханной властью надо обла­дать, чтобы повести людей на смерть, на муку, на состояние, противоестественное человеку, повести не приказом, не стра­хом, а одним горячим сердцем, вот как сейчас он ведет под огнем, по целине, пахнущей полынью и дымом, к кургану, ко­торый все ближе и ближе. Вот у него эта власть! Неслыханная власть. Вот он владеет сердцами этих людей! Вот он скажет: «В штыки!»—и люди бросятся в штыки. Он скажет: «На смерть!»— и люди пойдут на смерть.

«А что, если я скомандую: «Назад!», или «Бросай оружие!», или «Сдавайся гитлеровцам?!» Он увидел в эту минуту ураль­ца: на его лице пылало пламя боя, и злости, и ярости, нико­гда еще не был он таким красивым, как в эту минуту, и Алек­сей понял: растопчут. Его, комиссара, растопчут, задавят, при­колют, если он скомандует «назад». «Приколют, ей-богу, при­колют!»— обрадовано подумал он. И от этой мысли вдруг стало хорошо и весело, словно он увидел и высоту своей вла­сти, и ее пределы, и власть, которая над ним, и над уральцем, и над сибиряком,— власть родной земли горько пахнувшей полынью.

И уже больше ни о чем связно не мог думать комиссар. Курган побежал под ногами. Полынь. Полынь. Полынь. От­чего от запаха полыни свирепеет сердце? Они бегут рядом, комиссар и его бойцы, и вот уже вражеские блиндажи, и по­рванная проволока, и гитлеровец с распоротым животом, и яростное лицо уральца, и гребень кургана. И навсегда запо­мнилось, как на вершине ударил резкий ветер в лицо и распах­нулась даль, и он увидел синие терриконники на горизонте, и степь, и реку, и белые, словно серебряные, меловые горы вдали...

 

В. СТАВСКИИ

БЕССТРАШНЫЙ СЫН НАРОДА

— По самолетам!—звучит команда.

Над посадочной площадкой, шипя, взлетает сигнальная' ракета. Грозные истребители стремительно взмывают в воздух, ложатся на курс и исчезают вдали.

Погода пасмурная. Несутся низкие рваные облака. Надо зорко смотреть и не прозевать жестокого и коварного врага. Командир эскадрильи старший лейтенант Николай Терехин пристально наблюдает за воздухом.

Где-то поблизости идут бомбардировщики фашистов. Они летят бомбить цветущий город Н. Они хотят сбросить смерто­носный груз на жителей города, на женщин, на детей, на ста­риков.   Нельзя пропустить гитлеровские бомбардировщики к городу Н.

Эскадрилья Терехина рыщет в небесных просторах, она ищет врага, чтобы истребить его. И вот в серых глазах ко­мандира блеснула острая радость. Крепкая рука его легким движением качает самолет с крыла на крыло, подавая сигнал остальным. Старший лейтенант Терехин и его товарищи бро-сают свои послушные боевые машины на врага.

Пять «хейнкелей», только что вынырнувших из облаков, видят неотвратимо грозную расплату. Старший лейтенант ви­дит, как фашистский стрелок-радист, судорожно вертя малень­кой черной головой, ведет по нему огонь из своих пулеметов. Терехин чувствует, что несколько пуль врага попали в его бое­вую машину. Но у него хватает выдержки, чтобы, несмотря на огонь врага, подойти на верную дистанцию к бомбардиров­щику и лишь тогда ударить по нему в упор. Наверняка! Тере­хин очень ясно видит перекошенное злобой и ужасом лицо фашиста.

— Вот теперь пора!— решает Терехин. Он крепко жмет гашетку своих пулеметов. Огненные мечи трассирующих пуль хлещут по бомбардировщику, убивая фа­шистов. Буйное пламя возникает над фюзеляжем, неуправляе­мый «хейнкель» валится книзу.

Терехин оглядывается. Он видит еще два «хейнкеля», тоже в пламени и дыму. Расстрелянные товарищами Терехина, они падают вниз. Победа! И сердце старшего лейтенанта Терехина сжимается в сладком волнении.

Но надо уходить к себе, на посадочную площадку. Мотор работает с перебоями, что-то произошло с управлением, маши­на его плохо слушается. При посадке на аэродром истреби­тель вдруг бросило в сторону. Только хладнокровие и умение Терехина предотвратили аварию. Товарищи, подбежавшие к самолету, поздравляют Терехина с победой. Старший лейте­нант Терехин застенчиво улыбается. На смуглом лице его блестят белые зубы. Безгранично смелый в бою, на земле он скромен, тих и ласков. И это еще более усиливает уважение и любовь к нему.

В эскадрилье весь летный состав — одна молодежь. И сам Терехин тоже еще молод — ему всего 25 лет. Он из села Чар-дыма, Лопатинского района, Пензенской области. Отец и мать живут там. Они колхозники. Жизнь Николая Терехина проста

и обычна: школа, пионерский отряд, десять лет в комсомоле, на работе в районных организациях.

Все эти годы мечты, мечты об авиации. И только об истре­бительной! Волнение, что его не примут в авиацию в восем­надцать лет. И неудержимая, буйная радость, когда приняли в школу. Это было в 1934 году.

Осматривая с товарищами самолет, Николай Терехин ду­мает о том, как бы скорее получить новую машину. Да, ему нужна новая машина, потому что в этой шестьдесят пробоин, разбиты два цилиндра, пневматика шасси, продырявлен винт и повреждено управление.

На другой день в семь часов вечера старший лейтенант Терехин снова подымается в воздух. Задача такая же — пе­рехватить группу вражеских бомбардировщиков и уничтожить ее. Как и вчера, пасмурная погода. Как и вчера, нелегко разы­скать врага среди серых облаков.

Но так же, как и вчера, старший лейтенант Терехин нахо­дит группу гитлеровских бомбардировщиков и атакует ее. Он стремительно бросается на крайний, самый близкий к нему самолет, в упор стреляет по нему и сразу убивает стрелка-ра­диста. Следуют короткие, меткие очереди. Бомбардировщик валится вниз, и на земле взметывается пламя взрыва.

Но впереди еще два вражеских бомбардировщика. Они удирают. Их нельзя отпустить! Терехин преследует стервят­ников. Он ведет огонь по ближнему бомбардировщику, но вдруг патроны кончились! Теперь враг может уйти. Но ведь этого не может быть! Врага надо уничтожить любой ценой, любым способом.

В неуловимую долю секунды в сознании Николая Терехина проносятся события последних дней, встают лица товарищей, погибших в бою за Родину, за честь советского народа, встают картины пожаров, зажженных фашистами и полыхающих над родными землями. И, отчетливо сознавая, что вот сейчас он сам, может быть, погибнет, охваченный восторгом сокруши­тельного удара по врагу, Николай Терехин бросает свой истре­битель на фашистский бомбардировщик.

Струя газов от удирающего самолета сбивает Терехина чуть не в сторону, и плоскостью своего самолета он рубит не по мотору, а по хвосту врага. Навсегда остается в памяти, как срывается вниз вражеский бомбардировщик, а правая плос­кость своего самолета задирается вверх и корежится.

Но истребитель еще управляем. А впереди последний бом­бардировщик врага. Его также надо уничтожить! Не думая ни о чем, кроме этого, Николай Терехин стремительно сбли­жается с ним. По истребителю бьют пули вражеского стрелка. Терехин быстрыми и точными движениями отстегивает ремни, сбрасывает со лба очки, и тотчас его истребитель тараном бьет по бомбардировщику врага. Тот разлетается в куски.

Но и боевая машина Терехина тоже разлетается в куски. И сам Терехин, ошеломленный ударом, с рассеченным лбом, падает вниз. На высоте четырехсот метров, полностью придя в себя, он раскрывает парашют. Он видит, как под ним при­земляются два фашистских парашютиста и бросаются наутек. Но им не уйти. Терехин радуется, видя, как они попадают в руки красноармейцев.

И сам он попадает в эти же руки. Но для него какие они ласковые и родные, эти советские руки!

 

 

И.КИРЮШКИН

В ТЫЛУ ВРАГА

На одном из участков Западного фронта в тесном взаимо действии, с частями Советской Армии успешно ведут борьб с фашистскими захватчиками партизанско-истребительны отряды. Они бесстрашно идут во вражеские тылы для уничто-жения танков, автомашин, огневых точек, штабов; они мини руют и разрушают пути отступления войск противника.

Вот выписка из документа, ярко характеризующая опера цию одного отряда народных мстителей:

«Во второй половине декабря 1941 года   для   действий тылу противника на Можайском направлении был направле отряд партизан-истребителей под командованием тов. С. Форси ровав незаметно реку М., отряд внезапно ворвался в деревню и заставил противника в панике отступить.    Захваченные у врага орудия, пулеметы и гранаты были обращены против его же бегущих солдат».

Здесь, на передовой линии фронта, бойцы истребительных отрядов пользуются особым уважением. На командны пунктах, откуда они начинают переход линии фронта, их напут-ствуют дружескими пожеланиями успеха и благололучног-возвращения, Долго не расходятся люди от блиндажей, при-слушиваясь к шагам уходящих товарищей. Когда бойцы истребительных отрядов возвращаются на свою сторону, ча-совые встречают их улыбкой.

*      *

В небольшую деревню, только что освобожденную от фа­шистских захватчиков, прибыл отряд    истребителей.    Отсюда он должен идти в тыл врага. Заботливо осматривая прибывших бойцов, полковник   шутя замечает:

— Каждому из вас, как я погляжу, не хватает только трехдюймовой пушки. В таком «оперении» вы, пожалуй, можете взорваться, не дойдя до противника.

Полковник доволен. Он сам указывает, в каких избах разместиться отряду на отдых. Деревенский мальчик, уже успевший украсить свою шапку красноармейской звездой, радостными глазенками следит за бойцами и стремглав под­скакивает к полковнику, когда тот направляет группу бойцов к одному дому.

—   Это наш дом, у нас тепло. А вы тоже к нам?

—   Тоже к вам,— отозвался полковник.— Веди! А зовут тебя как?

—   Миша...

Мальчик уцепился за руку полковника и, весь сияя, на­правился вместе с ним к дому.

За ужином Миша рассказывал нам, как гитлеровцы убив*а-ли раненых красноармейцев, как отняли у его матери теплую кофту, а у отца-инвалида — последнюю рубаху, как они убили его товарища Сережу.

— Мы шли по улице, а фашист как закричит на нас! Мы напугались и побежали. Тогда он стал стрелять. В Сережку попал, а в меня не попал...

С раннего утра наш отряд начал готовиться к походу. Бойцы проверяли оружие, укладывали в вещевые мешки продукты, примеряли маскировочные халаты. Слушая разго­воры бойцов, не имевшие никакого отношения к предстоящей операции, можно было подумать, что они собираются в обыч­ную прогулку по лесу, но отнюдь не на рискованные дела.

Полковник и комиссар отправились на командный пункт в лесу, приказав отряду прибыть туда после обеда. В назначен­ный час у блиндажа, который, возможно, сохранится как один из памятников Великой Отечественной войны, отряду объявили боевое задание: проложить через линию фронта новый путь, пробраться в тыл врага, уничтожить минометные батареи,' минировать дороги противника.

Тридцать вооруженных людей в белых халатах-капюшонах, в белых перчатках гуськом спустились по открытой местности к реке. Все окружающее ровно освещала луна. Враг молчал — значит, мы не замечены. Реку перебегали поодиночке. У об­рыва бойцы залегли, слившись со снеговым покровом.

Командир и комиссар отряда принимают решение идти •прямо по снеговой целине наперерез вражеских позиций. Важ­но сразу обнаружить больше огневых точек на переднем крае обороны противника.

Вперед выдвинули группу наиболее опытных бойцов. Ко­мандир шепотом подал команду:

— Вперед, за мной!

Смельчаки рванулись вперед. Расстояние    от   обрыва до опушки леса они прошли по пояс в снегу, но, тем не менее, так быстро, что гитлеровцы не успели открыть огонь.

По проложенному следу двинулась и остальная часть отряда. И только теперь затрещали вражеские автоматы, по­слышались справа и слева очереди двух пулеметов. Но пули свистели высоко над нашими головами.

Путь от лесной опушки до вершины горы оказался гораз­до труднее и опаснее. Пули ложились совсем близко. Однако продолжалось это недолго. Стоило нам удалиться в лес, как стрельба прекратилась. Отряд находился уже в расположении противника. Отчаянно вели огонь только автоматчики, перебе­гая с одной точки на другую. Создавалось впечатление, что их много; на самом же деле это была незначительная группа стрелков. Наше молчание и смелое продвижение вперед при­вели вражеских автоматчиков в замешательство. Это чувство­валось по их беспорядочной стрельбе.

Когда отряд достиг вершины горы и ступил на протоптан­ные гитлеровскими солдатами дорожки, стрельба прекрати­лась. Лишь где-то справа послышался визгливый голос гитле­ровского солдата, прокричавшего: «Хальт!» Но когда он уви­дел перед собой цепочку людей в белых халатах, то тут же пустился наутек.

Отряд удалялся все глубже и глубже в лес, продвигаясь к одному из важных объектов противника. На десятом часу похода пересекли шоссе, на котором в октябре и ноябре про­шлого года разыгрывались кровопролитные бои с фашистскими захватчиками. Теперь это шоссе занесено снегом. И только посредине заметны следы саней и автомашин. Отряд начал минирование шоссе. Группы товарищей расставляли в услов­ленных местах двойные порции мин.

Четыре часа утра. На завершение ночной операции остава­лось немного времени. (Командир поторапливает. Наконец отряд достиг заданного пункта. Луна уже скрылась. Это хоро­шо: чем темнее, тем лучше. Кругом мертвая тишина.

Наши разведчики поползли в трех направлениях: один от опушки леса к селу, второй — до изгиба дороги, еще двое — через дорогу к сараям и зданию, недалеко от которых, в лесу, находилась минометная батарея противника. Командир долгим, тревожным взглядом провожал бойцов. Они уже исчезли, а он все еще стоял, не сводя глаз со следов, проложенных по глубокому снегу.

Каждый раз, когда разведчики отделялись от отряда, всех нас охватывало чувство тревоги за боевых друзей. Вот и сейчас все напряженно ждали их возвращения. Тишина ночи ощуща­лась физически. Малейший шорох казался подозрительным.

— Пора бы вернуться,— послышались чьи-то нетерпеливые слова.

Командир молча посмотрел на часы со светящимся циферблатом. Подошел комиссар. Он тоже достал часы, но не успел положить их в карман, как выросла фигура в белом ха­лате. Это был разведчик.

— Товарищ командир,— докладывал разведчик,— в двадцати шагах от изгиба дороги под навесом стоят три нагружен­ные автомашины. Машины охраняет часовой. На дороге все
спокойно.

Командир направился к опушке леса. Прошло немного времени, и он вернулся вместе со вторым разведчиком, от которого мы узнали, что на окраине села замечено несколько патрулей, вооруженных автоматами. Вскоре явились остальные разведчики. Они сообщили, где расположены минометы. Их охраняет несколько часовых.

Подозвав старших групп, командир сказал:

— Судя по количеству часовых, нам придется иметь дело не только с расчетом минометной батареи. Времени до рассвета немного. Основные силы отряда надо сохранить для боя с
автоматчиками на обратном пути. В бой сейчас вступят только гранатометчики под прикрытием стрелков. Гранатометчики и автоматчики, ко мне!

В одно мгновение бойцы окружили командира.

— Бить по дому и минометам противотанковыми! Зарядить гранаты! — скомандовал командир.

Нервная дрожь пробежала по телу, кулаки и зубы сжима­лись сами собой, все невольно подались в ту сторону, где за деревьями скрылась группа смельчаков.

Взрыв! Другой. Третий. Звон стекла и шлепанье металличе­ских осколков и деревянных обломков, глухие стоны фашист­ских солдат. Все сразу разнеслось по лесу, разорвало мертвую тишину ночи.

—   Хальт, хальт! — неистово орет какой-то гитлеровец.

—   Я тебе дам, гад, хальт! — слышим мы спокойный голос командира группы.

Машины, стоявшие под навесом, стали выезжать на дорогу.

— Не уйдут! — сказал кто-то.

За поворотом послышались два сильных взрыва, затем третий: машины наскочили на мины и взлетели на воздух.

Со стороны села все ближе доносятся выстрелы. Лес осве­тился ракетами. Гитлеровцы всполошились.

Наши автоматчики безостановочно били по противнику, прикрывая отход гранатометчиков. Вот появились первые бой­цы, мокрые от пота, до крайности возбужденные, дышат тя­жело.

— Кто там, подсобите! — слышится строгий голос впереди нас.

Бойцы кинулись туда. Двое бойцов несут тяжелораненою товарища, за ним —еще одного. Третий контужен, его ведут под руку.

 

Неутомимая Лиза, наша сандружинница, спокойно, но быстро перевязывает раненых, дает им пить.

Тем временем гитлеровцы усиливают огонь. Ракеты одн за другой повисают над головами, обливая все окружающе мертвенно-бледным светом...

Пора отходить. Разделившись на две группы, отряд стал удаляться в глубь леса. Идем по пояс в снегу. Лес местами становится непроходимым. Раненого товарища несем по очере­ди на спине, часто сменяя друг друга. Раненому тяжело, но он успокаивает нас:

— Еще немного, товарищи, и я сам пойду...

Уже совсем рассвело. Лучи солнца пробивались через чащу, расстилаясь золотистыми полосками по снегу.

Вышли на шоссе, на котором взорвались на минах враже­ские   машины.   На   шоссе   ни души.   Тихий, ясный   день.   Все кругом залито солнцем. Забыв об опасности, невольно любу­емся чарующей картиной нашей русской зимы. Легко дышится морозным острым воздухом.

Пройдя через шоссе, вновь удаляемся в глубь леса. Идти становится все труднее и труднее. Силы покидают бойцов.

— Привал! — распоряжается командир.

Угасал короткий зимний день. Мягкой синевой покрывались густо заснеженные деревья. Морозный воздух становился все острее.

Стемнело. Взошла луна. Отряд поднялся и двинулся в путь. Когда достигли знакомой поляны, остановились на короткий отдых. Командир еще раз пояснил боевую задачу, разбил от­ряд на тройки.

— Каждой тройке,— говорит он,— действовать самостоятельно, но не отрываться от всей колонны.

Спрятав оружие под халаты и пригнувшись, быстро перебе­гаем поляну по тропинке, протоптанной гитлеровцами. Незаме­нимая вещь — эти маскировочные халаты. Бойцам — партиза­нам и разведчикам — они нужны так же, как винтовка, как автомат или граната.

Нас никто не обнаружил. Зато мы заметили, как трое гит­леровских связистов, гремя железной катушкой, тянули про­вод, пробираясь между деревьями. Неуклюже барахтаясь в глубоком снегу, они озирались вокруг. Ясно слышался их приглушенный грубый говор, похожий на тявканье цепной со­баки.

— Чуют, проклятые, что в чужой дом забрались. Живьем бы забрать, сволочей! — прошептал голос возле меня.

Решили сейчас гитлеровцев не трогать, а пропустить их подальше, отрезать путь к бегству и там прикончить без лиш­него шума.

Фашисты уже поравнялись с нами; вот они перешагнул через наш след. Терпение бойцов отряда, притаившихся за деревьями, лопается. Один из них подбегает к фашисту и силь­ным ударом приклада сбивает его.

Два других гитлеровских солдата, метнувшись в сторону, выскочили прямо на командира отряда. Он сразил их двумя выстрелами.

Не задерживаясь, быстро продвигаемся вперед. Вот нако­нец и гора. На линию огня гитлеровских автоматчиков отряд вышел с тыла. Рассыпавшись в цепь, бойцы уверенно пошли по склону вниз. Разом застрочили вражеские автоматы. Мы не остались в долгу и прочесали гору несколькими зал­пами.

Гитлеровцы не унимались до тех пор, пока мы не пересекли извилистых, протоптанных дорожек, по которым они перебе­гали с одного места на другое. Когда же мы вынудили их лезть по пояс в снег, они беспорядочно заметались черными тенями.

Спускаясь все ниже к подножию горы и не прекращая огня, отряд заставил гитлеровцев убраться восвояси. Отстреливаясь, уцелевшие автоматчики убегали на фланги, под прикрытие своих пулеметов.

У обрыва собрались все целы и невредимы. Теперь остава­лось только перебраться через реку. Но это оказалось нелег­кой задачей. Гитлеровцы открыли по противоположному бе­регу минометный огонь, надеясь настичь им нас. А по обрыву неумолчно бил пулемет.

Как ни опасно было находиться здесь, все же мы вынуж­дены были переждать, пока враг не прекратит стрельбу из минометов. Вскоре неожиданно умолк пулемет противника: его расчет был уничтожен двумя нашими бойцами. Воспользовав­шись этим, отряд благополучно перешел через реку.

В предутренний час мы встретили родные улыбки наших часовых. У блиндажей и землянок кашевары и повара угоща­ли бойцов из походных кухонь горячим чайком.

Отдохнув до вечера, партизаны-истребители снова начали готовиться к новым боевым операциям. Прочищая оружие, они обменивались между собой короткими фразами, делились впе­чатлениями, шутили.

В разговор вступила отважная разведчица товарищ К. Она родилась в 1913 году, до войны работала обмотчицей электро­ремонтного цеха на заводе в Люблине, училась на курсах ме­дицинских сестер. Райвоенкомат направил ее в истребительный батальон, а оттуда она попала в партизанский отряд.

— Тебе придется быть не только медицинской сестрой, но и разведчицей,— сказал тогда командир.

Первая ее разведка была в подмосковной деревне Куркино. Дорожка из леса привела разведчицу на середину деревни. Крестьянка, у которой она попросила воды, сказала, что в де­ревне гитлеровцев нет, но они наезжают каждое утро и грабят: отбирают кур, хлеб, картошку. Крестьянка указала направле­ние, в котором продвигается противник.

В другом селе—Буринове — разведчица вошла в дом, где находились гитлеровцы. Хозяйка дома выдала ее за свою сестру и тайком сообщила о численности вражеских солдат, сколько у них пушек, пулеметов.

По пути в деревню Тростье разведчице встретилось стадо овец. Она увидела, как девочка подошла к стаду и погнала несколько овец к своему дому.

— У меня   мелькнула   мысль,— говорила   товарищ   К..- взять хворостину и тоже погнать овец в деревню. Так я вошел в село.

На этот раз ей удалось выяснить, где был расположен штаб крупного соединения противника.

Вскоре отважная разведчица была послана снова в тыл Отряд направился в Угодско-Заводский район, где предстоял внезапный налет на фашистов, засевших в Угодском Заводе Это было в октябре. Земля была покрыта снегом, началась зима. Во время переходов страшно хотелось пить. Чтобы утолить жажду, бойцы ели снег.

— Разведка оказалась очень   трудной,— рассказывает товарищ К.— Мне дали явку к сестре одного партизана, сказали номер ее дома и улицу, на которой она живет. Трудно был ориентироваться в незнакомом городе. У первой встречной женщины я узнала нужную улицу, ребятишки указали дом. Мимо меня из домов бежали гитлеровцы, их зачем-то выстраивали; у входа в дом меня чуть не сшибли с ног. Войдя в квартиру, я сказала, что мне нужна Лиза. Женщина лет сорока, пившая чай, ответила: «Это я». Около печки стояли два гитлеровца. «Ну вот и хорошо,— сказала я,— попью с вами чайку». Тут же тихо передала ей привет от брата Якова. Она сразу сообразила, в чем дело, и сказала мне: «Ты посиди здесь, а я схожу за де­вочкой. Мы ее оставим дома, а сами пройдемся». Проводив меня, она сообщила важные сведения. Я простилась с Лизой и поспешила в лес к товарищам. Рассказала командиру, где расположены гитлеровские офицеры, штабы, гестапо, склады. В пять часов утра меня разбудили и снова послали в город к тете Лизе. Вошла в дом, в комнате сидел гитлеровский офи­цер. Денщик спросил, кого мне нужно. Я ответила.

— Лизы нет,— сказал денщик,— она на кухне.

У гитлеровцев в городе была какая-то кухня. Я не стала ждать, пошла к жене другого партизана — Нине. Она жила за мостом. Когда в отряде мне объясняли, как найти дом, все казалось ясно, а тут все перепутала. Навстречу попалась де­вочка, она несла воду. Как во всех затруднительных случаях, пришлось просить попить водички. Спросила девочку, где она живет. Она назвала улицу и номер дома. Улица была как раз та, которая нужна мне. Девочка указала и дом, в котором живет Нина. Вошла в дом, на кухне, вижу; два гитлеровца моют картошку. Здесь же находилась и молодая девушка, как я узнала потом, сестра партизана Дуся, и его мать.

Обращаясь к Дусе, я сказала, что мне нужна Нина, но де­вушка не понимала или делала вид, что не понимает. Бабка потирала свои замерзшие руки, и я решила этим воспользо­ваться:

— Бабуся, иди на улицу, я согрею тебе руки, разотру их снежком.

А на ухо шепнула: «Мне нужна Нина, привет от сына». Когда мы вышли на улицу, я повторила последнюю фразу. С глазами, полными слез, она заговорила:

— Милая дочка, да где же он, мой Ваня...

Мать партизана проводила меня в другую половину дома, к Нине, которая и сообщила мне все нужные сведения. Уходя от нее, я взяла крынку с водой, чтобы не вызвать подозрений" у часового, стоявшего у моста.

Во время партизанского налета на Угодский Завод наша разведчица выполняла обязанности медицинской сестры: вы­носила с поля боя раненых бойцов, перевязывала им раны.

— Завтра в пятый раз пойду в тыл противника,— сказа­ла К., заканчивая свой рассказ.

— А теперь меня послушайте,— раздался голос коммуни­ста-партизана, возглавлявшего, как говорили в отряде, группу бесстрашных.

Бывший начальник политотдела одного из совхозов на Смо­ленщине, он с первых дней войны стал партизаном. По приказу партии он, не колеблясь, занял боевой пост, мужественно и умело выполняя обязанности партизанского вожака. Он рас­сказывал о тех людях, которые не связаны железной партий­ной дисциплиной, не прошли школы большевистского воспита­ния. Но эти люди пошли в партизаны, пошли потому, что свои­ми глазами увидели, что совершают фашисты на советской земле. К таким людям относился партизан Аким Никитич, ко­торый находился в другом отряде.

— Акима Никитича все уважали в отряде. Несмотря на свои 64 года, он обладал необыкновенной физической вынос­ливостью. Теплые варежки он чаще носил за поясом, чем на руках. Казалось, мороз не брал его. Однажды он поведал нам такое:

Фашисты пришли под вечер. Я стоял в сенях и прислу­шивался, как они приближались. Авось, пройдут, думаю. Нет, стучат. Я молчу. Слышу, в избе зазвенели стекла. Тогда и я вышел. Они наставили на меня автоматы. Один фашист впился в бороду и давай хлестать по лицу. Помутнело в глазах: меня, старого Акима, у своего же дома, и вдруг — по лицу! Чувствую, окаменели кулаки — одним махом убил бы рыжего беса! Но соображаю: не надо, как бы чего плохого не вышло. Толкнул меня рыжий, а я как вкопанный. Зашли они в избу, обшарили все и стали жрать, как свиньи. Опоганили избу. Ночью вышел я на двор. Нашел топор и опять соображаю: нет, не осилю: их пятеро, я один, проснутся, черти! Не заметил, как подошла ста­руха, шепчет мне: «Уйдем лучше от греха»... И ушли. К парти­занам. И сразу душе легче стало. Спасибо командиру, обучил меня гранаты кидать. За первую практику от одной такой го­лубушки гитлеровский грузовик без солдат остался — семерых, как ветром, сдуло. После второй практики командир разре­шил пойти к обидчикам. Темная ночь и вьюга были вроде как мои союзницы. Подошел к дому. Кругом тихо, ни души. Кула­ком вышиб раму, и связку из трех противотанковых в окно, а сам в канаву... С тех пор на душе легче стало...

Рассказ коммуниста-партизана окончен. Все молчали. Толь­ко слышалось щелканье затворов автоматов и винтовок, приготовляемых к очередной боевой операции.

Наши партизаны — люди доброй души, но сейчас он страшны в своей ненависти к врагу. Народные мстители, он наносят фашистским разбойникам удар за ударом.

... отбирают кур, хлеб, картошку. Крестьянка указала направле­ние, в котором продвигается противник.

В другом селе — Буринове — разведчица вошла в дом, где находились гитлеровцы. Хозяйка дома выдала ее за свою сестру и тайком сообщила о численности вражеских солдат, сколько у них пушек, пулеметов.

По пути в деревню Тростье разведчице встретилось стадо овец. Она увидела, как девочка подошла к стаду и погнал несколько овец к своему дому.

— У меня   мелькнула   мысль,— говорила   товарищ   К..-
взять хворостину и тоже погнать овец в деревню. Так я вошла в село.

На этот раз ей удалось выяснить, где был расположен штаб крупного соединения противника.

Вскоре отважная разведчица была послана снова в тыл Отряд направился в Угодско-Заводский район, где предстоял внезапный налет на фашистов, засевших в Угодском Заводе Это было в октябре. Земля была покрыта снегом, началась зима. Во время переходов страшно хотелось пить. Чтобы утолить жажду, бойцы ели снег.

— Разведка оказалась очень   трудной,— рассказывает товарищ К.— Мне дали явку к сестре одного партизана, сказали номер ее дома и улицу, на которой она живет. Трудно был ориентироваться в незнакомом городе. У первой встречной женщины я узнала нужную улицу, ребятишки указали дом. Мимо меня из домов бежали гитлеровцы, их зачем-то выстраивали; у входа в дом меня чуть не сшибли с ног. Войдя в квартиру, я сказала, что мне нужна Лиза. Женщина лет сорока, пившая чай, ответила: «Это я». Около печки стояли два гитлеровца. «Ну вот и хорошо,— сказала я,— попью с вами чайку». Тут же тихо передала ей привет от брата Якова. Она сразу сообразила, в чем дело, и сказала мне: «Ты посиди здесь, а я схожу за де­вочкой. Мы ее оставим дома, а сами пройдемся». Проводив меня, она сообщила важные сведения. Я простилась с Лизой и поспешила в лес к товарищам. Рассказала командиру, где расположены гитлеровские офицеры, штабы, гестапо, склады. В пять часов утра меня разбудили и снова послали в город к тете Лизе. Вошла в дом, в комнате сидел гитлеровский офи­цер. Денщик спросил, кого мне нужно. Я ответила.

— Лизы нет,— сказал денщик,— она на кухне.

У гитлеровцев в городе была какая-то кухня. Я не стала ждать, пошла к жене другого партизана — Нине. Она жила за мостом. Когда в отряде мне объясняли, как найти дом, все казалось ясно, а тут все перепутала. Навстречу попалась де­вочка, она несла воду. Как во всех затруднительных случаях, пришлось просить попить водички. Спросила девочку, где она живет. Она назвала улицу и номер дома. Улица была как раз та, которая нужна мне. Девочка указала и дом, в котором жи вет Нина. Вошла в дом, на кухне, вижу; два гитлеровца моют картошку. Здесь же находилась и молодая девушка, как я узнала потом, сестра партизана Дуся, и его мать.

Обращаясь к Дусе, я сказала, что мне нужна Нина, но де­вушка не понимала или делала вид, что не понимает. Бабка потирала свои замерзшие руки, и я решила этим воспользо­ваться:

— Бабуся, иди на улицу, я согрею тебе руки, разотру их снежком.

А на ухо шепнула: «Мне нужна Нина, привет от сына». Когда мы вышли на улицу, я повторила последнюю фразу. С глазами, полными слез, она заговорила:

— Милая дочка, да где же он, мой Ваня...

Мать партизана проводила меня в другую половину дома, к Нине, которая и сообщила мне все нужные сведения. Уходя от нее, я взяла крынку с водой, чтобы не вызвать подозрений" у часового, стоявшего у моста.

Во время партизанского налета на Угодский Завод наша разведчица выполняла обязанности медицинской сестры: вы­носила с поля боя раненых бойцов, перевязывала им раны.

— Завтра в пятый раз пойду в тыл противника,— сказа­ла К., заканчивая свой рассказ.

— А теперь меня послушайте,— раздался голос коммуни­ста-партизана, возглавлявшего, как говорили в отряде, группу бесстрашных.

Бывший начальник политотдела одного из совхозов на Смо­ленщине, он с первых дней войны стал партизаном. По приказу партии он, не колеблясь, занял боевой пост, мужественно и умело выполняя обязанности партизанского вожака. Он рас­сказывал о тех людях, которые не связаны железной партий­ной дисциплиной, не прошли школы большевистского воспита­ния. Но эти люди пошли в партизаны, пошли потому, что свои­ми глазами увидели, что совершают фашисты на советской земле. К таким людям относился партизан Аким Никитич, ко­торый находился в другом отряде.

— Акима Никитича все уважали в отряде. Несмотря на свои 64 года, он обладал необыкновенной физической вынос­ливостью. Теплые варежки он чаще носил за поясом, чем на руках. Казалось, мороз не брал его. Однажды он поведал нам такое:

Фашисты пришли под вечер. Я стоял в сенях и прислу­шивался, как они приближались. Авось, пройдут, думаю. Нет, стучат. Я молчу. Слышу, в избе зазвенели стекла. Тогда и я вышел. Они наставили на меня автоматы. Один фашист впился в бороду и давай хлестать по лицу. Помутнело в глазах: меня, старого Акима, у своего же дома, и вдруг — по лицу! Чувствую, окаменели кулаки — одним махом убил бы рыжего беса! Но соображаю: не надо, как бы чего плохого не вышло. Толкнул меня рыжий, а я как вкопанный. Зашли они в избу, обшарили все и стали жрать, как свиньи. Опоганили избу. Ночью вышел я на двор. Нашел топор и опять соображаю: нет, не осилю: их пятеро, я один, проснутся, черти! Не заметил, как подошла ста­руха, шепчет мне: «Уйдем лучше от греха»... И ушли. К парти­занам. И сразу душе легче стало. Спасибо командиру, обучил меня гранаты кидать. За первую практику от одной такой го­лубушки гитлеровский грузовик без солдат остался — семерых, как ветром, сдуло. После второй практики командир разре­шил пойти к обидчикам. Темная ночь и вьюга были вроде как мои союзницы. Подошел к дому. Кругом тихо, ни души. Кула­ком вышиб раму, и связку из трех противотанковых в окно, а сам в канаву... С тех пор на душе легче стало...

Рассказ коммуниста-партизана окончен. Все молчали. Толь­ко слышалось щелканье затворов автоматов и винтовок, приготовляемых к очередной боевой операции.

Наши партизаны — люди доброй души, но сейчас он страшны в своей ненависти к врагу. Народные мстители, он наносят фашистским разбойникам удар за ударом.

 

 

Б.ГОРБАТОВ

С НОВЫМ ГОДОМ, ТОВАРИЩ!

1

С Новым годом, товарищ!

Ну, доставай походную фляжку! Где бы ты ни был, чок­немся. За нашу победу, товарищ!

Простреленная, обугленная, поруганная лежит вокруг меня земля; мы ее отвоевали сегодня. Еще дымятся остовы изб, еще плачут на пепелище люди, еще хрипит под забором неподох-ший фашист.

Сегодня нам не ночевать в тепле — пусть! Удирая, враг сжег хаты, разрушил дома — пусть! Все равно утраченная и возвращенная родная земля во сто крат прекраснее чужих цветущих долин.

Мне рассказали: удирая отсюда, гитлеровцы кричали в ужасе:

— О! О! Рус рассердился — Берлин капут!

Да. Рус рассердился. Люто рассердился. Душа переполни­лась болью. Сердце распалилось. Гроздья гнева созрели.

Есть дни, которые никто не смеет забыть. Развороченные, они кровоточат, как раны; горькие, они зовут к мщению.

Забыл ли ты, товарищ, страшную ночь октября, когда Дон­басс вздыбился в смертельной агонии и рухнул, взорванный, но непокоренный? Всю ночь земля дрожала от взрывов, и небо трепетало, охваченное заревом, и горький от дыма и гари ве­тер метался по донецкой степи, выл и плакал над рухнувшими копрами. Это наши шахты, не желая сдаваться врагу, кончали самоубийством. Это заводы умирали, как крейсеры в море, взорвав котлы и окутавшись дымом. Мы сами взрывали их, мы, которые их строили. Макеевка, Горловка, Краматоровка... И каждый новый взрыв в ночи точно разрывает чье-то сердце.

Забыл ли ты эту ночь, товарищ?

Забыл ли ты виселицы в Ростове, и над тротуаром синие ноги повешенных, и трупы детей и женщин на армянском клад­бище, и одичавшую овчарку, отбившуюся от своих хозяев,— собаку, глодавшую скелеты расстрелянных на главной улице Ростова? Мы с тобой это видели, товарищ. Своими глазами видели. Нам про это говорить не надо. Кто может, кто смеет это забыть, с этим смириться, это простить?!

Кто смирился, тот трус; кто забыл, тот подлец; кто простил, тот предатель.

Нет сейчас в нашем сердце мира. Гнев! Не к благовесту зо­вет новогодняя ночь. К бою! И, прежде чем улыбнуться другу, я пошлю пулю врагу.

Ты ждешь от меня новогоднего тоста, товарищ? Слушай. Солдаты, мы подымаем свой первый тост за гнев!

За гнев! Мы взяли его на вооружение. За гнев! Он стоит сотни снарядов. За ярость! Она посылает снаряды. За нена­висть! Она несет фашисту смерть!

2

Товарищ!

Когда мы вошли в освобожденное село, к нам подошел дед Опанас и спросил:

— Откуда вы взялись, хлопцы, такие? Орлы, ну, чисто орлы! Из лезерва, что ли? Тут два месяца назад наши отступали, так тогда не такой народ был! Не, не такой!

— Так то же мы и были, дед! — засмеялись мы.

— Вы? — недоверчиво прищурился старик и стал нас осто­рожно разглядывать. — А може, и вы. Та что же с вами ста­лось, хлопцы? Як отступали, так шли согнутые, сумные, и смот­реть на вас тяжко было. А теперь пришли — ну, орлы, чисто орлы! И глаза у вас веселые, и голова гордая, и страху у вас никакого нет. Те вы чи не те?

И те, дед, и уже не те. Ты думаешь, старик, нам просто да­лись эти полгода? Зря мы этот путь прошли? А мы, старик, че­рез все прошли: через горечь   поражений   и   неудач,   сквозь смерть. И дым оставляемых нами городов горькой копотью оседал на наши плечи, и слезы беженцев — соленые, кровавые слезы — падали в наши сердца. Мы сквозь все прошли, как сталь проходит сквозь огонь. Мы не заржавели, не сгорели, мы закалились. Прокопченные, просоленные, обветренные, мы ста­ли надолго солдатами, и блиндаж нам теперь — дом родной, а снег — пуховая подушка. Мы к посвисту бомб привыкли, к ды­ханию смерти притерпелись, миной нас не испугаешь, а пуля смелого не берет. Обстрелянные, протертые, ученые, да, мы те­перь не те, старик! Откуда быть страху? То ли мы пережили? С чего нам горбить спину? Мы спину врага видели и пятки его, сверкающие на морозе.

Мы узнали вкус и запах победы. Она пахнет гарью, кровью и дается не даром, но слаще ее ничего нет. Труп врага хорошо пахнет. Вой врага — славная музыка. Горы расстрелянных гит­леровских танков на снежном шоссе — лучшей картины в мире нет. А радостные слезы женщин в освобожденных селах — та­кая нам награда, такая, брат, награда, что за нее и умереть не жаль!

Нас теперь не повернешь, не остановишь. Каждый шаг впе­ред делает нас сильнее. Кто видел виселицы в Ростове, тот не попятится назад. Ненависть вооружает воина. Победа дает крылья.

Помнишь, стиснув зубы, клялись мы:

— Погоди! Мы за все расплатимся с оккупантами! Вот он пришел, этот час. Час расплаты. Помнишь, говорили, уходя из городов и сел:

— Мы еще вернемся!

Вот он пришел, этот час. Час возвращения.

Мы вернемся в Донбасс! Вернемся, чтобы заплатить вра­гам за расстрелы в Мариуполе, за зверства в Артемовке, за гра­бежи в Горловке.

Гитлеровцы переименовали наше Сталино в Юзовку. Наше­му новому городу они прицепили старое ненавистное имя. В этом городе каждый камень, каждый новый дом, асфальт на улице Артема, домна на заводе, люди, которых нельзя ни по­корить, ни сгорбить, — все в этом захваченном, но непобежден­ном городе ждет наших воинов.

Как в годы гражданской войны, с яростным кличем «Даешь Донбасс!» ворвутся наши лихие конники и пехотинцы в шах­терские поселки и возьмут врага за горло: «Отдай, вор, Дон­басс! Умри, гад, в Донбассе!»

Разве мало в Донбассе шурфов для фашистских тру-пов? Разве замерзли проруби на Миусе, на Кальмиусе, на Торце?

Ты ждешь от меня новогоднего тоста, товарищ? Слушай! За нашу родную землю! За наш Донбасс!

 

3

Доставай же походную фляжку, товарищ! Где бы ты ни был, чокнемся. Пир — так пир.

Вот и елку рубить не надо. Вишь, стоит, мохнатая, раскину­лась над блиндажом! И товарищей ждать недолго: здесь они, рядом, самые дорогие, самые близкие, надежные. Нет братства более кровного, чем братство в бою. Вместе воюем, вместе в глаза смерти смотрим. Как же не праздновать вместе?!

Мы встретим солнце нового года, как положено воину: под звон шрапнельных стаканов, под гул орудийных колоколов. Запасная пулеметная площадка будет столом для недолгого пира. Из тыла прислали подарки — вот и закуска. Ну-ка, трях­ни фляжкой, товарищ! А врагу пошлем свинца.

Здравица солнцу нового года — года великих побед!

За наши семьи, товарищ! Пусть мирно живут, не тужат, пусть пишут нам почаще письма, пусть дочка пляшет под ел­кой, а сынишка штурмует снежную крепость, завидуя тебе и мне.

За славных летчиков в небе, за смелых подводников на мо­ре, за артиллеристов на огневой, за танкистов на исходной, за нашу пехоту в окопе, за водителя на снежной дороге, за развед­чика во вражьем тылу, за врача в госпитале, за повара у рот­ной кухни, за связиста на телеграфном столбе — за все наше славное воинство, а значит, и за нас с тобой, товарищ, имею­щих честь и счастье служить под полковым Знаменем в Вели­кую Отечественную войну!

За наших соседей по фронту! За тех, кто бил врага под Мо­сквой, дубасил его под Ельцом, гнал без штанов от Тихвина в леса Будогощи, добивал под Калинином, за бойцов Северо-За­падного и Кавказского фронтов, за наших братьев по оружию!

За нашу победу, товарищи!

 

П.ЛИДОВ

ТАНЯ

В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ го­рода Вереи, гитлеровцы казнили восемнадцатилетнюю девушку-партизанку.

Еще не установлено, кто она и откуда родом. Незадолго до разыгравшейся в Петрищеве трагедии один из верейских пар­тизан встретил эту девушку в лесу. Они вместе грелись в по­таенной партизанской землянке. Девушка назвала себя Таней. Больше местные партизаны не встречали ее, но знали, что где- то здесь, неподалеку, заодно с ними действует отважная парти­занка Таня.

То было в дни наибольшей опасности для Москвы. Гене­ральное наступление гитлеровцев на нашу столицу, начавшееся 16 ноября, достигло к этому моменту своего предела. Неприя­телю удалось на значительную глубину охватить Москву сво­ими клещами, выйти на рубеж канала Москва — Волга, захва­тить Яхрому, обстреливать Серпухов, вплотную подойти к Ка­шире и Зарайску. Дачные места за Голицыном и Сходней стали местами боев, а в Москве слышна была артиллерийская кано­нада.

Однако эти временные успехи дались врагу не дешево. Со­ветские войска оказывали ему сильнейшее сопротивление. Про­двигаясь вперед, гитлеровцы несли громадные потери и к на­чалу декабря были измотаны и обескровлены. Их ноябрьское наступление выдохлось, а Верховное Главнокомандование Крас­ной Армии уже готовило врагу внезапный и сокрушительный удар.

Партизаны, действовавшие в захваченных оккупантами ^местностях, помогали Красной Армии изматывать врага. Они выкуривали фашистов из теплых изб на мороз, наруша­ли связь, портили дороги, нападали на мелкие группы солдат и даже на штабы, вели разведку для советских воинских частей.

Москва отбирала добровольцев-смельчаков и посылала их через фронт для помощи партизанским отрядам. Вот тогда-то в Верейском районе и появилась Таня.

Небольшая, окруженная лесом деревня Петрищево была битком набита гитлеровскими войсками. Здесь, пожирая сено, добытое трудами колхозников, стояла кавалерийская часть. В каждой избе было размещено по десять — двадцать солдат. Хо­зяева домов ютились на печке или по углам.

Фашисты отобрали у колхозников все запасы продуктов. Особенно лют был состоявший при части переводчик. Он изде­вался над жителями больше других и бил подряд всех — и ста­рого и малого.

Однажды ночью кто-то перерезал все провода полевого те­лефона, а вскоре была уничтожена конюшня гитлеровской во­инской части и в ней семнадцать лошадей.

На следующий вечер партизан снова пришел в деревню. Он пробрался к конюшне, в которой находилось свыше двухсот ло­шадей кавалерийской части. На нем была шапка, меховая курт­ка, стеганые ватные штаны, валенки, а через плечо — сумка. Подойдя к конюшне, человек сунул за пазуху наган, который держал в руке, достал из сумки бутылку с бензином, полил из нее и потом нагнулся, чтобы чиркнуть спичкой.

В этот момент часовой подкрался к нему и обхватил сзади руками. Партизану удалось оттолкнуть врага и выхватить револьвер, но выстрелить он не успел. Солдат выбил у него из рук оружие и поднял тревогу.

Партизана ввели в дом, и тут разглядели, что это девушка, совсем юная, высокая, смуглая, чернобровая, с живыми темны­ми глазами и темными стрижеными, зачесанными наверх воло­сами.

Солдаты в возбуждении забегали взад и вперед и, как пе­редает хозяйка дома Мария Седова, все повторяли: «Фрау-партизан, фрау-партизан», что значит по-русски «женщина-пар­тизан». Девушку раздели и били кулаками, а минут через два­дцать, избитую, босую, в одной сорочке и трусиках, повели че­рез все селение в дом Ворониных, где помещался штаб.

Здесь уже знали о поимке партизанки. Более того, уже бы­ла предрешена ее судьба. Татьяну еще не привели, а перевод­чик уже торжествующе объявил Ворониным, что завтра утром партизанку публично повесят.

И вот ввели Таню. Ей указали на нары. Против нее на столе стояли телефоны, пишущая машинка, радиоприемник и были разложены штабные бумаги.

Стали сходиться офицеры. Хозяевам было велено уйти в кухню. Старуха замешкалась, и офицер прикрикнул: «Матка, фьють!..» — и подтолкнул ее в спину. Был удален, между про­чим, и переводчик. Старший из офицеров сам допрашивал Та­тьяну на русском языке.

Сидя на кухне, Воронины все же могли слышать, что проис­ходит в комнате.

Офицер задавал вопросы, и Таня отвечала на них без за­пинки, громко и дерзко.

— Кто вы? — спросил офицер.

— Не скажу.

— Это вы подожгли вчера конюшню?

— Да, я.

— Ваша цель? —Уничтожить вас. Пауза.

— Когда вы перешли через линию фронта?

— В пятницу.

— Вы слишком быстро дошли.

— Что ж, зевать, что ли?

Татьяну спрашивали, кто послал ее и кто был с нею. Требо­вали, чтобы она выдала своих друзей. Через дверь доносились ответы: «Нет», «Не знаю», «Не скажу», «Нет». Потом в воздухе засвистели ремни, и слышно было, как стегали ее по телу. Че­рез несколько минут молоденький офицерик выскочил из ком­наты в кухню, уткнул голову в ладони и просидел так до кон­ца допроса, зажмурив глаза и заткнув уши. Даже нервы фа­шиста не выдержали...

Четверо мужчин, сняв пояса, избивали девушку. Хозяева насчитали двести ударов. Татьяна не издала ни одного звука. А после опять отвечала: «Нет», «Не скажу», — только голос ее звучал глуше, чем прежде.

Два часа продержали Татьяну в избе Ворониных. После до­проса ее повели в дом Василия Александровича Кулика. Она шла под конвоем, по-прежнему раздетая, ступая по снегу бо­сыми ногами.

Когда ее ввели в избу, хозяева при свете лампы увидели на лбу у нее большое иссиня-черное пятно и ссадины на ногах и руках. Она тяжело дышала, волосы ее были растрепаны, и черные пряди слипались на высоком, покрытом каплями пота лбу. Руки девушки были связаны сзади веревкой. Губы ее были искусаны в кровь и вздулись. Наверно, она кусала их, когда побоями хотели от нее добиться признания.

Она села на лавку. Гитлеровский часовой стоял у двери. Василий и Прасковья Кулик, лежа на печи, наблюдали за арестованной. Она сидела спокойно и неподвижно, потом попро­сила пить. Василий Кулик спустился с печи и подошел было к кадушке с водой, но часовой опередил его, схватил со стола лампу и, подойдя к Татьяне, поднес ей лампу ко рту. Он хотел этим сказать, что ее надо напоить керосином, а не водой.

Кулик стал просить за девушку. Часовой огрызнулся, но по­том нехотя уступил. Она жадно выпила две большие кружки.

Вскоре солдаты, жившие в избе, окружили девушку и ста­ли над ней издеваться. Одни шпыняли ее кулаками, другие под­носили к подбородку зажженные спички, а кто-то провел по ее спине пилой.

Хозяева просили не мучить девушку, пощадить хотя бы находившихся здесь же детей. Но это не помогло.

Лишь вдоволь натешившись, солдаты ушли спать. Тогда ча­совой, вскинув винтовку на изготовку, велел Татьяне поднять­ся и выйти из дома. Он шел позади нее вдоль по улице, почти вплотную приставив штык к ее спине. Так, босая, в одном белье, ходила она по снегу до тех пор, пока ее мучитель сам не про­дрог и не решил, что пора вернуться под теплый кров.

Этот часовой караулил Татьяну с десяти вечера до двух ча­сов ночи и через каждый час выводил девушку на улицу на пятнадцать — двадцать минут. Никто в точности не знает, ка­ким еще надругательствам и мучениям подвергалась Татьяна во время этих страшных ночных прогулок...

Наконец, на пост встал новый часовой. Несчастной разре­шили прилечь на лавку.

Улучив минуту, Прасковья Кулик заговорила с Татьяной

— Ты чья будешь? — спросила она.

— А вам зачем это?

— Сама-то откуда?

— Я из Москвы.

— Родители есть?

Девушка не ответила.

Она пролежала до утра без движения, ничего не сказала более и даже не застонав, хотя ноги ее были отморожены и не могли не причинять боли.

Никто не знал, спала она в эту ночь или нет и о чем дума­ла она, окруженная злыми врагами.

Поутру солдаты начали строить посреди деревни виселицу.

Прасковья снова заговорила с девушкой:

— Позавчера это ты была?

— Я... фашисты сгорели?

— Нет.

— Жаль! А что сгорело?

— Кони ихние сгорели. Сказывают, оружие сгорело...

В десять часов утра пришли офицеры. Старший из них сно­ва спросил Татьяну:

— Скажите, кто вы?
Татьяна не ответила.

Продолжения допроса хозяева дома не слышали: им веле­ли выйти из комнаты, и впустили их обратно, когда допрос был уже окончен.

Принесли Татьянины вещи: кофточку, брюки, чулки. Тут же был ее вещевой мешок, и в нем сахар, спички и соль. Шапка, меховая куртка, пуховая вязаная фуфайка и валеные сапоги ис­чезли. Их успели поделить между собой унтер-офицеры, а ва­режки достались повару с офицерской кухни...

Татьяна стала одеваться, хозяева помогли ей натя­нуть чулки на почерневшие ноги. На грудь девушки повесили отобранные у нее бутылки с бензином и доску с надписью «Зажигатель домов». Так ее вывели на площадь, где стояла виселица.

Место казни окружили десятеро конных с саблями наголо. Вокруг стояло больше сотни солдат и несколько офицеров. Местным жителям было приказано присутствовать при казни, но их пришло немного, а некоторые из пришедших потихоньку разошлись по домам, чтобы не быть свидетелями страшного зрелища.

Под петлей, спущенной с перекладины, были поставлены один на другой два ящика. Отважную девушку палачи припод­няли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего «Кода­ка»: гитлеровцы любят фотографировать казни и порки. Ко­мендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак обождать.

Татьяна воспользовалась этим и, обращаясь к колхозникам и колхозницам, крикнула громким и чистым голосом:

— Эй, товарищи! Что смотрите невесело? Будьте смелее, бо­ритесь, бейте фашистов, жгите, травите!

Стоявший рядом гитлеровец замахнулся и хотел то ли уда пить ее, то ли зажать ей рот, но она оттолкнула его руку и про­должала:

_ Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье — умереть за свой народ...

Офицер снял виселицу издали и вблизи и теперь пристраи­вался, чтобы сфотографировать ее сбоку. Палачи беспокойно поглядывали на коменданта, и тот крикнул офицеру:

— Абер дох шнеллер! (Скорее же, - нем.)

Тогда Татьяна повернулась в сторону коменданта и, обра­щаясь к нему и к солдатам, продолжала:

— Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов, всех не перевешаете. Вам отомстят за меня. Солдаты! Пока не поздно, сдавайтесь в плен, все равно победа будет за
нами!

Русские люди, стоявшие на площади, плакали, Иные   от­вернулись и стояли спиной, чтобы не видеть того, что должно было сейчас произойти.

Палач подтянул веревку, и петля сдавила Танино горло. Но она обеими руками раздвинула петлю, приподнялась на носках и крикнула, напрягая все силы:

— Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь!

Палач уперся кованым сапогом в ящик. Ящик заскрипел по скользкому, утоптанному снегу. Верхний ящик свалился вниз и гулко стукнулся оземь. Толпа отшатнулась. Раздался чей-то вопль, и эхо повторило его на опушке леса...

Она умерла во вражьем плену, на фашистской дыбе, ни еди­ным звуком не высказав своих страданий, не выдав своих това­рищей. Она приняла мученическую смерть, как героиня, как дочь великого народа, которого никому и никогда не сломить. Память о ней да живет вечно!

...В ночь под Новый год перепившиеся фашисты окру­жили виселицу, стащили с повешенной одежду и гнусно надру­гались над телом Тани. Оно висело посреди деревни еще день, исколотое и изрезанное кинжалами, а вечером 1 января переводчик распорядился спилить виселицу. Староста крик­нул людей, и они выдолбили в мерзлой земле яму в стороне от деревни.

Здесь, на отшибе, стояло здание начальной школы. Гитле­ровцы разорили его, содрали полы и из половиц построили в избах нары, а партами топили печи. Между этим растерзанным домом и опушкой леса, средь редких кустов, была приготовле­на могила. Тело Тани привезли сюда на дровнях, с обрывками' веревки на шее, и положили на снег. Глаза ее были закрыты, и на мертвом смуглом лице выделялись черные дуги бровей, длинные шелковистые ресницы, алые сомкнутые губы да фио­летовый кровоподтек на высоком челе. Прекрасное русское лицо Тани сохранило цельность и свежесть линий. Печать глу­бокого покоя лежала на нем.

— Надо бы обернуть ее чем-нибудь, — сказал один из рыв­ших могилу крестьян.

— Еще чего! — прогнусавил переводчик. — Почести ей от­давать вздумал?..

Юное тело зарыли без почестей под плакучей березой, и вьюга завеяла могильный холмик.

А вскоре пришли те, для кого Таня в темные декабрьские ночи грудью пробивала дорогу на запад.

Нападение русских было внезапно, и гитлеровцы покидали Петрищево в спешке. Если прежде они любили твердить кол­хозникам: «Москау капут!», — то теперь они знаками показы­вали, что русские их бьют, а они собираются в Берлин. Пока же гитлеровцы отходили в направлении на Дорохово.

Дойдя да соседней деревни Грибцово, фашисты подожгли ее. Грибцово сгорело все целиком. Погорельцы потянулись в Петрищево искать приюта. И из других окрестных деревень, подожженных фашистами, тянулись сюда обездоленные семьи, волоча за собой на салазках закутанных плачущих детей и остатки домашнего скарба.

Лишь на другой день отступившие гитлеровцы спохвати­лись, что Петрищево-то они и не подожгли. Из Грибцова был послан отряд в двадцать четыре человека. Этим людям прика­зали вернуться и сжечь Петрищево. С неохотой возвращались фашисты и думали: а что, как мы провозимся здесь, отстанем от своих да попадем в лапы к русским? И решили не возиться с поджогом, а, рысцой пробежав по деревне, только переколо­тили палками все окна в домах и тут же скорее понеслись вдо­гонку за своей частью.

Хорошо, что трусливые гитлеровские солдаты не отважи­лись выполнить приказание своего начальства. Хоть одна де­ревня в округе уцелела. И уцелели свидетели кошмарного пре­ступления, содеянного гитлеровскими гнусами над славной пар­тизанкой. Сохранились места, связанные с ее героическим под­вигом, сохранилась и святая для русских людей могила, где покоится прах Татьяны.

Войска генерала Л. Говорова быстро прошли через Петри­щево, преследуя отступающего врага на запад, к Можайску, и дальше, к Гжатску и Вязьме. Но бойцы найдут еще время прий­ти и сюда, чтобы до земли поклониться праху Татьяны и ска­зать ей душевное русское спасибо. И отцу с матерью, породив­шим на свет и вырастившим героиню, и учителям, воспитав­шим ее, и товарищам, закалившим ее дух.

И скажет тогда любимый командир:

— Друг! Целясь в фашиста, вспомни Таню. Пусть пуля твоя полетит без промаха и отомстит за нее. Идя в атаку, вспомни Таню и не оглядывайся назад...

И бойцы поклянутся над могилой страшной клятвой. Они пойдут в бой, и с каждым из них пойдет в бой Таня.

Немеркнущая слава разнесется о ней по всей советской земле, и миллионы людей будут с любовью думать о далекой заснеженной могилке...

 

 

Б. ПОЛЕВОЙ

ГВАРДИИ РЯДОВОЙ

Майор, человек, по всей видимости, бывалый, собранный и, как все настоящие воины, немногословный, рассказывал о нем с нескрываемым удовольствием:

— И еще есть у него странность, и не странность, пожалуй; а особенность, что ли: не может видеть живого оккупанта. Я не преувеличиваю... Ну, конечно, каждый из нас имеет с Гит­лером, помимо общественных, и личные счеты. Всех нас он от мирных дел оторвал, тому семью разбил, того крова лишил, у того брат или отец убиты. Ну, а кто, как мы с вами, побывал
на освобожденной территории и своими глазами видел, что они над нашими людьми творили, те, конечно, особо... Однако тут дело иное. Он ну просто физически не переносит их вида. Мне раз докладывают: стоит он в очереди за супом у взводной кух­ни, а мимо пленных ведут. Ну, знаете, у нас народ не злопа­мятный, кричат им: дескать, отвоевались, голубчики! Ну, на­ смешки там разные, шуточки. Кто-то им хлеба дал. А он как побледнеет весь, как затрясется. Бойцы: «Что с тобой, чего ты?» А он с кулаками: «Не смей им наш хлеб давать, не смей!» Зу­бы стиснул, губы шепчут что-то, вот-вот на пленных бросится. И потом, как провели их, все успокоиться не мог. Ушел и обед не взял... А в другой раз целая история вышла. Назначили его в наряд гитлеровцев пленных караулить. Кто уж это сообразил, так я и не дознался. Он к старшине, чуть не плачет: «Освобо­ждай, не могу!» Тот, понятно: «Что за «не могу»! Встать, как надо! Повторите приказание!»... А он свое: «Освободите, не стерплю, постреляю их, хоть они и пленные». Старшина в раж: «Я тебе покажу «постреляю»! Под арест!» Пошел он под арест, а когда ремень да гвардейский значок с него снимать стали, как зальется в три ручья... Ну, тут мой комиссар подоспел, вме­шался, приказ старшины отменил, знак ему сам привинтил, кое-как успокоили...

В это время чей-то тонкий голос спросил из-за двери:

— Товарищ гвардии майор, разрешите войти?

— Да, да, — сказал майор, и его хрипловатый, простужен­ный баритон как-то сразу потеплел.

Кто-то не видимый в ворвавшемся со двора облаке мороз­ного пара решительным рывком распахнул дверь, четким ша­гом протопал по деревянному полу и звучно стукнул каблу­ками:

— Товарищ майор, по вашему приказанию гвардии красноармеец Синицкий прибыл!

В полумраке темной пустой избы, куда свет проникал через единственное уцелевшее, да и то на две трети заткнутое соло­мой окно, перед нами стоял щуплый подросток в полной воен­ной форме. Он выглядел настоящим солдатом, только умень­шенным раза в два. Лицо у него было круглое, курносое, со­всем еще детское, с пухлыми губами и нежным пушком на ру­мяных щеках.

Но все: и то, как ловко и складно сидела на нем форма, как туго был перехвачен ремнем крохотный армейский полушубок, как лихо была заломлена у него на голове ушанка, и то, как твердо держал он приставленный к ноге короткий кавалерий­ский карабин, — отличало в нем опытного бойца, прочно врос­шего в суровый быт войны.

С виду можно было ему дать лет тринадцать — четырна­дцать. Но две тоненькие, словно вычерченные иголкой по ще­кам возле губ морщинки да слишком уж спокойный для его возраста взгляд больших чистых глаз придавали его лицу взрослое, умудренное выражение.

Майор с нескрываемым удовольствием смотрел на этого бра­вого маленького солдатика, стоявшего перед ним навытяжку. Теплые и веселые искорки зажглись в уголках усталых, крас­ных от долгой окопной бессонницы глаз майора.

— Познакомьтесь: гвардии красноармеец Синицкий Михаил Николаевич, минометчик и снайпер, сын нашего полка... Вольно! Садись, Михаил, за стол, гостем будешь.

Мальчик сел и без особого повода, отогнув меховой обшлаг полушубка, взглянул на великолепные золотые часы-секундомер. Мне показалось, что он куда-то торопится.

Сын полка! Так звали в гвардейской части этого необыкно­венного маленького солдата. И с кем ни приходилось мне то­гда говорить, все произносили эти слова любовно, без шутли­вого снисхождения, с которым обычно взрослые говорят между собой о подростках, волею случая попавших в их среду. И все охотно рассказывали различные случаи из жизни этого малень­кого человека.

До начала войны Миша жил в деревне Ивановке, Смолен­ской области, обычной жизнью колхозных ребят. Зимой бегал в школу, гонял на коньках по пруду, катался с гор на ледян­ке — старом, набитом соломой, залитом водой и заморожен­ном решете. Летом помогал родителям в поле, даже зарабаты­вал трудодни, сколотив ребят в бригады полольщиков и су­шильщиков сена, но больше времени, конечно, проводил на речке: ловил раков петлей на тухлое мясо и колол вилкой пятни­стых пескарей на речной быстринке у парома.

Было у него детское, но вполне определившееся увлечение: любил он машины и готов был целые дни простаивать под дра­ночным шатром эмтээсовского сарая, благоговейно следя за тем, как чумазые слесари под руководством своего бригадира, веселого и хромоногого Никитина, возятся с машинами. А когда Никитин в знак особого расположения позволял мальчонке об­тирать масло с какой-нибудь старой шестеренки с изгрызен­ными зубьями или доверял закрепить ключом гайки, Миша переполнялся бесконечной гордостью.

Стать механиком было его мечтой. Страсть эта зашла до­вольно далеко. Однажды, когда все были в поле, Миша решил даже починить остановившиеся ходики, смело разобрал их, а потом выяснил, что большинство гаечек почему-то перестало подходить к болтикам и колесиков оказался у него излишек..-. В результате этого исследования будущий механик получил от отца изрядную взбучку.

Ну, а в общем все шло хорошо, и механиком бы Миша, ко­нечно, стал, но помешало непредвиденное обстоятельство — на­чалась война. В первый же день отец Миши отправился в воен­ный комиссариат.

— Смотри, Михаил, один мужик в доме остаешься, — по­лушутливо, полусерьезно говорил отец, вскакивая на одну из телег, в которых колхоз отправлял в район мобилизованных.

И в самом деле, остался Миша за старшего при хворой ма­тери да двух маленьких сестренках. Издали война не очень пу­гала. Не тронула она на первых порах и колхозных достатков, накопленных за последние годы. Ребята, по-прежнему не слиш­ком загруженные делами, бегали по окрестности, играя в крас­ноармейцев и фашистов, причем фашистами никто, понятно, быть не хотел, ими становились по жребию, и красноармейцы в два счета разбивали их в пух и прах.

Миша Синицкий издали следил за этими играми, тщательно скрывая свой к ним интерес.

— Недосуг мне: хозяйство мужского глаза требует. Женщи­ны, они что, на них какая надежа! — говорил он солидно одно­годкам, звавшим его «воевать Гитлера».

Но однажды — и это случилось неожиданно скоро — война придвинулась к Ивановке. Это была уже не игра. Сначала по большаку тянулись колонны беженцев, машины, подводы, гру­женные скарбом, гурты тощего скота. Этот печальный поток нес с запада вести одна другой удивительнее: о каких-то тан­ках, не знающих преград, о ревущих самолетах, уничтожающих все и вся. Потом появились и сами эти самолеты. Они скользи­ли вдоль большака, обстреливая беженцев, и колхозникам при­шлось закапывать трупы убитых.

Вдали нестрашно, точно летний гром, загромыхала артиллерия. Прошумел слух о прорыве гитлеровцев где-то у Витебска, потом потянулись войска. Шли они не в ногу, без строя, рассы­панными, усталыми колоннами. На солдатах были просоленные потом гимнастерки. Лица черны от пыли. Солдаты торопливо шли деревней, сердитые и неприветливые, ни на кого не глядя, не отвечая на расспросы. В этот день из колхоза на восток по­гнали стадо. Миша вызвался было в поводыри, да столько ока­залось добровольцев уходить в тыл, что его и слушать не за­хотели. И мать все еще хворала, сестренки были малы. Сло­вом, Миша остался. На следующий день по шоссе поползла длинная колонна чужих танков и машин, окрашенных в серо-зеленый цвет щучьей чешуи, казавшийся всем зловещим.

В этот день в Ивановке ничего особенного не случилось. За­летело только (ненадолго несколько мотоциклистов в необыкно­венных касках, в смешных коротеньких куртках и нескладных сапогах с куцыми и широченными голенищами. Солдаты напи­лись у колодца, о чем-то полопотали между собой, а потом принялись с хохотом носиться по деревне за курами и гусями. Причем били они их новым, неизвестным способом: тонкими хлыстиками по голове, да так ловко, что курица или гусь с одного удара валились на спину. Нагрузив птицей полные при­цепные колясочки, все так же перемигиваясь и похохатывая, оккупанты с треском умчались, и по деревне пошел говор, что не так страшен черт, как его малюют. Появилась надежда, что удастся как-нибудь потихоньку перебедовать, пока Красная Армия соберется с силами.

Старики вспоминали ту, германскую войну, говорили, что верно, и тогда немец был охотник до птицы, однако хлыстиков таких у него не было; и что действительно, должно быть, в фашистской армии техника куроедства куда выше, чем в кайзе­ровской. Мальчишки же, которые поменьше, изучив за этот пер­вый вражеский визит начатки фашистской речи, твердили на все лады: «Матка, курка! Матка, яйка!»

Дней десять ползли по шоссе машинки, машины и машинищи. Потом фронт ушел на восток, канонада стихла, и деревня узнала по-настоящему, что такое враг и что такое неволя.

Вместо неприятелей в униформах цвета болотной ряски при­ехали на машинах гитлеровцы в черных мундирах, и Миша Синицкий за несколько дней увидел столько и такого горя, что, не случись войны, не увидел бы никогда. Он видел, как при народе, специально согнанном за околицу, расстреляли фашисты трех человек: неизвестную девушку, Миколаича, безобиднейшего ста­рика, выполнявшего в колхозе обязанности инспектора по каче­ству, и любимца Миши — хромоногого эмтээсовского бригадира Никитина. Никитин стоял у сарая связанный и все сулил фаши­стам страшные кары и разносил в пух и прах и фашизм и Гит­лера, пока не упал на траву, скошенный автоматной очередью. Потом солдаты зарезали быка Ваську, за которого колхоз получил золотую медаль на сельскохозяйственной выставке. Из кре­стьянских домов были изъяты все найденные запасы, а заодно из сундуков исчезла и вся сколько-нибудь годная к носке одеж­да, какую люди не успели закопать. А когда началась зима и снег покрыл печальные, неубранные поля с космами побуревшей несжатой ржи и с черной картофельной ботвой, солдаты высели­ли крестьян из их домов.

Мать Миши не хотела покидать жилье. Поселившийся у них очкастый солдат взял ее за плечи и вытолкал из сеней, да так, что она, поскользнувшись на ступеньках, упала лицом в сугроб.

Миша перевел ее и сестренок на огород, в просторную щель, предусмотрительно вырытую еще в первые дни войны на случай бомбежек.

Устроив своих в земляной норе, утеплив землянку сверху со­ломой, дерюжками, старым тряпьем, выдолбив в земле очаг и натаскав хворосту, Миша, ничего никому не сказав, исчез из деревни. Он пошел искать партизан, о которых много и со страхом лопотали стоявшие в деревне оккупанты. Откуда взялись парти­заны, как они воевали, деревня еще не знала, но страх оккупан­тов был так велик, что солдаты на ночь заставляли снаружи двери изб телегами и санями, а окна заваливали всяческим до­машним скарбом. Не зная ни явок, ни базы, маленький колхоз­ник несколько дней проскитался в лесу и, хотя это может пока­заться невероятным, нашел-таки партизан. Среди них оказались колхозный агроном, два учителя и слесари из МТС—словом, знакомые ему люди.

Попав к своим, обессиленный, полузамерзший, Миша, едва придя в себя, принялся рассказывать партизанам о бесчинствах гитлеровцев, о малочисленности их гарнизона и о паническом страхе фашистов перед партизанской местью. В эту же ночь он сам привел отряд в Ивановку. Налет удался: не многие из не­званых постояльцев ушли живыми. Отряд вернулся в лес, увезя на трофейных короткохвостых конях богатые трофеи.

Был уже студеный декабрь. Трещали морозы. Разгромлен­ные под Москвой гитлеровцы отступали по глубоким снегам. По шоссе мимо деревни, по широким, прокопанным в снегу транше­ям дни и ночи непрерывно двигались на запад бесконечные ко­лонны госпитальных автофур. Отступающим было не до парти­зан, и случай в Ивановке сошел безнаказанно.

Но вскоре в деревне стала на постой большая саперная часть, начавшая строить у шоссе укрепленную полосу. Опять население выгнали из хат в бункера, опять начались поборы, грабежи. Наученные опытом, солдаты с помощью собак отыски­вали на задворках и на огородах ямы с запрятанным добром, раскапывали их, отнимая у жителей последнее, что оставалось. Теперь оккупанты утратили былой лоск и бродили по деревне в валенках, шубах, бабьих шушунах, напяливая на себя без раз­бору все, что могло греть.

Окрыленный первым успехом, Миша решил снова привести партизан. Но все не было случая. Гитлеровцев теперь стояло в деревне много, да и пугливее они стали: выставили посты, ка­раулы, секреты, а темными ночами непрерывно жгли ракеты, и трепетные, мертвые огни до самого утра метались над белы­ми полями.

Но подвернулся и случай. Подошло рождество. Оккупанты с утра побрились, приоделись. Из тыла приехала машина. На ней привезли в бумажных мешках подарки и сделанные из картона складные елки, украшенные блестками и ватой. Солдатам вы­дали дополнительные порции рома, и они, выгнав женщин с детьми на лютый мороз, в обледенелые земляные ямы, уселись за столы, на которых стояли эти эрзацдеревья, пристроили под елки фотографии своих жен и детей и запели печальные рожде­ственские песни.

Вот в этот-то момент партизаны и ударили на деревню. И опять гитлеровцы бежали, впопыхах оставив незаведенные машины и богатый саперный инвентарь. Партизаны аккуратней­шим образом машины эти сожгли, а инвентарь разломали. Рож­дественские же подарки командир отряда, коммунист-учитель, преподававший когда-то Мише историю, велел раздать тем из женщин, у кого были маленькие дети. Темной морозной ночью Миша ходил по дворам с большим мешком, распределяя подар­ки гитлеровского рождественского деда, переадресованные пар­тизанами.

Тут осторожный мальчик и сплоховал, выдав свою связь с отрядом. Когда наутро нагрянули каратели — уже знакомые ему солдаты в черном, называвшие себя по-лягушечьи эсэсманами,— и опять начались аресты и пытки, кто-то, должно быть, сказал про Мишу Синицкого. Мальчик успел ускользнуть, но эсэсманы схватили его мать, сестренок, всех его близких и даль­них родичей и заперли в погреб, где в счастливые колхозные времена хранилось молоко с молочнотоварной фермы.

Должно быть, маленький колхозник сильно заинтересовал карателей. Может быть, через него хотели они отыскать тайные тропы к партизанскому лагерю или их нервничающее началь­ство грозно требовало из Смоленска обязательно выловить заво­дил мятежной деревни, но только на перекрестках дорог, на до­щечках с дорожными знаками были расклеены объявления. В них командир особого «подвижного отряда» извещал, что ес­ли к такому-то числу и такому-то часу «отрок» Михаил Синицкий не явится в здание бывшей школы-семилетки, то его мать, сестры, родственники, арестованные по делу, будут расстреля­ны; «буде же оный отрок явится, всех их выпустят, а его самого вышлют в Германию для прохождения трудового воспитания».

И Миша решил явиться. Как ни убеждали его партизаны, говоря, что этим он никого не спасет и только себя погубит, как ни доказывал ему командир-учитель, что все понятия о воинской чести, долге, о которых когда-то рассказывал он школьни­кам, фашизм растоптал и оплевал, в мозгу у мальчика упрямо вертелась мысль: «Ну, меня расстреляют — и пусть, я парти­зан, а мать, сестренок, сродственников за что? Лучше одному каюк, чем всему роду».

Словом, кончилось тем, что, устав убеждать, командир запер его в землянке. Но ночью мальчишка прокопал ходок, ушел из лагеря и сам явился в помещение семилетки к эсэсовскому на­чальнику. Даже потом, годы спустя, он не мог спокойно расска­зывать о том, как хохотал ему в лицо рыжий раскормленный эсэсовец, хохотал, раскачиваясь на стуле, обнажая челюсти ме­таллических зубов. Время от времени он переводил дух, отирал пот, потом опять взглядывал на пораженного мальчика, на объявление, которое тот держал, упирался в бока и снова при­нимался хохотать, точно его щекотали. Потом, вдруг оборвав смех, он махнул рукой и что-то сказал стоявшему у двери сол­дату. Солдат схватил Мишу под руки и вынес из комнаты, пла­чущего, бешено отбивающегося.

Миша не помнил, как он очутился в погребе. Он очнулся, ощутив на лице прикосновение загрубевших, но ласковых и зна­комых рук. Он сразу понял: мать. Не видимая в темноте, она наклонялась над ним и охлаждала ему виски чем-то холодным и мокрым. Это был иней: стены и потолок погреба были затяну­ты им, точно белым мехом. Но помещение было так набито людьми, ожидавшими смерти, что иней таял и капал с потолка. Рядом с матерью разглядел Миша сестренок и всех родичей. И тут он понял все. Припадок бессильной ярости охватил его. Он забился на кирпичном осклизлом полу, колотя его кулаками, обливаясь злыми слезами, никому не отвечая, не слушая ни­чьих утешений. Потом стих, спрятался в угол. Мать баюкала младшую сестренку, грея ее своим телом. Ровно и гулко разда­вались шаги часового, ходившего по погребице из угла в угол. Кто-то надсадно кашлял, надрывая отбитые легкие.

«Дурак!.. Какой дурак!.. Поверил! Кому поверил!..» — неот­вязно думал Миша.

Людей, которыми был набит подвал, сломил тяжелый сон. Знакомо всхрапывая, спала мать, привалившись к стене; почмо­кивала губами спавшая у нее на коленях младшая сестренка. Хрупал снег под сапогами часового. Где-то наверху выли, зве­нели цепями псы. А Миша не спал, кляня себя, мучаясь своим бессилием, и, вспоминая эсэсовского начальника с металличе­скими челюстями, стонал и скрипел зубами. Может быть, в эти часы и легли навсегда две горестные морщинки на его румяное лицо, покрытое ребяческим пушком.

И вдруг под утро где-то совсем рядом послышалась ружей­ная стрельба. Подвал мгновенно ожил. Все сбились в кучу, при­жались друг к другу. Стрельба становилась слышнее. Над голо-вой грохнула автоматная очередь. Что-то упало, и стало тихо. Потом по погребице кто-то прошелся, мягко ступая. Глухо стук­нуло об пол отброшенное тело, открылся люк, и глаза Миши ре­занул острый голубой свет зимнего утра.

— Эй, там, живые-то еще есть? — спросил задыхающийся голос. В люк опустились валенки, затем показались ватные ша­ровары, белый полушубок, и наконец виден стал красноармеец в сбитой на затылок шапке. Держа в руке гранату, он насторо­женно вглядывался в полутьму подвала.

Произошло все это в дни первого зимнего наступления Красной Армии, в бурные дни, когда бывало, что за ночь фронт продвигался на запад на десятки километров. Гвардейский полк, наступавший по шоссе, ворвался в Ивановку и освободил Мишу и его родственников. Когда в деревню вернулась Совет­ская власть и мальчик мог уже не беспокоиться о судьбе мате­ри, он пристал к гвардейцам, освободившим его деревню. Его не хотели брать. Он дошел до майора, и тот, узнав от солдат его биографию, разрешил зачислить мальчика на довольствие.

Мише сшили форму, выпросили для него у кавалеристов ко­ротенький карабин, и стал Михаил Синицкий гвардии красно­армейцем. Его определили в минометный взвод. Наблюдатель­ный, усидчивый, толковый, он быстро усвоил несложную техни­ку минометного дела и вскоре получил значок «Отличному ми­нометчику».

Но минометчику не каждый день приходится бить по врагу. Оставаясь минометчиком, он подружился со снайперами. В сво­бодные от боев дни, в белом халате, им самим обшитом еловы­ми ветками, он до рассвета выходил на опушку леса и устраи­вался где-нибудь возле самых вражеских позиций. Хитро зама­скировавшись, он ждал, ждал часами, ждал иногда весь день, до рези в глазах всматриваясь в снежные просторы. Он выжи­дал, пока на дорожке не покажется гитлеровец, вылезший из блиндажа на воздух. Тогда Миша весь подбирался, ловил не­приятеля в прицел, замирал, срастаясь в одно целое с коро­теньким своим карабином.

Выстрел — и, точно споткнувшись, неприятель падал. В та­кой день Синицкий являлся в роту, напевая, шаловливый, как козленок. Его звонкий смех раскатывался и звенел, такой чуж­дый и странный в суровой окопной обстановке.

Но случались неудачи. Однажды Миша пришел с «охоты» мрачный, удрученный и молча бросился на свои нары. Стали расспрашивать, что с ним, чего заскучал. Оказывается, высле­дил он офицера в высоковерхой фуражке, в ловко сшитой шине­ли с коричневым меховым воротником. Он напомнил ему того, с металлическими челюстями, что смеялся над ним в школе, когда пришел Миша сдаваться. Мальчик прицелился особенно тщательно. Но в момент выстрела снег просел у него под лок тем, и он промахнулся. Офицер оглянулся и, уронив впопыхах фуражку, спрыгнул в окоп. Забывшись от злости, снайпер вы­стрелил в его фуражку. Второй выстрел обнаружил его. Его за­метили. По нему открыли частый огонь. Миша слушал чири­канье пуль над головой и, не думая об опасности, бранил себя. Такая цель! Прозевать такую цель!

Вернувшись в свой блиндаж, гвардии красноармеец бросил­ся на нары и, зарыв лицо в перетертую солому, заплакал шум­но, навзрыд, как плачут обиженные дети.

Однажды в деревню, где разместились отведенные на отдых лыжники, заехал командующий фронтом, прославленный совет­ский полководец, направлявшийся на свой наблюдательный пункт. Шофер притормозил у колодца, чтобы залить в радиа­тор воды. Генерал вышел размяться и тут увидел гвардии крас­ноармейца Михаила Синицкого, направлявшегося с котелком в кашеварку, расположенную через улицу.

Командующий окликнул его. Синицкий не оробел, предста­вился ему по полной форме, да так четко, весело и лихо, что сразу завоевал сердце старого воина. Командующий спросил Мишу, кто он и что здесь делает, и, получив толковый и об­стоятельный ответ, приказал порученцу записать Мишину фа­милию и часть. Радиатор залили водой, генерал уехал. Отдох­нувшие лыжники снова пошли на передовую, и в суете боевой жизни Миша забыл встречу в деревне. Но вдруг приходит из • дивизии шифровка. Гвардии красноармейца Синицкого Михаи­ла с вещами и аттестатом требовали немедленно направить в распоряжение отдела кадров штаба фронта. Разъяснялось в ней, что по приказу командующего его откомандировывают в тыл учиться.

Но на этом не закончилась военная история гвардии красно­армейца Синицкого. Некоторое время спустя командующий фронтом ночью, сопровождаемый охраной, задумчиво шел по штабной деревне, возвращаясь после разговора по прямому проводу. Вдруг, вывернувшись прямо из-под ног бойца охраны, перед ним предстала маленькая фигурка в складном военном полушубке. Она вытянулась, щелкнула каблуками и звонким голосом четко отрапортовала:

— Гвардии красноармеец Михаил Синицкий. Разрешите обратиться, товарищ генерал-полковник.

Командующий был доволен результатом только что окон­чившихся переговоров со своими начальниками. Он сразу узнал мальчика и, удивленно взглянув на него, весело ответил:

- Ну, давайте. Прежде всего доложите: откуда вы здесь взялись? Как сюда попали?

Маленький солдат только по-мальчишески свистнул и махнул рукой, показывая этим, что для него попасть в штаб фронта да прямо под ноги командующему — дело не слишком трудное. Генерал рассмеялся и приказал бойцу Синицкому следовать за ним. В избе командующего между ними произошел разговор, который я воспроизвожу с возможной точностью с собствен­ных слов генерала:

—   Почему до сих пор не в школе?

—   Разрешите доложить, товарищ генерал! Хочу воевать.

—   Вот выучишься, станешь офицером и пойдешь воевать.

—   Да-а, тогда и война-то кончится, без меня фашиста по­бьют, товарищ генерал-полковник!

Командующий помолчал. На его суровом и неулыбчивом солдатском лице появилось совершенно несвойственное ему растроганное выражение, а стальные, серые глаза, взгляд ко­торых заставлял трепетать иной раз и генералов, сузились и залучились теплым смешком.

—   Стало быть, хочешь обратно в полк?

—   Так точно! А после войны учиться. Я еще молодой, то­варищ генерал-полковник. А то, пока они по нашей земле пол­зают, мне и учеба в голову не пойдет.— И, позабывшись, пре­вращаясь из солдата в мальчугана, он добавил: — Вы-то их не знаете, откуда вам их знать! А я-то их нагляделся досыта!

Генерал широко улыбнулся, что тоже случалось с ним редко.

—   Ну, будь по-твоему. Воюй! — сказал он, подумал, отстегнул с руки часы и протянул их мальчику: — А это тебе от меня на память... чудо-богатырь... Давай руку, сам надену, чтобы
не потерялись. И, оглянувшись на дверь, он вдруг обнял русую голову мальчугана и поцеловал его в лоб, как отец, благословляющий сына на подвиг.

—   Ну, ступай, воюй,— повторил он и отвернулся к карте, с несколько преувеличенной старательностью рассматривая на ней какой-то пункт.

И гвардии красноармеец Михаил Синицкий вернулся в род­ной полк и опять стал воевать.

 

 

П. ЛИДОВ

КТО БЫЛА ТАНЯ?

Указом Президиума Верховного Совета СССР комсомолке-партизанке Зое Космодемьянской посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

О ее подвиге было рассказано в очерке «Таня», напечатан­ном в «Правде» 27 января 1942 года. Тогда еще не было из­вестно, кто она. Ни на допросе, ни в разговоре с петрищевской крестьянкой Прасковьей Кулик девушка   не   назвала   своего имени и лишь при встрече в лесу с одним из верейских пар­тизан сказала, что ее зовут Таней. Но и здесь из предосторож­ности она скрыла свое настоящее имя.

Московский комитет комсомола установил, кто была эта девушка.

Это Зоя Анатольевна Космодемьянская, ученица 10-го клас­са школы № 201 Октябрьского района города Москвы.

Ей было восемнадцать лет. Она рано лишилась отца и жила с матерью Любовью Тимофеевной и братом Шуриком близ Ти­мирязевского парка, в доме № 7 по Александровскому проезду.

Высокая, стройная, плечистая, с живыми темными глазами и черными, коротко остриженными волосами — таким рисуют друзья ее внешний облик. Зоя была задумчива, впечатли­тельна, и часто вдруг густой румянец заливал ее смуглое лицо.

Мы слушаем рассказы ее школьных товарищей и учителей, читаем ее дневники, сочинения, записи, и одно поражает в ней* всюду и неизменно: необычайное трудолюбие, настойчивость, упорство в достижении намеченной цели. Перед уроками лите­ратуры она прочитывала множество книг и выписывала понра­вившиеся места. Ей хуже давалась математика, и после уро­ков она подолгу засиживалась над учебником алгебры, терпе­ливо разбирая каждую формулу до тех пор, пока не усваивала ее окончательно.

Зою избрали комсомольским групповым организатором в классе. Она предложила комсомольцам заняться обучением ма­лограмотных домохозяек и с удивительным упорством добива­лась, чтобы это начинание было доведено до конца. Ребята вначале охотно принялись за дело, но ходить нужно было да­леко, и многие быстро остыли. Зоя болезненно переживала неудачу; она не могла понять, как можно отступить перед пре­пятствием, изменить своему слову, долгу...

Русскую литературу и русскую историю Зоя любила горячо и проникновенно. Она была простой и доброй советской школь­ницей, хорошим товарищем и деятельной комсомолкой, но, кроме мира сверстников, у нее был и другой мир — мир люби­мых героев отечественной литературы и отечественной истории.

Порой друзья упрекали Зою в некоторой замкнутости — это бывало тогда, когда ее целиком поглощала только что прочи­танная книга. Тогда Зоя становилась рассеянной и нелюдимой, как бы уходя в круг образов, пленивших ее своей внутренней красой.

Великое и героическое прошлое народа, запечатленное в книгах Пушкина, Гоголя, Толстого, Белинского, Тургенева, Черныщевского, Герцена, Некрасова, было постоянно перед мыс-ленньм взором Зои. Это прошлое питало ее, формировало ее характер. Оно определило ее чаяния и порывы, оно с неудержимой силой влекло ее на подвиг за счастье своего народа.

Зоя переписывает в свою тетрадь целые страницы из «Вой­ны и мира», ее классные работы об Илье Муромце и о Куту­зове написаны с большим чувством и глубиной и удостаивают­ся самой высокой оценки. Ее воображение пленяет трагический и жертвенный путь Чернышевского и Шевченко, она мечтает, подобно им, служить святому народному делу.

Перед нами записная книжка, которую Зоя Космодемьян­ская оставила в Москве, отправляясь в поход. Сюда она зано­сила то, что вычитала в книгах и что было созвучно ее душе. Приведем несколько выписок, они помогут нам понять Зою.

«...В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одеж­да, и душа, и мысли» (Чехов).

«Быть коммунистом — значит дерзать, думать, хотеть, сметь» (Маяковский).

«Умри, но не давай поцелуя без любви» (Чернышевский). «Ах, если бы латы и шлем мне достать, Я стала б отчизну свою защищать... Уж враг отступает пред нашим полком, Какое блаженство быть храбрым бойцом!» (Гете).

«Какая любвеобильность и гуманность в «Детях солнца» Горького!» — записывает Зоя карандашиком в свою памятную книжку. И далее: «В «Отелло» — борьба человека за высокие идеалы правды, моральной чистоты, тема «Отелло» — победа настоящего большого человеческого чувства!».

С какой-то особенной, подкупающей, детской искренностью и теплотой пишет Зоя о том, в ком воплощено горделивое вче­ра, бурливое сегодня и светлое завтра нашего народа,— об Ильиче.

В этих записях она вся — чистая помыслами и всегда стре­мящаяся куда-то ввысь, к достижению лучших человеческих идеалов.

Июнь 1941 года. Последние экзамены. Зоя переходит в де­сятый класс, а через несколько дней начинается война. Зоя хочет стать бойцом, она уходит добровольцем в истребитель­ный отряд.

Она прощается с матерью и говорит ей:

—   Не плачь, родная. Вернусь героем или умру героем.

И вот Зоя в казарме, в большой и показавшейся ей суровой комнате, перед большим столом, за которым сидит командир отряда. Он долго и испытующе вглядывается в ее лицо,

—   Не боитесь?

—   Нет, не боюсь.

—   В лесу, ночью, одной ведь страшно?

—   Нет, ничего.

—   А если врагу попадетесь, если пытать будут?

—   Выдержу...

Ее уверенность подкупила командира, он принял Зою в от­ряд. Вот они, латы и шлем бойца, которые грезились Зое!

Семнадцатого ноября 1941 года она послала матери по­следнее письмо: «Дорогая мама! Как ты сейчас живешь, как себя чувствуешь, не больна ли? Мама, если есть возможность, напиши хоть несколько строчек. Вернусь с задания, так приеду погостить домой. Твоя Зоя». А в свою книжечку занесла строку из «Гамлета»: «Прощай, прощай! И помни обо мне».

На другой день у деревни Обухове, близ Наро-Фоминска, с группой комсомольцев-партизан Зоя перешла через линию фронта на занятую противником территорию.

Две недели они жили в лесах; ночью выполняли боевое за­дание, а днем грелись в лесу у костра и спали, сидя на снегу, прислонившись к стволу сосны. Иных утомили трудности по­хода, но Зоя ни разу не пожаловалась на лишения. Она пере­носила их стойко и гордо.

Пищи было запасено на пять дней. Ее растянули на пятна­дцать, и последние сухари уже подходили к концу. Пора было ' возвращаться, но Зое казалось, что она сделала мало. Она ре­шила остаться, проникнуть в Петрищево. Она сказала това­рищам:

— Пусть я там погибну, зато десяток фашистов уничтожу!..

С Зоей пошли еще двое. Но случилось так, что вскоре она осталась одна Это не остановило ее. Одна провела она две ночи в лесу, одна пробралась в деревню к важному вражеско­му объекту и одна мужественно боролась против целой своры терзавших ее с безумной жестокостью фашистов. И в эти по­следние часы ее, наверно, не покидали и окрыляли любимые образы героев и мучеников русского народа!

Как-то Зоя написала в своей школьной тетради об Илье Муромце: «Когда его одолевает злой нахвальщик, то сама зем­ля русская вливает в него силы». В те роковые минуты словно сама родная советская земля дала Зое могучую, недевичью силу. Эту дивную силу с изумлением вынужден признать даже враг.

В наши руки попал гитлеровский унтер-офицер Карл Бейер-лейн, присутствовавший при пытках, которым подверг Зою Космодемьянскую командир 332-го пехотного пока 197-й диви­зии подполковник Рюдерер. В своих показаниях этот унтер, стиснув зубы, написал:

«Маленькая героиня вашего народа осталась тверда. Она не знала, что такое предательство... Она посинела от мороза, раны ее кровоточили, но она не сказала ничего».

Зоя умерла на виселице с мыслью о великой Родине. В смертный час она славила грядущую победу.

Тотчас после казни площадь опустела, и в этот день никто из жителей не выходил на улицу без крайней необходимости. Целый месяц висело тело Зои, раскачиваемое ветром и осы­паемое снегом. Прекрасное лицо ее и после смерти сохранило свою свежесть и чистоту, и печать глубокого покоя лежала на нем. Те, кому нужно было пройти мимо, низко опускали голову и убыстряли шаг. Когда же через деревню проходили гитле­ровские части, тупые фашисты окружали виселицу и долго развлекались, пиная тело палками и раскатисто гогоча. По­том они шли дальше, и в нескольких километрах их ждало новое развлечение: возле участковой больницы висели трупы двух повешенных мальчиков.

'Так шли они по оккупированной земле, утыканной висели­цами, залитой кровью.

Гитлеровцы отступали из-под Москвы поспешно и впопыхах не успели сжечь Петрищево. Оно одно уцелело из всех окрест­ных сел. Живы свидетели кошмарного преступления гитлеров­цев; сохранились места, связанные с подвигом Зои; сохрани­лась и могила, где покоится ее прах.

И холм славы уже вырастает над этой едва приметной мо­гилкой. Молва о храброй девушке-борце передается из уст в уста в освобожденных от фашистов деревнях. Бойцы на фронте посвящают ей свои стихи и залпы по врагу. Память о ней все­ляет в советских людей новые силы. «Нам, советским людям,— пишет в редакцию «Правды» студент-историк,— много еще предстоит пережить. И если трудно придется, я погляжу на прекрасное, мужественное лицо партизанки».

Лучезарный образ Зои Космодемьянской светит далеко вокруг. Своим подвигом она показала себя достойной тех, о ком читала, о ком мечтала, у кого училась жить.

 

 

Л. ТОЛКУНОВ

КРЫЛАТЫЕ СОЛДАТЫ

Утреннее солнце по-весеннему припекло, и снег, затвердев­ший за ночь, начал оттаивать. По кромкам аэродрома потекли ручьи. Тихое поле оживилось гулом моторов. Узкокрылые истребители выруливали на бетонированные дорожки. Вот ото­рвалась от земли одна пара, вслед за нею быстро взмыла в воздух вторая. Четверка взяла курс на запад.

Для оставшихся на аэродроме самое утомительное — ждать возвращения летчиков из полета. Механики нетерпеливо по­сматривают на горизонт, сверяют часы. Четверка задержалась. Она должна вернуться через сорок минут. Прошло пятьдесят, летчиков все нет. В разговорах, в коротких репликах чувствует­ся некоторое беспокойство.

— Ведь двое—новички, по второму вылету делают,— го­ворит старший механик.— Как бы не попали в беду!

В воздухе послышался нарастающий гул моторов. «Ястреб- ки», сделав круг над аэродромом, приземлились. Четыре лет­чика направились к майору Лышкову.

— Товарищ майор, группа лейтенанта Гнидо вернулась из полета. Во время патрулирования над войсками завязали воз­душный бой с группой вражеских бомбардировщиков и истре­бителей. Три самолета противника сбито, два подбито.

— Спасибо, товарищи!

Крепкие рукопожатия. Майор особо поздравляет сержан­тов Ивана Молчанова и Василия Кириченко с боевым кре­щением.

...Четверка уже полчаса патрулировала над нашими назем­ными войсками. Летчики внимательно следили за воздухом. Вскоре лейтенанту Гнидо передали по радио со станции наве­дения: «Курсом 130, кильватерным строем, идет группа «Ю-87». Перехватить». Командир первым бросился в атаку. Он зашел замыкающему бомбардировщику в хвост и наседал на него до тех пор, пока «Юнкерс», прошитый пулеметными очередями, не загорелся и не рухнул на землю.

Фашистские бомбардировщики стали строиться в круг, в котором каждый самолет старался прикрывать хвост другого. Маневр не удался. Четверка дерзко и стремительно ворвалась в самую гущу «Юнкерсов» и рассеяла их в разные стороны. Од­нако гитлеровцы не думали уходить обратно. Они вызвали по радио помощь, и несколько «Мессершмиттов» уже приближа­лось к месту боя.

— Меня зажали два «Мессера»,— рассказывает Иван Мол­чанов,— Туговато пришлось. Спасибо, лейтенант Гнидо вовре­мя подоспел на выручку! Он сбил одного фашиста, другого прогнал я!

Микелич и Кириченко связали боем группу вражеских истребителей. Оба то переходили в решительные атаки, то, ловко маневрируя, обманывали фашистов. Микелич решил сно­ва атаковать «Юнкерсы». Вот он над бомбардировщиками, вводит свою машину в пике. Она стрелою идет вниз и пере­ходит в горизонтальный полет уже под «Юнкерсом». Затем истребитель приближается к вражескому самолету. Брюхо бомбардировщика в прицеле пулеметов. Короткие очереди, и «Юнкерс» подрывается на земле на своих же бомбах.

Отбиваясь от наседавших «Мессершмиттов», наша четвер­ка продолжала в то же время атаковывать «Юнкерсы». Схват­ка уже шла над боевыми порядками фашистской пехоты. Не­сколько вражеских бомбардировщиков повернули к своему аэродрому. Другие под прикрытием истребителей еще раз по­пытались пробиться к нашим войскам, но были снова отбро­шены.

Одновременно на другом конце аэродрома садилась четверка самолетов младшего лейтенанта Горелова. Она возвра­щалась тоже   с   победой. Молодой   летчик   сержант Николай с блиндажом, кинул в нашу сторону исподлобный, волчий взгляд, отвернулся, на ходу поправляя привешенную к поясу каску. И тогда лейтенант Герасимов порывисто вскочил, крик­нул красноармейцу резким, лающим голосом:

-— Ты что, на прогулке с ними? Прибавить шагу! Веди бы­стрей, говорят тебе!..

Он, видимо, хотел еще что-то крикнуть, но задохнулся от волнения и, круто повернувшись, быстро сбежал по ступень­кам в блиндаж. Присутствовавший при разговоре политрук, от­вечая на мой удивленный взгляд, вполголоса сказал:

— Ничего не поделаешь, нервы. Он в плену у фашистов был, разве вы не знаете? Вы поговорите с ним как-нибудь. Он очень много пережил там, и после этого живых гитлеровцев
не может видеть, именно живых! На мертвых смотрит ничего, я бы сказал, даже с удовольствием, а вот пленных увидит и либо закроет глаза и сидит бледный и потный, либо повернет­
ся и уйдет.— Политрук придвинулся ко мне, перешел на ше­пот: — Мне с ним пришлось два раза ходить в атаку: силища у него лошадиная, и вы бы посмотрели, что он делает... Всякие
виды мне приходилось видывать, но как он орудует штыком и прикладом, знаете ли, это страшно!

* * *

Ночью вражеская тяжелая артиллерия вела тревожащий огонь. Методически, через "равные промежутки времени изда­лека доносился орудийный выстрел; спустя несколько секунд над нашими головами, высоко в звездном небе слышался же­лезный клекот снаряда, воющий звук нарастал и удалялся, а затем где-то позади нас, в направлении дороги, по которой днем густо шли машины, подвозившие к линии фронта боепри­пасы, желтой зарницей вспыхивало пламя и громко звучал разрыв.

В промежутках между выстрелами, когда в лесу устанавли­валась тишина, слышно было, как тонко пели комары и несме­ло перекликались в соседнем болотце потревоженные стрельбой лягушки.

Мы лежали под кустом орешника, и лейтенант Герасимов, отмахиваясь от комаров сломленной веткой, неторопливо рас­сказывал о себе. Я передаю этот рассказ так, как мне удалось его запомнить:

— До войны работал я механиком на одном из заводов Западной Сибири. В армию призван девятого июля прошлого го­да. Семья у меня: жена, двое ребят, отец-инвалид. Ну, на про­
водах, как полагается, жена и поплакала и напутствие сказа­ла: «Защищай Родину и нас крепко. Если понадобится, жизнь отдай, а чтобы победа была нашей». Помню, засмеялся я тогда
и говорю ей: «Кто ты мне есть: жена или семейный агитатор? Я сам большой, а что касается победы, так мы ее у фаши­стов вместе с горлом вынем, не беспокойся!»

Отец, тот, конечно, покрепче, но без наказа и тут не обо­шлось. «Смотри,— говорит,— Виктор, фамилия Герасимовых — это не простая фамилия. Ты потомственный рабочий: прадед твой еще у Строганова работал; наша фамилия сотни лет же­лезо для Родины делала, и чтобы ты на этой войне был желез­ным. Власть-то твоя, она тебя командиром запаса до войны держала, и должен ты врага бить крепко».

«Будет сделано, отец».

По пути на вокзал забежал в райком партии. Секретарь у нас был какой-то очень сухой, рассудочный человек... Ну, ду­маю, уж если жена с отцом меня на дорогу агитировали, то этот вовсе спуску не даст, двинет какую-нибудь речугу на пол­часа, обязательно двинет! А получилось все наоборот. «Са­дись, Герасимов,— говорит мой секретарь,— перед дорогой по­сидим минутку по старому обычаю».

Посидели мы с ним немного, помолчали, потом он встал, и вижу: очки у него будто бы отпотели... Вот, думаю, чудеса ка­кие нынче происходят! А секретарь и говорит: «Все ясно и понятно, товарищ Герасимов. Помню я тебя еще вот таким, лопоухим, когда ты пионерский галстук носил, помню затем комсомольцем, знаю и как коммуниста на протяжении десяти лет. Иди, бей гадов беспощадно! Парторганизация на тебя на­деется». Первый раз в жизни расцеловался я со своим секре­тарем, и, черт его знает, показался он тогда мне вовсе не таким уж сухарем, как раньше...

И до того мне тепло стало от этой его душевности, что вы­шел я из райкома радостный и взволнованный.

А тут еще жена развеселила. Сами понимаете, что прово­жать мужа на фронт никакой жене не весело; ну, и моя жена, конечно, тоже растерялась немного от горя, все хотела что-то важное сказать, а в голове у нее сквозняк получился, все мыс­ли вылетели. И вот уже поезд тронулся, а она идет рядом с моим вагоном, руку мою из своей руки не выпускает и быстро так говорит: «Смотри, Витя, береги себя, не простудись там, на фронте». «Что ты,— говорю ей,— Надя, что ты! Ни за что не простужусь. Там климат отличный и очень даже умерен­ный». И горько мне было расставаться, и веселее стало от ми­лых и глупеньких слез жены, и тихое зло взяло на гитлеровцев. Ну, думаю, тронули нас вероломные соседи, теперь держитесь! Вколем мы вам по первое число!

Герасимов помолчал несколько минут, прислушиваясь к вспыхнувшей на переднем крае пулеметной перестрелке, потом, когда стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась, продолжал:

— До войны на завод к нам поступали машины из Герма­нии. При сборке, бывало, раз по пять ощупаю каждую деталь, осмотрю ее со всех сторон. Ничего не скажешь, умные руки эти машины делали. Книги немецких писателей читал и любил и как-то привык с уважением относиться к немецкому народу. Правда, иной раз обидно становилось за то, что такой трудо-любивый и талантливый народ терпит у себя самый паскудный гитлеровский режим, но это было в конце концов их дело. По­том началась война в Западной Европе...

И вот еду я на фронт и думаю: техника у гитлеровцев силь­ная, армия тоже ничего себе. Черт возьми, с таким противни­ком даже интересно подраться и наломать ему бока! Мы-то тоже в сорок первом году были не лыком шиты. Признаться, особой честности я от этого противника не ждал — какая уж там честность, когда имеешь дело с фашизмом! Но никогда не думал, что придется воевать с такой бессовестной сволочью, какой оказалась гитлеровская армия. Ну, да об этом после...

В конце июля наша часть прибыла на фронт. В бой всту­пили двадцать седьмого рано утром. Сначала, в новинку-то, было страшновато малость. Минометами сильно они нас одоле­вали, но к вечеру освоились мы немного и дали им по зубам, выбили из одной деревушки. В этом же бою захватили мы группу, человек в пятнадцать, пленных. Помню как сейчас: привели их, испуганных, бледных; бойцы мои к этому времени остыли от боя, и вот каждый из них тащит пленным все, что может: кто котелок щей, кто табаку или папирос, кто чаем угощает. По спинам их похлопывают: за что, мол, воюете, кам­рады!..

А один боец-кадровик смотрел-смотрел на эту трогательную картину и говорит: «Слюни вы распустили с этими друзьями. Здесь они все камрады, а вы бы посмотрели, что эти камрады делают там, за линией фронта, и как они с нашими ранеными и с мирным населением обращаются». Сказал, словно ушат хо­лодной воды на нас вылил, и ушел.

Вскоре перешли мы в наступление и тут действительно на­смотрелись. Сожженные дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые жен-шины, девушки и девочки-подростки...

Особенно одна осталась у меня в памяти. Ей было лет один­надцать; она, как видно, шла в школу; фашисты поймали ее, затащили на огород, изнасиловали и убили. Она лежала в по­мятой картофельной ботве, маленькая девочка, почти ребенок, а кругом валялись залитые кровью ученические тетради и учебники... Лицо ее было страшно изрублено тесаком, в руке она сжимала раскрытую школьную сумку. Мы накрыли тело плащ-палаткой и стояли молча. Потом бойцы так же молча разошлись, а я стоял и, помню, как исступленный, шептал: «Барков. Физическая география. Учебник для неполной средней и средней школы». Это я прочитал на одном из учебников. валявшихся там же, в траве, а учебник этот мне знаком. Моя дочь тоже училась в пятом классе...

Это было неподалеку от Ружина. А около Сквиры в овраге мы наткнулись на место казни, где мучили захваченных в плен красноармейцев. Приходилось вам бывать в мясных лавках? Ну, вот так примерно выглядело это место... На ветвях де­ревьев, росших по оврагу, висели окровавленные туловища, без рук, без ног, со снятой до половины кожей... Отдельной кучей было свалено на дне оврага восемь человек убитых. Там нельзя было понять, кому из замученных что принадлежит: лежала просто куча крупно нарубленного мяса, а сверху, стопкой, как надвинутые одна на другую тарелки, восемь красноармейских пилоток.

Вы думаете, можно рассказать словами обо всем, что при­шлось видеть? Нельзя! Нет таких слов. Это надо видеть самому. И вообще хватит об этом! — Лейтенант Герасимов надолго умолк.

— Можно здесь закурить? — спросил я его.

.— Можно. Курите в руку,— охрипшим голосом ответил он и, закурив, продолжал:

— Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на все, что творили фашисты, да иначе и не могло быть. Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а с какими-то осатаневшими
от крови собачьими выродками. Оказалось, что они с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки и машины, тетерь убивают, насилуют и казнят наших людей. Потом мы
снова отступали, но дрались, как черти!

В моей роте почти все бойцы были сибиряки. Однако украинскую землю мы защищали прямо-таки отчаянно. Много моих земляков погибло на Украине, а гитлеровцев мы положи­ли там еще больше. Что же, мы отходили, но духу им давали неплохо.

С жадностью затягиваясь папиросой, лейтенант Герасимов сказал уже (несколько иным, смягченным тоном:

— Хорошая земля на Украине, и природа там чудесная! Каждое село и деревушка казались нам родными, может быть, потому, что, не скупясь, проливали мы там свою кровь, а кровь
ведь, как говорят, роднит... И вот оставляешь какое-ни­будь село, а сердце щемит и щемит, как проклятое. • Жалко было, просто до боли жалко! Уходим и в глаза друг другу не глядим.

...Не думал я тогда, что придется побывать у гитлеровцев в плену, однако пришлось. В сентябре я был первый раз ранен, но остался в строю. А двадцать первого в бою под Денисовкой, Полтавской области, я был ранен вторично и взят в плен.

Вражеские танки прорвались на нашем левом фланге, сле­дом за ними потекла пехота. Мы с боем выходили из окруже-ния. В этот день наша рота понесла очень большие потери. Два раза мы отбили танковые атаки противника, сожгли и подбили шесть танков и одну бронемашину, уложили на кукурузном поле человек сто двадцать гитлеровцев, а потом они подтя­нули минометные батареи, и мы вынуждены были оставить вы­сотку, которую держали с полудня до четырех часов. С утра было жарко. В небе ни облачка, а солнце палило так, что бук­вально нечем было дышать. Мины ложились страшно густо, и, помню, пить хотелось до того, что у бойцов губы чернели от жажды, а я подавал команду каким-то чужим, окончательно осипшим голосом. Мы перебегали по лощине, когда впереди меня разорвалась мина. Кажется, я успел увидеть столб чер­ной земли и пыли, и это все. Осколок мины пробил каску, вто­рой попал в правое плечо.

Не помню, сколько я пролежал без сознания, но очнулся от топота чьих-то ног. Приподнял голову и увидел, что лежу не на том месте, где упал. Гимнастерки на мне нет, а плечо наспех кем-то перевязано. Нет и каски на голове. Голова тоже кем-то перевязана, но бинт не закреплен, кончик его висит у меня на груди. Мгновенно я подумал, что бойцы тащили меня и на ходу перевязывали, и я надеялся увидеть своих, когда с трудом поднял голову. Но ко мне бежали не свои, а гитле­ровцы. Это топот их ног вернул мне сознание. Я увидел их очень отчетливо, как в хорошем кино. Я пошарил вокруг ру­ками. Около меня не было оружия: ни нагана, ни винтовки, даже гранаты не было. Планшетку и оружие кто-то из наших снял с меня.

«Вот и смерть»,— подумал я. О чем я еще думал в этот мо­мент? Если вам это для будущего романа, так напишите что-нибудь от себя, а я тогда ничего не успел подумать. Гитлеров­цы были уже очень близко, и мне не захотелось умирать лежа. Просто я не хотел, не мог умереть лежа, понятно? Я собрал все силы и встал на колени, касаясь руками земли. Когда они подбежали ко мне, я уже стоял на ногах, Стоял и качался и ужасно боялся, что вот сейчас опять упаду и они меня заколют лежачего. Ни одного лица я не помню. Они стояли вокруг меня, что-то говорили и смеялись. Я сказал: «Ну, убивайте, сволочи! Убивайте, а то сейчас упаду». Один из них ударил меня прикладом по шее, я упал, но тотчас снова встал. Они засмеялись, и один из них махнул рукой: иди, мол, впе­ред. Я пошел. Все лицо у меня было в засохшей крови, из раны на голове все еще бежала кровь, очень теплая и липкая, плечо болело, и я не мог поднять правую руку. Помню, что мне очень хотелось лечь и никуда не идти, но я все же шел...

Нет, я вовсе не хотел умирать и тем более оставаться в пле­ну. С великим трудом, преодолевая головокружение и тошноту, я шел, значит, я был жив и мог еще действовать. Ох, как меня томила жажда! Во рту у меня спеклось, и все время, пока мои ноги шли, перед глазами колыхалась какая-то черная штора. Я был почти без сознания, но шел и думал: «Как только на­пьюсь и чуточку отдохну, убегу!»

На опушке рощи нас всех, попавших в плен, собрали и по­строили. Все это были бойцы соседней части. Из нашего полка я угадал только двух красноармейцев третьей роты. Большин­ство пленных было ранено. Фашистский лейтенант на пло­хом русском языке спросил, есть ли среди нас комиссары и "командиры. Все молчали. Тогда он еще раз сказал: «Комисса­ры и офицеры идут два шага вперед». Никто из строя не вышел.

Лейтенант медленно прошел перед строем и отобрал чело­век пятнадцать, по виду похожих на евреев. У каждого он спрашивал: «Юде?» И, не дожидаясь ответа, приказывал выходить из строя. Среди отобранных им были и евреи, и армяне, и просто русские, но смуглые лицом и черноволосые. Всех их отвели немного в сторону и расстреляли на наших глазах из автоматов. Потом нас наспех обыскали и отобрали бумажники и все, что было из личных вещей. Я никогда не носил партби­лета в бумажнике, боялся потерять; он был у меня во внутрен­нем кармане брюк, и его при обыске не нашли. Все же чело­век — удивительное создание: я твердо знал, что жизнь моя на волоске, что если меня не убьют при попытке к бегству, то все равно убьют по дороге, так как от сильной потери крови я едва ли мог бы идти наравне с остальными, но когда обыск кончился и партбилет остался при мне, я так обрадовался, что даже про жажду забыл!

Нас построили в походную колонну и погнали на запад. По сторонам дороги шел довольно сильный конвой и ехало че­ловек десять мотоциклистов. Гнали нас быстрым шагом, и силы мои приходили к концу. Два раза я падал, вставал и шел по­тому, что знал, что, если пролежу лишнюю минуту и колонна пройдет, меня пристрелят там же, на дороге. Так произошло с шедшим впереди меня сержантом. Он был ранен в ногу и с трудом шел, стоная, иногда даже вскрикивая от боли. Про­шли с километр, и тут он громко сказал: «Нет, не могу!.. Про­щайте, товарищи!» — и сел среди дороги.

Его пытались на ходу поднять, поставить на ноги, но он снова опускался на землю. Как во сне, помню его очень блед­ное молодое лицо, нахмуренные брови и мокрые от слез глаза... колонна прошла. Он остался позади. Я оглянулся и увидел, как мотоциклист подъехал к нему вплотную, не слезая с седла, вы­нул из кобуры пистолет, приставил к уху сержанта и выстрелил. пока дошли до речки, гитлеровцы пристрелили еще не­скольких отстававших красноармейцев.

И вот уже вижу речку, разрушенный мост, грузовую машину, застрявшую сбоку переезда, и тут падаю вниз лицом. Потерял ли я сознание? Нет, не потерял. Я лежал, вытянув­шись во весь рост, во рту у меня было полно пыли, я скрипел от ярости зубами, и песок хрустел у меня на зубах, но под­няться не мог, Мимо меня шагали мои товарищи. Один из них тихо сказал: «Вставай же, а то убьют!» Я стал пальцами раз­дирать себе рот, давить глаза, чтобы боль помогла мне под­няться.

А колонна уже прошла, и я слышал, как шуршат колеса подъезжающего ко мне мотоцикла. И все-таки я встал! Не огля­дываясь на мотоциклиста, как пьяный, я заставил себя догнать колонну и пристроился к задним рядам. Проходившие через речку танки и автомашины взмутили воду, но мы пили ее, эту коричневую теплую жижу, и она казалась нам слаще самой хорошей ключевой воды. Я намочил голову и плечо. Это меня очень освежило, и ко мне вернулись силы. Теперь-то я мог идти в надежде, что не упаду и не останусь лежать на дороге.

Только отошли от речки, как по пути нам встретилась ко­лонна средних танков. Они двигались нам навстречу. Водитель головного танка, рассмотрев, что мы пленные, дал полный газ и на всем ходу врезался в нашу колонну. Передние ряды были смяты и раздавлены гусеницами. Пешие конвойные и мото­циклисты с хохотом наблюдали эту картину, что-то орали вы­сунувшимся из люков танкистам и размахивали руками. Потом снова построили нас и погнали сбоку дороги. Веселые люди — гитлеровцы, ничего не скажешь!

В этот вечер и ночью я не пытался бежать, так как понял, что уйти не смогу, потому что очень ослабел от потери крови, да и охраняли нас строго, и всякая попытка к бегству навер­няка закончилась бы неудачей. Но как проклинал я себя впо­следствии за то, что не предпринял этой попытки! Утром нас гнали через одну деревню, в которой стояла гитлеровская часть. Фашистские пехотинцы высыпали на улицу посмотреть на нас. Конвой заставил нас бежать через всю деревню рысью. Надо же было унизить нас в глазах подходившей к фронту части. И мы бежали. Кто падал или отставал, в того немедлен­но стреляли. К вечеру мы были уже в лагере для военно­пленных.

Двор какой-то МТС был густо огорожен колючей проволо­кой. Внутри плечом к плечу стояли пленные. Нас сдали охране лагеря, и те прикладами винтовок загнали нас за огорожу. Сказать, что этот лагерь был адом,— значит, ничего не сказать. Уборной не было. Люди испражнялись здесь же и стояли и лежали в грязи и в зловонной жиже. Наиболее ослабевшие вообще уже не вставали. Воду и пищу давали раз в сутки.. Кружку воды и горсть сырого проса или прелого подсолнуха —, вот и все. Иной день совсем забывали что-либо дать...

Дня через два пошли сильные дожди. Грязь в лагере растолкли так, что бродили в ней по колено. Утром от намокших людей шел пар, словно от лошадей, а дождь лил, не переста­вая... Каждую ночь умирало по нескольку десятков человек. Все мы слабели от недоедания с каждым днем. Меня вдобавок мучили раны.

На шестые сутки я почувствовал, что у меня еще сильнее заболели плечо и рана на голове. Началось нагноение. Потом появился дурной запах. Рядом с лагерем были колхозные ко­нюшни, в которых лежали тяжелораненые красноармейцы. Утром я обратился к унтеру из охраны и попросил разреше­ния обратиться к врачу, который, как сказали мне, был при раненых. Унтер хорошо говорил по-русски. Он ответил: «Иди, русский, к своему врачу. Он немедленно окажет тебе по­мощь».

Тогда я не понял насмешки и, обрадованный, побрел к ко­нюшне.

Военврач третьего ранга встретил меня у входа. Это был уже конченый человек. Худой до изнеможения, измученный, он был уже полусумасшедшим от всего, что ему пришлось пе­режить. Раненые лежали на навозных подстилках и задыха­лись от дикого зловония, наполнявшего конюшню. У большин­ства в ранах кишели черви, и те из раненых, которые могли, выковыривали их из ран пальцами и палочками. Тут же лежала груда умерших пленных, их не успевали убирать.

«Видели? — спросил у меня врач.— Чем же я могу вам по­мочь? У меня нет ни одного бинта, ничего нет! Идите отсюда, ради бога, идите! А бинты ваши сорвите и присыпьте раны золой. Вот здесь, у двери, свежая зола».

Я так и сделал. Унтер встретил меня у входа, широко улы­баясь: «Ну как? О, у ваших солдат превосходный врач! Ока­зал он вам помощь?» Я хотел молча пройти мимо него, но он ударил меня кулаком в лицо, крикнул: «Ты не хочешь отве­чать, скотина?!» Я упал, и он долго бил меня нотами в грудь и в голову. Бил до тех пор, пока не устал. Этого гитлеровца я не забуду до самой смерти, нет, не забуду! Он и после бил меня не раз. Как только увидит сквозь проволоку меня, при­казывает выйти и начинает бить молча, сосредоточенно.

Вы спрашиваете, как я выжил? - До войны, когда я еще не был механиком, я работал груз­чиком на Каме, я на разгрузке носил по два куля соли, в каж­дом по центнеру. Силенка была, не жаловался, к тому же вооб­ще организм у меня здоровый, но главное — это то, что не хотел я умирать, воля к сопротивлению была сильна. Я дол­жен был вернуться в строй бойцов за Родину, и я вернулся, чтобы мстить врагам до конца!

Из этого лагеря, который являлся как бы распределитель­ным, меня перевели в другой лагерь, находившийся, километ­рах в ста от первого. Там все было так же устроено, как и в распределительном: высокие столбы, обнесенные колючей про­волокой, ни навеса над головой, ничего. Кормили так же, но изредка вместо сырого проса давали по кружке вареного гни­лого зерна или же втаскивали в лагерь трупы издохших лоша­дей, предоставляя пленным самим делить эту падаль. Чтобы не умереть с голоду, мы ели и умирали сотнями... Вдобавок ко всему в октябре наступили холода, беспрестанно шли дож­ди, по утрам были заморозки. Мы жестоко страдали от холода. С умершего красноармейца мне удалось снять гимнастерку и шинель. Но и это не спасало от холода, а к голоду мы уже привыкли...

Стерегли нас разжиревшие от грабежей солдаты. Все они по характеру были сделаны на одну колодку. Наша охрана на подбор состояла из отъявленных мерзавцев. Как они, к при­меру, развлекались: утром к проволоке подходит какой-нибудь ефрейтор и говорит через переводчика: «Сейчас раздача пищи. Раздача будет происходить с левой стороны».

Ефрейтор уходит. У левой стороны огорожи толпятся все, кто в состоянии стоять на ногах. Ждем час, два, три. Сотни дрожащих живых скелетов стоят на пронизывающем ветру. Стоят и ждут.

И вдруг на противоположной стороне быстро появляют­ся гитлеровцы. Они бросают через проволоку куски нарублен­ной конины. Вся толпа, понукаемая голодом, шарахается туда; около кусков измазанной в грязи конины идет свалка...

Гитлеровцы хохочут во все горло, а затем резко звучит длин­ная пулеметная очередь. Крики и стоны. Пленные отбегают к левой стороне огорожи, а на земле остаются убитые и ра­неные... Высокий обер-лейтенант — начальник лагеря — подхо­дит с переводчиком к проволоке. Обер-лейтенант, еле сдержи­ваясь от смеха, говорит: «При раздаче пищи произошли воз­мутительные беспорядки. Если это повторится, я прикажу вас, русских свиней, расстреливать беспощадно! Убрать убитых и раненых!» Гитлеровские солдаты, толпящиеся позади началь­ника лагеря, просто помирают со смеху. Им по душе «остроум­ная» выходка их начальника.

Мы молча вытаскиваем из лагеря убитых, хороним их непо­далеку, в овраге... Били и в этом лагере кулаками, палками, прикладами. Били так просто, от скуки или для развлече­ния. Раны мои затянулись; потом, наверное, от вечной сы­рости и побоев, снова открылись и болели нестерпимо. Но я все еще жил и не терял надежды на избавление... Спали мы прямо в грязи, не было ни соломенных подстилок, ни­чего. Собьемся в тесную кучу, лежим. Всю ночь идет тихая возня: зябнут те, которые лежат на самом низу, в грязи; зябнут и те, которые находятся сверху. Это был не сон, а горькая мука.

Так шли дни, словно в тяжком сне. С каждым днем я слабел все более. Теперь меня мог бы свалить на землю и ребе­нок Иногда я с ужасом смотрел на свои обтянутые одной кожей, высохшие руки, думал: «Как же я уйду отсюда?» Вот когда я проклинал себя за то, что не попытался бежать в пер­вые же дни. Что ж, если бы убили тогда, не мучился бы так страшно теперь.

Пришла зима. Мы разгребали снег, спали на мерзлой зем­ле... Наконец было объявлено, что через несколько дней нас отправят на работу. Все ожили. У каждого проснулась надеж­да, хоть слабенькая, но надежда, что, может быть, удастся бежать.

В эту ночь было тихо, но морозно. Перед рассветом мы услышали орудийный гул. Все вокруг меня зашевелилось. А ко­гда гул повторился, вдруг кто-то громко сказал: «Товарищи, наши наступают!»

И тут произошло что-то невообразимое. Весь лагерь под­нялся на ноги, как по команде! Встали даже те, которые не поднимались по нескольку дней. Вокруг слышался горячий ше­пот и подавленные рыдания... Кто-то плакал рядом со мной по-женски, навзрыд... Я тоже... я тоже...— прерывающимся голо­сом быстро проговорил лейтенант Герасимов и умолк на мину­ту, но затем, овладев собой, продолжал уже спокойнее:—У меня тоже катились слезы по щекам и замерзали на ветру... Кто-то слабым голосом запел «Интернационал», мы подхватили тонкими, скрипучими голосами. Часовые открыли стрельбу по нас из пулеметов и автоматов, раздалась команда: «Лежать!» Я лежал, вдавив тело в снег, и плакал, как ребенок. Но это были слезы не только радости, но и гордости за наш народ. Гит­леровцы могли убить нас, безоружных и обессилевших от го­лода, могли замучить, но сломить наш дух не могли и никогда не сломят! Не на тех напали, это я прямо скажу.

* * *

Мне не удалось в ту ночь дослушать рассказ лейтенанта Герасимова. Его срочно вызвали в штаб части. Но через не­сколько дней мы снова встретились. В землянке пахло пле­сенью и сосновой смолью. Лейтенант сидел на скамье, согнув­шись, положив на колени огромные кисти рук со скрещенными пальцами. Глядя на него, невольно я подумал, что это там, в

ере для военнопленных, он привык сидеть вот так, скрестив

пальцы часами молчать и тягостно, бесплодно думать...

- Вы спрашиваете, как мне удалось бежать? Сейчас расскажу. Вскоре после того, как услышали мы ночью орудийный гул, нас отправили на работу по строительству укреплений. Морозы сменились оттепелью. Снова было то же, что и вначале: истощенные люди падали, их пристреливали и бросали на дороге.

Впрочем, одного гитлеровский унтер застрелил за то, что он на ходу взял с земли мерзлую картофелину. Мы шли через кар­тофельное поле. Старшина по фамилии Гончар, украинец по на­циональности, поднял эту проклятую картофелину и хотел ее спрятать. Унтер заметил. Ни слова не говоря, он подошел к Гончару и выстрелил ему в затылок. Колонну остановили, по­строили. «Все это — собственность германского государства,— сказал унтер, широко поводя вокруг рукой. — Всякий из вас, кто самовольно что-либо возьмет, будет убит».

В деревне, через которую мы проходили, женщины, уви­дев нас, стали бросать нам куски хлеба, печеный картофель. Кое-кто из наших успел поднять, остальным не удалось: конвой открыл стрельбу по окнам, а нам приказано было идти быстрее. Но ребятишки — бесстрашный народ, они выбе­гали на дорогу, клали хлеб, и мы подбирали его. Мне досталась большая вареная картофелина. Разделили ее пополам с соседом, съели с кожурой. В жизни я не ел более вкусного кар­тофеля!

Укрепления строились в лесу. Гитлеровцы значительно уси­лили охрану, выдали нам лопаты. Нет, не строить им укрепле­ния, а разрушать я хотел!

В этот же день перед вечером я решился: вылез из ямы, которую мы рыли, взял лопату в левую руку, подошел к охран­нику,.. До этого я приметил, что остальные гитлеровцы находят­ся у рва и, кроме того, который наблюдал за нашей группой, поблизости никого из охраны не было.

— У меня сломалась лопата... вот посмотрите,— бормотал я, приближаясь к солдату. На какой-то миг мелькнула у меня мысль, что, если не хватит сил и я не свалю его с первого удара, я погиб. Гитлеровец, видимо, что-то заметил в выражении моего лица. Он сделал движение плечом, снимая ремень автомата, и тогда я нанес удар лопатой ему по лицу. Я не мог ударить его по голове, на нем была каска. Силы у меня все же хватило, гитлеровец без крика запрокинулся навзничь.

В руках у меня автомат и три обоймы. Бегу! И тут-то ока­залось, что бегать я не могу. Нет сил, и баста! Остановился, перевел дух и снова еле-еле потрусил рысцой. За оврагом лес был гуще, и я стремился туда. Уже не помню, сколько раз па­дал, вставал, снова падал... Но с каждой минутой уходил все дальше. Всхлипывая и задыхаясь от усталости, пробирался я по чаще на той стороне холма, когда далеко сзади застучали очереди автоматов и послышался- рик. Теперь поймать меня было нелегко.

Приближались сумерки. Но если бы гитлеровцы сумели на­пасть на мой след и приблизиться, только последний патрон я приберег бы для себя. Эта мысль меня ободрила, я пошел тише и осторожнее.

Ночевал в лесу. Какая-то деревня была от меня в полукилометре, но я побоялся идти туда, опасаясь нарваться на фашистов.

На другой день меня подобрали партизаны. Недели две я отлеживался у них в землянке, окреп и набрался сил. Вначале они относились ко мне с (некоторым подозрением, несмотря на то что я достал из-под подкладки шинели кое-как зашитый мною в лагере партбилет и показал им. Потом, когда я стал принимать участие в их операциях, отношение ко мне сразу изменилось. Еще там открыл я счет убитым мною врагам, тща­тельно веду его до сих пор, и цифра помаленьку подвигается к сотне.

В январе партизаны провели меня через линию фронта. Око­ло месяца пролежал в госпитале. Удалили из плеча осколок мины, а добытый в лагерях ревматизм и все остальные недуги буду залечивать после войны. Из госпиталя отпустили меня до­мой на поправку. Пожил дома неделю, а больше не мог. Зато­сковал, и все тут! Как там ни говори, а мое место здесь до конца.

Прощались мы у входа в землянку. Задумчиво глядя на за­литую ярким солнечным светом просеку, лейтенант Герасимов говорил:

— ...И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично отта­чиваются. Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя по­ставить рядышком; знаете, как это говорится, «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», а вот у нас они впря­жены и здорово тянут! Тяжко я ненавижу фашистов за все то, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под гитлеровским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет хра­ниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть всегда мы носим на кончиках штыков. Извините, если это замысловато сказано, но я так думаю, — закончил лейтенант Герасимов и впервые за время нашего знакомства улыбнулся простой и ми­лой ребяческой улыбкой.

А я впервые заметил, что у этого тридцатидвухлетнего лейтенанта, надломленного пережитыми лишениями, но все еще сильного и крепкого, как дуб, ослепительно белые от седины виски. И так чиста была это добытая большими страданиями седина, что белая нитка паутины, прилипшая к пилотке лейтенанта, исчезала, коснувшись виска, и рассмотреть ее было невозможно, как я ни старался.

 

 

М. СИВОЛОБОВ

ПИСЬМА ИЗ ПАРТИЗАНСКОГО КРАЯ

I

Линия фронта позади. Мы пересекли ее, пользуясь мраком ночи. Перед нами больше не вырастают, как из-под земли, че­ловеческие фигуры в белых халатах, с винтовками и автомата­ми наперевес, и строгий голос их не требует пароля.

Теперь мы едем по территории, пока еще не отвоеванной у немецко-фашистских захватчиков. Впереди уже видны контуры деревни. Там могут быть наши, а может, и гитлеровцы.

Зарево пожара над соседней деревней заставляет насторо­житься. Там, значит, недавно были фашистские грабители и подожгли несколько домов. Возможны всякие сюрпризы.        —

Держим оружие готовым к бою.

— Только добраться до крайней хаты,— говорит партизан Дмитрий Веселов.— Там наш парень, и он знает, кто есть и кого нет в деревне.

В деревне гитлеровцев не оказалось. Они были здесь днем. Это были, как их здесь зовут, «курятники», или «куроеды». Го­воря просто, грабители. Они очень торопились, нервничали, успели захватить пару коней и дали деру.

Деревня позади.

— Теперь можно ехать спокойно,— говорит Василий Маль­цев.— Это наша территория, партизанская...

Гитлеровская клика трубит на весь мир о своих территори­альных завоеваниях на Восточном фронте. Но если по совет­ской земле прошла коричневая саранча, то это еще не значит, что земля завоевана, покорена.

Вот здесь, где мы сейчас едем, по территории одного из рай­онов Орловской области, несколько месяцев назад прошли гит­леровские полчища. Они пытались установить пресловутый «новый порядок». Они создали полицию, назначили старост и оставили комендантские караулы.

Но из леса вышли партизанские отряды. Отряд Дедушки и Чапая, в который мы сейчас едем, тоже вышел несколько меся­цев назад из леса и в районе своей деятельности положил ко­нец «новому порядку». Отряд ликвидировал полицейский аппа­рат, перестрелял комендантские караулы, в ряде деревень вместо назначенных гитлеровцами старост поставил законно избранных председателей сельских и поселковых Советов.

На временно захваченной гитлеровскими войсками терри­тории партизаны установили твердый советский революцион­ный порядок.

В каждой деревне, которую мы проезжаем, нас встречает вооруженный патруль. Нельзя сказать, что это партизаны. Нет это вооруженный партизанский актив, бдительно охра­няющий деревни и села от волчьих налетов голодных стай гит­леровцев.

Многочисленный вооруженный актив в деревнях, хорошо поставленная сигнальная служба и, самое главное, горячая симпатия всего населения к партизанам не дают гитлеровским захватчикам совершать грабительские налеты на населенные пункты неожиданно и безнаказанно.

Бурная жизнь деревень, охваченных партизанским движе­нием, не прекращается ни днем, ни ночью. То, что нельзя скрыть днем от глаз шпиона, предателя или парящего в возду­хе стервятника, делается ночью.

Подъезжаем к деревне. Ночь. Кажется, все должны спать. Нет, спят только малые дети да совсем дряхлые старики. На середине деревни мы встречаем двое саней, нагруженных меш­ками с зерном. Партизан Григорий Великанов всматривается в лицо первого возницы.

— Кузьмич?!..

— А кто ж? Он самый, не узнал, что ли?

— Кому это ты столько хлеба везешь, уж не фашистам ли?..

— Полно те шутки-то шутить! — сердится дед Кузьмич. — К вам везу, в отряд!..

С большой охотой крестьяне добровольно организуют сбор хлеба, мяса, сала и других продуктов для партизан.

Почти в каждой деревне стоят наготове три — четыре лоша­ди. Их держат на случай проезда партизан, если им нужно бы­стро заменить коней. Пока хозяин дома, в котором мы остано­вились, потчевал нас шипящим на огромной сковороде салом, наши кони были перепряжены свежими.

Ни в одной хате нам не довелось увидеть гитлеровских ло­зунгов, печатных распоряжений властей, портретов, в большом изобилии привезенных в первый период войны. Все уничтоже­но, предано огню самими крестьянами.

Ночь на исходе, близится рассвет. До штаба остается три­надцать — пятнадцать километров. Снова трогаемся в путь. «Скоро будем дома»,— говорят партизаны. Несмотря на уста­лость от тяжелого ночного пути, молодой, всегда веселый Вася Мальцев затягивает песню. Его поддерживают другие партизаны и поют хором. Мотив всем хорошо знакомой песни И кто его знает...» Только слова другие.

Здесь, в тылу врага, эту песню поют по-иному. Содержание песни изменил сам народ. В песне с большим сарказмом вы­дается безысходная доля людоеда Гитлера, посягнувшего на нашу священную землю, увязшего в глубоких снегах русских Равнин и дремучих лесов.

На закате ходит   Гитлер, Как щенок, поджавши хвост. Кривым глазом он моргает — У него великий пост...

...Светает. Еще несколько минут пути, и мы будем в штабе партизанского отряда Дедушки и Чапая.

II

Вот и штаб отряда.

Не думайте, что мы спускаемся в какие-то хитро за­маскированные катакомбы в непроходимом, дремучем лесу. Мы входим в светлую, просторную комнату. На стенах — семейные фотографии, географическая карта Орловской об­ласти.

Несмотря на ранний час, в комнатах штаба людно. Из дере­вень и лесных засад приехали партизаны с суточными донесе­ниями. Хорошо вооруженные люди. Почти у всех у них трофей­ные винтовки, автоматы, парабеллумы. Кое у кого за поясами наши наганы, и у всех без исключения немецкие гранаты — «толкушки» и «апельсинки».

Партизан никогда не расстается с оружием и ухаживает за ним с любовью, старанием. Еще бы! Каждая винтовка, авто­мат, каждая обойма патронов — все это отвоевано, отбито, вы­рвано из рук врага в бою, и партизан пуще глаза бережет оружие.

Знакомимся с командиром отряда, комиссаром и другими партизанами. В годах, на шестой десяток, сухой и крепкий, как кряж, с ясными, проницательными глазами, в углах которых прячется хитрая усмешка,—таков Дедушка, командир пар­тизанского отряда. Комиссар Чапай — огромного роста, с ши­рокой и черной, как смоль, бородой, которая не может, однако, скрыть молодых лет ее обладателя.

Еще в недавнем прошлом и командир и комиссар отряда руководили советскими предприятиями. Первый был директо­ром стекольного завода, второй—директором лесопункта, он поставлял также дрова для стекольного завода. И, как бывает, поставлял не всегда аккуратно. На этой почве один директор был в постоянной претензии к другому. Доходило до крупных ссор и разговоров в обкоме партии.

Во время войны два директора встретились в лесу. У каж­дого было по винтовке и по паре гранат за поясом. Того и дру­гого в лес привела ненависть к врагу, жажда мести за поруган­ную Родину, за кровь своих соотечественников. Тот, кто был директором стекольного завода, стал командиром отряда и по­лучил у партизан кличку Дедушки. Директор же механизи­рованного лесопункта стал комиссаром, Чапаем. Недавно переругивавшиеся хозяйственники стали самыми задушевными бое­выми друзьями.

За короткий срок Дедушке и Чапаю удалось сколотить не­большой, но крепкий отряд смелых, самоотверженных парти­зан. Сначала жили в лесу, в конспирации. В стычках с врагом мужали люди, рос отряд, множилось вооружение.

Окрепнув, вышли из леса, двинулись по селам и деревням, очистили их от остатков гитлеровских комендатур. Партизаны завоевали горячую любовь населения.

На столе Дедушки лежат распоряжения гитлеровских вла­стей «О взимании налогов и сборов с населения». Они подписа­ны Браухичем. «На основании предоставленных мне фюрером полномочий,— писал Браухич,— я предписываю...»

— Всю эту грабиловку,— говорит Дедушка,—мы тоже от­менили. Крестьянам сказали: «Хлеба оккупантам не давать. . Взамен хлеба будем угощать свинцом». И угощаем.

Более двух месяцев на территории пяти сельских советов, охватывающих более 25 деревень, партизанский отряд Де­душки осуществляет военно-революционную власть. Отряд ведет не только истребительную войну против немецко-фашистских захватчиков, громит вражеские транспорты, взры­вает танки, автомашины, склады с боеприпасами и горючим противника. Штаб отряда силами своих партизан проводит также большую политическую работу среди населения, знако­мит широкие массы крестьян с сообщениями Советского Информбюро.

В декабре, когда под Москвой начался разгром немецко-фашистских дивизий, партийные и непартийные большевики отряда провели во всех сельсоветах многолюдные митинги, на которых рассказали правду о положении под Москвой и на других участках фронта. С волнением слушал народ рассказы партизан.

Многообразна деятельность партизанского отряда. Парти­заны проявляют заботу о семьях тех, кто сражается в рядах Красной Армии. Семьям, в которых много нетрудоспособных, партизаны помогают хлебом, мясом, подвозят дрова. Ежеднев­но в отряд поступают письма с выражением горячей благодар­ности. Люди пишут, не боясь преследований.

«Дедушка и все партизаны,— пишет жена военнослужаще­го А. Ф.,— не могу даже выразить словами свою благодар­ность за то, что вы не бросаете беспомощных людей. Тысячу раз благодарю вас за дрова».

«Дорогой Дедушка! — пишет семья К. А.—Дай бог тебе Долгой жизни, многих лет за заботу твоих партизан к нам, попавшим в беду. Громи побольше проклятых собак кривого Гитлера, а мы будем помогать вам, чем можем». Партизаны проводят большой государственной    важности

работу по отбору пополнения для Красной Армии. Может показаться странным: в тылу врага заниматься мобилизацией людских резервов для Красной Армии. Но партизаны именно это делают. За короткое время партизаны переправили мелки­ми группами через линию фронта более шестисот человек.

Невидимыми нитями, неуловимыми путями штаб отряда Дедушки и Чапая связан с сотнями, тысячами людей, десят­ками деревень. Ежедневно, ежечасно штаб получает информа­цию о передвижениях противника, о поимке шпионов, о дея­тельности своих групп, сидящих в засаде, выслеживающих вра­га и идущих по его пятам.

Штаб отряда имеет телефонную связь с рядом мест, оккупированных врагом. Где проходит эта линия, знают немно­гие.

Телефон все же не главное средство связи отряда с места­ми. Главное, что связывает штаб с деревнями и засадами,— это люди. Сотни людей самыми короткими, невидимыми тро­пами, сквозь леса и поля, пешком, эстафетой, на лошадях не­сут вести в штаб отряда.

По каждому важному сообщению в штабе принимаются оперативные меры. Время суток, состояние погоды не имеют при этом никакого значения. Вечером в штаб поступило сооб­щение, что к одной из деревень движется большая группа гит­леровцев. Через два часа на место выехала хорошо вооружен­ная пулеметами, автоматами и гранатами группа Василия Мальцева. Партизаны уехали в ночь, а в середине следующе­го дня в штаб уже пришло подробное донесение, в котором Мальцев сообщает, что он прибыл на место, держит круговую оборону, но ввиду того, что встретился с значительной груп­пой фашистов, ему пришлось связаться с двумя другими пар­тизанскими группами.

Партизанский отряд Дедушки и Чапая действует против оккупантов мелкими, подвижными, неуловимыми, хорошо во­оруженными группами. Но если в район деятельности отряда устремляются значительные вражеские силы, партизанские группы быстро объединяются и действуют совместно. Против­нику не дают уходить.

III

Был хмурый ноябрьский день. Тяжелые тучи ползли по не­бу, мелкая холодная изморозь держала людей дома. Улицы недавно оживленного поселка были пустынны.

Но не только непогода сдерживала людей: в поселке хозяй­ничали гитлеровцы. Солдаты грабьармии шныряли по домам, отбирали зимнюю одежду.

От дома к дому переходил фашистский пикет с ефрейтором во главе. Грубый удар в дверь:

— На площадь!

Силою угроз гитлеровцам удалось вытащить на улицу не­сколько десятков жителей. Ежась от холода (теплую одежду не одевай — фашисты немедленно снимут), они обреченно стояли против здания, где расположился штаб. Из дома вы­шел самодовольный, лощеный офицер с «железным крестом» на френче. Он остановился на крыльце и окинул взглядом сто­явшую в безмолвии толпу.

Офицер старался казаться добрым, веселым. Народ не до­верял улыбкам бандита, подозревая что-то неладное.

Наконец офицер заговорил. На ломаном русском языке он сообщил, что командир партизанского отряда Алексеев бросил партизанскую борьбу и лежит сейчас больной в госпитале. Ко­миссар же отряда Селивановский оказался несговорчив. Он ре­шил сопротивляться и был повешен гитлеровскими властями. Многие партизаны расстреляны.

— Партизанский отряд более не существует,— объявил офицер. Он обращался к жителям с призывом выдать остав­шихся в живых партизан и тем заслужить хорошее отношение
к себе гитлеровских властей.

Дедушка и Чапай тем временем сидели в лесу, в кругу сво­их боевых друзей, и разрабатывали план дерзкой операции. Дедушка получил из гитлеровского штаба официальное письмо. Фашисты писали:

«Вам предлагается явиться добровольно в течение двух дней с отрядом в полном составе в штаб, а также сдать оружие и боеприпасы. При явке добровольно с вас всякое наказание сни­мается, и вы можете проживать в поселке на общих основани­ях, как и все граждане. Состав вашего отряда германскому штабу известен. В случае неявки добровольно в указанный срок ваши жены, проживающие в поселке, будут расстреляны, а вы также будете переловлены и расстреляны».

На лживую речь офицера и на письменное приглашение гит­леровцев было решено ответить разгромом их штаба.

Темной ночью группа партизан направилась к штабу. Но тут в поселке они узнали, что гитлеровцы разместились в зда­нии местной больницы. Они запретили вывезти из больницы на­ших больных, рассчитывая на гуманность партизан. Партизаны не решились вместе с гитлеровскими офицерами приносить в жертву десятки жизней беспомощных советских людей. . Перед глазами стояло здание штаба-больницы, руки сжимали связ­ки приготовленных к броску гранат, но ни одна рука не подня­лась. Вернулись в лагерь ни с чем.

Отложив уничтожение 'гитлеровского штаба до следующего раза, решили осуществить другую операцию. В поселке нашлось несколько предателей, которые пошли в услужение к фашистам. Из них-то гитлеровцы и образовали полицейскую управу, поставив во главе ее уголовника — конокрада Кукушкина. Этот сброд, получивший в поселке презри­тельное прозвище «белоповязочников», грабил квартиры эва­куированных, выдавал советских активистов, занимался шанта­жом, вымогательством.

Кукушкину недолго пришлось упиваться своей властью старшего полицейского. Ревтрибунал отряда приговорил его к расстрелу. Вот протокол заседания трибунала, на котором раз­биралось дело Кукушкина:

«Слушали: Сообщение командира отряда Дедушки об изде­вательстве Кукушкина В. М., старшего полицейского, над жителями поселка. Дедушка докладывает, что Кукушкин превратился в подлого наймита фашистов, преследует парти­зан, их семьи, принимал участие в расстреле председателя сель­совета.

Постановили: Кукушкина В. М., жителя поселка, ныне ра­ботающего старшим полицейским, как гнусного предателя Со­ветской власти и фашистского наймита, приговорить к расстре­лу. Приговор привести в исполнение».

Через несколько дней предатель был уничтожен. Затем пар­тизаны решили разгромить всю полицейскую управу.

Однажды ночью группа партизан во главе с Чапаем про­никла в здание полицейской управы, захватила документы и устроила там засаду.

Утром в управу начали сходиться полицейские. Один, вто­рой, третий; стали заходить жители поселка. Полицейские один за другим были схвачены и посажены в отдельную комнату. Тут же открылась, можно сказать, «выездная сессия» ревтрибуна­ла. Были рассмотрены преступления каждого полицейского, предъявлены конкретные обвинения, выслушаны показания об­виняемых. Затем комиссар отряда Чапай, он же председатель трибунала, зачитал приговор. Четверо полицейских были при­говорены к расстрелу. Суд над предателями проходил в при­сутствии нескольких десятков жителей поселка.

—    Ну, как,— обратился к ним Чапай,— правильно посту­пает трибунал?

—    Правильно! — был дружный ответ.—Смерть предате­лям!

Партизану Доктору было поручено доставить приговорен­ных на опушку леса.

Вскоре приговор трибунала был приведен в исполнение. Услыхав выстрелы, гитлеровцы бросились к опушке леса, но нашли там только трупы своих прислужников.

Несколько минут спустя чья-то рука наклеила на здании по­лицейской управы листовку, которая гласила:

«Товарищи! Гитлеровские собаки объявили наш отряд лик­видированным, а комиссара повешенным. Не верьте им! Мы живем и действуем. Доказательством этому служит то, что сего­дня по приговору революционного трибунала отряда нами рас- стреляна шайка полицейских. Верьте в победу Красной Армии, илы ее растут! Растет и ширится партизанская война. Смерть фашистским собакам!»

Так ответили партизаны на приказ явиться и сдаться врагу добровольно и на попытку объявить отряд несуществующим.

С тех пор гитлеровцам не удалось никого завербовать в по­лицию. Желающих не находилось. Полицейская управа кончи­ла свое существование.

IV

— Было время,— рассказывает Чапай,— когда в нашем районе оккупанты орудовали безнаказанно. Они налетали на деревни, грабили население, уводили скот, лошадей, издевались
над жителями.

Теперь уже не то. Другая жизнь пошла. Народ взял в ру­ки оружие. Мы, партизаны, считаем себя законными предста­вителями советской власти в тылу врага и не пускаем его в наши деревни.

Чапай прав. Гитлеровцы голодными шакалами рыщут по тылам, обходя стороной деревни, в которых живут и действуют партизаны отряда Дедушки. Район деятельности этого отряда опоясан густой сетью засад.

Мы едем с Чапаем в одну из них.

— Посмотрите,—говорит он,— поле недавнего боя, увидите линию нашей обороны.

Вот начинается линия партизанской обороны. Искусно устроенный завал. Мощные сосны и ели преграждают дорогу. Ее не проехать и не пройти. Узкой тропой огибаем завал и по­падаем на широкую лесную поляну. На снегу во многих местах пятна крови. Из снега то тут, то там торчат сжатые в кулаки руки застывших навсегда фашистских головорезов.

Два дня назад здесь разыгрался большой бой. Отряд эсэсов­цев пробирался к штабу отряда Дедушки.

Навстречу гитлеровцам вышли две боевые группы. Парти­заны залегли за толстыми соснами, за стволами белых берез. Фашисты ехали настороженно, озираясь. Больше всего они бо­ятся лесов. Каждый куст, каждое дерево таит в себе огонь, смерть.

Но, как ни были насторожены враги, они не заметили, что за каждым их шагом следят десятки острых глаз. Вместе с другими следил за приближающимися гитлеровцами и двадцатилетний Саша Алешин. Он показал себя в этом бою бесстрашным, находчивым бойцом.

Партизаны открыли огонь только тогда, когда все гитлеровцы вышли из лесу на поляну и были видны, как на ладони. Дружный залп винтовок и длинная трель Сашиного пулемета разорвали тишину зимнего леса. Фашисты схватились за ору­жие, но было уже поздно.

— У нас в отряде установился железный закон,— говорит Чапай.— Бой выигрывает тот, кто первый его начинает. А партизаны не дают инициативы в руки фашистам.

В самый разгар боя у Сашиного пулемета кончились патро­ны. Диск был пуст, а запасного не было. И тут он принял сме­лое решение. Откинув в сторону умолкнувший пулемет, Саша бросился в самую гущу обоза, к вражеским пулеметам.

Гитлеровцы не сразу поняли замысел молодого партизана. Долгая очередь остановила и скосила тех, кто бросился к са­ням. Путь врагу к пулеметам был отрезан огнем. Саша тем вре­менем, перебегая от одних саней к другим, разрядил по врагу еще три пулемета.

Бой был закончен. Два оставшихся в живых гитлеровца — солдат и офицер — стояли с поднятыми руками Их взяли в плен. Для Красной Армии «языки»!

— Когда мы осматривали убитых,— рассказывает партизан Гуров,— мы почти на каждом видели следы работы Сашиных пулеметов. Как машиной прошиты. Живого места нет.

Саша Алешин сидит тут же с нами, в засаде. Он возится с пулеметом, делая вид, что ничего не слышит. Такие не любят, когда о них говорят.

Возвращаясь в штаб отряда, мы встретили у лесного завала пожилого крестьянина с винтовкой. Он стерег партизанских ко­ней. Остановились. Закурили.

— Как твоя фамилия, отец? — обращается Чапай.

— Моя-то? Алешин...

— Как Алешин? А Алешин, что в засаде, родственник тебе?

— Да это ж сын. Санька мой. Мы вместе. Заодно фашиста бьем.

Линия партизанской обороны, которую держат плечом к плечу отец и сын, мать и дочь, брат и сестра — единая совет­ская семья,— такая линия неприступна.

V

Перед нами три школьные тетради, исписанные карандашом, Они содержат краткую летопись жизни и боевой деятельности отряда Дедушки и Чапая. Это дневник отряда. День за днем его ведет начальник штаба Семен Казанцев. Условия партизан­ской жизни не позволяют писать всего, что и кем было сдела­но. Поэтому язык дневника сух и лаконичен.

Вот что записано в дневнике.

5 октября. Опять переходим на новое место. Часть бойцов пошла в разведку и встретилась с шестью гитлеровскими авто- машинами. Мраморов первым открыл огонь из автомата. Убито 8 фашистов, 6 ранено.

6 октября. Утром выбрали ревтрибунал. Председателем еди­ногласно избрали Чапая, заседателями — Селезнева и Старо­стина. Взорвали плотину. Среди гитлеровцев замешательство. Передвижение сил противника задержано на два дня.

8 октября. 8 бойцов во главе с комиссаром пошли на боль­шак ставить мины. Взяли трофеи.

16 октября. Утром из разведки вернулись бойцы. Возвраща­ясь, встретили легковую автомашину. Машину уничтожили, убили шофера и трех гитлеровских офицеров.

17 октября. Фашисты распространяют слух, что наш парти­занский отряд уничтожен. Нас объявили покойниками. Гитле­ровцам активно помогает конокрад Макарыч.

20 октября. Дедушка с тремя бойцами направился добывать радиоприемник. Вернулись. Принесли два радиоприемника.

23 октября. Недалеко от лагеря услыхали шум буксующей автомашины. Застряла в грязи. Послали 5 бойцов. Ребята от­крыли огонь. 6 фашистов убито, 3 бежали. Догнать было трудно.

31 октября. В 3 часа утра командир и комиссар с тремя бой­цами ушли на большак громить проходящие транспорты.

4 ноября. Вывели из строя мотовоз.

10 ноября. Вернулись бойцы из засады на дороге. Рассказы­вают: показались два фашиста — убили. Один из них офицер, с крестом. Снова сели в засаду. Еще идут двое. И этих уложи­ли. Взяли 3 винтовки, пистолет, документы.

(В декабре части Красной Армии перешли в наступление. Отряд вышел из леса, установил контакт со штабами частей Красной Армии. Действия отряда активизировались, операции стали носить более широкий характер. Это видно и по записям дневника.)

20 января. В связи с данными о продвижении противника дано задание группе Максимова сделать завал дороги. Завал устроен. На всякий случай к завалу подвезены противотанко­вые мины. Группой Мальцева задержан полицейский Суха­рев М. С. Нес разведывательные данные. Расстрелян.

21 января. Согласно указаний энского штаба Красной Армии, организованы постоянные посты разведки в 10 населенных пунктах.

23 января. Рано утром послана группа для засады. Вечером разведгруппа встретилась с разведкой энской дивизии. Передали разведанное и послали спецдонесение о силах противника. Расстрелян бандит Власов Тихон, который занимался грабежом населения. За помощь фашистам также расстрелян староста поселка и староста деревни Арешин Епифан, как отъявленная сволочь, пособник гитлеровцев.

26 января. В районе расположения отряда фашистский самолет сделал вынужденную посадку. К самолету послана груп­па Мальцева. Задание выполнено — самолет взорван, экипаж уничтожен.

27 января. Застряла 7-тонная вражеская машина. Послали к ней группу бойцов. Забрали ящик шоколада, масло, консервы и другие продукты. Машину взорвали.

Проводим учет военнообязанных.

28   января. В райвоенкомат ближайшего города направлено 150 военнообязанных.

29   января. В город послана вторая группа военнообязан­ных— 175 человек. Группам дано задание устроить засады в трех деревнях, куда стали наезжать «куроеды» (то есть банды фашистов, приезжающие отбирать кур и грабить население.— М. С).

 

2 февраля. В одну из деревень прибыли три танка — два больших и один средний. Сынок, Буланчик, Жених посланы для взрыва.

3 февраля. 55 гитлеровцев из отряда «СС» приехали в одну деревню. Бойцы группы Максимова и Теплова открыли огонь из винтовок и пулеметов. Убито 36 фашистов, 15 ранено, двоих взяли в плен. Взяли трофеи — 6 пулеметов, 4 автомата, 30 ты­сяч патронов, 49 одеял, 2 ящика гранат, 10 винтовок и другое имущество. В перестрелке убили 15 лошадей.

Жених, Сынок и Буланчик вернулись. Все три танка взо­рваны. Когда возвращались в отряд, наткнулись на 7-тонный грузовик. Тоже взорвали.

4 февраля. Восстановлена телефонная связь с соседним партизанским отрядом.

6 февраля. Наши группы опять поджидают гитлеровцев, но, напуганные недавним побоищем, они объезжают стороной эту деревню.

Несколько раз гитлеровцы пытались ликвидировать штаб отряда и весь отряд. Посылали для этого карательные группы, но ни одна из них до штаба не дошла. Они натыкались на ис­кусно замаскированные мины, на огонь автоматов. Пробовали нащупать партизан с воздуха и бомбить. Двухмоторный стервят­ник не сумел нанести вреда партизанам, а был сам. сбит груп­повым партизанским огнем.

За пять месяцев деятельности в боевом балансе отряда — сотни перебитых фашистов, десятки уничтоженных предателей, шпионов, сожженные и взорванные автомашины, танки, склад боеприпасов и склад горючего. Шесть раз партизаны взрывали железную дорогу, нарушив нормальное питание фронта против­ника боеприпасами.

Дневник отряда Дедушки и Чапая еще не закончен. Отряд продолжает действовать в тылу врага и смелыми боевыми на­летами на тылы немецко-фашистских захватчиков впишет в свой дневник еще не одну славную страницу.

 

 

П. КУЗНЕЦОВ

КЛЯТВА

В завороженные тишиной часы раннего предутрия из леса слышно, как разговаривают гитлеровцы в Холмской крепости.

— Онау-мынау фашисты ведут. Значит, не ждут. Это хо­рошо! — Абиль Нусупбаев заложил за губу щепотку табака, и пятеро воинов вышли в голубой предрассветный туман.

Уверенной, осторожной походкой бывалого степного охот­ника двигался впереди группы Абиль, смуглолицый, широко­плечий казах из Каракунуза, бесстрашный и рассудительный вожак панфиловских снайперов.

В день наступления гвардейцев на Холм пятерка под коман­дой Абиля занимала свой рубеж.

Еще задолго до боя снайперы осваивали местность, запо­минали каждый кустик и бугорок, выбирали удобные места для засад. Под покровом глухих ночей бесшумно работали они лопатами, сооружая под самым носом гитлеровцев укрытия, охотничьи скрадки, неприметные для врага.

Сегодня все это должно было пригодиться. Готовые к смер­тельной схватке, залегли гвардейцы-мергены (меткие стрелки).

Медленно наступал рассвет.

Из черных гряд освободившейся от снега земли пробива­лась робкая травка; теплый ветерок легкими волнами, слов­но поднятыми взмахами весел, мягко обдавал лица.

Была весна.

Орудийный раскат взорвал короткое затишье. Огненный Ураган загудел, загулял по встревоженным лесам и полям. С зловещим гулом пронеслись через головы снайперов огнен­ные хвосты залпов гвардейских минометов.

Под прикрытием артиллерии гвардейцы пошли в разведку

На поле, за которым зорко следили снайперы, произошло заметное только наметанному глазу оживление. Зверь выдал себя. Абиль обнаружил гнездо станкового пулемета. В оптическом приборе винтовки четко обозначилась амбразура. Снайпер расчетливо выпустил две пули. Гитлеровец выскочил в ход сообщения, но третья пуля уложила его.

 

—   Для начала хорошо! Кровь врага прибавляет силы и укрепляет дух джигита. Так говорил Амангелыды!

Поднятые огнем гитлеровцы выдали присутствие второго пулемета, замаскированного ветками кустарника. Это логово взял на себя мерген-киргиз Токтогул Шабеков. Фашист, пы­таясь обнаружить снайпера, выполз из укрытия, и здесь на­стигла его пуля Токтогула.

Неистовый огонь пулеметов и автоматов обрушился на ру­беж, занятый снайперами.

—   Когда раненый зверь бесится, имей спокойствие, чтобы его добить!

Надо было переждать. Пусть затихнет огневой шквал. В этот миг разрывная пуля ударила в каску Абиля и обожгла висок.

— Эге-е... Это не пулемет, не шальная. Бьет гитлеровский снайпер!

Превозмогая боль, Нусупбаев по лазу перебрался в новое укрепление.

Встревоженный опасностью, угрожавшей командиру, узбек Мамадали Мадаминов по второму выстрелу нащупал в ветви­стых складках многолетней сосны вражеского наблюдателя-снайпера.

«Если враг выше тебя,— он страшен. Ему виднее, и за ним первый прыжок. Убери врага сверху или подымись выше его!» — говорит узбекская пословица.

Подняться выше Мамадали не мог. Он не мог сделать да­же лишнего движения, но, выручая Абиля, рискуя выдать свою засаду, отполз в сторону и с первого выстрела снял фашиста с сосны.

Шел упорный поединок пяти советских снайперов с вра­жеской пулеметно-снайперской группой, за спиной которой го­товились к контратаке автоматчики.

Стойко обороняли советскую землю пятеро гвардейцев, вер­ных завету своего героя-генерала:

— Рази фашистов, пока бьется в тебе благородное сердце!
Панфиловские слова помнили и Абиль Нусупбаев — казах

из Каракунуза, и Тулеугалий Абдыбеков — бригадир хлопково­го совхоза «Пахта-Арал», и киргиз Токтогул Шабеков — с берегов сказочного Иссык-Куля, и узбек-кузнец Мамадали Ма­даминов, и молодой снайпер —веселый русский парень Вален­тин Худяков. В огне непрерывных схваток пуще всего хранили они солдатскую, верную дружбу.

Бой разгорался. Тулеугалий Абдыбеков видел, как, скошенлый очередью автомата, упал командир наших пехотинцев. Гитлеровские автоматчики уже собирались захватить полевую сумку советского офицера.

— Не выйдет! — зло бросил снайпер, и загремели его ровные выстрелы.

Одного за другим девять гитлеровцев уложил Тулеугалий в этой схватке, а потом, извиваясь, как лисица, пополз за сум­кой командира.

«Если смерть смотрит в глаза друга,— возьми ее взор на себя!» — таков закон мергенов.

Четверо друзей огнем винтовок прикрывали вылазку Абдыбекова. Полевую сумку и два пулемета уже вынес с поля боя Тулеугалий. Теперь он полз за телом командира.

«Джигит, оставляющий останки батыра шакалам, осквер­няет его память».

Цель была уже близка, когда пуля врага обожгла грудь снайпера. Сочилась кровь, учащенно билось горячее сердце мергена. Тулеугалий нащупал в кармане самое дорогое — книжку жизни, партийный билет, полученный на фронте, и го­лубой конверт; в конверте — письмо жены Нусупкуль из род­ного аула. Двигаться он уже не мог.

— Э-о-эй! — раздался его зовущий на помощь голос. Под разрывами вражеских мин и снарядов на помощь дру­гу полз Валентин Худяков. Тулеугалий был спасен.

Мергены поработали хорошо. Гитлеровские снайперы, пу­леметчики и офицеры ложились под их меткими пулями, как лопухи, скошенные литовкой.

В захваченных у врага траншеях расположились друзья на короткий отдых.

Абиль, перевязав рану, читал товарищам только что при­несенное на огневой рубеж письмо из далекого Узун-Агача. Это было письмо от Джамбула. Столетний акын обращался к сыну-фронтовику:

«...В час испытаний герой переходит вброд буйный по­ток в сапогах, говорит пословица, сын мой. Мне известны те трудности, которые преодолеваете вы. Но может ли ге­рой достигнуть цели, не изведав трудности? Он вынужден спать на снегу, на льду, проводить дни и ночи в бессонни­це и впроголодь. Для него рукава служат подушкой, полы шинели— постелью, он вступает в смертный бой с вра­гом, шагает по колено в его поганой крови. Я, когда поду­маю об этом, вспоминаю вас, славные мои.

Родной! Ты пишешь о своих друзьях. Конечно, не всех я знаю, возможно, многих и не видел, но они близки мне так же, как и ты. Я пристально слежу за их подвигами. Пусть слава сопутствует им. Грозные времена пере­живали наши предки. Батыры в доспехах проводили ме­сяцы и годы в трудных походах. Джигит с непреклонным Духом и здоровьем легко переносит все тяжести военной жизни.

Передай славным нашим батырам-джигитам привет от седовласого Джамбула. Слава вам, дети мои, вы верно служите Родине, я доволен вами. Настоящий герой покажет себя в эти дни. Душа рвется к вам, но удерживает старость. Эх, годы, годы! А го мне ли сидеть дома? По­добно батырам, с пикой наперевес, со щитом и кольчугой и я совершал бы ратные подвиги. Вот о чем я хотел ска­зать. Я с вами. Желаю от души скорой победы и счастли­вой встречи в родном ауле. Твой отец Джамбул».

Мягкое, теплое утро. По-весеннему светит солнце над бес­крайними русскими лесами, над опаленными полями, изрыты­ми снарядами, над обугленными развалинами деревень и тихи­ми озерами. По-весеннему шумят израненные сосны.

На зеленой опушке могучий дуб разметал свои вековые крылья. Под дубом — заботливо убранный холм с пятиконеч­ной звездой на древке.

В это утро на могилу своего любимого командира Андрея Солдатова пришли после боя Абиль Нусупбаев и его друзья. Могила героя под Княжьим клином у города Холма стала традиционным местом сбора панфиловцев. Здесь сегодня с новой силой звучали слова кровной клятвы степных мер-генов:

— Дорогой наш командир, наш родной русский товарищ,— говорил Мамадали Мадаминов, подняв над головой боевую винтовку.— Мы поклялись до последнего дыхания, до послед­него патрона биться за великую советскую Родину, за святую дружбу и братство русских и узбеков, грузин и украинцев, ка­захов и киргизов. Мы пришли сказать тебе: за месяцы крова­вых боев под Холмом казах Тулеугалий Абдыбеков, узбек Ма­мадали Мадаминов, киргиз Токтогул Шабеков, русский Вален­тин Худяков и наш мерген-басы Абиль Нусупбаев убили 598 фашистов. Пока сердце смелого джигита бьется в нашей груди, мы не опустим рук. Мы добьем последнего врага на на­шей, советской земле!

Залп пяти винтовок скрепил боевую клятву мергенов.

 

 

Л. ОГНЕВ

РУКИ ПАХАРЯ

Илья Афанасьевич огляделся. Знакомый, привычный с дет­ства пейзаж Доколе хватал глаз, уходили ровные поля, позо­лоченные пшеницей, чернели длинные полоски вспаханной, но не засеянной земли, темнели небольшие рощи. Острая грусть сжала сердце бойца. Тут все так же, как в его родном колхозе Кировоградской области, ныне занятой проклятыми гитлеровцами. Вот эти самые поля, овеянные дымом сражений, может, тоже дали бы по восьми килограммов пшеницы на колхозный трудодень.

Председатель колхоза «Червоный всход» подавил свои гру­стные мирные думы и занялся делом. Он бережно отложил в сторону длинное противотанковое ружье и начал рыть окоп. Высокая ладная фигура его склонялась и выпрямлялась с рит­мичностью механизма. Сильные руки выбрасывали наверх полные лопаты черной земли. Рядом работал второй номер — Антон Носарев. Через час глубокий окоп был готов. Друзья отрыли его в полный рост человека, сделали узким, с отвесны­ми стенками, чтобы вражеский танк не завалился на дно. Неподалеку заканчивали работу бронебойщики Гиденко и Ракович.

Замаскировав окоп охапками травы и прошлогодней соло­мы, Илья Переходько спустился вниз. Установив поудобнее ружье, он разложил рядком бронебойные и зажигательные патроны, наметил ориентиры для точной стрельбы. Слева ориентиром он выбрал небольшой кустик, раскинувшийся мет­рах в трехстах, справа — кучку земли, возвышающейся над жнивьем.

Вокруг было пустынно. Батальон зарылся в землю и ни­чем не выдавал своего присутствия. Где-то неподалеку гре­мели артиллерийские выстрелы, лилась дробная скороговорка пулеметов, но здесь пока ничто не напоминало о бое. Однако бой шел недалеко, гитлеровцы были близко, и все это пре­красно знали. Батальону было приказано во что бы то ни ста­ло удержать за собой скат высоты, и все напряженно ожидали схватки.

Неожиданно слева послышался частый перебор автоматов, и из лощины на поле выползло около десятка вражеских тан­ков. Рассыпавшись широким строем, они шли к высоте. Си­девшее на них автоматчики непрерывно палили в воздух. Че­тыре танка отделились от остальных и двигались зигзагами на окоп Переходько.

Бронебойщик, казалось, слился со своим ружьем. Дрожа от возбуждения, он следил за движением черных машин. Длин­ное дуло противотанкового ружья было неподвижно направле­но на разлапистый куст. Еще недавно Переходько был коман­диром отделения в саперном батальоне. Как-то его вызвали и приказали перейти во взвод бронебойщиков. С явным недове­рием он осматривал длинное ружье, похожее на старинную пищаль.

- Неужели таким маленьким   патроном   можно   подбить большой танк? - допытывался он у командира.

— Отличное ружье,— отвечал командир.— Только надо, чтобы в хорошие руки попало!

Сейчас руки Переходько уверенно сжимали ствол и ложе ружья. Палец правой руки лежал на спуске, и достаточно лег­кого нажима, чтобы грянул выстрел. Танки подходят все ближе и ближе. Но Переходько все еще ждет: он знает, что лучшая дистанция — 200—300 метров, что на этом расстоянии броне­бойная сила пули наиболее высока.

Но вот головной танк поравнялся с кустиком. Узловатый палец пахаря нажимает на спуск нежно и почти неощутимо, чтобы не с колыхнуть прицела. Резкий звук выстрела разносит­ся вокруг.

— А, черт!

Промах. Танк продолжает идти вперед. Носарев быстро подает новый патрон. Переходько тщательно прицеливает­ся. Он хочет попасть в заднюю часть танка, туда, где мотор. Для верности он чуть выжидает, пока машина не поворачи­вается, и жмет спусковой крючок! Есть! Танк вздрогнул и остановился. Но почему он не горит? Подбить танк — это полдела. Подбитый танк можно эвакуировать с поля боя, отремонтировать. Надо зажечь его! Переходько посылает к кустику еще две пули,— из танка валит дым и хлещет пламя.

— Эх, Антон, бьем, а никто этого не видит! — простодушно сокрушается наводчик.

В горящем вражеском танке рвутся снаряды. Автоматчики, сидевшие на броне, драпанули еще при первом выстреле. Те­перь из танка показался экипаж. Носарев пытался уничтожить его из винтовки, но у нее заело затвор. Пока он возился с ним, гитлеровцы исчезли.

Между тем оставшиеся три танка шли вперед прежним курсом. Около передней машины разорвались два снаряда — били наши пушки. «Ну, артиллеристы тебя прикончат!» — ве­село подумал Приходько и решил взять на себя средний из трех танков. Дождавшись, пока машина повернулась бортом, он тотчас прицелился и выстрелил. Танк встал. Еще два вы­стрела — и машина загорелась.

— Красота, Антон! Расскажи потом командиру, как они горят! — возбужденно кричал Переходько своему товарищу.

Но Носарев не слушал наводчика. Экипаж второй машины тоже пытался спастись бегством. Носарев аккуратно выцеливал бегущих гитлеровцев и точными выстрелами укладывал их на землю.

— Все! — доложил он наводчику. — Давай   жечь дальше!

Тем временем артиллеристы подбили два оставшихся тан­ка, и они недвижно запылали на поле горячими кострами. Вдали показалось еще несколько машин, и наши пушки немед­ленно перенесли огонь туда. Сначала снаряды ложились с большим недолетом. Переходько выпрямился во весь свой огромный рост и кричал сквозь грохот канонады:

—   Бери левее и дальше! Уйдут гады!

Но гады не ушли. Из-за бугра навстречу фашистам выско­чили два наших тяжелых танка. Их появление застало врага врасплох. Гитлеровцы заметались по полю. Артиллеристы немедленно прекратили огонь. Началась схватка танков с тан­ками. Она была недолгой. Три вражеских танка были подби­ты. Легкий шум пронесся по окопам. Это бойцы батальона при­ветствовали победу своих танкистов.

— Слева! — раздался вдруг предостерегающий возглас Носарева.

Переходько всем корпусом повернулся влево. Вначале он ничего не мог разобрать: лучи низкого солнца били прямо в глаза. Присмотревшись, наводчик увидел два вражеских тан­ка, находившихся от него не далее полутораста метров. Они ползли вперед медленно и осторожно, следуя почти парал­лельно расположению нашей обороны.

Наводчик ожидал нервно и нетерпеливо. Азарт боя владел им. Но огромным напряжением воли он сдерживал себя. Вот танки вышли на линию, соединяющую окоп и дальний примет­ный кустик. Переходько внимательнейше выделил переднюю машину и нажал курок. Грохнул выстрел. Танк остановился. Переходько протянул руку за следующим патроном, но броне­бойных больше не было.

— Давай зажигательный! — крикнул он Носареву.

Зная, что зажигательная пуля не пробьет лобовой и бо­ковой брони, он целил сейчас в башню. Выстрел был точ­ным. Танк запылал. Из десантного люка выскочили двое гитлеровцев с автоматами. Они залегли между гусеницами и открыли огонь по окопу. Переходько приказал Носареву уничтожить их. Тот попытался сразить гитлеровцев из вин­товки, но фашисты хорошо окопались и оставались невреди­мыми.

Разозлившись, Носарев взял бутылку с горючей жидкостью и пополз вперед. Переходько хотел его остановить, но было уже поздно. Носарев полз по пшеничному полю, почти сли­ваясь с землей. Подобравшись к танку, он метнул бутылку между гусениц. Раздался взрыв, пламя взметнулось вверх и слилось с огнем, пожиравшим башню. Гитлеровцы поспешно вскочили на ноги. Несколькими выстрелами Переходько уло­жил их на землю. Рядом знакомо дважды ухнуло ружье. Вто­рой вражеский танк, пытавшийся удрать, застыл на месте. Это стрелял Гиденко.

Низко пригибаясь к земле, вернулся в окоп Носарев. Он был возбужден, весел и, опьяненный боем, размахивал ру­ками.

- Так надежнее будет. Пусть горит и сверху и снизу,— хозяйственно сказал он наводчику и занял свое место.

 

 

В. ВИШНЕВСКИЙ

БЕЛЫЕ НОЧИ

Небо северное серо-зеленоватое, и лишь западный край его объят, будто пожаром. Погода штилевая... Ленинград затихает в вечернем покое, и неповторимый звук ускоряющего свой бег трамвая летит по прямому приморскому проспекту, летит к берегу, к постам. Он слышен, этот звук, в белую ночь и вра­гам — биение жизни великого и «недоступного им города.

До самого конца мая стояли холода, и пришествие лета ка­залось страшно отдаленным. Люди внимательно, с особым чув­ством, с напряжением глядели на пробивающуюся траву, на распускающиеся почки... Природа говорила Ленинграду, кото­рый с упорством пробивался из-под ледяных наслоений, что жизнь восторжествует! И вот пахнуло теплом.

В июне 1941 года показались первые гитлеровские самолеты на подступах к Кронштадту. И вот снова июнь... Высоко в не­бе—аэростаты заграждения. Низкие, рокочущие раскаты с моря... Это бьют наши. Крякающие, тяжелые звуки — это бьют по городу... Но мыслимо ли разрушить этот колоссальный го­род-гранит, мыслимо ли нарушить труд, жизнь людей этого города!

На углу утром открывается первый летний киоск с водами. и ремонтники — первые потребители этих вод. Садовники дела­ют новые посадки деревьев. Хозяйки моют окна. Рыболовы налаживают удочки. Ребята гоняют футбольные мячи... И вот эта простая, обыденная жизнь ленинградцев, свершивших свой зимний цикл на «папанинской льдине», под обстрелом, и всту­пающих в новый цикл, важнее всего.

Судите сами о душевной силе ленинградцев... Открываются летние художественные выставки в Доме Красной Армии — почти двести работ художников-окопников. Эти работы глуб­же, совершеннее всех прошлых наших военных выставок. В них условность, парадно-маневренный стиль властно вытесняются правдой войны... И глубинная народная выдержка, и фронто­вой быт, и патетика схваток, и балтийские пейзажи, и слож­ность и стремительность боев, и десятки портретов, глядящих на вас твердым, ровным взглядом даже с вздрагивающих стен,—- это первые шаги нового советского искусства — эпохи Великой Отечественной войны. Выставка захватывает, и вол­нение пронизывает все твое существо... Какая же силища у на­рода, у города, если в такой блокаде он создает новое искус­ство! Я бы хотел, чтобы эту выставку видели англичане и аме­риканцы. Они много нового поняли бы в дополнение к тому, что уже узнали о нас.

Начался летний концертный сезон. Тяга в театры необыкно­венная. Ленинградские кинооператоры ставят себе целью сни­мать бои, бомбежки, атаки, труды балтийских моряков, начав­ших вторую кампанию. Фронтовой ленинградский театр — «Агитвзвод» Б. Бродянского — выезжает на передовые с ты­сячным спектаклем. Режиссеры, артисты и авторы Ленингра­да -— я говорю о ряде людей — нашли свое место в борьбе.

31 мая в Ленинграде был первый в этом сезоне спортивный день. Команда «Динамо» и одна заводская команда вышли на поле Динамовцы сделали «сухарь» своим противникам. Счет был 6:0, и обе стороны остались довольны.

На заводах с неодолимым упорством делают свое дело... По новому способу добывают и льют металл, делают удиви­тельные изобретения. Я на днях спросил друзей:

— Ну, определите мне: во сколько раз превысили вы уче­ные, технические нормативы, которые были, скажем, 21 июня • 1941 года?

— Ну-у... Да раз в пятнадцать!

— Значит, до войны мы тут чего-то недоделали. Были ра­сточительны, тратили в пятнадцать раз больше времени, сил и средств, чем надо?

— Точно.

— Так какие же резервы таятся в нашем хозяйстве?..
Ленинград за прошлый год сделал глубокие проверки и

своим кадрам и методам работы. В борьбе Ленинград, и так достаточно закаленный, нашел новое общественное сцепление, новый источник энергии.

Город отстоял себя от натиска гитлеровских полчищ. Он уберег себя от пожаров. Он не замерз во льдах и стуже. Он создал ледовую дорогу и прокормил себя. Он сохранил нуж­ные производства. Он сделал важнейшие технические изобре­тения. Он сохранил чистоту и абсолютный порядок. Он творит искусство...

Слава тебе, город Ленина! Слава тебе, хранящему под ог­нем традиции тех, кто жил, творил и бился, на берегах Невы... И Александра Невского, и Петра, и Ломоносова, и Державина, и Кутузова, и Пушкина, и Менделеева, и Чайковского, и Ре­пина, и Павлова...

Тихо на взморье. Гитлеровцы, вперив тоскливо-усталые, го­лодные взоры на близкий и такой далекий город, караулят вы­ход. Занятие напрасное. Балтийские моряки пройдут, куда им надо.

Раскатистый гром бежит по штилевой воде, Ему внимают чесменские орлы в былом Царском Селе: они узнают русский морской разговор и запах порохового дыма. Это бьет Крон­штадт, и гитлеровцы лезут в землю до грунтовых вод.

Фашисты вышли в море. Над заливом взмывающий рев моторов, как старое русское «иду на вы»!.. В крови нетерпеливое бурление, молодое, неукротимое: мы вам, фашисты, нало­маем!

Думалось: как начнутся новые бои в эти летние дни, в эти белые ночи? Они начались без «раскачки» — как прямое про­должение осенних, накаленных схваток под навесом из скре­щивающихся на десяток километров траекторий, в рычании обоих берегов залива, в вое снарядов, в дымовых завесах. Вымпелы взвились один за одним. «К выходу в море готовы!» Комиссии, как консилиумы профессоров, выстукивали и выслу­шивали все агрегаты кораблей. Были придирчивы... Но ремонт флота был сделан. Стужа и мгла были побеждены...

Воистину это был капитальный ремонт,.. В море, братья балтийцы! Навстречу западным ветрам. В море, со всей силой воинской страсти!

И в море пошли тральщики и катера первыми. С одного участка противника стали бить сильным огнем. Белые фонтаны взлетали, сея раскаленные осколки. Катера поставили дымо­вую завесу. Враг хотел огневым шквалом парализовать выход балтийцев, перетопить их или заставить обратиться вспять. Эта задача не по силам противнику. Балтийцы шли, не отворачи­вая, сквозь разрывы... Порывы ветра сбили завесу дыма. И об­разовался просвет. Корабли, шедшие на операцию, стали видны противнику. Новый шквал огня. Лейтенант Окопов решил своим телом закрыть это «окно»: он подвел катер в адово ки­пение моря и снарядов,— «окно» было закрыто. Лейтенант Окопов отдал жизнь Родине и флоту. Корабли выполнили бое­вое задание.

Наступательный горячий порыв охватил всех... На одном корабле вышла из строя паровая магистраль. Отсеки напол­нились нестерпимым жаром. Дыша, как на верхней полке парильни, люди продолжали стоять на постах. Их лица были темно-красными и мокрыми. Тогда шагнул вперед моло­дой коммунист Фрейдин: «Берусь исправить магистраль». «Опасно для жизни, учитываете?» «С физикой знаком как будто. Иду»...

Считали дело невозможным: работать в узкой щели, нака­ленной до 80 градусов. Фрейдин надел асбестовую рубашку и пошел в щель... Распаренное тело могло разбухнуть, и тогда человек не вылез бы... Фрейдин работал три с половиной часа. Задыхаясь, страшный, он вылезал иногда, пил воду, делал несколько глотков воздуха и шел обратно. Работа была сде­лана.

Драки идут жестокие... «Охотники» старшего лейтенанта Панцырного в море были атакованы пятью «Мессершмиттами». С неба пролился поток зажигательных пуль и снарядов. Пер­вый ответный выстрел Алексея Молодцова. От «Мессершмитта» отлетает хвостовое оперение. Самолет со свистом врезает­ся в воду. Всплеск, шипение мгновенно образовавшегося па-

ра, пузыри, масляные пятна, волна, другая,— все тихо, и нет следов. Второй истребитель зашел сзади и прострочил катера по спинам. Двое раненых, кровь; моряки не сходят с постов и продолжают вести огонь. Пикирует, ревет мотором третий истребитель. Его встречает Федор Клочков и сильной очередью прошивает мотор истребителя. Тот задымил, отвернул и опять к берегу. У берега он качнулся и упал. Балтийцы ждали и чет­вертого и пятого, но они не пошли на штурмовку.

На постах службы наблюдения и связи стоят внимательные и зоркие люди. Они не опускают биноклей, не отходят от сте­реотруб и при обстрелах, и в непогоду, и при бомбежках. Бы­вает, бросит воздушной волной, стукнет, отряхнется человек и опять глядит за небом... Набегут тучи, и потемнеет белая ночь. Видимость плохая. Жди врага! Ты должен оповестить кре­пость, флот, город...

Ползет туман. Все цепенеет в тишине. Цепенеют и вслуши­вающиеся сигнальщики Кронштадта.

Шум моторов. Чьи? «Наши... Летают, черти, в такую пого­ду!» «Значит, надо». Истребители пронеслись, что-то высмот­рев. «Скопление в районе У. Движение по шоссе...»

Надвигалась ночь. Было мглисто. «Отличная погода для внезапного удара». Истребители взлетают с аэродрома, насти­гают гитлеровскую мотоколонну на марше. Двенадцать машин, набитых пехотой, боеприпасами, взлетают на воздух... Огнен­ные столбы. Зарево пожара, мечущиеся фашисты. Еще одна волна истребителей, совершающих ночной полет. Теперь будем ждать ответных визитов... Гитлеровцы приходят на следующий день. Их ловят прожекторы, по ним бьют зенитки, крупнока­либерные пулеметы... Наши стреляют теперь с навыком и хо­лодным ожесточением, без прошлогодней перевозбужденности, суеты. Стреляют все лучше. Одна машина ввинчивается в за­лив, другая, третья... Взрывается сброшенная гитлеровцем впопыхах мина. Стрельба идет жестокая, холодная. В воду вмазывается еще одна машина, другая. Кто-то аплодирует, потом спохватывается, хватает винтовку, стреляет опять. «Упрежденье брать! Три корпуса». «Берем!» Цветные фонтаны трассирующих снарядов. Еще одна машина. «Это вам начало лета 1942 года, герр Геринг, а не иллюзии 1939 года». Шлюпка Доставляет оглушенную рыбу.

Временами попадается один из геринговских визитеров. Грязноватый комбинезон, грязное белье. Широкое лицо, отве­денный в угол взгляд. Прусская стойка. Год рождения 1920-й. Сын мастера автомобильной фабрики Шторц Вернер из Фридрихсгафена. Так точно, пикирующий бомбардировщик.

— Отряд, эскадра?

— Пятый отряд 22-й эскадры капитана Крюгера. Сколько боевых вылетов?

— Пятнадцать... Я только хотел разведать погоду.

—   К делу. Сколько самолетов осталось в отряде?

—   Было (десять.

—   Ответ не по существу.

—   Осталось два.

—   Вы третий?

—   С моим два.

—   Свой забудьте. Итого сколько?

—   С моим два... Тут поневоле люди смеются. Здоровые, сильные, опытные,

кадровые истребители — Сербии, Бискуп, Корешков, они сме­ются.

Вслушиваются, всматриваются в серо-зеленую сумеречную даль сигнальщики!. Где-то высоко проходят с ровным, звеня­щим гулом наши дальние бомбардировщики.

...На запад!

В Доме Красного Флота идет оперетта. На «очную учебную стрельбу шагают роты моряков. «Воздух!» Все по обочинам до­роги... Быстрее, еще быстрее. «Встать!» Это учеба. Снова шаг ровный, крепкий. «Газы!». Рота готова к бою при этих усло­виях.

Мелькнул на мгновение огонек... В ночи, которая длится часа два, скользнули силуэты кораблей...

Синие вспышки трамваев над Ленинградом. И в одинна­дцать ночи во все рупора города, как сверхсоединенный ор­кестр, во все стороны огромного «кольца», гремит в лицо врага пылающий, как дух Ленинграда, «Интернационал».

 

 

Б. ГОРБАТОВ

О ВОИНСКОЙ ЧЕСТИ, О ВОИНСКОЙ СЛАВЕ

1. Счастье быть воином

Я спросил сержанта Рыбальченко:

—   Ну, а ваша профессия, товарищ? Я слышал, что он был не то шахтером, не то металлистом. Он удивленно взглянул на меня, пожал плечами и ответил:

—   Воин... В общем — военный...

И я понял, что он прав, и устыдился своего вопроса.

Когда-нибудь, когда закончится война, мы вспомним, что некогда были шахтерами, доменщиками, комбайнерами, писате­лями. Тогда мы вернемся домой и руками, закоптелыми от по­роха, возьмем мирные инструменты; будем непривычно пахать

землю плугом там, где мы ее вспахивали снарядами; и долго еще треск отбойного молотка будет казаться нам треском пу­лемета.

Сейчас мы воины. Наш инструмент — винтовка, наш кол­хоз—родная рота, наша семья — товарищи по блиндажу, и производственный план наш — разбить поскорей фашиста. Мы воины, и свое военное дело мы должны делать исправно, отлич­но, смело. В нем наша слава, в нем наша жизнь, в нем наше счастье.

Великое счастье — быть воином в Отечественную войну! Нет сейчас в нашей стране звания почетнее, чем звание воина. Нет сейчас на земле дела, более нужного, чем дело воина. Че­ловек в благородной серой красноармейской шинели — пер­вый человек на нашей земле.

Я узнал все-таки, что Рыбальченко—шахтер. И узнал вот как.

Весь день шел жаркий бой за шахту. Еще утром была взята эстакада, днем вышибли гитлеровцев из каменного здания шах­терской бани, а потом — дом за домом — взяли весь поселок. И к вечеру на окраине, на КП полка, подводили итоги боевого дня. Командир огласил приказ, и все услышали, что взвод сер­жанта Рыбальченко действовал сегодня умело, стремительно, а взвод Берестового отстал. Я видел, как засветилось счастьем лицо Рыбальченко и. как нахмурился, опечалился   Берестовой.

Они вышли потом из дома и долго стояли на рудничной ули­це. Над терриконом медленно плыла голубая, донецкая луна, синими искрами играла в серном колчедане и гасла на матовых кусках породы. Тогда-то я и узнал, что Рыбальченко и Бересто­вой — шахтеры.

Они работали здесь же, на этой шахте, за которую сегодня дрались. Оба были забойщиками, и даже уступы их были все­гда рядом. И каждый, работая, нет-нет да и прислушивался к музыке отбойного молотка в соседнем уступе и к грохоту па­дающего на плиты угля. И когда оба вылезали на-гора, они первым делом шли к доске, где уже было обозначено, сколько вырубил Рыбальченко и сколько Берестовой. И тот, кто был побит в этот день, говорил другому яростно,   но   без   злости:

— Ну, я побью тебя завтра, друг, держись!

Сейчас шахтерские дела сменились делами боевыми, шах­терская слава—военной славой. Снова кипит соревнование Ры­бальченко и Берестового—на бранном поле, в дыму и огне боя. И как раньше в забое, так и здесь — каждый из них нет-нет да и прислушается к музыке боя у соседа: далеко ли про­двинулся он, здорово ли шибанул врага.

И как бы ни был горяч и путано сложен бой, глаз коман­дира, глаз комиссара всегда заметит и того, кто отличился, и того, кто отстал. Ночью, как только стихнет азарт боя и в штабе сочтут потеря и трофеи, очередной приказ по полку беспристрастно отметит и того и другого. Так рождается военная слава.

И, выслушав приказ, вместе выйдут из штаба шахтеры Рыбальченко и Берестовой. Постоят молча на улице, покурят, и тот, кто сегодня был «бит», скажет яростно, но без злости:

— Ну, держись завтра, друг! Опережу!

И разойдутся по своим взводам, чтобы завтра еще яростнее бить фашиста, гнать врага прочь из Донбасса, добывать себе право после победы, вернувшись на шахту, сказать всем, кто слышит:

— Я дрался за Родину не хуже других!

2. Вчерашняя слава

На наших глазах родилась слава этого лейтенанта. Ночью он с бепредельной отвагой дрался в бою под Р., утром его имя знала вся армия.

Это была хорошая, заслуженная, боевая слава, и мы от всей души поздравили лейтенанта с нею.

У нас в стране нет серых, незаметных героев. В самом горя­чем бою мы обязательно узнаем, кто был тот смельчак, что первым ворвался во вражий блиндаж, как звали тех гвардей­цев, что пали смертью храбрых, но не пропустили гитлеровские танки к Москве.

Страна не поскупилась на награду герою, и грудь нашего лейтенанта очень скоро украсилась боевым орденом. И вот уже песни поют в ротах о славном лейтенанте, и не один молодой парень, только что прибывший из училища на передовую и не­терпеливо жаждущий боя и славы, клялся себе:

— Эх, мне бы только до настоящего дела дорваться, а я уж отличусь, как тот лейтенант!

А вчера мы были печальными свидетелями крушения славы нашего лейтенанта.

— Кто? — кричал в трубку начальник штаба.— Кто? Не может быть!

Потом он опустил трубку и с непередаваемой болью сказал:

— Зазнался! — И это слово прозвучало, как свист хлыста.
Мы были у этого лейтенанта на его командном пункте. Мы

не узнали его. Зазнался! Перестал быть воином—стал бари­ном. Проиграл бой, потому что никого и ничего не хотел слу­шать: решил, что сам все знает. Забыл, что воинская дисципли­на— суровый и обязательный закон для всех: от маршала до рядового. Не понял, что орден не только награда за вчерашнее лихое дело, но и призыв к новым подвигам, что слава не только увенчивает героя, но и обязывает. Не понял, что вчерашней славой не оправдаешься, на вчерашних делах вперед не уедешь.

И вот уж померкла вчерашняя слава... И вот уж с жало­стью, а не с восторгом глядят на него товарищи. И сам он си­дит, понурив голову, раздавленный и жалкий...

Мы не называем здесь имени этого лейтенанта… Мы верим: еще вернет он себе «новыми, боевыми делами вчерашнюю сла­ву и, не утешившись ею, не успокоившись, в каждом новом бою будет ее умножать.

3. Возвращение чести

Капитан Лаврентьев совершил тяжкое воинское преступле­ние. Военный трибунал сурово, по беспощадному закону войны осудил его, но — строги и человечны наши законы — дал ему возможность в боях за Родину вернуть себе честь. Капитан Лав­рентьев с достоинством встретил приговор. Он опустил голову, но не потерял ее. Было в этом человеке достаточно металла. Те­перь он хотел только одного: боя!

Скоро все в дивизии услышали о капитане Лаврентьеве. Во главе школы младших командиров он пошел в атаку, и слава об этой атаке не умерла еще и сейчас. Но мало было Лавренть­еву, мало! Он упрямо искал дел самых опасных, боев самых горячих. Ему поручили дивизионную разведку, он стал ходить в отчаянные ночные поиски, и не было еще случая, чтобы его разведчики вернулись без «языка» и трофеев.

Вот недавно ворвалась горсточка разведчиков с Лаврентье­вым во главе в село, занятое гитлеровцами, окружила хату, за­швыряла ее гранатами, а когда оттуда высыпали фашисты, четырех из них разведчики убили, а шестерых взяли в плен.

И вот капитан Лаврентьев снова стоит перед Военным три­буналом. Трибунал заседает в селе. За обычным деревенским столом сидят: председатель — военюрист 3-го ранга Крыжановский, прокурор Пастон, члены суда. Но странно теплы глаза судей. Куда приятней обелять, возвращать человеку честь, чем лишать его чести.

А Лаврентьев стоит бледный, взволнованный. Когда в раз­ведку ходил, не волновался, а сейчас предательски дрожит скула и дергается веко.

— Я клянусь,— говорит он, и голос его дрожит,— я кля­нусь, что это еще не все. Не все я сделал. Я теперь никогда не Успокоюсь. Я теперь...

Уходит трибунал на совещание, а мы сидим и ждем. И Лав­рентьев ждет. Где-то совсем близко беспрерывно ухает пушка, идет бой. В хате странно тихо тикают стенные часы-ходики. Лаврентьев сидит, опустив голову на руки, и молчит. И мы из деликатности молчим. В такие минуты человеку становится беспредельно ясной вся прожитая им жизнь.

Мы встретились с Лаврентьевым той же ночью. Он снова шел на поиски. Белые бесшумные тени сопровождали капита­на— его орлы-разведчики. Мы долго смотрели Лаврентьеву вслед. Он шел легко, уверенно, смело. Это шел человек, кото­рому вернули воинскую честь. Человек, который скорее умрет, но чести своей теперь не уронит.

4. Традиции

По донецкой степи мимо седых курганов шел измученный походом полк. Тяжело ступали люди, понурили головы кони, запорошенные метелью, еле плелись обозы.

Командир полка окинул колонну взглядом и вдруг отдал ко­роткое приказание. Эскадроны подтянулись, спешились, и лю­ди увидели большую братскую могилу и звезду на ней. На зве­зде лежал снег. А когда подошли ближе, заметили на могиле дощечку и на ней прочли номер своей дивизии, имена незнако­мых бойцов и командиров и дату — 1919 год. Стало тихо.

Ничего не сказал у могилы командир полка, но на всех бой­цов вдруг пахнуло горячим, боевым ветром, словно, шумя, раз­вернулось над головами старое, простреленное в боях Знамя, и люди подняли головы и услышали, как дышит степь и звенит скованная морозом земля, ставшая им сейчас такой родной.

А когда эскадроны вновь тронулись в рейд, бойцы все огля­дывались назад, на курган, где лежали их отцы и старшие братья. И дорога теперь казалась им легче: этой дорогой два­дцать три года назад шла в бой их дивизия. Это дорога славы.

Традиции! Невесомое, незримое, но какое грозное оружие!

Вот и вооружение у всех частей одинаковое, и люди везде обыкновенные — хорошие, наши люди. Отчего ж решающее де­ло поручается этой, а не другой дивизии? Отчего все убеждены, что эта справится, эта обязательно справится, у этой уж так заведено? Потому что на ее вооружении — боевые традиции, им она не изменит, их не осрамит.

Как передаются традиции? Ведь и стариков-то давно в пол­ках нет, и прежние квартиры забыты, и архивы пожелтели и за­пылились в походных ящиках, а все же живет, живет в дивизии память о былых делах, из уст в уста кочуют рассказы о слав­ных подвигах, и каждый безусый лейтенант или только что при­шедший из запаса колхозник с гордостью говорит о себе:

—   Я, брат, таманец!

Раненые в госпиталь не идут, чуть не плачут:

—   Как же я со своими расстанусь? Лечите тут или вертайте в строй.

Отбившиеся в бою от своей части упрямо ищут ее, и всякая другая, «не наша» часть кажется им словно бы похуже. В своей части и драться легче!

Мы начали эту войну вооруженные неувядаемыми тради­циями прошлого. Одни дивизии пришли со Знаменами, на кото­рых ордена за Чонгар, за Перекоп, за Сиваш, другие — овеян­ные славой боев с белофиннами.

Отечественная война родила новые традиции, умножила старые. К чонгарской славе прибавилась слава Ростова. На вооружение молодых дивизий поступила слава боев под Барвенковым и Лозовой.

Я видел, как в одном полку старые бойцы принимали по­полнение.

— Ты знаешь, земляк, в какой ты полк попал? — строго внушал новичку старый, обветренный и обстрелянный окопный житель.— Ты, брат, чувствуй, ты в полк Сафонова попал! Ты
про Скулень в газетах читал? Это, брат, мы были. А Дубоссары, Затишье, Николаев, Ростов? Чувствуй! Ты знаешь, какой полковник у нас? Сафонов фамилия. Три раза его ранили — он из строя не ушел.

И молодой «земляк» с первого же дня понимает, что он в «сурьезный полк попал», что здесь что ни боец — орел. Ат­мосфера подъема, порыва, веры в победу окрыляет и его, он те­перь ничего не боится.

Великое дело — гордость воина. Она принимает своеобраз­ные, любопытные формы. Пожалуй, не меньше, чем своей моло­дой гвардейской славой, гордятся шепетовцы старой и лютой ненавистью к ним врага. С удовлетворением читают воины Шепетова угрозы гитлеровцев по их адресу.

— Не любят нас фашисты! — хвастаются бойцы.— За го­лову каждого шепетовца у них награда положена.

Бойцы гордятся славою своих командиров. Они знают: в командирской славе запечатлены и их дела, а значит, и их слава.

Слава полка, слава родной части куда шире и благороднее простой человеческой славы; в ней героизм сотен людей, в ней боевая дружба слаженного коллектива воинов.

Боец, который не любит, не знает своего полка,— плохой бо­ец, ему не дороги ни честь полка, ни его слава. Комиссар, ко­торый не воспитывает в бойцах этой любви,— плохой комиссар, он дает ржаветь в ножнах грозному оружию.

Вот они пришли, дни боев, подвигов, славы. Каждый день, каждый бой упрочивает старые традиции, рождает новые. Каж­дый грядущий день сулит нам новую славу.

Когда-нибудь на тех местах, где мы сейчас деремся, будут выситься памятники и синеть курганы. Историки бережно собе­рут реликвии. Они найдут и твою потрепанную карту, товарищ, и твой залитый кровью партийный билет, мои покойный друг, и скупые журналы боевых действий, и эти беглые заметки, на­писанные в паузе между боями.

Р.S. Когда эта статья была напечатана, я получил письмо. Оно было адресовано не мне, а капитану Лаврентьеву. Вот оно:

«Здравствуй, дорогой товарищ Лаврентьев!

Дорогой, да, дорогой, потому что, прочитав статью «Возвращение чести», вспомнил я все, что было так не­давно.

В маленьком холодном домике, в селе, на левом берегу р. Самары за столом (если можно скамью назвать сто­лом) сидел военный следователь, а у стены, на соломе, опустив голову,— подсудимый.

— Признаете ли себя виновным?—спросил следова­тель.

— Да, — глубоко вздохнув, ответил обвиняемый. — Я виновен.

Чернила замерзли, и следователь долго грел черниль­ницу в руках. Перо со скрипом вывело на бумаге грустные слова признания, и скрип этот больно царапнул по нервам и подсудимого и следователя.

Обвиняемым был ты, товарищ Лаврентьев, следовате­лем — я.

И вот прошло несколько месяцев, и я читаю, что тебе вернули честь, сняли судимость, представили к награде. Я рад за тебя. Я обнимаю тебя и целую как брата.

Сейчас я работаю прокурором танковой части, малень­ко ранен, но в госпиталь не иду. Сейчас, когда пишу я те­бе эти строки, танки наши готовятся к бою. Полковник уже оделся. На боевые машины сел десант.

Привет всем товарищам по дивизии.

Военюрист 3-го ранга В. Водзинский».

 

 

В. КОЖЕВНИКОВ

ЛЮБИМЫЙ ТОВАРИЩ

—   Вы извините, товарищ, это место занято.
Невидимый в темноте человек зашуршал соломой, тихо добавил:

— Это нашего политрука место. Я хотел уйти, но мне сказали:

— Оставайтесь. Куда же в дождь? Мы подвинемся.

Гроза шумела голосом переднего края, и, когда редко и ме­тодично стучало орудие, казалось, что это тоже звуки грозы.

Вода тяжело шлепалась на землю и билась о плащ-палатку, по­вешенную над входом в блиндаж.

— Вы не спите, товарищ?

— Нет,— сказал я.

— День у меня сегодня особенный,—сказал невидимый человек.— Партбилет выдали, а его нет.

.— Кого нет? — спросил я устало.

— Политрука нет.— Человек приподнялся, опираясь на ло­коть, и громко сказал: — Есть такие люди, которые тебя на всю жизнь согревают. Так это он.

— Хороший человек, что ли?

— Что значит хороший! — обиделся мой собеседник.— Хороших людей много. А он такой, что одним словом не ска­жешь.

Помолчав, невидимый мой знакомый снова заговорил:

— Я, как в первый бой, помню, пошел, стеснялся. Чуди­лось — все пули прямо в меня летят. Норовил в землю, как чер­вяк, вползти, чтобы ничего не видеть. Вдруг слышу, кто-то сме­ется. Смотрю — политрук. Снимает с себя каску, протягивает: «Если вы, товарищ боец, такой осторожный, носите сразу две: одну на голове, а другой следующее место прикройте. А то вы его очень уж выставили». Посмотрел я на политрука... ну, и то­же засмеялся. Забыл про страх. Но все-таки на всякий случай ближе к политруку всегда был, когда в атаку ходили. Может, вам, товарищ, плащ-палатку под голову положить? А то не­удобно.

— Нет,— сказал я,— мне удобно.

— Однажды так получилось,— продолжал человек.— Хо­тел я фашиста штыком пригвоздить. Здоровенный очень попал­ся. Перехватил он винтовку руками и тянет ее к себе, а я к се­бе. Чувствую — пересилит. А у меня рука еще ранена. И так тоскливо стало, глаза уж закрывал. Вдруг выстрел у самого уха. Политрук с наганом стоит, гитлеровец на земле лежит, руки раскинув. Политрук кричит мне: «Нужно в таких случаях но­гой в живот бить, а не в тянульки играть! Растерялись, това­рищ? Эх, вы!..» И пошел политрук, прихрамывая, вперед, а я виновато за ним.

Человек замолчал, прислушиваясь к грозе, потом негромко сказал:

— Дождь на меня тоску наводит. Вот, случилось, загрустил я. От жены писем долго не было. Ну, мысли всякие... Говорюребятам со зла: «Будь ты хоть герой, хоть кто, а им все равно, лишь бы потеплее да поласковее». Услышал эти мои слова политрук, расстроился, аж губы у него затряслись. Долго он меня перед теми бойцами срамил. А через две недели получаю я от своей письмо. Извиняется, что долго не писала: на курсах была. А в конце письма приписка: просила передать привет моему другу, который в своем письме к ней упрекал ее за то, что она

мне не писала. И назвала она фамилию политрука. Вот какая история.

Человек замолчал, помигал в темноте, затягиваясь папиро­ской, потом задумчиво произнес:

— Ранили политрука. Нет его. В санбате лежит. А нам всем кажется, что он с нами.

Дождь перестал шуметь. Тянуло холодом, сладко пахнущей сыростью свежих листьев. Человек поправил солому на нарах и сказал грустно:

— Ну, вы спите, товарищ.

...Когда я проснулся, в блиндаже уже никого не было. На нарах, где было место политрука, у изголовья, стоял чемодан, на нем аккуратно свернутая шинель и стопка книжек.

Это место занято.

И понял я, что я тоже никогда не забуду, на всю жизнь, это­го человека, хотя никогда не видел его и, может быть, никогда не увижу.

 

 

Б. ГОРБАТОВ

ПЯДЬ РОДНОЙ ЗЕМЛИ

Товарищ!

Задумывался ли ты когда-нибудь над этими простыми сло­вами: «пядь родной земли»?

Мы стоим сейчас в большом и протяженном селе, половина его наша, половина занята врагом, церковь, разрушенная сна­рядом, ничья.

Давно уже нет жителей в этом селе, и хаты побиты рикошетами, и огороды ископаны воронками, и улицы днем пустын­ны; только пули ходят по селу, стучатся о ставни, да бойцы из­редка перебегают от хаты к хате, прижимаясь к плетням.

Но каждую ночь на огороде, на нашем краю села, появляет­ся эта женщина с тяпкой. Никто не знает, где прячется она днем, откуда приходит ночью. Ей сурово говорят бойцы: «Эй, тетка, ты зачем тут?»,— а она молча показывает на огороды. Там, наперекор войне, серебрится капуста, буйно цветет кар­тошка, тянутся к небу три подсолнуха.

И всю ночь напролет ползает по огороду эта женщина, про­палывает грядки, и стук ее тяпки тонет в артиллерийском гро­ме. Иногда над ее огородом, свистя, пролетает снаряд или ми­на и рвется где-нибудь неподалеку. Тогда женщина всем телом прижимается, приникает к земле и лежит, обняв грядки рука­ми, словно хочет своим телом прикрыть и   спасти   дрожащие листья капусты. А когда пыль рассеивается, женщина снова на­чинает возиться на огороде: ползком, ощупью пропалывает грядки, бережно расправляет листочки, побитые осколками, охаживает каждый кустик, словно ребенка, раненного бомбой— и кровь раздавленных помидоров на ее руках.

Так всю ночь работает она на огороде — на крохотной пяди советской земли, а когда забрезжит рассвет, и на востоке дрог­нет алая полоска зари, и поползут по небу солнечные штыки лучей,— подымается женщина. Распрямляет усталую спину. И, откинув со лба седую мокрую прядь, стоит, опершись о тяпку, и смотрит на запад— над западом еще клубятся ночные тучи. Так стоит она долго, прислушивается к артиллерийскому грому, и в глазах ее, товарищ, столько тоски и горя, что тяжко в эти глаза смотреть. Губы ее шевелятся. Что они шепчут? Молитвы, проклятия, заклинания?

А я гляжу на эту женщину, на ее седые виски, на морщин­ки под глазами и думаю: велика наша страна и широки ее про­сторы, а стоит нашей роте отступить на один шаг, на одну пядь, и пропал огород этой женщины: враги его растопчут.

И тогда я оборачиваюсь назад, и там, за холмами и рекой, угадываю село, куда нас, бывало, отводили на отдых.

Ты знаешь эти прифронтовые села, товарищ! Ты знаешь там каждую хату, и хозяев их, и семейные фотографии в рамочках из ракушек, и историю каждой фотографии, и нарисованные масляными красками дешевые коврики на стене, и что на них нарисовано! Ты приходил в эти хаты со своими товарищами: пыльный, грязный, усталый, ты стучался у порога, словно при­шел домой на побывку!

И женщины встречали тебя, как сына и брата.

— Все живы-здоровы:?—тревожно спрашивали они.— А где Вася, что ночевал у нас прошлый раз?

— Вася ранен.

— Ой! Сильно?

— Нет!—утешал ты.— Воевать будет!—И спрашивал, в свою очередь.—А у вас? Письма были от вашего?

И тебе показывали письма, и ты читал их вслух, солдатские, простые, беглым карандашом написанные письма, такие, как ты сам пишешь домой.

А потом тебя радостно вели в хату. Вся вода хуторских ко­лодцев обрушивалась на тебя, чтобы смыть походную пыль. Все перины, подушки, заветные наволочки с кружевами, невестины простыни вытаскивались из сундуков, чтоб служить тебе. На резную деревянную кровать клали тебя, как самого дорогого гостя. И пока ты спал, женщины стирали твою соленую от пота рубаху и тихо, чтоб не разбудить тебя, грустно пели.

- Вот и наш так где-то!— вздыхали женщины и показывали тебе карточку «нашего» в рамочке из ракушек.

И с этой карточки глядело на тебя незнакомое и как будто очень знакомое лицо, словно это был товарищ из соседнего взвода: такая же пилотка, сдвинутая на правое ухо, тот же расейский нос, и честные, простецкие глаза, и веснушки, как звез­ды... И за долгие месяцы войны стали тебе эти прифронтовые села второй Родиной, и старушка в подслеповатой хате — слов­но вторая мать, и дивчата — как сестры, и босоногие синегла­зые ребятишки — точно родные дети. И не раз, глядя на них, думал ты растроганно: «Вот и мои где-то так...»

Но стоит тебе и твоей роте, товарищ, отступить на один шаг, одну пядь нашей земли отдать врагу,— и фашист ворвется в это село, чтобы грабить, жечь и убивать. У знакомого плетня, под вишнями, он расстреляет старушку за сына-красноармейца; знакомую тебе карточку в рамочке из ракушек, озоруя, изреше­тит пулями; дивчат, которых ты целомудренно звал сестрами, изнасилует; босоногих ребят, твоих приятелей, продаст в раб­ство; село разорит, испакостит и взберется с грязными солдат­скими сапогами на резную деревянную кровать,— на твою кро­вать, товарищ!—чтоб сыто храпеть среди чужого ему горя, слез и стонов.

На Дон я гляжу теперь, на тихий и вольный Дон, и там, в дыму и пламени, вижу Ростов, многострадальный Ростов, сла­ву нашего фронта.

Забыл ли ты Ростов, товарищ, и ноябрьские дни, и лед на донских переправах, и виселицы в Ростове, и над тротуарами синие ноги повешенных? Забыл ли ты, как встречали нас, из­бавителей, мученики Ростова, и как бежали гитлеровцы, и вкус и запах победы, и сияние воинского счастья?

А мне вспоминается старушка в ветхой шубенке. Как бежа­ла она за нами по тротуару, как, задыхаясь, кричала: «Деточ­ки! Деточки!» — и, добежав, сунула мне в руку какую-то ба­ночку.

— Что это? — удивленно спросил я.

Но она ничего не могла объяснить, только повторяла:

— Деточки! Деточки!

И я взял эту баночку— пузатую, какого-то старомодного ви­да, теперь не делают таких,— и на ней увидел ярлык. Старче­ским, аккуратным почерком было написано: «Гусиный жир. Смазывать в морозы нос, щеки и лоб».

Спасибо, бабушка! Мои ребята до дна использовали твою баночку. Гусиный ли жир, твоя ли материнская ласка согрели нас, но зимой у нас обмороженных не было.

И теперь, когда я вижу, как горит Ростов, мне вспоминается эта старушка, похожая на мою мать. Как бежала она за нами... Как крестила нас вслед мелкими-мелкихми крестиками... И про­вожала долгим взглядом. А мы уходили по таганрогскому шос­се, навстречу новым боям.

Да, товарищ, велика наша Родина и широки ее просторы, но нет у нас клочка земли нелюбимого, пяди земли недорогой!

Здесь каждый вершок полит кровью отцов и дедов, соленым, трудовым потом, горячей слезой. И на каждом клочке живут и трудятся родные люди. И за каждый вершок земли больно. И за каждый пустырь охота драться. И за каждое село глотку готовы мы перегрызть врагу.

Оглянись назад, товарищ,—родные села за твоей спиной, привольные донские степи, кубанские пшеничные просторы, и снежные гребни Кавказа, и черные вышки Баку... Ни шагу на­зад, товарищ! Ни пяди врагу! Ни пяди!

2

Товарищ!

Мы деремся с тобой на родной земле, и донские степи — друзья нашей юности, и Северный Донец — река нашего дет­ства.

Но вот рядом со мной дерутся узбек Аскер Шайназаров, и таджик Шотманбай Курбанов, и Хачик Авакьян из Армении, и Лаврентий Микава из Грузии, и азербайджанцы Исса Карджиев и Магарем Алиев. — приятели из Шамхора. Они пришли сю­да с гор и среднеазиатских степей драться за мой Донбасс и за твой Дон, товарищ. Недолго оставалась для них чужой Наша природа. Они осмотрелись, привыкли и полюбили пропахшие порохом и полынью наши степи. Скоро они говорили;

— Эй! И у нас такой бугор есть. И у нас такой камень есть. И у нас такой сад есть. Только у нас сад больше. Га! Персик у нас, апельсин у нас... А тут вишня... ничего... Вишня—тоже сладкий фрукт... Дон — тоже прохладная река...

И теперь казались грузину холмы и скалы донецкого кряжа отрогами кавказских гор, и теперь казались узбеку пыльные донские степи продолжением бескрайних, знойных, солончако­вых среднеазиатских просторов. И Дон стал для них Курою, Тереком, Аму-Дарьей, как для украинцев Дон стал Днепром, для белорусов — Березиной, для уральцев — Камой, для сиби­ряков — Енисеем.

И люди в донских хуторах и станицах, в донецких поселках и городах были все те же — простые, родные, советские люди, ласковые к другу, лютые к врагу.

И земля у нас общая — дорогая, заветная, советская земля.

И враг у нас общий — злобный, ненавистный, проклятый враг.

...И когда вступал в партию Аскер Шайназаров, рекомендо­вать его вызвались трое: русский, украинец и еврей,— его бое­вые товарищи. Потому что нет на земле братства более кровного, чем братство в бою. И нет друга верней и надежней, чем тот, с которым ты под одной шинелью спал, под одним дождем мок и в бою бился рядом.

...И когда санитар таджик Шотманбай Курбанов выносил раненых с поля боя, он не спрашивал их, какого они роду и племени, земляки или нет. Он просто подставлял свою могучую широкую спину и бережно нес их из огня боя навстречу жизни, как несут самого дорогого друга.

...И чтоб Хачик Авакьян не скучал и родного языка не за­бывал, его русские друзья по окопу приносили ему армянские книги и газеты. Они говорили:

— Читай, Хачик, читай нам вслух. Ничего.

Случалось, что вместо армянских книг они приносили ему грузинские. Он, смеясь, качал головой, а они смущенно оправ­дывались:

— Кто ж его разберет? Не по-нашему писано!

И они терпеливо учили Авакьяна русскому языку, и каж­дый учил по-своему, и теперь Хачик говорит на таком языке, какого и не придумаешь: в нем много и русских, и украинских, и татарских слов, и одни слова он произносит по-волжски — окая, другие по-полтавски — гекая, словно отпечаталась в его языке многонациональная дружба военных парней из его окопа.

...И когда на хутор коварно и неожиданно, глухой ночью ударили гитлеровцы, шесть человек стойко стали на защиту родного клочка земли. И эти шестеро были: грузины Микава и Тевдорадзе, украинец Дубовик, азербайджанец Гусейнов, рус­ский Штрихунов и веселый комвзвода Соселия, дирижер само­деятельного оркестра, в котором русская балалайка в лад пела с грузинским чонгури.

Они стали, эти шестеро, железной стеной, и ночь была глу­хая, и бой горячий, путаный, и тогда, чтоб бить врага вкруго­вую, стали шестеро спиной к спине, и спина грузина Лаврен­тия Микава тесно прижалась к спине Дубовика, а Штрихунов всей кожей почувствовал жаркую спину Гусейнова. Так они дрались, отстаивая хутор, и не было в этот миг для них земли родней и дороже, чем эта полынью пропахшая степь. И Лаврен­тий Микава бился за донской хутор и солнечную Грузию, а Гусейнов — за донской хутор и знойный Азербайджан, а Ду­бовик — за донской хутор и истерзанную Украину, а Штри­хунов — за донской хутор и за Россию-мать, и все вместе — за советскую Родину.

...И не было на всем нашем фронте воина более славного, более любимого, чем разведчик Сираджитдин Валиев, узбек из Ферганы.

На его родине, в золотой Фергане, вода журчит в прохлад­ных арыках, а драться Валиев пришел за мой пыльный и дым-ный Донбасс.

На его родине, под кипарисами, мирно спят его предки, а умер Сираджитдин Валиев в бою подле шахты и там похо­ронен.

Вся дивизия плакала, когда хоронили Валиева. Таманцы, железные воины, не скрывали своих слез. Полковник плакал, комиссар вытирал глаза. Но горше всех плакала маленькая штатская старушка: у нее на квартире жил Валиев, и она назы­вала его своим третьим сыном.

Она показала нам карточку двух других, и мы увидели ши­рокоплечих, рослых донских парней, и волосы у них были свет­лее ржи, и глаза синее неба. Вот какие у нее были сыны, това­рищ, дрались они где-то на Западном. Но никто из нас не уди­вился, что третьим, названным, сыном она признала невысокого смуглого узбека, с черными волосами и глазами, как горячие угли. Да, он был ей сыном, этот пламенный узбек, и хорошим сыном, товарищ,— он славно дрался за мать!

Товарищ! Ты любишь Родину так, как любил ее Сираджит­дин Валиев. Он дрался за советскую землю, и каждую пядь земли, за которую он дрался, он считал родной. И отдал за нее жизнь.

Мы не забудем Валиева. Мы никому не позволим его за­быть! Отшумит война, зарубцуются раны, задымят заводы, и люди освобожденного Донбасса благодарно вспомнят Сираджитдина Валиева, парня из далекой Ферганы.

Русские, украинцы, грузины, узбеки, мы станем на Дону железной стеной, как стояли те шестеро ночью в донском хуто­ре, станем спина к спине, чтоб бить врага вкруговую, чтоб чувствовать жар товарища, и свяжем себя великой воинской клятвой: ни шагу назад, товарищи! Ни пяди земли врагу! Ни пяди!

3

Товарищ!

Разве не слышишь ты, как стучится месть в твое сердце? Спроси свою совесть: разве расквитался ты с фашистом? Разве простил ты им замордованную Украину? Заплатил за взорван­ный Донбасс? Отомстил ли полной мерой за виселицы в Росто­ве, за руины Киева, за муки Таганрога, за слезы наших жен, матерей, детей?

Не оглядывайся назад, товарищ! Нам отступать нельзя. Смотри вперед, Видишь, снова ползет на нас лавина проклятых гадов. Слышишь, снова в ушах лязг их гусениц. Снова настали грозные дни. Что ж, мы не боимся пороха!

Теперь мы с тобой, товарищ,— воины Красной Армии, на­следники севастопольской славы. На нас теперь с надеждой смотрит вся Родина. Здесь, на донских полях, решается судьба войны. Будем же, как севастопольцы, стойко стоять стеной!

И как для сибирских стрелков-таежников стали родными и дорогими камни Севастополя, на которых соль теплого моря, так и для нас, товарищ, откуда бы мы ни были родом, стала дорогой и родной донская степь и тихая вода Дона. Мы ни на шаг не отступим!

Будем же драться, товарищ, так, чтобы жены нас не высмея­ли, матери не прокляли, дети нас не стыдились; драться так, как положено за родную землю.

Чтобы Дон помутнел от поганой фашистской крови!

Чтобы каждая пядь родной земли стала могилою врагу!

Чтобы, когда спросит тебя сын после войны: «Где ты драл­ся, отец, летом тысяча девятьсот сорок второго года?»,— смело ответить: «На Дону, сынок!» — и услышать, как скажут о тебе люди: «Он дрался в самом горячем месте. Он ни пяди не отдал врагу».

 

 

Л. ОГНЕВ

НЕПОКОЛЕБИМЫЕ

Ждать пришлось недолго.

Едва бойцы достигли склона высоты, как со стороны солн­ца налетели двенадцать фашистских бомбардировщиков. Сде­лав круг, они легли на боевой курс, низко прошли над пози­циями третьего батальона и сбросили по нескольку бомб. Взметнулись клубы земли и дыма, раздался полузаглушенный крик раненого. Самолеты развернулись, снова сбросили бом­бы, опять развернулись и кинули вниз последнюю партию ра­зящего металла.

Бойцы лежали в наспех вырытых окопах, плотно прижав­шись к сырой от утреннего дождя земле. То тут, то там вспы­хивали язычки выстрелов: пехотинцы били из винтовок по воз­душному врагу.

Командир полка приказал немедленно углубить окопы до полутора метров. И это было сделано вовремя. Еще не опу­стились лопаты, а воздух вновь завыл гулом моторов. Два­дцать два бомбардировщика снова трижды обрушили десятки бомб на залегших пехотинцев, а затем, пройдя бреющим поле­том, обстреляли из пулеметов. Затем налетело тридцать само­летов, потом сорок два. Такая же свирепая «утюжка» обруши­лась на бойцов второго батальона полка, окопавшихся в по­лутора километрах к востоку, на другой высоте.

Но вот ушли косяки гитлеровских коршунов. Бойцы под­нялись с земли, отряхнулись. Майор Сергей Скиба, невысокий, крепкий, с энергичным загорелым лицом, прошел по траншеям. Потери от бомбежки были незначительны: четверо убитых, семь раненых.

Ну, это все присказка, а сказка будет впереди,— промол­вил майор.

- Танки! — раздался голос наблюдателя.

Из лощины, расположенной западнее высоты, показались башни трех танков. За ними еще, еще. На высоту разверну­тым строем двигалось двенадцать вражеских танков. В око­пах сразу стало тихо.

Впереди, насколько хватал глаз, расстилались невспахан­ные поля. Кругом — ни кустика, ни бугорка. Километрах в двух темнела небольшая роща, из которой гитлеровцы вели мето­дический огонь по обеим высотам.

Танки приближались. Занимался неравный бой нескольких сотен бойцов с бронированными крепостями врага. В распо­ряжении двух советских стрелковых батальонов было четыре полковых, четыре противотанковых пушки и около двух десят­ков противотанковых ружей. Каковы же силы врага?

Грохнули первые залпы полковых орудий. Ползущий впе­реди танк как-то странно запнулся, затем ткнулся вперед и за­мер на месте. Командир первого орудия чуть поправил при­цел — и над танком взвился клуб черного дыма. Вот загорелся второй танк, третий. Остальные, круто повернув, отступили в лощину. Идущий сзади танк пытался зацепить на буксир го­ревшую машину, но точным снарядом и он был пригвожден к земле.

Несколько минут передышки. Из лощины на поле выдви­нулись двадцать танков. Они шли вперед медленно и осто­рожно, как бы прощупывая каждый метр ощетинившейся зем­ли. Их орудия и пулеметы вели непрерывный огонь по высоте.

Брустверы дымились от пуль. Разорвавшийся поблизости снаряд вывел из строя расчет орудия Грищенко. Оставшись один, командир расчета продолжал вести огонь. Бойцы из бли­жайших окопов кинулись ему на помощь и начали подносить снаряды. Грищенко заряжал, определял ориентиры, стрелял. В течение получаса он подбил пять танков.

Атаки 'следовали одна за другой. До вечера батальоны вы­держали семь атак, в каждой из которых принимало участие от 15 до 25 танков. Орудия стреляли почти без умолку, но гу­стота залпов несколько уменьшилась. Из четырех полковых пушек стреляли только три, из четырех противотанковых бой вело столько же. Сухо трещали выстрелы противотанковых Ружей. Бронебойщики подпускали вражеские машины на пол­тораста — двести метров и хладнокровно били по ним, вы­искивая наиболее уязвимые места.

Откуда бы танки ни пытались прорваться, они натыка­лись на сплошную стену огня и вынуждены были поворачи­вать обратно. Но двум машинам удалось проскочить к команд­ному пункту полка. Мгновенно оценив опасность, лейтенант Дегтярев кинулся вперед с противотанковой гранатой. Его за- метили, и стрелок передней машины перерезал путь лейтенан­ту длинными очередями. Затаив дыхание, все следили за нерав­ным поединком. Вот Дегтярев уже близко. Он заносит назад руку с гранатой и в тот же миг падает замертво, сраженный пулей.

Красноармеец Бондаренко почти в упор бьет по врагу из противотанкового ружья, но в горячке боя промахивается. За­метив слева пушку, танк повернул к ней. К противотанковому ружью бросился лейтенант Василий Горячев. Оттолкнув Бон­даренко, он мгновенно прицелился и выстрелил. Пуля попала в мотор — и танк вспыхнул. Вторая машина пыталась уйти, но ее кто-то подбил гранатой, и она застыла, накренившись на левый бок.

На поле боя воцарилась тишина, прерываемая лишь неча­стым» разрывами снарядов да приглушенными стонами ране­ных. После многих часов почти непрерывного лязга и визга металла, грома пушек и бессчетного треска выстрелов эта тишина давила своей необычностью и тревожным ожида­нием.

Было ясно, что гитлеровцы не примирятся с крушением своего плана и попытаются во что бы то ни стало сломить в конце концов упорство горстки людей.

— Началось!..— вдруг пронеслось по окопам.

Из той же проклятой лощины на поле боя снова выходили танки. Они шли очень компактно, почти сплошной колонной, с интервалами не более десяти метров. На танках сидели ав­томатчики, а сзади тянулись бронетранспортеры с пехотой. Майор Скиба медленно, с нарочитым спокойствием подсчиты­вал силы противника.

— Восемьдесят четыре танка,— объявил он негромко.— Идет девятый вал. Ну, держитесь, ребята!

Бой разгорелся сразу на всех участках. Разбившись на две группы, танки, стреляя из орудий, ринулись на обе высоты. Солдаты, сидящие на танках, выставив из-за башен дула своих тупорылых автоматов, строчили без умолку. Снаряды ложились дождем. Выбиты расчеты еще двух пушек, на всех колесах сгорели шины, побиты и погнуты щиты. Уцелевшие орудия продолжали вести ожесточенный прицельный огонь, стреляя по танкам прямой наводкой. Командир батареи уже стоял за наводчика у одной из пушек. То там, то тут клубились дымки подожженных машин, недвижно стояли подбитые танки. Но фа­шисты вопреки обыкновению не поворачивали, не отступали, а продолжали упрямо лезть вперед.

Несколько машин прорвались сквозь передний край, и бой перешел в глубину обороны. Но, как и раньше, ни один боец не покинул своего места. Пропустив танки через окопы над своей головой, пехотинцы начали вслед закидывать их грана­тами и бутылками с горючей жидкостью. Красноармеец Кац, израсходовав все гранаты, вскочил на проходивший мимо око­па танк, заткнул штыком дуло пулемета, с маху бросил бутыл­ку в моторную часть и спрыгнул в ближайший окоп. Танк пы­лал. Экипаж его пытался выбраться, но был немедленно уни­чтожен.

В это время со стороны рощи показалось еще двадцать два танка с автоматчиками. У артиллеристов уже кончались бро­небойные и зажигательные снаряды, и они перешли на шрап­нель. При первых же разрывах вражеских автоматчиков как ветром сдуло с танков. Но танки продолжали идти вперед. Одновременно противник подтянул батареи на опушку ро­щи, и они били по окопам частым шквалом осколочных сна­рядов.

Заметив, что огонь наших пушек ослаб, гитлеровцы энер­гичнее рванулись вперед, и скоро в глубине нашей обороны действовало уже до двух десятков вражеских танков. Бой, продолжался с нарастающей яростью. Артиллеристы повер­нули израненные орудия и били в упор по прорвавшемуся вра­гу. Бронебойщики, сняв маскировку, стреляли, приподнявшись на колени. Пехотинцы подползали к танкам на десять метров и бросали под гусеницы гранаты.

Старший политрук Наумченков все время находился впере­ди своих бойцов. Его ранило. Он побледнел, но не покинул своего места. Его ранили вторично. Но он снова не ушел. Рядом разорвалась мина. Наумченкова унесли. Врачи потом насчита­ли у него двадцать шесть осколочных ран.

Гитлеровцы рвались вперед. Рота наших автоматчиков с боем пробилась к командному пункту полка и своими телами закрыла путь врагу. Командир роты лейтенант Упдин появлял­ся в самых горячих местах. Его ранили, он наскоро сделал пе­ревязку и снова продолжал косить вражескую пехоту из ав­томата.

Левый фланг второго батальона неожиданно атаковали два вражеских танка. Сидевшие на броне гитлеровцы уже готови­лись спрыгнуть на землю. Наша артиллерия молчала. Танки двигались неотвратимо. Пулеметчик Григорий Васильев облиз­нул сухие, потрескавшиеся губы, тщательно прицелился в щель идущего впереди танка и дал короткую очередь. Танк замер. Но второй, тяжелый, продолжал двигаться прямо на окоп.

— Ложись на дно! — крикнул командир взвода.

— Чуть повременю, еще не все успел сделать,— ответил скороговоркой боец.

Он снова приник к пулемету и скосил сидевших на башне четырех гитлеровцев. Танк приблизился почти вплотную. Ва­сильев сбросил на дно окопа ненужный больше пулемет, схва­тил последнюю оставшуюся у него гранату и метнул ее под левую гусеницу. Танк завертелся на месте. Васильев взял у соседа бутылку, чуть высунулся вперед и сильным взмахом ки­нул ее на мотор. Дым, взрыв, огонь. Васильев лег на дно око­па. Рядом послышалось еще два взрыва. Это политрук Зубилин поджег бутылками еще два танка.

К ночи бой затих. На поле битвы темнели неподвижные остовы нескольких десятков гитлеровских танков. Около поло­вины из них было подбито воинами двух батальонов, стойко державших оборону на скате невысоких задонских   холмов.

 

 

Л. ТОЛКУНОВ

ГВАРДЕЙЦЫ ИДУТ ВПЕРЕД!

Гвардии майор, плотный, здоровый мужчина лет тридцати пяти, разорвал пакет, прочел бумагу и обернулся к начальнику штаба. Лицо его было сосредоточенно.

— Приказ взять село и прорвать последний узел враже­ской обороны получен. Схему наступления утверждаю. В пят­надцать ноль-ноль атака. Нас поддерживают танки, авиация и артиллерия. К вечеру село должно быть нашим!

Командир встал и вместе с комиссаром вышел из блинда­жа. Командный пункт части расположился на небольшом хол­ме, где еще три дня назад стояли батареи противника. Отсюда раскрывалась панорама недавнего боя. Командир с комисса­ром прошли мимо трофейных орудий и по ходам сообщений при­близились к передовым подразделениям. Гвардейцы окопались в пятистах метрах от села и крепко держались за этот рубеж. Отсюда были видны гитлеровцы, лихорадочно подтягивающие подкрепления, их танки и пушки, занимающие выгодные по­зиции.

Чувствовалось, что враг намеревается нанести отсюда контрудар по нашим вклинившимся частям. Командование поручи­ло гвардейцам расстроить планы врага, стремительным броском вперед смять и опрокинуть его силы.

Артиллеристы подготовились вести стрельбу с новых огне­вых позиций. Им пришлось на руках перекатывать свою техни­ку ближе к передовой. Беспрерывные дожди размыли дороги, и колеса пушек уходили глубоко в грязь. Тракторист Муртазан третьи сутки не покидал своего стального коня. Осколок сна­ряда угодил ему в плечо, но Муртазан продолжал управлять трактором. Бревнами, ветками бойцы устилали дорогу пушкам, тянули их канатами, толкали плечом. Дружное «взяли!» гулко раздавалось в лощине.

И вот орудия снова рядом с пехотой. Муртазан подвез по­следнюю партию снарядов. За двадцать минут до начала атаки батареи открыли огонь. Тишина сменилась грохотом канонады. Столбами черного «дыма и поднявшейся земли обозначились места разрывов. В воздухе появились наши бомбардировщики и штурмовики. Пикировщики камнем кидались вниз и забра­сывали бомбами боевые порядки противника. «Илы» с брею­щего полета били по блиндажам и окопам.

В пятнадцать часов атака. Вперед вырвались танки. Прой­дя через болотце, они достигли огородов. Но вражеская артил­лерия открыла ураганный огонь, и наши машины не могли продвинуться дальше. Батареи офицеров Никитина и Новико­ва засекли огневые позиции противника и дружным залпом по­давили несколько орудий. Танки снова ринулись вперед. За ними — автоматчики, саперы, стрелки. Гитлеровские минометы усиливают огонь и устилают землю тысячами осколков. Тогда огонь нашей артиллерии обрушивается на минометы.

Упорное сопротивление врага преодолевается умением ар­тиллеристов быстро, в зависимости от обстановки, выбирать цель. Орудийный расчет под командованием сержанта Сергея Океанова вступает в дуэль с вражескими минометами. За пол­часа орудие разбило три миномета.

Попытка фашистов заградительным огнем отрезать нашу пехоту от танков не удалась. Вот уже бронированные громады ломают проволочные заграждения и врываются на северную окраину деревни. По пятам за танками следуют автоматчики. Первым в село пробился взвод под командой младшего лейте­нанта Толстикина. Засевшие в домах фашисты, простреливали улицу из пулеметов, и по ней нельзя было проползти. На взвод Толстикина пошло четыре вражеских танка. Младший лейте­нант расположил бойцов в отбитых у противника окопах и от­крыл огонь из противотанковых ружей. Два танка были подо­жжены, два других ушли за сараи.

Командир части был в это время на своем командном пунк­те. С самого начала обстановка была ему ясна. Он понимал, что в лоб деревню взять трудно. Командир знал, что если он даже и овладеет селом, то с оставшимися силами не сможет удержать его. Поэтому, разрабатывая план боя, он решил на­править одно подразделение вдоль речушки в обход деревни с задачей ворваться на южную окраину селения и ударить вра­гу в тыл.

Но гвардии майор не хотел сразу раскрыть врагу свои кар­ты и поэтому начал бой лобовой атакой, чтобы ввести в заблуж­дение противника и оковать его. Фланговое движение вдоль се­ла он предпринял в разгар боя. Артиллерия накрыла берег реки и тем самым отняла у противника возможность выставить заслон перед обходящим подразделением. Бойцы с хода ворва­лись на южную окраину села.

Гвардейцы дрались смело. Чувствуя искусное руководство боем, они преисполнились уверенностью в успехе штурма, в возможности овладеть сильно укрепленным пунктом против­ника. Сочетание воли и творческой мысли командира с непреодолимым напором гвардейцев привело к разгрому вра­жеского гарнизона.

В этом бою, поучительном во многих отношениях, ярко проявилась отличная боевая выучка нашей гвардии. А выучка и мастерство дают, в свою очередь, веру в собственные силы, а значит, и большую стойкость, железную выдержку.

Эта стойкость дала победу гвардейцам во втором бою, на­чавшемся через два часа после занятия деревни. Гитлеровцы срочно подтянули на этот участок танки и мотопехоту. Но гвардейцы за время короткой передышки сумели приспособить для боя окопы и блиндажи противника, подтянуть противотан­ковую артиллерию.

Не дрогнули ряды гвардейцев при атаке вражеских тан­ков. Их подпустили на расстояние двухсот метров. Из-за укры­тий бронебойщики открыли огонь. Красноармейцы Маканов, Лосев и Писаревский подбили по одной машине. Остальные танки стали отходить обратно, и фашистская пехота, потеряв их поддержку, попала под губительный огонь наших пулеме­тов и минометов. Метко стреляли пулеметчики-гвардейцы Кон­стантин Царев и Семен Рогов. Они уничтожили несколько де­сятков гитлеровцев. С флангов били другие пулеметные расче­ты. Атака противника захлебнулась, и его пехота повернула вспять.

При отражении контратаки тяжелое ранение получил по­литрук Кидин. Но он отказался оставить роту.

—   Я тоже никуда не пойду,— сказал раненый красноар­меец Гусев.— Вот подойдет подкрепление, тогда и мы напра­вимся в медсанбат!

—   Товарищи, сейчас фашисты снова пойдут в атаку,— промолвил политрук Кидин.— Нам надо выстоять несколько часов. Умрем, но не отдадим ни пяди завоеванной земли!

Немало раненых гвардейцев осталось в строю. Автоматчик Нурпиев уже после ранения — при второй контратаке гитле­ровцев — подстрелил семь фашистов. А Гусев принял коман­дование взводом и в рукопашной схватке вместе со своими бой­цами уничтожил еще несколько десятков гитлеровцев. При отражении второй контратаки противника артиллеристы и бро­небойщики подбили шесть танков.

Вечером гвардии майор по полевому телефону докладывал о выполнении приказа. Усталым движением руки он вытер пот со лба и указал начальнику штаба основные данные для раз­работки плана следующего наступательного боя.

Человек он был неприметный и в кругу товарищей почти ничем не выделялся. Низкого роста, широкоплечий, уже немо­лодой, с руками, загрубевшими от работы, с лицом, испещрен­ным морщинками времени и невзгод, танкист, техник-лейте­нант Михаил Бушмакин был как тысячи других.

Разговаривать он не любил и чаще всего отделывался мол­чанием или короткой репликой. Только Зеленову — комиссару, молодому, голубоглазому человеку, с волосами, в которых гу­сто пробивалась седина,— рассказывал Бушмакин о своей жиз­ни, полной скитаний, борьбы, жизненных неудач.

Очень рано Михаил остался без отца и без матери. Беспри­зорничая, переезжая из города в город, маленький бродяга иногда с завистью наблюдал жизнь своих сверстников, обласканных нежными заботами матерей. Но у него никого не было, и он не знал, что с ним будет. Он мечтал тогда обре­сти дом и счастье, стать настоящим человеком, он хотел рабо­тать и учиться, чтобы стать хозяином своей жизни.

И его мечты исполнились. Советская власть помогла Михаилу Бушмакину достигнуть своей цели. Бывший бес­призорный стал рабочим, а затем техником. Он познал радость труда, научился уважать людей, как говорят, вышел в люди.

Когда фашистская орда вероломно напала на нашу землю, он стал воином. С болью в сердце покидал он родную Бело­руссию — зеленую страну лесов и полей. Пылали пожарами села, и под артиллерийскую канонаду по земле, изрытой во­ронками, шел он на восток. Каждый километр пройденной зем­ли больно ранил в самое сердце. В те суровые дни Отчизна стала ему еще милее, еще дороже, и в нем родилась тогда не­нависть к врагам. С тех пор потерял покой Михаил Буш­макин.

А потом он увидел кровавые следы врага в освобожденных нами селах, страдания людей, потерявших свой кров и близ­ких. Газеты он читал с каким-то нервным напряжением и пос­ле этого становился еще более мрачным. Лишь немногие зна­ли, что в Минске осталась у техника-лейтенанта жена, которую он горячо любил. Однажды какими-то путями Бушмакин узнал, что гитлеровцы убили его жену. Известие это он внешне при­нял довольно спокойно, но в тот день на его лице прибавилась еще одна морщинка.

Больше всего Михаила Бушмакина беспокоила неотступная мысль: как отомстить врагу? Он нес службу в танковой роте техником и непосредственно на поле боя с врагом не соприкасался. Много сил он отдавал тому, чтобы машины работали бесперебойно. Иногда, рискуя жизнью, ему приходилось вы­таскивать подбитый таик с поля боя. Он делал это старательно и бесстрашно, и когда его хвалили, хмурился и был недоволен собою, недоволен тем, что ему опять не удалось участвовать в настоящей, боевой схватке.

Взбудораженный этой мыслью, истосковавшийся по мести, мрачный, иногда даже злой, уходил офицер в сторону, ложился на землю, клал руки под голову и, не мигая, смотрел в небо. Так Бушмакин лежал подолгу, не шевелясь, не разговаривая и, казалось, не думая. Над ним было чистое, синее, высокое небо, и, может быть, сквозь эту глубокую синеву он видел свою зе­леную Белоруссию, шумный Минск, поля и реки, которые так любил. А может быть, ему вспоминалось, как он, молодой, силь­ный, счастливый, идет с любимой подругой по городскому пар­ку, переполненному праздничным весельем.

Танкисты свыклись с молчаливым, хмурым техником, и не­которые даже считали его черствым человеком. И, кажется, только один раз они увидели Бушмакина иным, каким-то осо­бенно добрым, чистосердечным и мягким. Было это теплым, летним вечером. Солнце уходило к закату. Пахло сосной, све­жим сеном, тянуло медовым ароматом полевых цветов. Непо­далеку тихо раскачивалась на ветру высокая, золотистая, со­зревающая рожь. Танкисты, расположившись на опушке леса, пели. Бушмакин, занятый своими мыслями, сначала тихо под­певал, потом увлекся и запел громче. И тут все заметили, что у него не сильный, но чистый, грудной тенор; казалось, что это поет не он, а что-то широкое, большое бьется там, в груди, и вырывается наружу.

Вскоре после этого вечера роте пришлось участвовать в тя­желом бою. Противник, стянув на этот участок большие силы, остервенело лез вперед, пытаясь во что бы то ни стало про­рваться сквозь "линию нашей обороны. Танки роты были вы­двинуты на окраину села, в засаду. Здесь был огромный ябло-невый сад, поросший высокой травой и кустами стройной ака­ции. И сразу же после сада начиналось поле, шумевшее спе­лой рожью. Поле уходило в гору, и мягкие волны золотистой ржи, медленно перекатываясь, убегали к горизонту.

Был полдень. Палящий зной не «давал людям покоя. За­маскировав машины, танкисты смотрели вперед, на высотку. Но у горизонта, там, откуда должен был появиться враг, стоя­ла необычная тишина. Утром гитлеровцы предприняли здесь атаку, которая захлебнулась в самом начале. Потерпев неуда­чу, фашисты готовились к новому, более сильному удару.

Техник-лейтенант Михаил Бушмакин обходил танки, чтобы еще раз убедиться в их готовности к бою. Легко перепрыгивая канавки, минуя кусты, с автоматом за плечами, он быстро переходил от машины к машине. Лицо его было оживленно, и весь он, невысокий, ладный, повеселел.

Незаметно для себя техник-лейтенант отдалился от това­рищей. Глубокая канава срезывала угол сада. Бушмакин спрыг­нул в нее и посмотрел в поле. Сначала он ничего не увидел, но вот в одном месте рожь колыхнулась, и на поверхности золо­той волны показался зеленый мундир. «Фашист!» — понял Бушмакин и снял автомат с плеча. Минуты через две рядом с этой ползущей фигурой появились новые. С каждой секундой их становилось все больше и больше, и скоро зеленые спины вражеских солдат заняли обширный участок поля. «Как свиньи в чужом огороде!» — мелькнуло невольное сравнение.

Михаил Бушмакин, не отрываясь, смотрел вперед. Глаза его налились кровью, под кожей щек бегали жесткие желваки. Все нараставшая, неудержимая ненависть захлестнула его. Вот он, подлый, коварный враг, подумал техник, он идет с другой стороны, чтобы застать нас врасплох.

«Не выйдет! Не выйдет!» — повторил про себя Бушмакин. В это время он услышал выстрелы, доносившиеся со стороны наших танков. «Наши вступают в бой,— подумал он,— мое ме­сто здесь, не дам врагу ударить с фланга».

В этот миг он забыл о себе. Ему не пришло даже в голову, что он один, а гитлеровцев много. Охваченный боевым поры­том, техник-лейтенант не успел подумать об опасности. Он ви-дел перед собой врага и решил драться с ним. Он оглянулся вокруг: сад, небольшой участок поля и синее небо. Как никогда раньше, всем существом своим Бушмакин вдруг ощутил, что , этот сад, это поле, это небо, этот небольшой клочок земли и есть его Родина. Каждая травинка, каждый колосок приобре­ли теперь для него невыразимое значение, и он решил от-

стоять этот угол сада во что бы то ни стало.

Между тем гитлеровцы приближались. Они двигались мед-

ленно, молча, стараясь не шуметь. Техник-лейтенант прижался к краю канавы, выставил вперед автомат и стал ждать. Секун­ды проходили долго и томительно. От напряжения и зноя ру­ка, лежащая на автомате, вспотела, на лбу выступила испа­рина.

И когда зеленые мундиры были уже совсем близко, Михаил Бушмакин нажал спуск. Короткая очередь отчетливо прозве-нела в воздухе. Два идущих впереди солдата скрылись во ржи. Остальные вскочили на ноги и что-то гортанно закричали. Вос-пользовашись мгновенным замешательством противника, тех-ник-лейтеант дал еще две очереди. И еще несколько гитле-ровцев упали в рожь.

Вражеские солдаты опомнились. Уперев автоматы в животы, они открыли беспорядочную стрельбу по саду и двинулись вперед, прямо на Бушмакина. А он перебежал по канаве на другое место и выстрелил еще два раза. Затем опять мгновенно переменил позицию и обжег «наступающих новой порцией огня. Так, перебегая по канаве с места на место, обманывая против­ника, Бушмакин стрелял, стрелял, стрелял. Сраженные гитле­ровцы один за другим падали в рожь, и это еще больше во­одушевляло Бушмакина. Фашисты, потерявшие за несколько минут неравного боя более двух десятков солдат, дрогнули и, отстреливаясь, отступили.

Техник-лейтенант вытер рукавом мокрый лоб и улыбнулся. Не успел он передохнуть, как гитлеровцы опять пошли в атаку. И опять он стал перебегать по канаве, расстреливая фашист­ских захватчиков. И еще несколько вражеских солдат полегло на поле.

Патроны в диске подходили к концу, и, воспользовавшись перерывом, Михаил Бушмакин помчался на другой конец сада. Подбежав к одному из наших танков, стоявших на ремонте, он взял два диска и так же быстро скрылся. Но когда о<н прибли­жался к канаве, ее уже заняли гитлеровцы. Бушмакин зло вы­ругался и побежал назад. Вдали, под яблонями, он увидел группу наших бойцов. Их было человек десять. Все саперы. Бушмакин подбежал к ним и, размахивая автоматом, хрипло закричал:

- Фашисты заходят с фланга! Если мы их не перебьем, они зайдут нам в тыл. За мной!

И десять бойцов пошли за ним, почувствовав в этом низ­корослом офицере железную волю. Они залегли в кустарнике. Михаил Бушмакин полз впереди. Выбрав удобный момент, гор­сточка советских храбрецов, ободренная смелостью и отвагой техника-лейтенанта, бросилась на врата. Но и противник про­явил упорство, чувствуя свое превосходство в силах. Несколько раз бросались одиннадцать воинов в атаку, несколько раз па­дали па :землю, залегали, но своего достигли — выбили гит-леровцев из канавы и изгнали их из сада. Нужно было видеть, как повеселел Михаил: ведь это была настоящая победа!

Теперь оборону па фланге занимал не один Бушмакин, а це­лая группа советских воинов, поверивших в свои силы и в сво­его командира. Угол сада превратился в небольшую крепость, на штурм которой врат потратил много сил. Четыре раза ходи­ли гитлеровцы в атаку, и всякий раз их атаки захлебывались, и они, понеся большие потери, отходили назад. Рожь на рас­стоянии пятисот метров была вытоптана, подбитые, переломан­ные колосья свесились к земле. Фашистские трупы чернели во ржи.

День клонился к вечеру. Солнце скрывалось за садом, окра­шивая яблони в розоватый цвет. Гитлеровцы продолжали оже­сточенно атаковать. Усталость сковывала войной, но техник-лейтенант Бушмакин, охрипший, вспотевший, ободрял това­рищей.

На вечерней заре вражеские солдаты снова пошли в атаку на позицию храбрецов. В этой напряженной схватке Бушмакин был тяжело ранен. Одна пуля попала ему в ногу, другая — в живот. Он не хотел уходить с поля боя. Товарищи подняли его и отнесли к танкам. Офицер посмотрел на танкистов долгим взглядом и тихо проговорил:

-     Наконец-то я отомстил им за все. Будут помнить!

Он слабо улыбнулся и потерял сознание. Его наскоро пере­вязали и положили на танк, подбитый в бою. Этот танк нужно было вывести в тыл. Танк двигался медленно, часто останавли­вался. Бушмакин с широко открытыми глазами беспомощно ле­жал на броне, на грязной, замасленной куртке и смотрел в не­бо. Сумерки сгущались, небо опускалось все ниже и ниже. Ше­вельнув отяжелевшей головой, техник-лейтенант опрашивал:

-     Что там у вас случилось? Почему стоим?

Танкисты докладывали ему причины остановки, и он, поте­рявший столько крови, полуживой, находил еще в себе силы и объяснял, как сделать, чтобы танк пошел.

На другой день многие танкисты, узнав о подвиге техника-лейтенанта Бушмакина, говорили:

— И кто бы мог подумать, что он способен на такие дела?

И это говорилось не столько с удивлением, сколько с гордо­стью и теплотой.

 

 

У. ЖУКОВИН

В БОЯХ ЗА РОДИНУ

1. Расшифрованная сводка

Оперативная сводка лаконично сообщала: «В течение дня часть вела упорные бои, медленно продвигаясь вперед, преодолевая сильное огневое сопротивление противника...». Это был

обычный день стрелковой части. Но сколько мужества, стойкости и умения показали в этот день ее бойцы, командиры и политработники!

...Бой начался с рассвета. Утреннюю тишину взорвала оглу­шительная канонада. Это наши артиллеристы и минометчики приступили к обработке переднего края вражеской обороны. Со свистом пролетают снаряды. С наблюдательного пункта видно, как вздымаются столбы огня и земли, разлетаются в разные стороны обломки орудий, 'пулеметов.

Наконец орудийный гул смолк. Сразу же подразделения с возгласами «ура» ринулись в атаку. Застрочили пулеметы и автоматы, защелкали винтовки, засыпая противника градом пуль. Сперва гитлеровцы молчали и, лишь когда бойцы вплот­ную приблизились к их позициям, открыли бешеный огонь из орудий, минометов и пулеметов. Но ничто не могло остановить советских воинов. Они неудержимо шли вперед.

Вот ведет в атаку свое подразделение командир Лобой. Путь ему преграждает вражеский пулемет. Надо немедленно разделаться с ним. Лобой берет с собой группу бойцов, бросает­ся с ними на огневую точку врага. В ход пошли гранаты и шты­ки. Храбрецы в одно мгновение перебили пулеметный расчет. Путь для атакующих расчищен. Вражеские солдаты не выдер­живают натиска и беспорядочно откатываются назад.

В это время на другом участке группа красноармейцев во главе с младшим лейтенантом Старцевым незаметно подкра­лась к двум вражеским блиндажам и забросала их гранатами, уничтожив всех засевших там солдат. Оборона противника тре­щит. Под напором наших бойцов гитлеровцы пятятся все даль­ше, неся потери.

Однако на отдельных участках гитлеровцы предпринимают яростные контратаки. Еще сильнее ведут они огонь по нашим боевым порядкам. Тогда на помощь пехотинцам приходят ар­тиллеристы. Метко бьет по врагу орудийный расчет под коман­дой сержанта Жули. Погасла одна вражеская огневая точка, затем вторая. Еще несколько снарядов — умолкла миномет­ная батарея противника. Заметив еще в одном месте скопле­ние вражеской пехоты, артиллеристы накрыли ее метким залпом.

Хорошо действовали минометчики. Их мины точно ложи­лись в цель. Минометный расчет под командой сержанта Чува-шова в течение нескольких минут подавил пулеметную точку противника. Минометный расчет под командой сержанта Бел-тилова также вывел из строя вражеский пулемет.

Контратака противника захлебнулась. Спускались вечерние сумерки. Бой медленно затихал. Всюду валялись трупы враже­ских солдат, исковерканные орудия, пулеметы. Наша часть про­двинулась вперед, заняла новый рубеж.

Успех этого боя не случаен. Тут сказалась выучка бойцов, их стойкость, мужество, зрелость командиров и политработни­ков. Перед атакой все было взвешено, рассчитано до мелочей. Успех боя решило четкое взаимодействие воинов всех родов ору­жия. Хорошо показали себя связисты. Несмотря на ураганный огонь противника, они быстро исправляли повреждения линии связи, обеспечивая управление боем. Не было недостатка и в боеприпасах: их подвозили своевременно.

В этом бою выявились новые герои Отечественной войны. Среди них первое место занимают коммунисты. Пулеметчик-коммунист Клюев огнем своего «Максима» уничтожил два пу­лемета противника вместе с прислугой. В разгар боя тяжело ранило политрука подразделения Кончанова. Ему предложили отправиться в медсанбат, но он наотрез отказался.

- Пока   еще   могу    держать   в   руках   автомат, я   буду сражаться вместе с бойцами,— заявил он.

...Кончился бой. Заняв новый рубеж, подразделения сразу же стали окапываться, приводить в порядок оружие. Завтра новые схватки с противником.

2. В населенном пункте

Два с лишним месяца назад ценой огромных потерь врагу удалось захватить этот населенный пункт. С лихорадочной бы­стротой гитлеровцы стали возводить на окраинах укрепления, зарываться в землю. Все каменные дома были превращены в дзоты. Подступы к пункту простреливались артиллерией и ми­нометами.

Наша часть заняла оборону на берегу реки. Но отдельные подразделения удерживали в своих руках небольшой участок луга по ту сторону водного рубежа. Чего только не предприни­мал противник, чтобы очистить западный берег от наших войск! Но все его усилия оказались бесплодными. Каждая попытка прорвать оборону обходилась гитлеровцам очень дорого. Ос­тавляя на поле боя горы трупов, фашисты откатывались назад. За два месяца активной обороны наши части основательно по­трепали и обескровили врага. Настало время нанести ему со­крушительный удар.

И вот приказ получен. На рассвете начался штурм враже­ских укреплений. Сотни снарядов, мины и бомбы обрушились па головы фашистов. Позиции противника заволокло облаком огня, дыма и пыли. На много километров вокруг стоял страш­ный гул.

Под прикрытием артиллерийского и минометного огня ри­нулась в атаку наша пехота. Завязалась ожесточенная схватка. Гитлеровцы отчаянно сопротивлялись. Бойцы расстреливали их из винтовок, автоматов, кололи штыками. Наконец фашисты не выдержали и начали в беспорядке отступать.

Вот и окраина населенного пункта. Вырвавшись вперед, группа бойцов под командой сержанта Калашникова атакует крайний дом, где засели фашисты. Путь им преграждают вражеские огневые точки. Бойцы забрасывают их гранатами. Вражеские автоматчики ведут из окон дома сильную стрельбу. Пробираясь ползком, бойцы подкрались к зданию. Короткая схватка. Часть автоматчиков истреблена, остальные взяты в плен.

Другая группа атаковала соседний дом и выбила оттуда фашистов. Разъяренные гитлеровцы пошли в контратаку. Бойцы Встретили их огнем из винтовок, автоматов. Пулеметчик младший сержант Калачев, пристроившись у окна магазина, поли­вал наседавших гитлеровцев горячим свинцом. Потеряв свыше двадцати солдат, враг отошел.

Бой крепчал. Из всех домов строчат гитлеровские автомат­чики. Рвутся снаряды и мины, осыпая бойцов осколками и об­ломками кирпичей. Но они шаг за шагом продвигаются вперед, действуют смело и решительно.

Невзирая на шквальный огонь, подразделение под командо­ванием офицера Гуторова овладело важным рубежом, захватив миномет, три пулемета, автоматы и винтовки.

Боевыми подвигами прославил себя в этот день автоматчик Алексей Хромов. Он шел впереди своего подразделения. За до­мом Хромов заметил минометный расчет противника. Подкрав­шись к нему на близкое расстояние, Хромов дал очередь из ав­томата. Четырех гитлеровцев он уложил на месте, пятого—еф­рейтора — взял в плен. Вскоре отважный автоматчик обнару­жил в другом укрытии семерых фашистов. Стрелять в них из автомата было бесцельно. Хромов метнул туда гранату.

Умело руководил уличным боем старший лейтенант Мяг­ких. С группой стрелков и автоматчиков он атаковал вра­жеские позиции па важном участке и обратил гитлеровцев в бегство.

И этот день был насыщен славными делами советских вои­нов. Повар Саликов, раздав горячую пищу бойцам, возвращал­ся к своей походной кухне. По дороге он заметил вылезающего из подвала фашистского ефрейтора. — Сдавайся! — закричал Саликов.

Фашистский вояка от неожиданности выпустил из рук авто­мат. С унылым видом шагал он в штаб, неся посуду повара.

На старшего сержанта Тараканова напали из засады четы­ре гитлеровца. Вступив в неравный поединок, он троих застре­лил в упор из винтовки. Четвертый гитлеровец сдался в плен.

3. Дорога наступления

Впереди — заснеженный, скованный льдом Дон. На том бе­регу — враг. В его руках — высоты, холмы, господствующие над местностью. В гористых берегах реки оборудованы дзоты и блиндажи. Шесть месяцев вражеские войска возводили здесь укрепления. Кропотливо, изо дня в день бойцы Н-ской части готовили удар по врагу.

Перед атакой во всех подразделениях состоялись митинги и собрания. Десятки солдат и офицеров подали заявления о приеме в партию. Все они заканчивались словами: «В бой хочу идти коммунистом». Бойцы еще раз проверили готовность ору­жия, каждый из них хорошо знал свое место в предстоящем бою. Над Доном спускались вечерние сумерки. Скоро начнется штурм высоты. В белых маскировочных халатах бойцы ждут сигнала атаки. Они напряженно всматриваются в темноту.

Орудийные залпы возвестили о начале штурма. На головы фашистов обрушился шквал снарядов и мин. Они рушили вра­жеские дзоты, блиндажи, гасили огневые точки. Сотрясалась от грохота земля. Под прикрытием артиллерийского и мино­метного огня бойцы подразделения офицера Середенко рину­лись по льду на противоположный берег Дона.

Первыми достигли правого берега автоматчики. Стреми­тельным броском они прорвались к линии дзотов, на ходу рас­стреливая засевших в них гитлеровцев. Путь пехоте был расчи­щен. Бойцы устремились к высоте.

Противник оказывал яростное сопротивление; он не жа­лел ни мин, ни патронов. С соседней высоты фашистские ба­тареи открыли огонь. Положение наших подразделений услож­нилось. Тогда на помощь пришли минометчики под коман­дованием офицера Николаева. Меткими залпами они по­давили вражеские огневые точки. Залегшие было бойцы снова бросились вперед. Несколько перебежек — и они уже у скатов высоты. Ничто не могло сдержать их наступательного порыва.

В разгар сражения тяжело ранило командира роты Хакимова. Но он не покинул поля боя и продолжал руководить ата­кой.

К утру высота была полностью очищена    от   гитлеровцев. В течение дня фашисты    несколько    раз    предпринимали контратаки, но едва только они поднимали головы, как их настигал губительный огонь наших стрелков. Исключительно храбро вел себя в бою старшина четвертой роты коммунист Фролов. С группой красноармейцев он первым забрался на гребень высоты, преследуя удиравших фашистов. Когда у подразделения прервалась телефонная связь с наблюдательным пунктом части, он   вызвался   доставить   туда   донесение. Под сильным огнем   противника   Фролов   перебрался через Дон и, получив указания от командира, вернулся на высоту.

Автоматчик Петр Струков, красноармейцы Григорьев и Горфиянов, переправившись одними из первых через Дон, ворвались в окопы противника. По ходу    сообщения    им    удалось вплотную приблизиться к дзоту. Из него выбежало шесть гитлеровских солдат. Один из них бросил гранату. Вслед за взрывом он закричал: «Рус, сдаюсь!» Но это была вражеская уловка. Подняв руки, он в тот же миг бросил еще одну гранату, Струкова ранило. Обливаясь кровью, он застрочил из автомата. Два вражеских солдата были убиты па месте, остальные скрылись в дзоте, по и их постигла та же участь. Высота прочно стала нашей. На ней развевается красный флаг. Окрыленные первым успехом, бойцы продолжают гро­мить врага. По заснеженным равнинам идут они в наступле­ние.

Весь следующий день наши части вели активные наступа­тельные бои. Подразделение старшего лейтенанта Демкина по­лучило задание выбить противника с высоты, которую против­ник основательно укрепил, соорудив множество дзотов.

Ранним утром без артиллерийской подготовки цепи наших бойцов незаметно приблизились к боевому охранению против­ника. Враг был застигнут врасплох. Спохватившись, он открыл беспорядочную стрельбу, но его боевое охранение было уже смято.

Преследуя удиравших гитлеровских солдат, подразделение ворвалось в глубь обороны противника. Завязалась жаркая схватка. Фашисты предприняли контратаку, но в это время на помощь нашим пехотинцам пришли артиллеристы и ми­нометчики. Они открыли меткую стрельбу по расположению противника. Враг не выдержал огня советских батарей и от­ступил.

...Крепкий удар нанесла врагу другая наша часть. В боях за одну из деревень ода захватила двадцать минометов, столь­ко же станковых пулеметов, много винтовок, складов боеприпа­сов и продовольствия. Пленные, захваченные в этих боях, со­общают об огромных потерях. Особенно большой урон врагу наносят наши артиллеристы и минометчики. Их огонь отли­чается исключительной меткостью.

Героически дрались пехотинцы. Младший сержант Николь-чук, прыгнув во вражеский блиндаж, вступил в рукопашную схватку с фашистами и вышел из нее победителем. Метко ра-знл врпгов пулеметчик Гордов. В разгар боя вражеская мина повредила его пулемет. Гордов тут же, под огнем, испра­вил его и снова стал поливать свинцом наседавших гитле­ровцев. Своей меткой стрельбой он обеспечил действия штур­мовой группы, дал ей возможность ворваться во вражеские окопы.

Советские танкисты, летчики, артиллеристы, пехотинцы не дают врагу передышки. Они наносят ему сокрушительные удары, теснят его все дальше на запад. Особенно хоро­шо действуют танкисты под командованием тов. Полу-боярова. Прорвав линию обороны противника, они далеко продвинулись вперед и перерезали важнейшую коммуникацию врага.

...Дорога наступления советских войск усеяна трофейной техникой. Преследуя отступающего противника, наши части продвигаются вперед.

 

М. МЕРЖАНОВ

ТЕРЕК ШУМИТ

В высоких горах Кавказа, окутанных пушистыми облаками, берет свое начало Терек. Маленьким, извилистым ручейком он быстро сбегает вниз, сплетается с другим потоком и уже бур­ной рекой врывается в Дарьяльское ущелье. Стиснутый гигант­скими скалами, он бьется о кремнистое русло, рвется вперед, гремит, беснуется, разбрасывая сверкающие брызги. Кажется, что ни один звук не может нарушить своеобразной песни гор­ной реки и ничто не может остановить это сумасшедшее вечное движение. Терек шумит...

Позади осталось Дарьяльское ущелье, крутые обрывы гор, поросшие кавказской пихтой, строгий, суровый Казбек, голова которого всегда обвита белой шалью снега.

Терек, вырвавшийся из теснин и успокоенный равниной, ки­пящей, светлой лентой уходит в Каспий. Он течет мимо кудря­вых садов Осетии, пирамидальных тополей Чечни и шумит, шумит...

По Тереку плывет труп. Голова разбита, руки торчат, как весла. Зеленая намокшая куртка с медными пуговицами рас­стегнута. Босые синие ноги торчат из воды. Труп прыгает на волнах, его бросает из стороны в сторону. На мгновение он задерживается у прибрежного камня, затем снова плывет по течению.

Гитлеровские бронированные полки — с пылью сальских степей на танках и с пятнами человеческой крови на мунди­рах — подошли к Тереку. Они совершили длинный путь. Мно­гие из них пришли прямо из Булони, Саарбрюккена, Парижа. Их послали завоевывать Кавказ и сказали: «Баку — пароль окончания войны». И они бросились вперед с необычайной яро­стью и злостью.

На берегах Терека и Баксана, в аулах Кабардино-Балкарии, в станицах Сунжи поднялись народы. Рядом с русскими вста­ли горцы. Им на помощь пришли армяне, грузины, азербайд­жанцы. Народы Кавказского хребта в гневе подняли мечи. Они поклялись отстоять родную землю, не пустить на священную землю тевтонский сапог.

Тревога ветром пронеслась по Кавказу. Из хутора в хутор,

аула в аул, по ущельям, по горам слышен клич:

— Отобьем!

...Гребень Терского хребта. Внизу огромная долина. Словно большой, искусно вытканный ковер, она легла здесь по берегу реки и играет на солнце всеми цветами южной осени. Кругом пшеница, кукуруза, клевер, люцерна, большие черные пятна

вспаханной земли, рыжие, красные, зеленые квадраты живого цветущего ковра, а за ним — изгибы Терека.

Эта долина уже давно служит местом самых ожесточенных боев. Именно сюда рвались через реку бронированные полки, здесь, у этой долины, они хлебнули терской воды, и трупы в зеленых мундирах поплыли отсюда к морю. Недаром этот цвет­ной ковер гитлеровцы прозвали «долиной смерти». Десятки раз яростно, шквальным огнем и массами танков они обрушива­лись на нее, пытаясь прорваться к Терскому хребту. И каждый раз откатывались назад, к Тереку. Тогда фашистский генерал Брант снова бросал на долину танки, задумывал новые планы и снова подсчитывал подбитые машины.

А однажды стремительной фланговой контратакой наших войск вражеские танки были отсечены от Терека и окружены. Тогда среди фашистов началась невероятная паника. Многие стали подымать руки и молить о пощаде, офицеры стреляли им в спину, а потом сами стрелялись, приложив пистолет к виску. Много врагов тогда полегло на мягком ковре долины. Но генерал Брант не успокаивался.

Вот и сейчас перед нами, забравшимися на высоту у Малгобека, видно поле сражения. Вдали сверкает белыми домика­ми Моздок, правее — хутор и совхоз, левее — стрелой уходя­щая дорога, а за нею снова хуторок по имени Терский.

Утром я был в этом хуторке. Впереди под солнцем лежала эта же долина, истерзанная снарядами прошедших боев. От­сюда все это было видно лучше, чем с высоты у Малгобека. На улицах почти никого не было. Грузовые машины стояли, прижавшись к стволам деревьев, и шоферы дремали в тени ака­ций, невзирая на визг летящих мин и свист одиночных пуль. Изредка промчится по улице верховой или прошумит автомо­биль; пройдет связист, разматывая катушку провода; взволно­ванно пробежит девушка с красной повязкой на рукаве, и вновь пустынно на улице красивого хуторка почти у самого Те­река.

Стояла типичная перед боем тишина. Командир батальона Дмитрий Григорьевич Коваленко обошел роты и взводы, рас­положенные у противотанкового рва, и пошел отдыхать.

В комнате, где расположился штаб саперного батальона, мы услышали короткий разговор..

—   Значит, вы пойдете на взрыв моста? — спросил   комбат
Василий Зубков.

-     Да,— не задумываясь, ответил сапер.

Это был невысокого роста молодой человек. Черные кудря­вые его волосы были прикрыты выцветшей пилоткой. Глаза го­рели.

-     Задачу знаете?

—   Знаю.

—   Знаете ли вы, что саперы четыре раза ходили к этому

мосту и четыре раза возвращались ни с чем? Никто ни разу не мог даже подойти к нему.

— Знаю,— решительно ответил сапер Месроп Газаров   и, опустив глаза, дал понять, что все ясно, что разговоры излиш­ни и что если человек решил идти на подвиг, то нечего его расхолаживать предупредительными речами. Командир понял Газарова и после некоторой паузы сказал:

— Зайдите ко мне вечером.

Мы покинули хуторок, который, казалось, дремал под солн­цем...

И вот сейчас отсюда, с горы, мы видим, как большая груп­па танков, подымая рыжую пыль, идет по долине прямо на юг к подножию хребта, другая — на совхоз, а третья — на хуто­рок, который защищает батальон Коваленко.

Танки ползли, как тараканы по ковру. Они дымили и стре­ляли. Мы это видели, и до пас лишь глухо доносилась стрельба.

Генерал, командовавший обороной, поднял телефонную трубку и спокойно сказал:

— Закрыть огнем все дороги... Пехоту держать на месте.
А танки шли.

Наконец раздались выстрелы батарей, стоящих на хребте. Со свистом уходили снаряды в долину и гулко рвались в поле, поднимая к небу куски земли. Залп следовал за залпом. Наша пехота не трогалась с места, а гитлеровские танки двигались на больших скоростях. Но массированный огонь наших проти­вотанковых ружей и полевой артиллерии постепенно сказался. Колонны вражеских танков вздрогнули и остановились. Затем они стали расползаться по полю. Наш огонь крепчал. Мы ви­дели, как танки заволокло дымом. В дыму появились желтые язычки огней. В это мгновение на поле боя начали пикировать наши штурмовики. Несколько «Мессершмиттов» вступили с ними в бой. К грохоту артиллерии прибавился рев моторов де­сятков самолетов. Жестокий бой шел на земле и в воздухе.

Бой в долине продолжался. Пехота, как было ей приказа­но, не тронулась с места, а артиллерия заградительным огнем заставила вражеские танки отойти от подножия хребта и изме­нить курс. Были видны очаги горящих машин. Грохот боя ста­новился невыносимым.

Фашистские танкисты на сей раз не хотели возвращаться назад к реке. Много трупов уже легло на поле. Пылало двена­дцать танков. Гвардейцы не пускали врага к Малгобеку. Они знали, что гитлеровцы не раз были биты на этом поле, значит, могут быть биты и сейчас.

А что же сейчас происходит в Терском хуторке, в котором утром стояла такая подозрительная тишина? И мы, несколько журналистов — двинулись туда. Наша машина въехала на главную улицу хуторка в тот момент, когда фашисты начали атаку. У переднего края рвались мины. На командном пункте

беспрерывно звонил телефон. В трубке хрипели голоса коман­диров рот, командира батареи. Звонили из штаба бригады;

— Ну как?

Близ хутора показались танки. Из-за холма появились пер­вые цепи вражеских автоматчиков. Разгорался бой.

Сначала мы никак не могли найти комбата Коваленко. А он, расположившись на бугорке, спокойно глядел вдаль и прислу­шивался к грохоту артиллерии. По звукам, по характерному треску взрывов он определял движение вражеских танков.

Напряжение росло. Наш огонь усиливался. Но в бою уча­ствовали только две роты. Третья располагалась чуть поодаль, как бы в резерве.

Видно было, что началась рукопашная схватка.

—   Почему не вступает в бой третья рота? — кричал кто-то,

—   Рано еще,— спокойно отвечал Коваленко. Но он стал
замечать, как тревога пронеслась по рядам.

В каждом движении бойцов, в каждом разговоре с подчи­ненными он чувствовал нервозность. У связного, который принес донесение с передовой линии, дрожала нижняя губа, Чис­ло раненых увеличилось, есть уже и убитые. А тут еще гитле­ровцы открыли фланговый огонь из-за Терека. Это была куль­минационная точка боя. В эту минуту от командира требуются твердость и решительность. Малейший промах, чуть заметное проявление слабости духа могут привести к поражению.

—   Что, страшно? — спрашивает у связного Коваленко и,
не дождавшись ответа, спускается в блиндаж и приказывает
вступить в бой третьей роте и усилить огонь минометов.

Но по мосту через Терек подходят свежие подразделения врага. Отсюда, с наблюдательного пункта, хорошо видны тол­стые серые устои моста и поток машин, солдат, пушек.

—   Сколько его ни бомбили,— говорил в сердцах Коваленко,— а он стоит, как новенький!

Бой продолжается. Несколько гитлеровских автоматчиков, из тех, которые шли в первой цепи, проникли на огороды. Стрельба слышна на улицах хутора. С командного пункта вид­но, как задымились хаты.

—   Алло, алло, «Волга»! Куда пропала, «Волга»?

В телефонной трубке ничего не слышно. Повреждена связь с ротой Виктора Ващенко. Плохо!

Но через минуту по линии бежит молодой связист Саша Пеньков. Лицо бледное. Сердце учащенно бьется. Скорей, ско­рей! Ведь рота Ващенко бьется из последних сил. Для того, чтобы починить провод, нужно преодолеть огневую завесу и пробежать какой-то участок, занятый врагом. И вот Саша Пеньков, девятнадцатилетний парнишка из Ярославской обла­сти, из села Сокшайка, что стоит на берегу Чернухи, под огнем доползает до канавы, там находит порыв, соединяет провод, обматывает его изоляционной лентой и...

—   «Волга», «Волга»...

Командир батальона отдает приказ, и в трубке слышится голос Ващенко:

—   Есть перейти в контратаку.

Лишь к вечеру утихает бой. Гитлеровцам так и не удалось взять хуторок.

Когда мы вернулись на командный пункт генерала, бой по­чти утих. Танки из группы фон Клейста отступили к Тереку. На поле боя осталось много машин, трупов.

Сумерки спустились над полем, а дым все еще стлался вдоль Терского хребта. В воздухе стало тише, и шум Терека запол­нял долину.

Не спалось. Мы сидели на пригорке и прислушивались к дыханию фронтовой ночи: к гулу далекого самолета, то нара­стающему, то утихающему, к редким ворчливым очередям пуле­метов, к одиночным выстрелам пушек. Они эхом отдавались за рекой, в густых садах. И вся эта ночь — тихая, звездная и в то же время полная сотен самых разнообразных звуков, от шелеста кукурузного листа до пушечного удара,— висела над нами.

И вдруг мы увидели яркий огромный сноп света. Он на мгновение осветил всю округу — поле, дорогу, сады. Блеснула где-то река. Через несколько секунд раздался грохот. Эхо раз­несло его в горах... И вновь все стихло.

—   Взорвали мост,— сказал кто-то.

Это был единственный на Тереке мост. Через него шли вра­жеские войска, танки, пушки. Гитлеровцы дорожили им.

Утром мы были в Терском хуторке. Он пострадал:    много разрушенных хат, сломанных столбов, деревьев, все улицы изъ­едены воронками. Но хата, где помещался штаб саперного батальона, уцелела.

И мы услышали там о подвиге.

—   Газаров все прекрасно понимал...— начал свой рассказ |комбат Зубков.— Он не раз говорил нам: «На Кавказе гитлеровцам делать нечего»... Вы знаете, он ведь был очень молод и
горяч. Он очень любил свой Нагорный Карабах и часто вспоминал отца, и мать, и тихий семейный очаг. Горы Карабаха он называл не иначе, как бархатными, поляны — коврами, пастбища — голубыми и цветистыми и даже развалины Шуши — живописными. Где он все это вычитал? Не знаю. Но говорил он к своей родине всегда с вдохновением. Он сознательно шел на риск. Называл мост через Терек «дорогой на Кавказ»... Я наблюдал за ним. Весь день он бродил на берегу, рассматривал камни, любовался пеной, брызгами воды. Мне казалось, что
он был возбужден, как бывает возбужден каждый человек, творчески переживающий свои поступки.

...Вечером Газаров зашел ко мне, узнал, что мост готов к взрыву и что ему нужно добраться к нему, найти фитиль и за­жечь. Но и я и Газаров знали: чем короче шнур, тем лучше. По длинному шнуру огонь бежит медленно. Гитлеровцы могут заметить его и погасить. И Газаров заранее определил длину шнура в четыре метра. Знал ли он, что при поджоге такого ко­роткого шнура он сам не успеет отойти в безопасное место? По-моему, знал. Он отлично ориентировался в законах взрыв­ного дела и понимал, что четыре метра — смертельная дистан­ция. И он пошел. До определенного рубежа я. его провожал. Мы шли осторожно. Берег, ведущий к мосту, был минирован. Пришлось идти только по самому его краешку. Но и здесь ид­ти было опасно. Гитлеровцы зорко охраняли мост, и каждый шорох мог приковать их внимание. Потом Газаров пошел один. Он прятался в кустах, то вдруг падал и по-пластунски полз на животе, то, не шевелясь, прислушивался к голосам караульных солдат. И он шел дальше, улавливая самые выгодные мгнове­ния для передвижения... Потом я увидел, как он сел передох­нуть. Цель была близка. Теперь нужна особая осторожность.

Вот вижу, Газаров вошел в реку. Шум Терека скрадывал все звуки. Он шел по дну реки, и камни, на которые он ступал, проваливались под ногами. И вот он исчез под водой.

Я знал, что Газаров взял с собою длинную трубку камыша. Теперь он шел к устоям моста по дну реки, а дышал через трубку. Так и шел наш Газарыч.

Вот раздался взрыв. Пролеты моста повисли над рекой. Мы ждали Месропа Газарова до утра. Но он так и не пришел. Вот его винтовка,— показал нам рассказчик на оружие, стоявшее в углу.— Винтовка № 591.

Мы молча выслушали печальную повесть. Я подумал: прой­дут годы, отшумит война, погаснут огни пожарищ. Здесь, над Тереком, будут переброшены красивые пролеты новых мостов. И будут эти мосты безыменным памятником саперу Месропу Газарову...

А река бежала. Развалины моста преграждали ей путь. Те­рек злился, пенился, взбирался на неожиданные баррикады и пышными гребнями переваливался через препятствие... Терек шумел.

 

 

Я. МАКАРЕНКО

СТАРЫЙ ГОРЕЦ

Зябко кутаясь в бешмет, Мусса сидел на крыше сакли и грел на утреннем солнце старческие ноги. Он щурил слезящие­ся, выцветшие серые глаза, напряженно прислушивался к на­двигающемуся артиллерийскому гулу и никак не мог понять,

что происходило в горах. Но сердцем Мусса чуял, что случилось то, о чем говорили люди перед уходом в ущелье к партизанам: в горы пришел враг.

Старый горец пристально осмотрел опустевший аул. Он был затянут синей дымкой. Белые сакли, сбегающие каскадом по каменистому скату, выглядели одиноко и печально. В груди Муссы забилась тоска. Он прожил в ауле долгую и трудную жизнь. Но никогда беда не подходила к саклям так близко, как в этот день.

Мусса поднялся и медленно вошел в саклю. Она показалась ему в этот миг такой уютной и светлой, будто была только что выстроена. Ему почему-то вспомнились сыновья, все три сына, воюющие где-то на фронтах, и внучка — красивая, стройная, как тростинка, Алимжан.

За окном что-то страшно засвистело, тяжело грохнуло, и по сакле заходил горячий воздух. Мусса зашатался, но успел схватиться за косяк двери и удержался на ногах. Набрав сил, он торопливо вышел во двор.

Над аулом стояли высокие бомбовые разрывы. Вспыхнуло ослепительное пламя, и огонь, перебегая по деревянным кры­шам, покатился от сакли к сакле, а в небе с неистовым ревом низко плавали чудовищные птицы. Мусса решил, что с жизнью покончено, не торопясь, снова уселся на крыше сакли и с ка­кой-то тихой торжественностью стал ждать своей последней минуты. Он был единственным живым свидетелем трагедии древнего аула и готов был на все. В горы вместе с людьми он не пошел потому, что с жизнью аула он связывал всю свою долгую жизнь и решил принять все, что предстояло пережить аулу.

К вечеру в аул пришли те, что стреляли утром в горах. Трусливо подкравшись к крайним саклям, гитлеровские солдаты открыли по окнам покинутых жилищ стрельбу. Огненные нити пуль прописывали сгущавшиеся сумерки и с цокотом били в стены саклей. Потом стрельба утихла, и аул тотчас наполнился чужим, незнакомым говором, татаканьем колес, бряцанием ору­жия и мертвенным светом ракет.

В отсветах зловещего пламени, пожиравшего сакли, Мусса увидел тени солдат. Они проворно сновали от сакли к сакле и тащили на спинах оставшиеся пожитки горцев. Их темные фи­гуры, навьюченные одеялами, подушками, коврами, освещае­мые жарким огнем пожара, казались привидениями.

С гор повеяло холодом. Мусса еще плотнее закутался в бешмет и хотел в последний раз посмотреть на гибнущее гнез­до горцев, но вечерняя сырость добралась уже до его старых костей, и он ушел в саклю. В тот же миг во дворе послышались тяжелые шаги. В дверь сакли сильно ударили ногой, и она со скрипом отворилась.

На пороге выросла куцая фигура солдата в зеленой каске, мундире мышиного цвета, с автоматом в руках. Он долго об­шаривал глазами саклю, потом, видимо, заметил, что в сакле кто-то есть, взвизгнул, быстро отшатнулся назад и, выставив перед собой автомат, стал громко звать к себе кого-то еще.

В дверях сакли вскоре появился еще один гитлеровец. Был он непомерно широк и длиннорук, а на носу, как успел заметить Мусса при блеклом свете вспыхнувшей ракеты, тускло сверкали стекляшки пенсне и погоны на плечах. Оттолк­нув солдата, он решительно вошел в саклю и, засветив фона­рик, приблизился вплотную к Муссе. Это был офицер. Взгляды их скрестились, и пришелец воскликнул:

- О, корошо! Этот дервиш покажет нам путь в гора!..

В саклю с топотом ввалилось еще несколько солдат. Они засветили лампу и, разложив перед офицером на круглом ни­зеньком столике карту, долго рассматривали ее. Наконец оч­кастый оторвался от карты и, объясняясь жестами, стал спра­шивать у Муссы дорогу через перевал.

Мусса неподвижно сидел в углу сакли и молча смотрел на пришельцев. Он не понимал речи офицера, но, судя по жестам, догадывался, чего хотел тот, однако делал вид, что ничего не понимал. Резко жестикулируя, офицер много раз повторял свой вопрос, подошел к Муссе еще ближе.

—   Ну?

Мусса молчал. Офицер снова что-то нервозно говорил по-своему, беспрестанно тыкая пальцем в карту и вопросительно смотрел сквозь стекла на Муссу.

Горец отрицательно покачал седой головой. Он хорошо по­нял, чего хотел от него офицер, и решил молчать, не проронить ни одного слова, если бы ему даже предстояло умереть.

—   Партизан! — крикнул в бешенстве офицер и больно уда­
рил Муссу кулаком по лицу. На бешмет хлынула из носа теп­
лая кровь, и старый горец пошатнулся. Черная баранья шап­ка Муссы покатилась под ноги офицера.

- Укажешь    дорогу? — грозя    автоматом,     допытывался офицер.

Мусса вновь в знак отрицания покачал головой, - Офицер в бешенстве зарычал. Он снова дважды сильно ударил горца прикладом автомата по голове и свалил на пол. Солдаты пинали Муссу сапогами, таскали его обмякшее, кост­лявое тело по сакле, поливали водой, опять били, но он уже ничего больше не чувствовал.

Очнулся Мусса на рассвете. Он лежал в каменном сарае, где недавно содержались козы. Тело его ныло, в голове шу­мело. Приподнявшись, он глянул в дверную щель, через ко­торую пучками пробивался солнечный луч, и замер от страш­ного зрелища: на месте аула чернело, источая сизый дым, огромное пожарище. Аул исчез с лица земли. Была сожжена и сакля Муссы; там, где еще вчера вечером высились ее белые каменные стены, теперь торчали обуглившиеся головни да почерневшие глыбы валунов.

За сараем Мусса услышал тяжелые шаги офицера и еда чьи-то легкие, тихие, знакомые. Дверь отворилась, в сарай во­шел очкастый.

Приподнявшись, старый горец прочел во взгляде очкасто­го все тот же вопрос:

— Ну?..

Мусса инстинктивно покачал головой. Офицер ударом са­пога опять свалил его на землю. Падая, Мусса услышал ду­шераздирающий крик во дворе и понял, чьи легкие шаги по­слышались ему за спиной офицера. Это была Алимжан. Она пришла ночью с гор навестить старого деда и попала в лапы врага.

Собравшись с силами, Мусса поднял отяжелевшую голову и затуманенным взором увидел перед собой Алимжап. Она стояла на пороге каменного сарая. Ее смуглое, с большими, напоминающими крылья птицы на взлете бровями лицо омыла бледность. Закусив яркие, пунцовые губы, прижав к груди длинные, аккуратно заплетенные косы, Алимжан смотрела на Муссу, и ее большие черные глаза были полны слез.

Очкастый оскалил кривые желтые зубы, потянулся к Алимжан.

— О, черкешенка! Щёнсте девощка!..

Не помня себя, Мусса вскочил, одним прыжком очутился рядом с офицером и отвел в сторону его руки.

— Не тронь! — закричал он, не помня себя.— Не скверни
ради Аллаха! Она моя внучка...

Офицер вышел из сарая, о чем-то с минуту поговорил с ча­совым, снова перешагнул порог и, подойдя к старому горцу, одними глазами спросил его опять о том же. Мусса с минуту подумал, потом с тоской и печалью поглядел на внучку и в этот раз молча покачал головой.

Солдат по-кошачьи подскочил сзади к Алимжан и скрутил ей руки. Она закричала так, что казалось, крик ее будет слы­шен в горах, но солдат, дико хохоча, закрыл ей рот волосатой ручищей и поволок во двор...

Когда солнце, пробившись сквозь дым, осветило двор, Мус­са увидел распростертую, окровавленную Алимжан. Она без­дыханно лежала на примятой зеленой траве. Загорелые кра­сивые руки ее были широко раскинуты, косы измяты и втоп­таны в землю.

В сарай снова вошел офицер. Его сопровождали два сол­дата. Сложив треугольником у переносицы кисти рук, Мусса шептал проклятия. Солдаты приставили к его груди автома­ты, офицер грозно приказал:

—   Веди, горец, иначе будем стрелять...

—   Иду,— согласился Мусса.— Я знаю мостик...

Старый горец испил горькую чашу терпения до дна и те­перь был готов на все. Он почувствовал, что должен сделать то, к чему был призван. Родная земля, казалось, содрогалась от жгучей ненависти к врагам и звала его к мести за жизнь и честь внучки, за поруганную старость, за испепеленный аул. Обессиленное тело Муссы словно помолодело. Он собрал по­следние силы, разыскал шапку, рывком встал на больные но­ги и не услышал в них обычной боли.

По приказанию офицера, солдаты вывели Муссу из сарая и поставили впереди колонны. Горец успел заметить в колонне короткоствольную пушку, несколько пулеметов на колесах, ло­шадей и внутренне улыбнулся, как бы одобряя свое решение. Опираясь на палку, подталкиваемый солдатами, он пошел впе­ред, а за ним, грохоча по камням, покатилась пушка, запря­женная лошадьми, пулеметы и солдаты. Мусса знал в горах на память каждую тропинку, все пропасти, и он вел врагов туда, где вернее всего мог свести с ними счет.

Колонна медленно поднималась в горы. Узенькая тропин­ка петляла по отвесному карнизу ущелья, спускалась на его каменистое дно, снова поднималась на обрывистый склок. Солдаты торопили Муссу, толкали его прикладами в спину и что-то громко кричали.

Горец шел молча, не оборачиваясь и не глядя на извивав­шуюся большую колонну. Когда колонна поднялась на гре­бень горы, откуда был виден аул, Мусса оглянулся назад и на прощание посмотрел на долину и на черное пожарище, оставшееся от аула. Офицер подскочил к нему вплотную, силь­но толкнул в грудь и, злобно сверкнув стекляшками пенсне, крикнул:

— Вперед, дервиш!

Еле передвигая ноги, Мусса опять пошел в голове колон­ны. Он чувствовал, что сил у него хватит как раз до пропа­сти, до старого, давно заброшенного мостика, и уже больше не останавливался.

Подъем в горы был крутой и трудный. Тропинку преграж­дали острые каменные глыбы, завалы. В иных местах она так густо заросла колючим кустарником, что солдатам приходи­лось прорубать просеки. Лошади падали, и их пришлось при­вязать арканом одну к другой. Пушку солдаты тащили на ру­ках. Гитлеровцы с недоверием посматривали на старого гор­ца, грозили ему автоматами," но Мусса, ничем не выдавая своего волнения, твердо шел вперед, увлекая их все дальше в горы, ближе к пропасти. Изрытое морщинами, изъеденное оспой старческое лицо его было спокойно и сурово, полно ре­шимости, в глазах тлели зловещие огоньки.

«Ежели мост не обвалится, не полетит в пропасть, то этим извергам все равно не уйти из гор живыми,— думал Мусса,— их перебьют партизаны. Но мостик должен обрушиться; через

него уже многие годы переходят только дикие бараны да ста­да кабанов, а люди, боясь беды, перебираются через пропасть в другом месте».

Солнце уже клонилось к закату. Глядя на косые лучи, едва пробивающиеся сквозь выступы гор, на каменистую ленту тро­пинки, Мусса понял, что до пропасти уже близко.

— Скоро ли мост? — прочитал Мусса вопрос в насторожен­
ном взоре офицера.

Теперь очкастый шагал с ним рядом, вынув из кобуры па­рабеллум.

— Воллаги, скоро!..

Вскарабкавшись еще на один крутой склон и перевалив че­рез горный кряж, солдаты увидели внизу глубокое и узкое ущелье и мостик, паутиной повисший над пропастью. Мусса показал кивком руки офицеру на мостик и, сдерживая дыхание, быстро пошел вниз. Вслед за ним, грохоча, покатилась зеленая вражеская колонна.

Спустившись к пропасти, старый горец, не останавливаясь, смело зашагал по мосту. За ним грузно шел офицер, а позади них, не отставая, двигались пушки, кони, солдаты. Внизу зияла черная пропасть, а на дне ее, пенясь и злобно ворочая камни, неумолчно бурлила река. Мостик содрогался под тяжестью ко­лонны, но еще держался. Бледнея, Мусса замедлил шаг, чтобы подождать, пока все солдаты взойдут на мост. Фашисты спе­шили скорее перейти через страшную пропасть и, крича, с силой толкая друг друга, сбились на мосту в кучу. Раздался страшный треск. Ветхие балки моста не выдержали, и вражеские солдаты, офицер, пушка, пулеметы, лошади с грохотом полетели в про­пасть.

Река, пенясь, тотчас поглотила остатки моста, а вместе с ними и гитлеровцев. Погиб и старый Мусса. Падая в пропасть, зная, что с жизнью покончено, он закричал, что было силы, громко, призывно. Это был не крик отчаяния, а торжествующий возглас победы над врагом, призыв к родным, залитым солнцем горам.

 

 

Л. СОБОЛЕВ

МОРСКАЯ ДУША

Так на флоте называют тельняшку. Носить ее под любой формой, в которую оденет моряка война, стало неписаным за­коном и традицией. И как всякая традиция, рожденная в боях, «морская душа» — флотская тельняшка — означает многое.

Сквозь раскрытый как бы случайно ворот гимнастерки, полушубка, защитной шинели или ватника я видел ее родные полоски и в пыльных одесских окопах, и в сосновом высоком лесу под Ленинградом, и в путаных зарослях севастопольского горного дубняка, и в снегах на подступах к Москве. Так уж повелось с времен гражданской войны: когда над Родиной на­висает военная гроза, наш флот шлет на сушу всех моряков, без которых могут сражаться корабли, и моряки встречают врага в самых опасных для Родины местах.

Их узнают по этим сине-белым полоскам, прикрывающим широкую грудь, где ненавистью и гневом горит гордая за флот душа моряка,— веселая и отважная краснофлотская душа, го­товая к отчаянному порой поступку, незнакомая с паникой и унынием, честная и верная душа большевика и преданного сына Родины.

Морская душа — это целый комплекс понятий. Прежде всего это беззаветная верность Родине и партии Ленина. Это готовность к подвигам, решительность, находчивость, стойкость и упрямая отвага. Это веселая удаль, презрение к смерти, дав­няя матросская ярость, лютая ненависть к врагу.

Морская душа — это огромная любовь к жизни. Трус не лю­бит жизни. Он только боится ее потерять. Трус не борется за свою жизнь, он только охраняет ее, трус всегда пассивен. Имен­но отсутствие поступка обычно и губит его жалкую, никому не нужную жизнь. Отважный, наоборот, любит жизнь страстно и действенно, он борется за нее со всем мужеством, стойкостью и выдумкой человека, который отлично понимает, что лучший способ остаться живым в бою — это быть смелее, хитрее и бы­стрее врага.

Если моряки умирают, они умирают так, что врагам стано­вится страшно: моряк захватывает с собой в смерть столько врагов, сколько он видит перед собой.

В раскаленные дни штурма Севастополя из города прихо­дили на фронт подкрепления. Краснофлотцы из порта и базы, юные добровольцы и пожилые рабочие, выздоровевшие (или сделавшие вид, что выздоровели) раненые — все, кто мог драться, вскакивали на грузовики и, промчавшись по горной дороге под тяжкими разрывами снарядов, прыгали в окопы.

В тот день в третьем морском полку потеряли счет гитлеров­ским атакам. После пятой или шестой моряки сами кинулись в контратаку на высоту, откуда фашисты били фланговым огнем. В одной из траншей, поворачивая против фашистов оставленный ими пулемет, краснофлотцы нашли тело совет­ского бойца.

Он был в каске, в защитной гимнастерке. Но когда в поисках документов расстегнули на нем ворот, увидели знакомые сине-белые полоски флотской тельняшки. И молча сняли моряки свои бескозырки, обводя глазами место неравного боя. Кругом валялись трупы фашистов — весь пулеметный расчет и те, кто, видимо, подбежал сюда на выручку. В груди унтер-офицер а торчал штык. Откинутая рука погибшего моряка сжимала трофейную гранату, в другой был вражеский автомат, все пули которого были вьгпущены в фашистов. За пояс был заткнут пустой наган, аккуратно прикрепленный к кобуре ре­мешком.

И тогда кто-то негромко сказал:

— Это, верно, тот... Федя с наганом...

В Третьем полку он появился перед самой контратакой, спутники запомнили его именно по этому нагану, вызвавшему в машине множество шуток. Прямо с грузовика он бросился в бой, догоняя моряков Третьего полка.

Теперь, найдя его здесь среди десятка убитых им фашистов, краснофлотцы поняли, что сделал в бою безвестный черномор­ский моряк, который так и вошел в историю обороны Сева­стополя под именем «Федя с наганом».

Фамилии его не узнали: документы были неразличимо за­литы кровью, лицо изуродовано выстрелами в упор.

О нем знали одно: он был моряком. Это рассказали сине-белые полоски, под которыми кипела в бою смелая и гневная морская душа, пока ярость и отвага не выплеснули ее из этого крепкого тела...

Маленький катер, «морской охотник», попал в беду. Он был послан к берегу, захваченному врагом. В пути его захватил шторм. Катер пробился сквозь снег, пургу и седые валы, вздыб­ленные жестоким ветром. Он обледенел — и сколол лед. Он набрал внутрь воды — и откачал ее. Но задание он выполнил.

Когда он возвращался, ветер переменился и снова дул на­встречу. Шторм заставил израсходовать лишнее горючее, а по­том волна залилась в цистерну с бензином. Катер понесло к берегу, занятому врагом.

Дали радио с просьбой помочь и замолчали, потому что мотор радиостанции на смеси бензина с водой отказал.

Катер умирал, как человек. Сперва у него отнялись ноги. Потом он онемел, но слух его еще продолжал работать. И он слышал в эфире свои позывные, он принимал тревожные радио, где запрашивали его точное место, потому что найти малень­кий катер в большом Черном море трудно.

Двое суток моряки слушали эти поиски, но ответить не могли.

На катере между тем шла жизнь. Командир его, старший лейтенант Полов, прежде всего разрешил проблему питания.

Ветер мог перемениться, и тогда катеру предстояло дрейфовать на юг неделю, может, две. Попов приказал давать краснофлот­цам сколько угодно сельдей и хлеба и не ограничивать потреб­ление пресной воды, которой было много. Расчет его оправ­дался. Когда к вечеру он спрашивал, не пора ли варить обед, краснофлотцы, поглаживая налитые водой желудки, отвечали, что аппетита пока нет и можно консервы поберечь.

В кубрике, как на вахте, постоянно стояло по двое красно­флотцев, широко расставив ноги и держа в руках ведро. Они старались его держать так, чтобы оно не болталось на качке. Еще один расчет командира оправдался: бензин в ведре, вы­ключенном из качки, отделялся от воды. Его осторожно слива­ли, вновь наполняли ведро смесью и вновь держали его на руках. Так к концу вторых суток получили наконец порцию бензина, достаточного для передачи одной короткой радиограм- мы. Она была заготовлена Поповым в двух вариантах. Первый был одобрен комсомольским и партийным собранием катера, если радио заработает в видимости вражеского берега:

«...числа ...часов ...минут... Вражеский берег виден в ...ми­лях тчк С каждой минутой от приближается тчк Выхода пет тчк Будем драться до последнего патрона в последний момент взорвемся тчк Умрем живыми врагу не сдадимся тчк Прощай­те товарищи привет Родине тчк Командир военком команда катера 044».

Но ветер изменился, и катер стало относить от берега. По­этому отправили второй вариант: свое точное место и сообще­ние, что радио работает последний раз и что катер надеется на помощь.

Она пришла своевременно.

Только поэтому я смог увидеть и переписать эту неотправ­ленную радиограмму.

 

Бомбардировщик возвращался с боевого задания. В бою с «Мессершмиттами» он израсходовал почти все патроны и оторвался от своей эскадрильи. Теперь он шел над Черным морем совершенно один во всем голубом и неприятно высоком небе.

Именно оттуда, с высоты, и свалился на него «Мессер-шмитт-109». Первым его увидел штурман Коваленко. Он по­стрелял, сколько мог, и замолчал. Стрелок-радист дал врагу подойти ближе и, тщательно целясь, выпустил свои последние патроны, потом доложил об этом летчику.

— Знаю,— ответил Попко.— Будем вертеться!

И самолет начал вертеться. Он уходил от светящейся трассы пуль как раз тогда, когда они готовы были впиться в самолет. Он пикировал и взмывал вверх. Он делал фигуры, невозможные

для его типа. Пока что это помогало: он набрал только не­сколько безобидных пробоин в крылья.

Фашистский летчик, очевидно, понял, что самолет безору­жен. Но, видимо, он слышал кое-что о советском таране и по­баивался бомбардировщика. Вся игра свелась теперь к тому, что «Месеершмитт» старался выйти в хвост на дистанцию бес­спорно верной стрельбы.

Наконец ему это удалось. Стрелок-радист увидел его пря­мо за хвостом и невольно нажал гашетку. Но стрелять было нечем. Стрелять мог только враг. Это был конец.

Тут что-то замелькало вдоль фюзеляжа бомбардировщика. Белые странные шары стремительно мчались к «Мессершмитту». Они пролетали мимо него, они стучали по его крыльям, били в лоб. Они попадали в струю винта и разрывались неви­данной, блистающей на солнце, очень крупной и медленной шрапнелью. Один за другим вылетали из кабины штурмана эти фантастические снаряды.

«Мессершмитт» резко спикировал под хвост бомбардиров­щику, в одно мгновение потеряв выгодную позицию. Теперь уйти от него было легко, и скоро фашист отстал, видимо, сбере­гая горючее для возвращения. Радист передохнул и вытер на лбу пот.

— Отвалил фашист,— доложил   он   летчику и   любопытно спросил: — Чем это вы в него стреляли, товарищ капитан?

-    Нечем нам тут стрелять,— ответил в трубке голос Попко.— Я и сам удивляюсь, с чего это он отскочил?

Тогда в телефон ворвался голос штурмана Коваленко:

—   Это я его отшил. Злость одолела: ишь, как подобрался, стервец!.. Черт его знает, думаю, а вдруг он их за какие-нибудь новые снаряды примет?

—   Чего это «их»? — не понял Попко.

-    Листовки. Я же в него листовками швырялся, всю руку отмотал...

И весь экипаж — летчик, радист и штурман — засмеялся. Смеялся, кажется, и самолет. Во всяком случае, он потряхивал крыльями и шатался в воздухе, как шатается и трясет руками человек в припадке неудержимого хохота.

Зенитная батарея Героя Советского Союза Воробьева была уже хорошо знакома фашистам по декабрьскому штурму. Тогда длинные острые иглы ее орудий, привыкших искать врага только в небе, вытянулись по земле. Они били бронебойными снарядами по танкам, зажигательными — по машинам, шрап­нелью — по пехоте. Краснофлотцы точным огнем из автоматов и бросками гранат останавливали фашистов, яростно лезших на батарею, внезапно возникшую на пути к Севастополю.

 

Теперь, в июле, батарея снова закрыла собой дорогу к горо­ду славы.

На этот раз фашисты бросили на нее огромные силы. Само­леты пикировали на батарею один за другим. Дымные высокие столбы разрывов закрывали собой все расположение батареи. Но когда дым расходился и дождь взлетавших к небу камней опускался на землю, из пламени и пыли вновь протягивались вдоль травы острые длинные стволы зениток, и снова точные их снаряды разбивали фашистские танки.

Наконец, орудия были убиты. Они легли, как отважные бойцы, лицом к врагу, вытянув свои стройные изуродованные стволы. Батарея держалась теперь только гранатами и ручным орудием краснофлотцев.

Как дрались там моряки, как ухитрились они держаться еще несколько часов, уничтожая врагов, что происходило на этом клочке советской земли, оставшемся еще в руках советских лю­дей, не будем догадываться и выдумывать.

Пусть каждый из нас молча, про себя прочтет три радио­граммы, принятые с воро'бьевекой батареи в последний ее день: «12-03. Нас забрасывают гранатами, много танков, прощай­те, товарищи, кончайте победу без нас».

«13-07. Ведем борьбу за дзоты, только драться некому, все переранены».

«16-10. Биться некем и нечем, открывайте огонь по ком-пункту, тут много фашистов».

И четыре часа подряд била по командному пункту истори­ческой батареи двенадцатидюймовая морская береговая. И если бы орудия могли плакать, кровавые слезы падали бы на землю из их раскаленных жерл, посылающих снаряды на головы дру­зей, братьев, моряков — людей, в которых жила морская душа, высокая и страстная, презирающая смерть во имя победы.

 

 

В. СТАВСКЙЙ

НА ДАЛЬНИХ РУБЕЖАХ

Утро вставало несмелое — серое и сырое. Грустно раскачи­вались под ветром ветви деревьев. Шуршал листопад. Яростно ударили фашистские минометы и артиллерия.

Командир Н-ского противотанкового полка майор Ефремен-ко прислушался, оценил силу огня. Ему было ясно, что это не обычный огневой налет. Майор по очереди поговорил по теле­фону со своими командирами батареи. Все было в порядке, и голоса командиров звучали уверенно и твердо. На лице майора,

мужественном и простом, в карих его глазах возникла улыбка удовлетворения и вмиг погасла. Левый фланг... Левый фланг у майора Ефременко был открытым. И хотя майор и выдви­нул туда два орудия второй батареи и повернул туда два ору­дия четвертой батареи, все же его точила тревога за левый фланг...

Пока майор говорил с командирами, стало светло. На кры­шах домов, на изгороди и кустах блестели капли утренней октябрьской влаги. За селением лежало ровное польце километ­ра на полтора. Дальше неясно виднелась опушка леса. Оттуда били минометы и пушки противника. Там накапливались его танки. Разведка дала данные, что танков больше сотни. Фа­шисты уже несколько дней готовились наступать.

Полк майора Ефременко преграждал путь врагу на важ­ном направлении. В селении С. сходились четыре дороги. Вот этот узел путей и оседлал своими батареями майор Ефременко.

А позади, на востоке, в 100—120 километрах, была родная и прекрасная Москва. А впереди, на западе, простирались советские земли, придавленные, истоптанные коваными фашист­скими сапожищами, залитые кровью советских людей...

Майор еще и еще проверяет, просматривает лично огневые позиции полка. Он говорит с командирами, с политработника­ми, бойцами. И, как ни сложна обстановка, от его взгляда не ускользает рваный сапог одного наводчика. Тут же отдано при­казание заменить сапоги, а эти починить. Ничто не ускользает от взгляда майора. И навстречу и вслед ему блестят веселые, дружеские взгляды артиллеристов. Они и любят своего коман­дира, и уважают его, и верят, верят в него.

* * *

Младший сержант Петр Стемасов, радист, делится мыслями со своим приятелем, санинструктором Ботвиным:

—   Вот я тебе скажу: с таким командиром ничего не страш­но! И сам он бесстрашный!

—   И мы не подкачаем!—отзывается Ботвин.

Приятели 'собираются пить чай из чугунка, расположившись на краю отлично отрытого окопа. От кружек с густым чаем поднимается душистый парок. Неожиданно нарастает гул вра­жеских самолетов. Вот уже они видны — двенадцать «Юнкерсов».

Зенитная батарея открывает огонь. Бомбардировщики уже встали в круг. Они пикируют, засыпая бомбами боевые порядки полка. Зенитчики подбили один самолет. Густо задымив, он отвалил в сторону и трахнулся за леском о землю. Но и у нас одно орудие подбито, три артиллериста ранены.

У командира батареи лейтенанта Белякова вырывается крепкое словцо. Он стоит около стога, вскинув голову, и смотрит на пикирующих бомбардировщиков. Политрук Замалетдинов, с восхищением глянув на своего командира, застывает. Там, где стоял Беляков, всплеснулся взрыв авиабомбы. Убит? Зама-летдинов ринулся туда. Лейтенант Беляков встал, отряхиваясь, пошел навстречу политруку. Цел. Жив.

— Будем биться до последнего!   Никакой пощады врагу! Стемасов тоже видел, как упал командир. Он выскочил из своего окопа. Но, увидев, что лейтенант встал, жив и невредим, а поодаль горит трактор, Стемасов со всех ног побежал к трак­тору. Он стал забрасывать его грязью. Подбежавшие трактори­сты помогли затушить пламя и тотчас отвели трактор в тыл. Фашистские бомбардировщики    вскоре    появились    снова. На этот раз их было четыре десятка, и они бросали фугасные бомбы крупного калибра.

— Сейчас будет атака танков! Держитесь хладнокровнее! Огонь открывайте разом изо всех орудий! — приказал коман­дирам батарей майор Ефременко. Непоколебимая уверенность слышалась в ответных голосах командиров батарей.

Бомбардировщики, сбросив свой груз, стали пикировать и обстреливать артиллеристов из пулеметов. Рев моторов, треск стрельбы, напряженный огонь зениток. Отличные инженерные сооружения — ровики, глубокие щели — были полностью ис­пользованы артиллеристами. Славные зенитчики сбили еще два бомбардировщика врага.

*     *

*

Кто первый заметил танки? Первые три танка выскочили из леса и ушли обратно, встреченные снарядами... А через два­дцать минут гитлеровские танки отвратительной, рычащей, из­вергающей пламя и металл гадиной выползли оттуда, из-за ле­сочка, в полутора километрах от огневых позиций. Сколько их было? Майор Ефременко, другие командиры насчитали во­семьдесят танков. Больше на счет времени не было.

Танки были уже в тысяче метров от огневых позиций. Враз грянули батареи! Тотчас же над десятком танков взвились огромные языки пламени, завихрились смрадные, черные клу­бы дыма. И еще с десяток танков остановились, прошитые бронебойными снарядами советской артиллерии.

Но еще много десятков вражеских танков ползло вперед.

За ними во весь рост шли автоматчики. За ними тянулись на прицепах тележки, и на них тоже были автоматчики и пехотин­цы.

Майор Ефременко приказал командирам батарей вести огонь, чередуясь,— бронебойными снарядами и шрапнелью — на картечь.

Первый залп батареи лейтенанта Белякова пробил страш­ную брешь в цепи фашистских автоматчиков. И пехотные под- разделения тоже открыли огонь из пулеметов и винтовок. Выстрелы слились в протяжный, скрежещущий гул и грохот. Над поляной густой пеленой стлался дым, сквозь него неясно маячили силуэты танков, блестели вспышки выстрелов, ревело пламя горящих стальных чудовищ.

Самый сильный напор танков был против батареи лейтенанта Белякова. Сам он перебегал от одного орудия к другому. Становился наводчиком. Стрелял. И неизменно после каждого его выстрела очередной вражеский танк был или зажжен, или подбит.

Лейтенант Сторижко, командир взвода, стрелявший за на­водчика и уже сбивший четыре танка, был ранен. Товарищи перенесли его в ровик. Беляков подбежал к орудию и первым же выстрелом зажег приближавшийся танк. Расчет отозвался восторженными возгласами. Беляков продолжал стрелять, и его снаряды зажгли еще два вражеских танка. Остальные тан­ки отвернули в сторону. Но и у Белякова было подбито уже не одно орудие. Младший сержант Стемасов, которому в этот день так и не удалось попить чайку из чугунка, подполз к одно­му подбитому орудию. Вместе с трактористом Чоботовым они откопали засыпанный землею лафет. Подошедший наводчик Неронов, обнаружив, что панорама разбита, бросился доставать учебную панораму, которая, как он вспоминал, была на одном из тракторов.

Радист Петр Дмитриевич Стемасов встал к орудию и вы­стрелил. Снаряд угодил прямо в стог сена. И, как ни было тяжело вокруг, оба они рассмеялись. Вторым выстрелом Сте­масов разбил танк. На круглом, юношески свежем лице два­дцатитрехлетнего куйбышевского комсомольца сквозь копоть и пыль боя вспыхнула улыбка счастья. - Это вам за нашу Родину!

Наводчик Неронов прибежал с учебной панорамой. Втроем они приладили ее, связали перебитый щит и продолжали стре­лять по врагу.

Командир полка управлял боем с командного пункта на опушке леса, невдалеке.

Он ощущал, он видел всю картину боя — и атаку вражеских танков, и героический, уничтожающий огневой отпор батарей. Отлично действует Беляков. И старший лейтенант Капацын, лукавый и веселый украинец, командир третьей батареи, стоит насмерть и отбивает врага. Майор улыбается, видя, как перед огневыми позициями Капацына пылают и останавливаются громады танков. В трубке телефона слышится задорный голос Капацына:

— За Родину — по вражеским танкам беспощадный огонь!

Ревут орудия. Дым от стрельбы в это сырое, пасмурное утро повисает, сгущается над полем боя все сильнее. Командир полка приказывает вести огонь на всплески выстрелов, на шум мото­ров.

Сам он все больше тревожится: а как там, на левом фланге? Он еще и еще раз предупреждает командира четвертой батареи старшего лейтенанта Сиромаху — «нового в его полку.

Сиромаха и его комиссар Гуськов — румяный и жизне­радостный москвич — и сами не спускают глаз с левого фланга. Они вовремя увидели, как в обход слева, по кустам, шли тан­ки — над вершинами кустов словно плыли башни. Их было пятнадцать.

Танки шли очень быстро. Дорого было каждое мгновение. Минута — и танки могли прорваться на огневые позиции. Расче­ты наших противотанковых орудий действовали стремительно

и точно.

Командир орудия сержант Калинин и наводчик Радченко с первого же выстрела зажгли вражеский танк. И второй. И третий. С десяти выстрелов расчет первого орудия уничтожил пять танков. Калинин ранен в шею, но он не уходит.

Прямое попадание вражеского снаряда разбило наше орудие. Расчет укрывается в ровиках. Только тут перевязали Калинина.

Слева прямо на огневые позиции прорвались шесть фашистских танков. Один начинает крутиться над ровиками, в которых укрылся расчет сержанта Калинина. Когда танк уходит, артил­леристы встают, отряхиваются. Они целы — ровик отличный! Другой танк проходит мимо щели, в которой комиссар батареи Гуськов. Сердце его сжимается в смертельной тоске: танки про­рываются в тыл батареи Белякова. Видит ли, заметил ли от опасность? Рядом с Гуськовым рвется снаряд. Это наш. Это бьет орудие батареи Белякова.

-   Спасибо,   товарищ! — шепчет   в   счастливом   волнении
Гуськов, и он не думает о том, что смерть — вот она — рядом
с ним.

-   Бей, бей его, подлеца!

Второй снаряд попадает в броню танка. Махина пылает, Из башенного и переднего люка выскакивают осатанелые тан­кисты противника. Гуськов и Сиромаха уничтожают их выстре­лами из пистолетов.

Связь у командира полка с батареями перебита осколками снарядов. Серьезные потери. Подбито больше половины пушек. Но и у фашистов сожжены и расстреляны десятки танков. Вон они догорают на польце. Другие же сосредоточиваются под лесом.

Пехота вражеская и автоматчики тоже отхлынули. Их трупы усеяли и поле, и кустарник слева, против двух орудий батареи Сиромахи. Но, отхлынув здесь, фашисты перегруппировывают­ся, чтобы вновь ударить с флангов.

Командир полка принимает решение вывести полк на новый оборонительный рубеж.

Мастерски уводя уцелевшую материальную часть, занимают артиллеристы новый, подготовленный продуманно и умело рубеж обороны.

Майор Ефременко так же приветлив с бойцами. А на душе черная хмара, свинцовая тяжесть. Там, у селения С., оставлены разбитые — не одно! — орудия.

Но через день полк майора Ефременко уже получил новые пушки. И вот они так же умело и беспощадно громят фашист­ских захватчиков.

 

 

Д.АКУЛЬШИН, В.КУПРИН

СТАЛИНГРАД СРАЖАЕТСЯ

Красив и величествен Сталинград даже сегодня, когда он окутан облаками дыма, объят огнем и на его богатырском теле зияют раны разрушенных и обгорелых домов. А рядом широко катит свои воды могучая Волга. На ее глади не видно парохо­дов, барж, юрких трамваев и рыбачьих парусников. Только бронекатера и канонерки, быстроходные паромы и моторные лодки бороздят волжские воды. Они беспрерывно снуют от бе­рега к берегу, перебрасывая подкрепления, оружие, боеприпасы и продовольствие для защитников Сталинграда, вывозят ра­неных.

А в небе, над рекой и городом, не смолкает звенящий гул моторов наших истребителей. Им часто на виду у всех прихо­дится сражаться за город, за великую русскую реку. Нет-нет и прорвется из-за дымного облака вражеский самолет с над­рывным воем. Сотнями белых разрывов покрывается небо, не-ведомо откуда бьют зенитчики. И тогда волжские просторы оглашаются ревом сирен, пикирующего бомбардировщика и высокими каскадами фонтанов вздымается река.

Не узнать в эти минуты спокойную Волгу. Гневно она запле­щет своими темно-свинцовыми пенящимися волнами и долго не может успокоиться.

На берегах и в затонах Волги, повторяясь эхом, разносится шум и грохот уличных боев. Этот несмолкаемый хаос звуков, дыма и огня напоминает собой огромный кузнечный цех. Раз- рывы снарядов кажутся ударами тяжелых многотонных ковоч­ных машин, и треск пулеметов и автоматов подобен частым ударам пневматических молотков и зубил.

Все ожесточеннее и кровопролитнее становятся бои за Ста­линград. Весь город содрогается от непрерывных разрывов бомб, снарядов и мин. Улицы тонут в дыму и пыли. Окраины города превратились в арену жестоких схваток. Враг бросил под Сталинград отборные дивизии и любой ценой стремится рассечь город на несколько частей, чтобы дезорганизовать нашу оборону.

Защитники Сталинграда героически отстаивают каждый дом и улицу. Они наносят врагу тяжелые удары, обескровлива­ют его.

* * *

На высоте у обрыва, в глубоком, просторном блиндаже, разместился командный пункт. Сюда паутиной тянутся про­вода из разных концов города. Беспрерывно гудят зуммеры телефонов и слышатся лаконичные приказы командиров.

Танкисты расположились в блиндаже со всем своим хозяй­ством: портативной рацией, электрическим освещением, пишу­щей машинкой, с походными планшетами, набитыми картами. В блиндаже стало как-то уютнее и веселей. Шутки и острые реплики командира и комиссара подбодряли людей, заражали уверенностью и силой. Как ни напряженна была обстановка в эти минуты, но на душе становилось покойнее.

Бои на этом участке вела стрелковая часть, и приданные ей танкисты как-то сразу внесли дух фронтовой дружбы и взаи­модействия. Они уже успели побывать на улицах, прикинуть обстановку и расставить свои машины в местах наиболее ве­роятного подхода противника.

Над развернутым планом города склонились командиры. Густая сеть улиц испещрена синим и красным карандашами, дугами со стрелками, обращенными в разные стороны, сдвоен­ными ромбиками, черточками и кружками — обозначениями стрелковых подразделений, танков, огневых точек.

На окраине города шли жестокие уличные бои. Танкисты должны помочь пехоте выбить врага, ворвавшегося на отдель­ные улицы. Командир танковой части Бубнов представлял се­бе всю сложность боевых операций в городе, на улицах. Здесь, за каждым углом, из каждого окна и ворот подстерегает неожиданность, угрожает опасность. Улицы с каменными до­мами ограничивают маневренность. Тут приходится двигаться только по прямой, по своеобразному коридору, где из танка обзор мал, а его видят все. Тут не пойдешь напролом, как в открытом поле, не раздавишь огневую точку, упрятавшуюся за каменной стеной. Не всякий дом протаранишь, да и нет смысла идти на рожон. Машину могут подбить гранатой, под­жечь бутылкой с горючим со второго или третьего этажа, ее может остановить противотанковая пушка из полуподвала. Командир, ставя задачу экипажам, потребовал от них осо­бой осторожности, хитрости, а когда надо, и дерзости. Если обычно в наступательном бою танки вели пехоту, то на этот раз они должны сопровождать ее, поддерживая метким артил­лерийским и пулеметным огнем. Группы стрелков, взаимодей­ствуя с танками, являются их глазами, щупальцами, и охра­ной. Но как только позволит обстановка, танки сами должны нападать, а также отражать атаки вражеских броневых ма­шин.

-     Таков   мой   план,— сказал   командир   части,    изложив свои соображения.

Пока командиры обсуждали обстановку и намечали план совместных действий, радисты установили походную аппарату­ру и связались с экипажами. Из самой дальней южной группы танков позвали к аппарату командира.

-   Говорит «Гранит»,— слышится в репродукторе.

-   «Отец» у аппарата,— отвечает радист, передавая трубку микрофона командиру.

— Говорит     «Гранит»,— докладывает      Корольков.— Нас третий раз атакуют. Лезут автоматчики, за ними танки.

Командир взглянул на карту. Он хорошо себе представлял трудное положение экипажей и мотострелков.

—   Передайте приказ: позиции держать во что   бы   то   ни стало,— сказал   командир.— Используйте   двор   и   развалины углового дома для контрудара.

—   Умрем, не   пропустим   врага!— послышалось   в   репро­дукторе.

Командир не уходил от аппарата, поставленного на прием. Наступила томительная пауза. Все встрепенулись, когда услы­шали позывные Королькова.

—   Говорит «Гранит». «Отец», атаку отбили. Идем вперед. Враг отходит. Тесним, хорошо действует пехота.

—   Гордимся вами, орлы!— сказал командир.

Противник здесь встретил сокрушительный отпор. Не про­рвавшись на этом участке, гитлеровские танки и автоматчики, прикрываясь насыпью железной дороги, двинулись в обход. Они искали нового выхода в этот район. Выход был один — через виадук. Командир разгадал замысел врага и заранее у виадука поставил в засаду танк лейтенанта Белянкина. Эки­паж не тратил времени зря. Машина была хорошо замаскиро­вана, а дуло орудия наведено в просвет под мостом.

Послышался гул моторов. Через насыпь перебежали авто­матчики. Показались три танка. И лишь только первый танк появился в центре проезда, раздался выстрел. Вражеская ма­шина вспыхнула от одного снаряда. Еще два танка были под- биты следующими выстрелами. Пулеметчик не скупился на патроны, поливая свинцом автоматчиков, обсыпавших желез­нодорожное полотно. Ему вторил «Максим» из окна высокого дома. И здесь враг не смог пройти.

Тогда он взял еще правее и вырвался на другую улицу. От входа командного пункта были видны на изгибе мостовой танки и пехота врага. Рядом, на откосе, начали шлепаться мины, рваться снаряды. Они ложились все гуще и гуще. В блиндаже осыпалась земля, в углу надрывался телефонист, вызывая подразделение по ту сторону балки: «Уфа», «Уфа»! «Тула», «Енисей»! И вот, не отрывая трубки от уха, он доложил дрогнувшим голосом:

Товарищ командир, связь порвана!

Другой телефонист глубоко надвинул каску, выскочил из блиндажа в узкий и задымленный проход. Наступило напря­женное молчание:

—   Вызвать «Орла»!—спокойно сказал командир.
Радист старший сержант Семин щелкнул переключателем

и скороговоркой затараторил:

-     «Орел»! «Орел»! Говорит «Отец», говорит «Отец». Слушай: перехожу на прием.

—   «Орел» слушает.

-     Не скучаешь, товарищ Мельников? Дело есть.

—   Слушаю, «Отец».

—   За мостом, в квадрате 07, показались вражеские танки с автоматчиками. Пройти на ту сторону, связаться с пехотой и выбить врага. Предупреждаю, мост разбит, но вы, я знаю, пройдете.

-   Не беспокойтесь,    «Отец»!    Механик-водитель Уманец и через Чертов мост танк проведет.

-   Выполняйте. Желаю успеха!

Трудно представить, где и как прошел танк. Он был уже на той стороне балки и грузно взбирался на скат. А через некото­рое время он мелькал в излучине улицы и слышались выстрелы его пушки. Не приняв боя, гитлеровские танки ушли, а с авто­матчиками быстро разделались наши пехотинцы, не дали им зацепиться, засесть в домах.

На соседней улице шла борьба за каждый дом и двор, за каждый перекресток и переулок. Наступали гвардейцы. Их поддерживали танки. Старший политрук Юдин командовал группой танков. Он был в пешем строю и действовал в тесном контакте с командиром стрелкового подразделения гвардии старшим лейтенантом Жуковым. Юдин привык командовать из танка, по на этот раз, находясь вне машины, он лучше видел, когда и откуда пустить в бой свои экипажи. Из углового дома гитлеровцы открыли ураганный пулеметный и минометный огонь. Пехота остановилась. Требовалось вмешательство тан- ков. Юдин подбежал к танку лейтенанта Завьялова и постучал по броне. Осторожно открылся люк. Юдин показал на вид­невшийся из-за угла дом и поставил задачу. Танк немного выдвинулся. Завьялов обратился к командиру орудия Шилову:

—   Видишь дом?

—   Вижу.

- Наводить третий этаж, второе   окно   справа.   Осколоч­ным. Огонь!

Три раза вздрогнул танк, посылая снаряды. Дом заволокло дымом и пылью. На улице сразу стихло. Гвардейцы поодиночке начинали перебежку вперед. Танк двинулся за ними. Несколь­ко метров оставалось до подъезда дома, когда по танку застучал приклад автомата.

— Стой! Стой! В подъезде пушка. Задержись малость. Мы сейчас...

Группа гвардейцев через двор ворвалась в дом. Разделав­шись с несколькими уцелевшими автоматчиками, гвардейцы гранатами уничтожили противотанковую пушку вместе с расче­том. Квартал был очищен. Медленно, но уверенно двигались дальше стрелки и танкисты, выкуривая гранатами и снарядами, штыками и пулеметами фашистов, залезших во все норы.

Танки патрулировали по городу, охраняли перекрестки. Стрелки-радисты держали командование в курсе всех событий, происходивших в городе. Начальник штаба то и дело стирал резинкой синие кружки и ромбики и прокладывал красные стрелки вперед. К вечеру с противотанковой батареи, стоя­щей у балки, сообщили по телефону, что на батарею движется семнадцать гитлеровских танков и два батальона пехоты. Командир вызвал по радио экипаж лейтенанта Мельникова:

—   «Орел»! «Орел»! По балке, что севернее тебя, движутся семнадцать танков противника и пехота. Возьми два резерв­ных танка и поддержи противотанковую батарею. Враг не должен пройти по балке. Понятно?

—   Там, где наши танки, враг не пройдет,— послышался
ответ.

Гитлеровские танки не прошли. Завидя уверенно шедший на них «КВ», фашисты повернули обратно, не приняв боя.

...Южная ночь опускалась над городом, когда комиссар пошел проведать экипажи. Темь окутала все. Ночью несколько стихают уличные бои. Комиссар остановился у танка. Завя­зался тихий, задушевный разговор. Беседу нарушил гитлеров­ский автоматчик неожиданной очередью.

- Что ему, куры, что ли, во   сне   приснились! — говорит артиллерист Шилов.

Фашисты всполошились не на шутку. Заговорили десятки автоматов из большого дома. С визгом проносились пули. Стреляли просто в темноту.

-   А ну-ка успокойте их,— сказал комиссар.

-   Это можно. Три на разрыв, под крышу! — скомандовал
лейтенант Завьялов.

И улица огласилась гулким эхом. В доме что-то с треском рушилось и валилось. А когда после ярких вспышек разрывов глаза присмотрелись к темноте, стало видно, что дом изменил свои очертания. На нем не было крыши. Уже больше не тяв­кали автоматы.

Беседа продолжалась.

-   Молодцы ребята, и ночью, как днем, бьете без промаха!

-   Служим    Советскому    Союзу! — дружно    ответили   из танка.

Некоторые улицы на окраине города стали ареной ожесто­ченных боев. Не узнать знакомых домов и тихих, утопающих в зелени переулков. Идешь по запустевшим улицам и переул­кам и слышишь, как гулко отдаются шаги. В минуты затишья, кажется, город мертв. Но это только кажется, а присмотришься, видишь, как из-под ворот, из полуподвалов и верхних этажей выглядывают бойцы с автоматами и винтовками наготове, из окон и чердаков торчат рыльца пулеметов, готовые «в любую минуту обдать свинцовым шквалом. Чем дальше, тем больше звуков боя.

Вот совсем близко, захлебываясь, клокочет пулемет, сухо трещат автоматные очереди, пули со свистом проносятся по улице, рикошетят о кирпичные стены, подымая оранжевую пыль. От дома к дому, прижимаясь к панелям, перебегают, согнувшись, бойцы и исчезают в темных просветах дверей и подъездов. Из-за ниши окна сосредоточенно всматривается в угловой дом младший лейтенант Амсдов. Там засели гитле­ровские автоматчики. Они прикрывают подход своих резервов. Медлить нельзя. Дорога каждая минута. Накопившись здесь, враг будет угрожать всей улице. «В лоб дом не возьмешь, его нужно обойти дворами, переулками и выбить фашистов»,— ре­шает командир.

Свой взвод он разбивает на три группы. Часть бойцов остается здесь. Они должны завязать сильную перестрелку, отвлекая все внимание противника на себя. Сам Амедов со второй группой уходит через двор влево. Младший сержант Хайкин с третьей группой незаметно пересекает улицу, чтобы зайти справа. Они попадают в глухой двор, заваленный согну­тыми балками и глыбами развалившихся стен дома. Бойцы по­могают друг другу забраться по полуразрушенной стене в со­седний двор. Здесь к ним присоединяется еще группа бойцов под командой политрука Вербилицкого. Уже на виду дом с вражескими автоматчиками. Один бросок, и они были бы в нем, но фашисты заметили   советских   воинов   и   открыли сильный огонь.

— Давайте правее! — кричит политрук.

Бойцы дворами огибают зону обстрела. Вот и переулок, рядом — бульвар. С чердака небольшого дома застрочил пу­лемет. Началась перестрелка. В глубине переулка загудел мотор. Показался наш танк. Гулко разносится выстрел пушки, и вражеский пулемет замолкает. Несколько фигур в серых мундирах выскочили из облака пыли и нырнули в блиндаж. Танк быстро развернулся и двинулся к блиндажу. Только двум фашистам удалось выскочить из него. Но и этих двоих уло­жили младший сержант Хайкин и боец Нигматуллин.

Теперь танк вел огонь по верхним этажам дома. Гитле­ровцы сыпались вниз, а в этот момент в дом ворвались груп­пы младшего лейтенанта Амедова и младшего сержанта Хайкина. Схватка была короткой, только четырем фашистам удалось удрать из углового дома.

Уличные бои имеют свои особенности. Нужны сноровка и умение, решительность и стойкость каждого бойца. Успех ре­шают не крупные подразделения, а небольшие группы, а иногда отдельные красноармейцы, действующие самостоятельно.

Небольшие группы и отдельные бойцы с той же настойчи­востью и умением действуют при обороне и в наступлении. Трудно выбивать врага, засевшего в крепких каменных да еще многоэтажных домах. Установленные гитлеровцами пулеметы и минометы на верхних этажах и чердаках в здании, легкие орудия в подвалах и подъездах домов контролируют целые улицы и кварталы..

Уличные бои в Сталинграде носят ожесточенный характер. Отдельные дома переходят из рук в руки по нескольку раз в день. Нередко бывает, что по нескольку часов бой идет в од­ном доме. Здесь разыгрываются ожесточенные схватки за ов­ладение комнатами, этажами. Тяжелы бои в населенном пункте, особенно в таком крупном городе. Наши части с боль­шим упорством и умением отражают атаки врага.

...Эта группа домов стояла в стороне, между двумя глубо­кими оврагами.   Впереди — асфальтовая   дорога,   отделенная густыми купами деревьев и кустарников. Внутри квартала -сад. Много зелени. Тихий уголок Сталинграда. Но вот и сюда придвинулся грохот боя.

Рано утром стало известно, что большая группа гитле­ровских автоматчиков при поддержке танков начала наступле­ние на эту часть города. Старший лейтенант Калмыков, кото­рому была поручена оборона квартала, умело распределил свои силы.

Лейтенант Лузянин со взводом автоматчиков занял обо­рону в первом ряду домов. Несколько бойцов замаскировались

в кустах и деревьях придорожной аллеи. Остальные размести­лись на чердаках и по верхним этажам.

Наши автоматчики — представители молодой военной спе­циальности. Но у них много удальства, боевого задора, дер­зости. Они знают силу своего оружия, знают себе цену и поэ­тому горды, упорны. Стоит засесть одному — двум автомат­чикам в какую-нибудь щель — ничем их не возьмешь, не вы­ковырнешь. В таких случаях каждый сам себе командир, находчивый, инициативный. А в наступлении наш автоматчик берет изворотливостью и дерзостью, смело идет один на мно­гих, любит скрытно подобраться и неожиданно ударить, осо­бенно во фланг или с тыла. Наши автоматчики — народ весе­лый, ни в какой обстановке не унывают.

И на этот раз командир Калмыков увидел в одной из угло­вых комнат троих бойцов с патефоном. Один смотрел в окно, а двое ставили пластинку.

— А вы опять патефон прихватили с собой?

— С музыкой воевать способнее, товарищ командир! Под нашу музыку гитлеровцы здорово танцуют.

С чердака прибежал весь в пыльной паутине боец Дудкин: - Показались из-за бугра танки! За ними, как сосунки, бе­гут пехотинцы, роты две...

Мгновенно стали по местам. Из окон третьего этажа было видно, как за темно-зелеными грузными машинами во весь рост бежали серые фигурки фашистских солдат. Они быстро приближались. Наши молчали. Но как только наступающие приблизились метров на триста, захлестали очереди наших ав­томатчиков с деревьев и из кустов. Ряды гитлеровцев сразу смешались.

Фашистские пехотинцы залегли, танки остановились. С вра­жеской стороны заговорили крупнокалиберные пулеметы и ав­томаты. С деревьев посыпались сухие листья и ветки. Гитлеров­цы начали проскакивать между танками, устремляясь к домам. Тогда из всех верхних этажей ударили сухие очереди автома­тов. Им вторили пулеметы с подоконников и из слуховых окон. Сверху хорошо видна цель. Наши автоматчики били по перед­ним цепям гитлеровцев, а пулеметы брали в глубину. Среди вражеской пехоты началось замешательство. Тогда двинулись вперед танки. Они начали бить из пушек по верхним этажам. Но наши автоматчики быстро меняли места.

Как только гитлеровские танки подошли поближе к дороге, из кустов в них полетели гранаты. Танки начали осторожно пя­титься назад, продолжая обстрел домов. Несколько раз вра­жеская пехота поднималась в атаку. Фашисты бежали, ярост­но стреляя из «автоматов прямо «с живота». Наши бойцы вели прицельный огонь и стреляли на выбор по гитлеровцам, выр­вавшимся вперед.

Сбив этих, они заставляли откатываться обратно и залегать остальных. Гитлеровцы пытались зайти с фланга от оврагов, но там их встретил огонь ручных пулеметов. Особенно настойчиво атакующие порывались обойти дома справа, где было много зе­лени. Безуспешно! Здесь держал оборону взвод разведчиков под командой лейтенанта Шепеля. А разведчики дерутся лихо.

Бой принимал затяжной характер. Тогда над танками взви­лись белые ракеты: гитлеровцы вызывали на помощь авиацию. Пронзительно загудели сирены пикировщиков, послышался вой падающих бомб. Густое облако дыма и пыли застлало все кру­гом. Были прямые попадания в дома. Вражеские пехотинцы снова устремились вперед.

Но бомбежка не поколебала стойкости наших бойцов. По-прежнему нет хода врагу. Из полуразрушенных домов продол­жают бить автоматчики. Враг откатывается. Опять налет. Те­перь фашистские самолеты сбрасывают не только фугасные, но и зажигательные бомбы. Загораются почти все дома. А самолеты продолжают пикировать, и атакующая пехота смелее лезет впе-ред, Губительный огонь снова встречает врага: наши автомат­чики продолжают стрелять из нижних этажей горящих домов.

Синий дым ест глаза, трудно дышать. В трещинах стен по-

казываются огненные змейки. Старший лейтенант Калмыков отдает приказ занять оборону между домами и позади них. Гитлеровские танки не решаются пройти между горящими зда­ниями: вся линия домов слилась в одно общее пожарище, и по­рывы ветра перебрасывают языки пламени от одного строения к другому.

Был уже вечер, когда фашисты прорвались справа. Танки с автоматчиками углубились во двор. Здесь в уцелевшем от по­жара доме засел лейтенант Лузянин со своими бойцами. Пуля пробила левое плечо отважного командира, но он продолжает руководить боем.

— Дудкин, гранаты!

— Товарищ командир, противотанковых больше нет.

— Давай что есть!

Лузянин выскочил на улицу. Красное зарево осветило сильную фигуру лейтенанта, бежавшего навстречу танкам. Он кидает гранату за гранатой то под танки, то в пехотинцев и, словно завороженный, остается неуязвимым в вихре встречного огня.

Гитлеровцы не выдержали, дрогнули. За своим командиром бросились вперед автоматчики Дудкин, Цыганчук, Чадов, Ки-син. Враг снова отброшен.

Пожар охватывает последние дома квартала. Рушатся пере­крытия, сгибаются раскаленные железные балки. Автоматчики вынуждены временно отойти в глубь большого двора. Мало их осталось: восемнадцать героев обороняют целый квартал. Те­перь каждый выкопал себе окопчик. Гитлеровцы накопились во дворе и пробуют прорваться дальше. Но страшный шквал огня брызнул им навстречу с такой силой, что они отхлынули обрат­но. Тогда фашисты двинулись в обход — слева, по оврагу. Однако и здесь путь был закрыт. За перекинутой через овраг толстой трубой примостился боец Степанов. Он прочищал весь этот участок автоматным огнем, а тех, кому удалось подобрать­ся ближе, рвал на куски гранатами.

Всю ночь не успокаивались гитлеровцы. Атаку за атакой от­бивали восемнадцать храбрецов. Вражеских солдат хорошо было видно при свете огромного пожара. Их метко косили с флангов ручные пулеметы; короткими, но точными очередями встречали автоматчики.

Держаться было тяжело. Гитлеровцы и ночью продолжали бомбить горящий квартал. Во время одного из этих налетов от­важные автоматчики лишились своего командира — осколок бомбы сразил лейтенанта Лузянина. Две раны получил авто­матчик Дудкин, и, как ни уговаривали его друзья, он не вы­шел из боя.

- Пока руки и ноги целы, никуда не уйду. Разве я могу

вас теперь оставить?

Горсточка храбрецов держала квартал до утра. Здесь врагу не удалось пройти. На рассвете автоматчиков сменило новое подразделение.

Под прикрытием артиллерийского и минометного огня гвар­дейцы стремительной атакой с флангов продвинулись вперед и захватили два дома. Но соседнее здание гитлеровцы упорно держали в своих руках.

Этот четырехэтажный дом внешне ничем не отличался от других. В нем так же выбиты окна и сорваны двери, в стенах зияют просветы от снарядов и бомб. Вместо крыши видны бес­форменно нагроможденные палки и стропила; остатки кровельного железа, скрежеща от ветра, бьются о стены. Дом изранен­ный и закопченный, как весь город. С верхних этажей можно было обозревать несколько прилегающих улиц и даже часть видневшейся вдали Волги.

Гитлеровцы, понимая значение этого здания, господствующе­го над местностью, превратили его в опорный пункт. Подступы к нему были заминированы и укреплены, его прикрывало до де­сяти артиллерийских и минометных батарей. При попытке ата­ковать их фашисты выпускали сотни снарядов и мин. Каждый шаг к дому поливался свинцовым ливнем и градом осколков.

Командир наступающей роты гвардии старший лейтенант Наумов приказал бойцам зарыться в землю и вызвал к себе командира отделения гвардии сержанта Макарова. Он был из­вестен хваткой, смекалкой, воинским мастерством, ему доверя­ли самые ответственные задания.

- Брать в лоб этот дом не будем,—сказал командир роты сержанту.— Подступы к нему открытые и пристрелянные. Про­тивника надо перехитрить и взять дом без потерь.

Старший лейтенант подробно изложил свой замыслы Мака­рову, отделению которого выпадала самая ответственная часть штурма здания. Вечером Макаров выдвинулся вперед и замас­кировался в развалинах постройки. Отсюда ему было видно расположение огневых точек противника, их число и подходы к зданию. Наши вели огонь по дому, гитлеровцы отвечали. Це­лые сутки следил Макаров за поведением вражеского гарнизо­на, засевшего в доме. Когда сержант возвратился к командиру роты, он смог не только доложить данные наблюдения, но и предложить свой план операции.

— Днем и ночью фашисты ведут огонь с двух сторон, а ут­ром часть гарнизона уходит по ходам сообщения на отдых,— рассказывал Макаров,— и лишь небольшая группа остается на третьем этаже. В утренние часы дом с тыловой стороны не охра­няется. Это время для нас самое удобное. Дом надо брать как раз оттуда и небольшой группой, чтобы не обнаружить себя. - План одобряю, - сказал Наумов.— Командовать груп­пой захвата поручаю вам.

На рассвете восемь гвардейцев во главе с Макаровым, на­грузившись гранатами и патронами, поползли к дому. Они медленно передвигались вперед, преодолевая развалины, во­ронки. Оставалось два десятка метров открытого места. Дом молчал, на этом участке было затишье. Макаров посмотрел на бойцов. Они спокойно ждали сигнала командира.

Он встал, безмолвно махнул рукой и бросился к дому. Полы его шинели развевались по ветру, семь бойцов бежали сзади. Вот они у дома. С третьего этажа торопливо застучал автомат. Но было уже поздно. У самого фундамента—траншея, гвар­дейцы — в нее. Она ведет к подъезду.

Ворвались в коридор. Лестница на второй этаж снизу разрушена, но, подпрыгнув, на нее можно забраться. Сержант при­казывает Абакумову и Кузину остаться охранять   подъезд и следить, чтобы гитлеровцы не подошли к дому по ходу сообще­ния, а сам стремительно взбирается   на лестницу.   За   ним — , пять гвардейцев. Над головами слышится стук сапог. Фашисты сбегают с верхних этажей; они уже в коридоре второго этажа. В фашистов летят две гранаты. Все заволакивает дымом и белесой пылью от осыпавшейся штукатурки, слышатся стоны, вопли. В дыму трудно что-либо разглядеть. Но гвардейцы спешат. С площадки лестницы они врываются в   коридор второго этажа. В полутьме, натыкаясь на трупы, бойцы различают двери направо и налево. Из правой резанул автомат. Макаров с бойцами скрывается в левую дверь и через коридор бросает гранату. Автомат смолк.

Наступила тишина. Макаров огляделся. Комнаты здесь со- единялись дверями и проломами в стенах. В комнате, приле­гающей к лестничной клетке, не было потолка и пола: бомба прошла через все четыре этажа. В просвет виднелись Абаку­мов и 'Кузин, с ними можно было переговариваться.

Та сторона дома, где засели гвардейцы, обращена в сторону вражеских позиций. Остатки гитлеровского гарнизона, занимав­шие противоположную сторожу здания, контролировали под­ходы нашей роты. Макаров поручил Черноголову вести наблю­дение за ходами сообщения, идущими из вражеского тыла к дому, остальным бойцам приказал укрепляться и баррикадиро­вать вход.

Но вскоре эти работы пришлось остановить: к дому по хо­дам сообщений бежали гитлеровцы. Восемь автоматов и не­сколько гранат преградили им путь. Ожил и вражеский гарни­зон: гвардейцам пришлось отражать атаки с двух сторон. Фашисты откатились, и «соседи» по дому приутихли, вылазки в коридор прекратились.

Однако, когда рота Наумова попыталась прийти на помощь отважной восьмерке, гитлеровцы, занимавшие правую сторону дома, бешеным огнем прижали ее к земле. Группа захвата Ма­карова ничем не могла помочь своей роте: пули не пробивали стену, а гранаты натыкались на забаррикадированные двери. Так началась в доме жизнь двух гарнизонов: нашего и гит­леровского. Их отделяли всего лишь две стены и узкий коридор. Гарнизоны не давали подойти подкреплениям ни с той, ни с другой стороны. Артиллерия и минометы перестали бить по дому, боясь поразить своих. Борьба за дом приняла сложный затяжной характер.

Овладеть домом полностью мог только тот, кто перехитрит, у кого окажется больше выдержки, боеприпасов и продоволь­ствия. Гитлеровцы, обжившиеся в здании и превратившие его в опорный пункт, имели достаточные запасы, да и по численно­сти их гарнизон был куда крупнее нашего. Группа же Мака­рова пришла в дом налегке.

«Соседи», поселившиеся на втором этаже, без конца беспо­коили друг друга, то и дело строчили короткие очереди автома­тов, время от времени рвались гранаты.

В напряжении и беспокойстве' прошел день, наступила ночь. В минуту затишья Макаров услышал писк телефона за стеной. Он насторожился, до его слуха долетала непонятная речь. «Значит, у них есть телефонная связь, видимо, просят подкреп­ления. Надо найти провод».

Но поиски впотьмах ни к чему не привели. Догадка Мака­рова вскоре подтвердилась. Гитлеровцы под покровом ночи по­пытались подбросить помощь своему гарнизону. Но не вышло. Зорко охраняли гвардейцы подходы к дому.

Наступил второй день. На соседних участках фронта шли яростные, ожесточенные бои. Над городом стоял неумолчный гул выстрелов и разрывов, а четырехэтажный дом жил своей жизнью. Лишь забрезжил рассвет, гвардейцы принялись за ро­зыски телефонного провода. Нашли, перерезали. Отсутствие пищи давало знать. Боеприпасы были на исходе, но гвардейцы не унывали. Они отпускали острые шутки по адресу квартиран­тов правой половины дома. Смешил всех и сам Макаров, поддерживая бодрый дух у бойцов. Положение группы было очень сложное и трудное; его ни на минуту не оставляла мысль, как с честью выйти из создавшегося переплета. Ими выполнена только половина задачи, а нужно решить ее до конца. И он искал пути для этого.

Левая сторона дома еще раз была тщательно проверена. Макаров искал входы на половину противника. Он заметил, что одна из дверей не забаррикадирована.

Вторая бессонная ночь была мучительна. Пронизывающий ветер гулял по комнатам, забирался под шинели, знобил лицо, руки. Гвардейцы отдыхали поочередно, лишь Макаров бодр­ствовал бессменно. В полночь он разбудил всех и сказал:

-     Начнем, товарищи! Действовать тихо и решительно.

Он взял пару гранат и бесшумно вышел в коридор. У наме­ченной двери слышался храп. «Значит, вовремя», — подумал Макаров и осторожно налег на дверь. Она поддалась, не скрип­нула. При мутном свете зарева дальнего пожара он увидел справа от двери скорчившегося во сне часового. Дальше у стены вповалку лежало несколько фашистов, не шевелился и силуэт каски у окна. Одно мгновение, и приклад автомата с силой опу­стился на голову часового. Одна за другой полетели в комнату гранаты. Макаров отпрянул за простенок. Послышались силь­ные взрывы и дикие крики. Гвардейцы сразу растеклись по всей правой половине дома и завершили разгром вражеского гарнизона.

-     Абакумов, быстро в роту! Передайте гвардии старшему
лейтенанту Наумову, что дом очищен! — крикнул сержант.

Гвардейцы проверили все закоулки, собрали   трофеи: пол­ковой миномет, два станковых пулемета, автоматы, винтовки. Старший лейтенант Наумов не замедлил явиться с подкрепле­нием и быстро начал укреплять левую сторону дома. С Наумо­вым прибыли снайперы, пулеметчики, минометчики, бронебойщики. Это была комплексная группа штурма и закрепления, Командир   роты   торопился   укрепить дом,   особенно   нижний этаж. И он не ошибся.

Гитлеровцы, услышав стрельбу и движение в доме, кинулись а выручку. Это была внушительная атака. Вражескую пехоту прикрывали четыре танка. Они двигались смело, надеясь, что путь к дому свободен. Но наши саперы успели заминировать главный подход к дому. Головной танк наскочил на мину, подорвался, остальные машины попятились назад. Вскоре танки повторили атаку на дом. Теперь их было уже семь. Бронебойщики Воронков и Барашников с первых выстре­лов подожгли одну вражескую машину, вторую подбил броне­бойщик Крупин. Гитлеровские танки поспешили скрыться за развалинами соседнего квартала. Лишь смолк гул их моторов, как на дом обрушились пикирующие бомбардировщики, артил­лерия и минометы противника. Враг понимал, что здание пол­ностью занято нашими, и начал его разрушать. Двадцать минут рвались снаряды, мины и бомбы в доме и вокруг него, руши­лись потолки, валились стены. Четырехэтажный дом осел до второго этажа, а местами ниже.

Еще не смолк грохот разрывов и не развеялись пыль и дым, окутавшие дом, а вражеская пехота под прикрытием пятнадца­ти танков бросилась в атаку. Наши пулеметчики и минометчики обрушили всю силу огня на вражескую пехоту. Она отстала от танков, спряталась в развалинах, но мины накрывали ее. Метко били минометные расчеты гвардейцев Баранника и Шубина, бронебойщики Шепотатьев и Садыков подожгли еще два танка. Фашистская атака захлебнулась. Лишь небольшая группа автоматчиков, засев в ходах сообщения, продолжала обстрел дома. За них взялись снайперы Лобанов и Кузиков. Спрятав­шись за зубцами разрушенной стены, они меткими выстрелами поражали на выбор одного гитлеровца за другим. В траншее поднялась паника. Гитлеровцы метались, но не могли уйти от прицела снайперов.

В течение дня враг предпринял еще две безрезультатных атаки. К ночи трудная и упорная борьба за дом закончилась. На участке водворилось затишье. В подвале дома на разбитых ящиках и камнях сидели бойцы. Все взоры были обращены на героя этих дней— гвардии сержанта Макарова. Боевые друзья в шутку называли его начальником гарнизона, комендантом дома. Освещенный светом мигающей коптилки, он ничем не выделялся среди фронтовых товарищей. Среднего роста, худо­щавый, с веселыми глазами, он был немногословен, расска­зывал о жизни в доме, где они осаждали вражеский гарнизон, будучи сами осажденными.

— Одним словом, жили мы здесь неплохо. Вот только кухня у нас не работала, хотя плита на втором этаже хороша: блины бы только печь.

Он встал, сладко потянулся, шагнул и растаял в полутьме. Вскоре послышался его ровный, спокойный храп.

* * *

Бои в Сталинграде носят ожесточенный характер. Круглые сутки стоит над городом и его окрестностями несмолкаемый гул. Надрывно ухают пушки, с воем летят и рвутся мины и бом­бы, захлебываясь, строчат пулеметы и автоматы. Стонет земля, вздрагивают стены домов.

С треском рушатся здания, поднимая облака удушливой пыли, низвергаясь падающими сверху обломками. Вместе с осколками далеко летят куски кирпича, камня. С визгом и скре­жетом падают листы кровельного железа на избитую мостовую. Все больше ран и разрушений на теле города. Но город дер­жится. Он стоит в бою, как богатырь, выдерживая натиск врага.

По нескольку вражеских атак в день отражает гвардейская часть, которой командует Герой Советского Союза Родимцев. Гвардейцы упорно отстаивают свои позиции — каждый дом, каждый двор, каждый угол. Они держат активную оборону и в удобные моменты переходят в контратаки, нанося противнику серьезные потери. Только за два дня гвардейцы истребили не­сколько тысяч гитлеровцев, превратили в груду лома десятки вражеских танков и автомашин.

Гвардейцы первыми откликнулись на призыв ветеранов обо­роны Царицына. Обращение героев Царицына и письмо гвар­дейцев влили новую силу в сердца защитников города. Обсу­ждая эти документы в перерывах боев, красноармейцы, коман­диры и политработники отвечают на них новыми подвигами. На подразделение, которым командует офицер Горышный, гитлеровцы повели атаку. Стойко дрались бойцы, изматывая врага, а затем перешли в контратаку и выбили гитлеровцев из одного опорного пункта. Старшина Парфентьев уничтожил в этом бою шесть станковых пулеметов врага вместе с расчетами.

Большие потери противнику нанес минометный расчет млад­шего сержанта Ивана Бодина. В городе шел жаркий бой. Гит­леровцы рвались на одну из улиц. Им удалось выдвинуть впе­ред пулемет и установить его в укрытие. Трудно держаться под непрерывным пулеметным огнем. И на помощь пехотинцам пришел Бодин. Минометчики незаметно выдвинулись вперед и забрались в ров. Две мины — и вражеский пулемет взлетел в воздух. Выпустив еще несколько мин по вражеской пехоте и облегчив положение своего стрелкового подразделения, мино­метчики перешли на другую позицию. Теперь они обосновались у цементной трубы под железнодорожной насыпью. Вдруг к ним прибежал перепуганный мальчик. Из его бессвязной речи мино­метчики узнали, что к ним во двор набралось до полусотни пьяных фашистов. Они выгнали всех жильцов и начали гра­бить квартиры.

—   А где твой дом, сынок?—спросил командир.

—   А вон тот, со скворечником, только скворцов там уж нет.
- Ты не тараторь, а говори толком. От угла который?

—   Третий.

Младший сержант вылез на насыть. Послышались лаконич­ные слова команды. Первая мина разорвалась дальше. Коман­дир скорректировал. Вторая и третья угодили в цель. Из дома Осыпались на улицу фашисты.

— Крой беглым!

С визгом летели мины. Они рвались во дворе и на улице, настигая осколками бегущих гитлеровцев. Увидя работу мино­метчиков, прибежал младший лейтенант из соседнего подразде­ления:

—   Помогите нам! Вон в том доме под красной крышей за­ село около трех десятков фашистских автоматчиков...

—   Будет сделано, товарищ младший лейтенант!

На этот раз командиру пришлось забраться на крышу со­седнего дома. Отсюда лучше была видна цель. Одна мина пошла на пристрелку, следующие легли точно в дом. Ни один гитлеровец не ушел живым из домика под красной крышей.

...Узкий, извилистый ход сообщения приводит в полуосве­щенный блиндаж. Мы останавливаемся на пороге, удивленные неожиданными для этих мест звуками. Заливается баян, несет­ся мелодичная, душевная песня.

— Ну, вот вы и попали с корабля на бал,— шутит капитан
Верховцев.— Сегодня наши артисты дают концерт.

Землянка переполнена. Бойцы и командиры занимают оба яруса широких нар. У крохотного столика на ящике из-под сна­рядов гвардеец Студенков склонился над баяном, рядом в позе заправского солиста-певца стоит гвардеец Стебляк. Он поет и вкладывает всю душу в простые слова:

За лесами город, в городе дивчина, А у той дивчины серые глаза...

Горячие аплодисменты, с «бельэтажа», с верхних нар, не­сутся возгласы:

— «Землянку» спой!

Заказ принят, и суровые лица слушателей освещаются мяг­кой, задумчивой улыбкой.

Заместитель начальника политотдела майор Коринь «ведет нас по улице. Встречаются дозоры. Тихо произносятся пароль и отзыв. Дозорные внимательно вглядываются в лица. Бдитель­ность необходима: враг находится на расстоянии нескольких десятков метров. Совсем близко, словно над самым ухом, слы­шатся треск автоматных очередей и одиночные выстрелы мино­метов. Гитлеровцы ночью ведут беспокоящий огонь и все время освещают передний край ракетами: боятся, как бы наши не сделали внезапного ночного налета. Особенно тревожат против­ника группы наших разведчиков. Они пробираются в квар­талы, занятые врагом, наводят там панику, захватывают пленных.

В темных развалинах иногда блеснет тусклый свет, словно огонек далекой папиросы. Это блиндажи, землянки, подвалы, где живут боевой жизнью защитники города. Вот маленький блиндаж с двухъярусными нарами. Сучки, торчащие в бревенчатых стенках и балках, заменяют вешалки. На них висят авто­маты, каски, фляги, котелки. Между пазами бревен засунуты гранаты, книги, принадлежности туалета. На импровизирован­ном столике лежит толстая книга — «Тайна двух океанов».

— Читаем   на   переменки.   Занятная   книга,— говорит   де­журный по блиндажу.

С нар доносится мерное похрапывание. Хотя в блиндаже и тепло от железной печки, все спят в шинелях и обутые, спят чутко, готовые ежеминутно вскочить и взять оружие в руки. Два бойца собирают в сверток чистое белье, мыло, мочалки.

— Давай   скорей,   а   то   закроются   наши   Сандуновские бани! —.торопит один боец другого.

— Не Сандуновские, а Сурковские,— деловито поправляет другой.

В подвале соседнего до-ма бывший ташкентский банщик, ныне гвардеец Сурков в перерывах между боями оборудовал баню. Устроена она по всем правилам. Чисто, тепло, имеется дезкамера и утюги — проглаживать обмундирование. В пред­баннике—парикмахер. Три раза в месяц гвардейцы здесь, на передовой, моются в бане, меняют белье. В части три таких бани.

Устройству быта в гвардейской части отводится не послед­нее место. Кроме бань, прачечных и парикмахерских, здесь обо­рудованы в землянках и подвалах кухни-столовые. Повар Сметанин славится в части как замечательный кулинар. Вечером и на рассвете он сам разносит в термосах вкусный жирный борщ и рассыпчатую кашу.

Ночью, когда несколько стихают бои, большинство бойцов отдыхает. Как и разведчики, не спят только саперы. Но<чью у них горячая работа. Вот саперы Вавилин и Кряжев миниро­вали проход к одному нашему доту. В непроглядной тьме они услышали шорох. Кто-то полз к ним. «Кто?»—тихо окрикнул Кряжев. В ответ полетела граната. Она разорвалась непода­леку и вспышкой осветила фигуру гитлеровца. Вавилин выстре­лил в него из карабина. Гитлеровец страшно закричал. Кряжев выпустил на крик короткую очередь из автомата, и все смолкло. Но из соседнего дома гитлеровцы открыли сильный огонь по минируемому участку. У саперов еще осталось несколько неза­ложенных мин. Они притаились и, дождавшись затишья, закон­чили свою работу. Через день фашистская рота пыталась на­ступать на этом участке. Как только первые солдаты вступили на заминированное поле, со всех сторон возникли взрывы. Оста­вив десять трупов, гитлеровцы отхлынули обратно.

На командном пункте начальник разведки допрашивал пленного гитлеровского солдата, которого привели разведчики. В другом конце блиндажа пищали телефоны. Дежурному по штабу из всех подразделений лаконично сообщали: «На участке все спокойно».

— Ночь сегодня выдалась особенно тихая,— сказал майор Коринь.— Стоит, пожалуй, соснуть.

...Падал снег. Наступало утро. По склону берега сновали бойцы. В ведрах и котелках несли студеную воду для утрен­него туалета и запас на день. Показался тусклый диск восходя­щего солнца. Сквозь туман все яснее выступали очертания израненных и обгоревших домов.

Заговорила, заухала наша артиллерия, начиная новый боевой день Сталинграда.

Б. ПОЛЕВОЙ

РЕДУТ ТАРАКУЛЯ

Мы долго шли по северной окраине Сталинграда, то и дело отвечая тихо возникавшим на нашем пути часовым заветным словечком пароля. Пробирались изрытыми задворками, помя­тыми садами, карабкались через кирпичные баррикады, про­лезали сквозь закоптелые развалины домов, в которых для без­опасности движения были пробиты в степах ходы; подвернув полы шинелей, стремглав пробегали улицы и открытые

места.

Наконец лейтенант Шохенко зашел под прикрытие степы, перекинул ремень автомата с плеча на плечо и, переведя дух,

сказал:

- Вот и дошли. Туточка. От-то у нас у дивизии хлопцы и клычут: редут Таракуля.

Он показал бесформенную груду битого кирпича и балок, возвышавшуюся на месте, где когда-то, судя по ее очертаниям, стоял небольшой приземистый особняк прочной купеческой по­стройки.

Происходило это в глухой час беспокойной фронтовой ночи, в те минуты перед рассветом, когда даже тут, в Сталинграде, наставала тишина и холодный осколок луны серебрил седые облака стелившегося по земле тумана и выступавшие из него пустые коробки когда-то больших и красивых домов. Все кру­гом — и подрубленные снарядами телеграфные столбы с бес­сильно болтающимися кудрями оборванных проводов, и чудом уцелевшая на углу нарзанная будка, вкривь и вкось прошитая пулями, и камни руин — все солонисто сверкало, покрытое крупным инеем.

Мостовая была сплошь исковеркана и вспахана. Россыпи стреляных гильз звенели под ногами то тут, то там. Просторные воронки от авиабомб, заиндевевшие по краям, напоминали лун­ные кратеры. На ветках израненного тополька чернели клочья чьей-то шинели. Все говорило о том, что место это совсем недав­но было ареной яростной схватки и центром схватки был этот совершенно разрушенный дом.

- Редут Таракуля,— повторил лейтенант Шохенко, кото­рому, видимо, очень нравилось звучное название, и, показав на прямоугольные отдушины в массивном, хорошо сохранившемся каменном фундаменте, пояснил:—А то амбразуры. Подывы-теся, який обширный сектор обстрела на обе улицы. От скризь них и держали воны наступ целого гитлеривьского батальона, Вдвоем — батальон! Вдво-о-о-ем!

В голосе лейтенанта слышалось настоящее восхищение, вос­хищение мастера и знатока. И мне живо вспомнилась во всех подробностях история этого дома, слышанная в те дни в Ста­линграде от многих людей.

Бойцы-пулеметчики Юрко Таракуль и Михаил Начинкин, оба переплывшие со своим пулеметным взводом Волгу уже пол­тора месяца назад и, стало быть, имевшие право считать себя сталинградскими ветеранами, получили приказ организовать пулеметные точки в этом особнячке, на перекрестке двух окра­инных улиц. Особняк несколько выдавался перед нашими пози­циями и мог послужить хорошим авангардным дотом. Центр боя в те дни перекинулся западнее, к Тракторному заводу. Уда­ра здесь не ждали, и сооружение пулеметных точек было лишь одной из мер военной предосторожности.

Получив приказ, Начинкин, спокойный, неторопливый, как и все металлисты по профессии, и маленький, подвижной, по­стоянно что-нибудь насвистывавший, напевавший, а то и при­плясывавший при этом молдаванин Таракуль добрались до дома и обстоятельно его осмотрели. Им, давно оторванным от мирной жизни, позабывшим уютный запах жилья, было радо­стно и грустно ходить по пустым, хорошо обставленным ком­натам, слушать опережавшее их гулкое эхо шагов, рассматри­вать уже забывающиеся предметы мирного быта, по которым в свободную минуту всегда так тоскуешь на войне. И хотя дом этот, превратностями военной судьбы очутившийся на передо­вой, был обречен на пожар или разрушение, они почему-то ак­куратно вытерли ноги перед тем, как войти в квартиру, и дви­гались осторожно, точно боясь запачкать полы, покрытые мох­натыми коврами пыли.

Для пулеметных гнезд они облюбовали угловые комнаты первого этажа: отсюда, из окон, можно было легко следить за всем, что происходило на скрещивающихся улицах, ведущих к неприятельским позициям. Крайняя комната была когда-то столовой. Они вытащили из нее обеденный стол, диван, стулья, осторожно отодвинули в сторону звенящий посудой тяжелый буфет и принялись разбирать печь, чтобы кирпичом ее зало­жить окна и сделать в них амбразуры. Дело это было для них не новое, и работа спорилась.

Силач Начинкин, работавший до войны токарем по металлу на Минском машиностроительном заводе, охапками подносил кирпич. Его напарник, насвистывая песенку, ловко укладывал в окне кирпичи «елочкой», чтобы прочнее держались.

Бой гремел поодаль. Хрустальная люстра, отзываясь на каж­дый выстрел, мелодично звенела подвесками. Сотрясалась от глухих разрывов посуда в буфете, да дверь слегка открывалась и закрывалась, когда где-то над передовой бомбардировщики разгружали свои кассеты. Но все это не беспокоило бойцов, как не беспокоит горожанина скрежет трамвая под его окном, а сельского жителя — мычание коровы или верещание кузне­чиков в траве усадьбы.

Они делали Свое дело, лишь изредка, по военной привычке, высовываясь из окон и осматриваясь. Улицы были совершенно пустынны и точно вымерли.

Первая амбразура была уже готова. Установив в ней пуле­мет, солдаты принялись за вторую, в соседней комнате. Но, при­тащив очередную грудку кирпича, Начинкин вдруг увидел, что Таракуль не работает, а прильнул к пулеметному прицелу и, весь напрягшись, смотрит через него на улицу. «Гитлеровцы»,— догадался Начиикин. Он осторожно положил кирпич на пол и выглянул из-за незаконченной кладки во втором окне.

Пятеро с автоматами, озираясь и прижимаясь к стенам, кра­лись по направлению к особняку. Они шли прямо на пулеметы, думая, что пустой дом скрывает их от красноармейских пози­ций. Начинкин схватил было стоявшую в углу винтовку, но Таракуль вырвал ее у него из рук.

- Не спугивай: разведка. За ними еще будут. Подпустим, а потом сразу... — шепотом сказал он и   приник   к пулемету, Начинкин, стараясь ступать как можно тише и сдерживая участившееся дыхание, быстро установил свой пулемет в неза­конченной амбразуре соседней комнаты.

Они легли у пулеметов, подщелкнули диски и стали наблю­дать.

Дойдя до угла, неприятельские солдаты посовещались, осмотрели перекресток. Один из них тихонько свистнул и мах­нул рукой. На улице показались автоматчики — человек три­дцать. Также крадучись, они подошли к перекрестку. Со сторо­ны дома они представляли удобную мишень. Пулеметчики слы­шали, как шуршит битая штукатурка под ногами врагов, как раздаются чужие, непонятные слова. Вот гитлеровцы снова вы­слали вперед разведчиков.

Две резкие очереди распороли воздух. Потом еще две. Не­сколько гитлеровцев упало, остальные побежали, не понимая, откуда стреляют. На обеих передовых началась частая пере­стрелка, но друзей это не касалось, так как обе стороны били мимо дома, стоящего в нейтральной полосе. Отступив, гитле­ровцы точно растаяли в развалинах.

- Есть! — победно крикнул Таракуль, сверкая желтыми белками горячих цыганских глаз.

В припадке радости он даже вскочил и отбил по паркету лихую чечетку. Начинкин только покачал головой и молча по­казал ему на остов большого каменного дома напротив, отлич­но видневшийся сквозь амбразуру. Нетрудно было различить в темных провалах оком суетившиеся фигуры. Вскоре одновременно с двух улиц к перекрестку короткими перебежками, прижимаясь к подворотням, к воронкам, скрываясь за телеграфными столбами, хлынули чужие солдаты. Они подходили и дому сразу с двух сторон.

Таракуль оторопел. Их было много, и, что особенно страш­ным ему показалось тогда, они были не только перед ним, как он привык их видеть тут, в боях в городе,— они были с боков, заходили сзади. Первое, что захотелось сделать бойцу,— это бежать, бежать скорее, бежать к своим. Пока еще не поздно, вырваться из этого сужающегося полукольца, спастись и спасти свое оружие. Но он увидел, что его напарник переносит свой пулемет в соседнюю комнату, и понял, что тот хочет прикрыть фланг. Спокойный поступок товарища сразу привел его в себя.

Преодолевая охвативший его страх, Таракуль припал к пу­леметному прицелу и стал короткими очередями щелкать пере­бегавших по улице гитлеровцев. Те, что засели напротив, от­крыли стрельбу. Но за кирпичной кладкой Таракуль чувство­вал себя неуязвимым. И оттого, что пули, поднимая известко­вые облачка и рикошетя со злым визгом, не причиняли ему вре­да, страх его прошел и, как это бывает в острые моменты на фронте, сменился чувством уверенности, даже спокойной радо­сти, когда гитлеровцы — много их там, на улице,— побежали назад, перепрыгивая через убитых, не обращая внимания на ра­неных, побежали, подгоняемые паникой, преследуемые огнем его пулемета. Теперь Таракуль уже хладнокровно бил им вслед. И всякий раз, когда серая фигура, точно споткнувшись, падала на землю, он выкрикивал:

— Есть!

А в соседней комнате работал — именно работал! — пулемет Начинкина. Бывший токарь, верный своему непоколебимому хладнокровию, умел даже в острое боевое дело вносить элемент расчета. Он стрелял очень экономно, очередями патронов по пять, и то только тогда, когда в прицеле мельтешило несколько фигурок. Он первым отбил атаку на своей улице. С винтовкой пришел он на помощь товарищу и, устроившись у его амбразу­ры, так же тщательно прицеливаясь, начал бить по тем, кто сидел в доме напротив. Оттуда отвечали залпами из автоматов. Они били по верху незаложенного окна. Комната исполнилась визгом пуль и известковой пылью. Пулеметчики прилегли на пол. Потом стрельба стихла.

- Ну, действуй тут,— сказал Начинкин и пополз к своему пулемету.

Когда атака была отбита и настала тишина, Таракуль, в свою очередь, навестил приятеля. Теперь он осознал свою силу и от избытка этой силы, желая чем-то выразить радость, распи­равшую его грудь, звонко хлопнул Начинкина по спине. Тот сердито отбросил его руку. Он свертывал цигарку, и Таракуль заметил, что человек этот, который еще недавно подбодрил его своей деловитостью, хладнокровием, сейчас бледен и пальцы у него дрожат, табак сыплется на колени.

— Видал? Видал, как они? Как мы их?

-   Чего ты радуешься? Думаешь, они бежали — и все... Еще придут... А ты женатый? Дети есть?

-   Холостой,— отвечал Таракуль, не расслышав даже как следует вопроса.— Как они драпанули!

-   А я женатый... Четверо у меня   ребятишек-то. Ну, чего здесь сидишь? Давай, давай к пулемету!

И они снова расползлись — каждый к своей амбразуре. Слова Начинкина сбылись. Действительно, бой только начи­нался. Через час гитлеровцы предприняли еще одну вылазку, потом две короткие, напористые — одну за другой. Пулемет­чики вылазки отбили. Они действовали все сноровистее, и мысль продержаться вдвоем до того, пока на завязавшуюся перестрелку подоспеют подкрепления, не покидала их. Позиция у них была удобная, с положением своим они освоились, если вообще человек может освоиться с таким положением. Все больше и больше серых фигур оставалось лежать в нейтраль­ной полосе, на пустынной мостовой, поросшей посеребренной утренником травкой.

Тогда неприятель подтянул минометы. Из сада напротив они стали бить по дому и били минут двадцать. С десяток мел­ких мин разорвалось в верхнем этаже. Все в доме было разру­шено, переворочено, расщеплено, перемешано с обломками шту­катурки. Но когда гитлеровцы снова бросились в атаку, опять четко заработали два пулемета, и две смертоносные завесы пре­градили им путь. Пулеметчики переждали обстрел в узенькой ванной комнате и, как только разрывы смолкли, через разва­лины подползли к своим амбразурам:

Трудно сказать, что думал о них противник. Померещилось ли им, что они имеют дело с целым гарнизоном, или что наткну­лись на замаскированный дот, или просто упорство этих двоих людей сломило их наступательный дух,— трудно сказать. Но они отказались от попыток прорваться к дому атакой. Подвезли три орудия и стали обстреливать дом прямой наводкой.

После каждого выстрела Таракуль кричал приятелю в со­седнюю комнату:

- Я жив! А ты? И тот спокойно, словно отмахиваясь от комара, отвечал:

- А мне что сделается!

Но после одного особенно гулкого разрыва, встряхнувшего весь дом и наполнившего его душным облаком известковой пыли, Начинкин не ответил товарищу. Таракуль бросился к нему. Среди обломков мебели, штукатурки, кирпича, разбросав раненые ноги, лежал грузный пулеметчик. Он пытался поднять­ся, но не мог и все падал назад, широко раскрывая рот, точно давясь воздухом.

—   Ранен,— сквозь зубы процедил он.

«Что ж делать?» — пронеслось в мозгу Таракуля. Выходит, он остался один. Бежать? А раненый? А пулеметы? Да и как убежишь в такие минуты! В следующее мгновение Таракуль уже волочил друга вниз, в подпол, куда они еще вначале снес­ли ящики с патронами, как выразился хозяйственный Начин­кин, на всякий случай. Сюда же перетащил Таракуль пулеметы, диски. Он установил их в том же порядке, как и наверху, высу­нув стволы в прямоугольники отдушин.

Сектор обстрела теперь у них стал уже, но зато массивные стены старинного купеческого подвала прикрывали их. Когда все было сделано, Таракуль почувствовал страшную усталость. Он лег на пол и некоторое время лежал неподвижно, прижи­маясь разгоряченным лбом к холодному, осклизлому камню.

В это время раздались глухие взрывы, от которых все зда­ние подпрыгнуло, и страшный треск над головой. Это рванула серия авиабомб. Наступающие вызвали на помощь пикировщи­ков, и взрывная волна обрушила дом. Груды кирпича, щебня завалили подполье, но массивные своды подвала выдержали.

Таракуль и его раненый товарищ остались живы, оглушен­ные, контуженные, погребенные под обломками, отрезанные от мира. Придя в себя, Таракуль осмотрелся и обошел подвал.

— Могила,— сказал он глухо, обращаясь к товарищу, с за­крытыми глазами лежащему у стенки.

Начинкин открыл глаза.

— Дот,— просто ответил он. Посмотрел на одну амбразуру, на другую и добавил: — Да еще какой дот-то! Только вот гар­низон маловат...

При всей безвыходности положения, в котором они очути­лись, у них теперь было одно преимущество: они могли не опа­саться нападения с тыла. Груда развалин надежно закрывала их от снарядов. Разве только прямое попадание авиабомбы грози­ло им. А кто из бывалых солдат боится прямого попадания?

Юрко Таракуля обуяла жажда деятельности. Он получше устроил пулеметы в амбразурах, поставил под них ящики, что­бы можно было сидеть. Ящик с патронами волоком подтащил к раненому товарищу, который вызвался заряжать диски. Сам же Таракуль, бегая от одной амбразуры к другой, следил за тем, что делается на улице.

Должно быть, сильно поразили они противника своим упор- ством. Еще долго после того, как дом был разбит авиацией, гитлеровцы не решались к нему приблизиться. Когда же они наконец снова поднялись в атаку, их встретил огонь все тех же двух пулеметов, упрямо бивших теперь откуда-то из-под раз­валин...

Стреляли Таракуль и его раненый товарищ. Но раненый хотя и слыл в роте человеком железным, быстро слабел и, ли­шаясь сознания, бессильно падал у амбразуры. Тогда Таракуль бегал от одного пулемета к другому и простреливал обе улицы. В сыром подвале ему стало жарко. Он сбросил шинель, потом гимнастерку, потом рубашку и, по пояс голый, с черным от пороховой гари и пыли лицом, на котором сверкали глаза и зубы, с мокрыми кудрями, свалявшимися в комья, отстрели­вался бешено и самозабвенно, пока Начинкин не приходил в . себя и, карабкаясь по стене, не поднимался к пулемету.

Два дня мерялись так силами два советских бойца, похоро­ненных под развалинами, и целая гитлеровская часть, снова и снова пытавшаяся наступать на бесформенную груду кирпича и штукатурки, превращенную солдатской волей в крепостной бастион. Все труднее и труднее было гарнизону дома. Уже больше суток прошло с тех пор, как был по-братски разделен последний сухарь, отыскавшийся в вещевом мешке запасливого Начинкина. Не было воды. По ночам они слизывали языком иней, оседающий на камнях подвала. Давно была докурена последняя щепотка табаку. И, что всего хуже, на исходе были

патроны.

-      Вызовут танки, вот тогда плохо будет,— сказал Начин­
кин, когда они, вскрыв очередную цинку с патронами, снова на­
бивали опустевшие диски.

Начинкин был уже совсем слаб, и тугая пружина дискового механизма все время выскальзывала из его рук.

-      Что ж, пропадать, так с музыкой!—ответил Таракуль,
сверкая своими белками.

Он тоже слабел от голода и недосыпа, но еще держался и только иногда, чтобы экономить энергию в слабевшем теле, на целые часы замирал, точно каменел, у амбразур так, что в эти минуты казалось: живут у него только глаза и уши.

-       У тебя в голове все музыка! Не с музыкой, а с толком.
Что без толку-то шуметь! Кому она   нужна,   такая   музыка!
Жизнь-то человеку, чай, одна отпущена...

Начинкин не переставал трудиться над зарядкой дисков. Иногда, в горячую минуту, он даже ухитрялся с помощью дру-га подниматься к пулемету, садиться на ящик и стрелять. Но мысль о смерти все чаще и чаще приходила ему на ум. И ему хотелось сказать товарищу, этому молодому молдавскому вино-градарю, с которым судьба свела его, что-то такое большое, значительное, мудрое, что созревало в эти часы в его душе и что никак, ну, никак не хотело укладываться в слова!

— Человек не должен умереть, пока он не сделал все, пони­маешь? Все, что мог... Все,—сказал он наконец, мучаясь не­хваткой слов и опасаясь, что друг не поймет его.

Он заставил Юрко затвердить адрес своей семьи и фамилию своего доброго знакомого, директора того завода, на котором он работал перед войной. Он взял с бойца слово, что ежели тот выживет и вернется с войны, обязательно разыщет он семью и расскажет жене об этих вот часах, что найдет он и директора и поведает ему о том, как погиб в Сталинграде минский токарь.

Но, как истые бойцы, о смерти они между собой не говорили и все больше гадали о том, когда и откуда ждать им выручки.

А в выручку они верили,   несмотря ни на что.

И действительно, теперь, когда из-за нехватки патронов сла­бели во время атак голоса их пулеметов, сзади все так же дружно, но еще более часто бухали минометы, и черный, гу­стой забор частых разрывов вырастал перед домом, преграждая противнику путь к нему.

Голодные, изнывающие от жажды, совершенно измотанные бессонницей, они слушали этот близкий и грубый гром, как голос друзей, обещавший поддержку. Он, этот грохот, точно связы­вал их со своими, от которых их отделяли гора завалившегося щебня и десятки метров смертоносного пространства «ничей­ной» земли.

На третью ночь под самое утро случилось диковинное. Тара-кулю, дремавшему с открытыми глазами у амбразуры, послы­шался вдруг странный человеческий голос. Подумав, что бре­дит, он приложил лоб к холодному, заиндевевшему камню, слизнул иней, отдававший сыростью и плесенью. Нет, это не обман слуха. Голос действительно звучал. Юрко взглянул на товарища. Начинкин спал, держа в одной руке диск, в другой-горстку патронов.

Нет, говорил не он. Картонный, какой-то нечеловеческий го­лос упрямо долдонил в уши знакомые и вместе с тем непонят­ные, чужие слова: что-то о хлебе, мясе, масле. Таракулю стало страшно. Он растолкал спящего товарища. Начинкин прислушался. Тень улыбки скользнула по его почерневшим губам.

— Фрицы. Это они нам в рупор кричат.

- Стафайтесь! Фам путет карошо опращенье!.. Фам путет отшень карош кушайт! — выкрикивал картонный голос из пред­рассветной тьмы.

Таракуль почувствовал прилив неудержимого бешенства. Он прилег к пулемету и пустил на голос длиннейшую очередь...

...Вспоминая потом о днях этого поединка, Юрко Таракуль никак не мог точно сказать, сколько времени они обороняли дом.

Они держались до тех пор, пока где-то вдали не услышали сквозь частую стрельбу «ура», которое приближалось и нара- стало, пока по обломкам тротуара не застучали тяжелые шаги нашей наступавшей пехоты и в амбразурах не замелькали род­ные, песочного цвета шинели и неуклюжие милые кирзовые сапоги.

Тогда Таракуль бросил пулемет, стал трясти совсем ослабев­шего друга, крича ему только одно слово:

- Наши, наши, наши!

Свежий, подтянутый из резерва полк, ночью переправив­шись через Волгу, отжал неприятеля, очистил перекресток. Бой­цы из взвода лейтенанта Шохенко подбежали к развалинам. Из амбразур до них донеслись слабые голоса товарищей. Но при­шлось вызывать саперов, долго разгребать и даже подрывать камни, чтобы извлечь Начинкина и Таракуля. Кто-то,— кажется саперный начальник, руководивший этими раскопками,— шутя назвал развалины особняка редутом Таракуля. С легкой руки его название это так и прижилось, попало в печать, было пере­несено на военные карты города...

И вот наконец собственными глазами удалось мне осмот­реть это необыкновенное место. Мы засветили фонарики и сквозь пробитую саперами брешь спустились в подвал. Синева­тый свет луны двумя сверкающими косыми брусками проникал в амбразуры и белыми пятнами расползался на полу среди гу­стой россыпи стреляных гильз. В углу валялись окровавленные бинты. Тут, должно быть, лежал Михаил Начинкин. Сквозь амбразуры отчетливо виднелись на аспидно-черном фоне неба осколки стен, напоминавшие обрывки театральных декораций. Над ними остро сверкали звезды; тяжело переваливаясь, низко покачивалось над землей зарево пожара.

Когда глаз привык к полутьме подвала, мы различили над­пись, сделанную на серой, покрытой крупитчатым инеем степе. Лейтенант осветил ее фонариком. «Здесь стояли насмерть гвар­дейцы Таракуль Юрко и Начинкин Михаил. Выстояв, они по­бедили смерть»,—прочел я.

- Це наш комиссар написав,— сказал лейтенант. Надпись ему, должно быть, очень нравилась, и он прочел вслух: — «Вы­стояв, они победили смерть».

—   Страшно, наверное, было в такую вот ночь перед лицом
врага совершенно одним!

—   Страшно? Не то слово. Такие   слова тут мы забулы... Вот одиноко — да! — сказал Шохенко. — Одиноко — это погано, дуже погано на войни!.. А що до страху, такого слова в циим мисти немае.

И мне захотелось для тех, кто много поколений спустя бу­дет изучать эпопею обороны города, где было позабыто слово «страх», как можно подробнее записать историю этого обычного сталинградского дома, записать такой, какой слышал ее от Шо­хенко и его боевых друзей.

 

 

П. СИНЦОВ

ПО ТУ СТОРОНУ ФРОНТА

1. Десант

Капитан Цвион вернулся с обмороженными скулами. Лет­чик был ранен.

Их обстреляли на обратном пути.

Разрывов снарядов не было слышно. Они заглушались мо­гучим гудением мотора. Но, прильнув к окошечку, капитан ви­дел клубки огня, сопровождавшие самолет, и дырочки, появляв­шиеся на плоскостях. Летчик так искусно вел самолет, так уме­ло и удачно лавировал в зоне обстрела, с такой быстротой про­мчался через зенитный огонь, что капитан, отпрянув от окошеч­ка, хотел жестом похвалить его. Это спасло капитана. Только он повернулся, в целлулоид, в то место, к которому он присло­нялся, ударил осколок снаряда. Другой осколок вонзился в но­гу летчика.

Капитан двое суток не спал. Несколько раз за это время он был на волосок от смерти. Летчик потерял много крови. Он вы­шел из самолета с помощью товарищей. Но оба — капитан и летчик — поразили всех каким-то радостным возбуждением. В глазах летчика, когда он сказал: «О, если бы вы видели, что там делается!»,— стояло изумление. Глаза его чуть расшири­лись, точно встретили что-то неожиданно большое. Капитан на­чал свой рассказ так же с восклицания:

- Нет, вы не представляете себе, какие силы клокочут по ту сторону фронта! Наш десант был только искрой, воспламе­нившей народ.

Монотонно, оглушительно ревут моторы. Большинство де­сантников, рассевшись вдоль стенок самолета, дремлет, полуза­крыв глаза. Поддерживая товарища, которого немножко ука­чало, сидит разведчик Саша Аксенов. Он не в первый раз летит во вражеский тыл. Он был в отряде, который гитлеровцы восемь раз обводили на картах красным карандашом и ставили крест, но так и не могли уничтожить. Он по опыту знает, сколько опас­ностей ждет десант впереди. В нем все от русской земли: клочок льна выбился из-под шапки, глаза-васильки, широкие молодецкие жесты. Знакомясь с нами, Аксенов сказал:

- Родился по собственному желанию в 1913 году...

Но сейчас его лицо было так же сурово, как и у   других.

У всех одна мысль:   какая   встреча   готовится на   земле,   под крыльями самолета?

Как удар, отгоняя дрему и мысль, прозвучала команда: «Де­сант, приготовиться!» Бойцы вскочили со скамеек, расправляя плечи, пробуют лямки, продевают пальцы в кольца парашютов. В самолете стало сразу тесно и темно. Открыли люк — и во­рвался ветер.

Команда:

— Пошел!

Один за другим в морозную синь бросались десантники. Проводив всех, последним прыгнул капитан Цвион.

Под ним, утопая в снегу, раскинулась маленькая деревушка. Снижаясь, капитан видел, что в ней забегали серые фигурки. Они отчетливо выделялись на фоне снега. Еще ниже—и он уже различал их движения: фигурки направлялись к полю, на кото­рое нес его ветер. На мгновение он представил себя окружен­ным со всех сторон, вспомнил напутственные слова генерала: «Бейся, капитан, до последнего патрона!» — и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы выполнить этот наказ. Еще в возду­хе он начал отстегивать ножные обхваты, а когда его ударило о снежный сугроб, он ухватился за верхние стропы и, напряга­ясь, как на трапеции, потянул парашют к себе. Парашют начал медленно вянуть и наконец потух.

Серые фигурки приближались. Лежа в снегу, капитан заря­дил автомат, но, взглянув вперед, тотчас опустил его и поднялся на локте.

Первыми мчались ребятишки, за ними — взрослые с распро­стертыми объятиями. Ветер доносил их радостные крики:

—   Это не фашисты, это мы!

Ребятишки налетели кучей, обнимали за ноги, отряхивали снег. Подбежали женщины. Одна сняла шаль, пытаясь наки­нуть ее на голову капитана.

—   Да что ты, мамаша, у меня же теплая шапка.
- Ничего, сынок, все теплее будет!

Сразу уйма вопросов: скоро ли придет Красная Ар­мия, как Москва, как бьют фашистов на фронте. Сразу со­общили, что гитлеровцев в деревне нет, наперебой приглашали в хаты.

Окруженный толпой, капитан направился в деревню. У око­лицы встретили старики.

— Долгожданный ты наш! Ну, давай по русскому обычаю...

Целуясь со стариками, капитан чувствовал, что каждый из них прижимает его к груди.

Зашел в хату к старушке, у которой гитлеровцы убили сына. Только присел к окну, развернул карту, смерил расстояние до условленного места сбора—на столе появилась кружка горя­чего молока и большой ломоть хлеба. Нужно было торопиться, но старушка встала в дверях.

— Не выпущу, пока не поешь.

Пока капитан закусывал, она не спускала с него глаз. И было в них столько материнской любви, заботы и радости встречи, что в эту минуту капитан невольно вспомнил род­ную мать. И еще, взглянув на старушку, он подумал: фашисты могут тянуть из нее жилы, она ни единым словом не вы­даст его.

В хату ворвалась целая ватага раскрасневшихся ребятишек.

-         Дяденька, тут наши с неба спрыгнули. Около леса.

-         А ну, зовите их.

Ребятишки стремглав бросились выполнять первое боевое поручение.

Большинство десантников приземлилось благополучно. Правда, у одного в воздухе слетели валенки, но он только за­вернул ноги в шелк парашюта, как около него появилась обувь. Какой-то парнишка мигом слетал в деревню и притащил ва­ленки деда.

Интересный случай произошел с десантником Здановским. Он приземлился около хутора, из которого выскочило трое гит­леровцев. Они бросились его ловить, хотели взять живьем, но в поле снег глубокий, немного замешкались. Порыв ветра, и непотушенный парашют на глазах гитлеровцев понес Зданов-ского в сторону леса. Вдогонку гремели выстрелы, но десантник как ни в чем не бывало, погасив около леса парашют, спустил­ся к оврагу и вышел к месту сбора.

Через полчаса все десантники были в сборе. Установили связь со штабом, организовали круговую разведку, приступили к выполнению боевой задачи.

Командный пункт — в приземистой просторной хате. Хозяй­ка, не зная, как услужить, вытащила на стол все, что у нее бы­ло, даже сало.

—      Грейтесь, родные, кушайте. Для вас ничего не жалко.
Дверь беспрерывно хлопала. Входили все   новые и   новые

люди. Командир не успевал здороваться, а многие из входящих были настолько взволнованы, что рукопожатия для них было недостаточно.

Весть о десанте быстро облетела ближайшие села.

Темная ночь. С ног валит вьюга. Но люди выходили из хат и землянок—кто с винтовкой, кто с пулеметом, кто с граната­ми, а иные только с топорами.

Шли на поддержку десанта.

Гитлеровцы говорили, что пал Ленинград, что бои идут на улицах Москвы. Люди не верили этому. Хранили листовки, сброшенные с самолета. Запасали оружие. Верили, что придет время и наши пойдут вперед.

—      Радость-то какая! Да как же ждать рассвета...

С такими словами вошел в хату крестьянин в рваном полу-шубке, с немецким автоматом в руках. Отряхнул с бороды со- сульки, прищурился, сразу понял, кто командир, и, наклонясь к нему, доложил:

-    В нашей деревне карательный отряд в составе двенадца­ти человек.

— Знаешь, в какой хате?

-    По правой стороне в третьей хате. Во дворе стоят две по­возки. Сейчас дрыхнут, дьяволы.

— Сержант Сидоров, ко мне! Возьмите бойцов...

— Товарищ командир,— в голосе крестьянина звучала оби­ да.— А мы что ж? Мы сами справимся.

-    Ну так действуйте...

Через некоторое время крестьянин в рваном полушубке вме­сте со своими помощниками возвратился на двух гитлеровских подводах с целой горкой оружия. С карателями расправились без единого выстрела.

Когда взошло солнце, командир точно знал, в какой деревне сколько гитлеровцев, где их склады, что происходит на дорогах. В свою очередь, фашистам, конечно, было известно, что где-то здесь сбросились наши парашютисты, но действительного мас­штаба десанта и того, что вокруг него молниеносно объедини­лось местное население, гитлеровцы не знали.

Из одного села, что расположено на пригорке, откуда хоро­шо было видно приземление всего десанта, утром выехала под­вода с сеном. О'на была взята под наблюдение. Когда подвода поравнялась с лесом, десантники, следившие за ней, были пора­жены. Возчик, сбросив сено, начал с остервенением рубить са­ни. Оказалось, что в санях под сеном, переодевшись в крестьян­ское платье и прикрывшись рогожей, лежал гитлеровец. Он ехал донести начальству о количестве и местопребывании де­санта.

Возвращаясь с разведки, старший лейтенант Петров с тремя бойцами зашел погреться в крайнюю хату. В это же время с другого конца в село въехало шесть подвод с награбленным у крестьян имуществом. В большом селе не нашлось ни одной продажной души — никто не предупредил фашистов, что здесь десант. Зато в хату, где был Петров, сразу вбежало несколько запыхавшихся женщин: — Гитлеровцы!

Десантники выскочили на крыльцо и открыли огонь из авто­матов. Семеро фашистов распластались у подвод, восьмой под­нял руки.

В полдень на командный пункт пришел ходок из соседнего села. Сообщив, что в их селе находится тыловая часть одной из гитлеровских дивизий, он просил от имени народа — пока гит­леровцы не чуют опасности — нагрянуть на них.

- Поможем всем миром,— сказал ходок.— И стар и млад будут бить окаянных. Житья от них нет!

Командир склонился над картой. Эта операция намечалась на следующий день, когда подкопятся силы. Но раз народ про­сит, раз гитлеровцы ничего не знают, можно действовать. Командир принял решение.

Часть партизан уже проникла в расположение фашистов. С наступлением темноты десантники в маскировочных халатах окружили село, бесшумно сняли караулы. Гитлеровцы выска­кивали из хат в нижнем белье...

В восьми хатах гитлеровцы заперли двери и вели из окон стрельбу. Одна из этих хат принадлежала Дарье Ивановне Лу-кашовой. Вся жизнь ее была связана с этой хатой. В ней она выходила замуж, в ней вырастила сына, знала каждый уголок, своими руками перекладывала печь, своими руками покрывала хату ново-й соломой. И именно она, Дарья Лукашова, прошла с огорода к родной хате и подожгла ее головешкой от соседнего дома, в котором уже палили гитлеровцев.

Сто одиннадцать гитлеровцев были уничтожены в эту ночь. Десантники и партизаны захватили штабные документы, много оружия, большой запас продуктов.

...Все это попутные действия десанта. Одновременно десант полностью выполнил поставленную перед ним основную боевую задачу...

2. Воздушные разведчики

Если истребитель, израсходовав все патроны, с безумной храбростью бросается на врага, таранит его,— он выполнил свою боевую задачу. Если бомбардировщик, сбросив на цель все бомбы, на обратном пути встречается с фашистскими истре­бителями, не может от них уйти, сражается до конца и гибнет,— он выполнил свою боевую задачу. Но если погибнет воздушный разведчик — пусть даже с такой же бессмертной славой, как капитан Гастелло,— он не выполнит своей боевой задачи.

Воздушный разведчик не имеет права умереть. Он должен доставить фотоснимки. Иногда над этими снимками с лупой в руках склоняется командующий. По этим снимкам разгадыва­ются замыслы противника, выясняется, что он затевает, где со­бирается ударить, куда думает отступать.

На тульском большаке огромное кладбище гитлеровской техники — тысячи разбитых автомашин, орудий, походных ку­хонь. Благодарите воздушного разведчика. Он положил начало этому разгрому. Он нашел вражескую колонну, устано­вил, куда она движется, и направил сюда своих бомбардиров­щиков...

Морозное утро. В сийеватой дымке тает лес. Низко над зем­лей плывут облака. Для летчика это плохая погода. Но полу-чан приказ: срочно разведать один из опорных пунктов врага. Летчик Шестапалов отправляется в разведку.

Каждый раз, подходя к цели, разведчику приходится дей­ствовать по-новому. В этот раз Шестопалов зашел с запада. На большом аэродроме стояло несколько зенитных батарей. Пока гитлеровцы гадали, «свой или чужой», Шестопалов заснял все и направился в сторону железнодорожного узла.

Гитлеровцы открыли огонь. Не меняя скорости и курса, Ше­стопалов продолжал съемку. На последнем этапе разведки -самолет шел вдоль автострады — штурман Кобецкий заметил, что с аэродрома поднимается звено истребителей. Шестопалов тоже увидел это, но не повернул даже головы. — Не пора ли кончать?

- Нет,— ответил Шестопалов, посмотрев вправо, в сто­рону темных точек, и вверх, на облака.— Успеем уйти...

И лишь когда истребители начали набирать высоту для ата­ки, штурман выключил фотоаппарат. Шестопалов направил са­молет в облака.

Это был удачный полет. Самолет вернулся без единой про­боины.

Но у Шестопалова шестьдесят четыре боевых вылета. Среди них самый тяжелый, когда он горел. Задание он и тогда выпол­нил, но вернулся на аэродром без самолета.

Это была глубокая разведка в гитлеровский тыл. Фотогра­фировали колонну танков и автомашин. Хлопали зенитки. Штурман подсчитывал количество танков. И вдруг откуда-то налетело звено «Хейнкелей». Они подожгли правый мотор.

До ближайшей кромки облаков было не менее полутора тысяч метров. На одном моторе быстро набрать высоту нельзя. Штурман начал отстреливаться. Один «Хейнкель» отвалил, но другие преследовали.

Пробиты баки. Льется бензин. Пламя плещется на левой плоскости и наконец проникает в кабину. К этому времени са­молет вошел в облака. «Хейнкели» отстали. Теперь самое глав­ное — перетянуть через линию фронта. Одной рукой Шестопа­лов управляет самолетом, другой тушит огонь на комбинезоне. И тут ловит на слух замирание второго мотора. Осталось неда­леко, через лес на поляну, на свою территорию... Горят брови. Шестопалов не ощущает боли.

— Дотянуть, спасти материалы разведки! На поляну приземлился клубок огня. Только вылезли из ка­бины — начали рваться баки с бензином.

У Шестопалова обожжены руки. У штурмана обожжено ли­цо. Стрелок-радист ранен в ногу. Но первая мысль у всех — раз сгорел фотофильм, сообщить командованию результаты ви­зуального наблюдения.

Пришла санитарная машина. С передовой видели, что про­летел горящий самолет, и вот послали машину. Шестопалов сделал перевязку радисту, и в машине они проехали мимо медсанбата прямо на пункт связи. Заканчивая передачу коман- дованию результатов разведки, штурман потерял сознание. Вы­павшую из его рук телефонную трубку поднял Шестопалов и продолжил передачу последних данных.

...Разведчик должен избегать боя. Молодой разведчик, быв­ший вчера истребителем или бомбардировщиком, иногда нару-шает это правило. При виде вражеской колонны его так и под­мывает ударить с бреющего полета. Потом, возвратившись па аэродром, он виновато докладывает: - Израсходовал весь боезапас...

Капитан Станкевич вышел из этого возраста. Он устоит пе­ред таким искушением. Это опытный, выдержанный разведчик, летающий в любую погоду. Однако недавно ему пришлось драться с двумя «Мессершмиттами». Он производил фотосъем­ку, которую нужно было сделать любой ценой. Осколки зенит­ных снарядов пробили плоскости самолета, но фотоаппарат ра­ботал. Станкевич вел самолет по курсу.

Еще несколько секунд, и можно уходить. Но замолкли зе­нитки. В воздух поднялись «Месеершмитты». Штурман Кондра­тов дал две очереди — и больше одного из них не видели. Но второй «Мессершмитт» шел в лоб. Выхода не было. Отвалить в сторону — значило подставить под огонь самые жизненные места машины. Станкевич пошел навстречу. Сближались с молниеносной быстротой. Еще мгновение — и конец обоим... Фашистский ас свернул с курса, приняв в себя пулеметную оче­редь.

...Когда метеорологические условия не позволяют произво­дить фотосъемку, а разведать, что делается у врага, нужно, посылаются самые искусные пилоты. Тогда летит Зибров. Его доклад всегда состоит из одной фразы:

— Летчик Зибров задание выполнил.

То<ном он подчеркивает слово «выполнил». И доклад продол­жает штурман Королев.

Пробивая туманы и снегопады, по расчету времени Зибров достиг Витебска. Город прикрывала низкая облачность. Зибров перешел на бреющий полет и пронесся над улицами, чуть не задевая крыши домов. На высоте пятнадцати метров, так, что гитлеровские зенитчики растерялись, он дважды пролетел над железнодорожной станцией. Штурман успел не только подсчи­тать количество эшелонов, но и сбросить листовки.

У Зиброва выработалось особое чувство цели — интуиция воздушного разведчика. Даже штурману — главному наблюда­телю земли — иногда кажется, что они снимают пустое про­странство. Но потом фотопленка подтверждает предположения Зиброва: на обочинах «пустой» дороги оказываются сотни за­маскированных под местность танков и машин.

Трудна и опасна работа воздушного разведчика. В ней мало эффектной романтики. Для нее требуются выдержка, напори­стость, большое умение. В необъятной воздушной пустыне над вражеской территорией разведчик всегда одинок. Но как паря­щий сокол, он проникает своим взглядом в самые глубокие, са­мые охраняемые гитлеровские тылы.

3. В «Партизанском крае»

Ночь с 15 на 16 апреля. По заданию «Правды» на самолете «ПО-2» лечу в тыл к гитлеровцам. Сильный встречный ветер. Пронизывает сырой холод. Над линией фронта — зенитный огонь.

Вспомнился предыдущий неудачный полет на территорию, занятую врагом. Тогда нас было человек 15 — штаб авиаде­сантного соединения. Напротив меня в стенке самолета вдруг появилась большая дыра с рваными краями. Сквозь нее светил месяц и спокойно мерцали звезды. Стрелок, стоявший у турельного пулемета, повернулся в мою сторону и стал медленно опу­скаться. Его голова очутилась на моих коленях. На белых унтах стрелка черные полосы крови. Кончился наш полет так: неожи­данно пошли на посадку. Как только открылась дверка, с тра­па шагнули в самолет врачи и санитары. Мы вернулись обрат­но, потому что в полете был убит командир корпуса генерал Левашев. И сейчас я с тревогой думал: вдруг опять не удастся?.. ...Удалось. Мы приземлились при свете трех сигнальных ко­стров возле сожженной гитлеровцами деревни. Первым подбе­жал рослый парень с ракетницей в руке, за спиной — трофей­ный автомат. Затем хлынула ватага ребятишек. Спустя немно­го самолет окружила большая толпа. Озаренные кострами ра­достные лица. Первый вопрос: — Что, как на Родине?

Раскрыли тюк, расхватали листовки, пытаются читать при свете луны. Летчик попросил отойти от самолета, но старушка, поддерживаемая девушкой, отстранила летчика:

- Дайте посмотреть. Родные ведь...

Она долго смотрела на плоскости самолета, где были нари­сованы красные звезды, на выгрузку почты и боеприпасов. До­ждалась, когда начали подносить раненых, и пыталась помо­гать.

Светлая ночь. Вдали березовая роща, ветряная мельница, ухабистая разбитая дорога. У самолета стоит телега, на кото­рую складывают груз,— все это такое наше, родное, русское. И вдруг спрашивают:

- Как, что на Родине?

Щемящее чувство оторванности от родного берега звучало во всех вопросах и позже прорывалось в рассказах партизан, хотя начинали они с бодрой фразы: «Живем, как дома!..»

По темному небу плывут облака. Одно из них светлеет,

светлеет и, наконец, становится оранжевым: оно освещается снизу большим пожаром. Горит село, подожженное карателями. Слышно, как захлебывается пулемет, стучит автоматическая пушка. Справа чернеет лес, который вчера прочесывали поли­цейские.

На ночевку пришлось идти километра полтора. В окрестно­сти из семнадцати сел уцелело только два. Люди ютятся в ба­нях, амбарах; где остались дырявые сараи,— разместились в них, где ничего не осталось,— вырыли землянки, построили ша­лаши.

По пути знакомимся с сопровождающим. Дмитрий Ивано­вич. Председатель колхоза. В партию вступил, когда гитлеров­цы ворвались в район. Из леса, в котором укрылось население деревни, было видно, как бегали фашисты по дворам, обливали их керосином, как поднесли огонь, как вспыхнула деревня. Ах­нули, заголосили бабы, заплакали ребята. Нацисты, услышав плач, открыли стрельбу по> лесу. Пули свистели в деревьях, сре­зая ветки. В канаве рядом с Дмитрием Ивановичем лежала женщина, единственная женщина, у которой глаза были сухие. В руках она сжимала винтовку. И вот тогда она завела раз­говор:

— Дмитрий Иванович, что ж ты тянешь с вступлением в
партию?

— Рекомендаций нет.

— Поручусь, и еще найдем.

Утром в шалаше на измятом листке тетради Дмитрий Ива­нович написал заявление в партию.

Через полчаса мы были в доме этой коммунистки.

Она быстро убрала со стола спящего ребенка, зажгла лам­пу, и пут мы увидели, сколько народа помещается в доме. Спа­ли на полу, на лавках, на полатях, даже у порога спали трое.

Проснулась семнадцатилетняя девушка — секретарь комсо­мольской организации.

- Завтра комсомольское собрание. Расскажите, что нового на Родине?

Проснулся бригадир колхоза, инвалид.

— Как хлеба на Волге?

Пропели петухи. Начало развидняться. А разговору не было конца. Из всех рассказов нам особенно врезалось в память то, что говорили о председателе сельсовета.

Эта женщина-коммунистка, которую все зовут Гавриловной, с последней группой, ведя под уздцы колхозную лошадь, ухо­дила в лес. Гитлеровцы были уже в селе. Она и все люди, что шли вместе с ней, обернулись назад, услышав крик: «Прощай, народ!» Это умирал партизан Василий Грязнов, захваченный гитлеровцами.

На второй день в лес пришел колхозник из дальнего села. Там поблизости не было ни болот, ни леса, и народ остался у врага. Колхозник сообщил, что дела расстроились. Иван Пав­лов снюхался с фашистами, а председатель колхоза его боится и отказывается от должности. В воскресенье Павлов позвал на­род в поле, хотел делить колхозную землю. Но люди постояли, посмотрели и разошлись. Павлов пугал Гитлером, ему отвеча­ли: «Нам земли не надо». Теперь Павлов хочет пройти в пред­седатели.

— Так вот, Гавриловна,— закончил ходок,— как стемнеется, приходи на собрание спасать колхоз!

И Гавриловна пошла. Оставив винтовку дочери, попрощав­шись с односельчанами, стороной от большой дороги, по тро­пинкам, огородами она добралась до села и появилась на со­брании. Это было в тот момент, когда председатель спрашивал:

— Кто против Павлова?

Собрание молчало. Гавриловна вышла из темноты, осыпае­мая восклицаниями: «Да ты здесь!», «Как ты прошла?» Нико­гда в своей жизни Гавриловна не говорила такой страстной речи. Про себя она думала: это конец, отсюда не выйти. И она говорила, словно в последний раз в жизни билось   ее сердце:

— Да, я здесь, товарищи. Пусть жгут меня, пусть вытяги­вают жилы, но я умру, какой была! Я пришла к вам безоруж­ная. После собрания Павлов побежит выдавать меня фашистам.
Но попомните мое слово: не будет по-гитлеровски, будет по-русски! Зачем выдвигаете Павлова? Что глаза опускаете? Пред­лагаю Кузьму Матвеевича, стар, но русский! Попросите — бу­дет работать.

Собрание единогласно избрало председателем колхоза Кузь­му Матвеевича...

Гавриловну участники собрания пошли провожать до леса. Павлову сказали всем сходом: если что случится, ни тебя, ни родни твоей не будет в живых!

В те шесть дней, что нацисты рыскали по территории сель­совета, Гавриловна обходила все колхозы. Еще в двух местах поддержала дух народа — и ни один колхоз не распался. Так и стояли перед врагом — одной народной стеной.

Здесь в беседе с активистами сельсовета мы впервые услы­шали о гитлеровской «земельной реформе». Подробности ее бы­ли еще неясны, но результаты налицо. Каждый день партизан­скому сельсовету приходилось принимать беженцев, которые под пулями, целыми семьями, по лесным дорогам, болотам пе­реходили границу «Партизанского края». При нас за один день прибыло шесть семей. Одновременно в' партизанском районе с какой-то торопливостью вступали в колхозы местные единолич­ники. За последние месяцы здесь, в тылу врага, в колхозы вступило триста четыре хозяйства.

Закоренелая единоличница, которая в течение десяти лет не хотела слышать ни о каких льготах, предоставляемых кол­хозам, которая два года назад с большим скандалом переехала

с хутора в село и тотчас вырыла себе отдельный колодец, здесь, в тылу врага, вступила в колхоз и стала активной обществен­ницей. Когда в село пришли фашисты, она спрятала в своем доме четырех раненых партизан, ходила по поручению парти­занского отряда в глубокую разведку, помогала в организации продовольственного обоза голодающему Ленинграду, сама по­шла проводить обоз через линию фронта. В Ленинграде высту­пала на митингах. Она награждена медалью «За боевые за­слуги».

Прием в колхозы в «Партизанском крае» проходил торже­ственно. На собраниях часто задавали вопрос:

— А будешь идти до конца, не захочешь от фашистов зем­лицы?

И вступающий отвечал клятвенным словом:

— Стороной не пойду, что раньше жил немножко отдель­но,— простите, а теперь, когда враг на Руси, надо всем заодно быть!

На следующий день в штабе партизанского отряда нам по­казали документ, который проливал свет на гитлеровскую зе­мельную «реформу». Это была «Межевая книга на право вла­дения второй частью села Костыгово, Порховского уезда, Псковской губернии» с большой царской печатью «попечением и милостью императора Александра II». Эта книга была выну­та из сумки убитого офицера, ехавшего отбирать землю у ко-стыговеких колхозников.

Ночью вернулась с боевого задания разведка и принесла подробности гитлеровской «реформы».

— В воскресенье в крепостную церковь города Порхова бы­ли вызваны сельские старосты. В церкви было много верующих, но когда к алтарю начали подходить фашистские офицеры, ве­
рующие, точно сговорившись, по одному стали протискиваться к выходу. У ворот их останавливали полицейские, многим при­шлось вернуться.

Перед началом молебна прибывший из Германии чиновник на ломаном русском языке от имени Гитлера вручил офицеру Хельману дарственную грамоту на владение совхозом «Поло-ное». Нацисты, окружившие нового помещика, и их пособники из числа сельских старост гаркнули «Хайль Гитлер», а народ опустил головы. В гитлеровской грамоте было сказано:

«...господину Хельману за старание, проявленное в органи­зации снабжения немецкой армии».

Сельские старосты начали сгонять народ на полевые работы в поместье Хельмана. Крестьяне Ровно, Вязино, Бур яки, Мор-жок и других деревень безвозмездно на своих харчах работали на помещика. Смелые спрашивали:

— Когда же на себя работать?

Хельман отвечал:

— Когда мне кончите.
И пригрозил:

— Будете плохо работать, отправлю в Германию, а вместо
вас привезу французов.

Такая же барщина была введена в Волышеве. Свыше пяти сот человек, жителей окрестных деревень, от зари до захода солнца работало под кнутами надсмотрщиков. Гитлеровцы — сигары в зубах, руки в брюках — ходили, покрикивали.

На прошлой неделе из деревень, прилегающих к «Партизан­скому краю», гитлеровцы забрали весь скот. Одно время наци­сты раздали по деревням искалеченных и раненых лошадей. Раздача производилась с большой помпой. Фашисты говорили: «Дарим совсем, лечите, кормите, работайте». Тут же вертелись их кинооператоры: снимали на пленку. А теперь не только ло­шади, но весь скот был отобран.

В деревнях клокотала страшная ненависть к гитлеровцам. В ту ночь, когда партизанский отряд громил железнодорожную станцию, в одном из сел шестидесятилетний старик ударил в на­бат. Разбудил все население: «Чего спите, наши наступают!» — и призвал брать топоры и вилы и идти на совхоз «Полоное», куда приехала семья новоявленного Хельмана. Народ еле уго­монил старика: выступать было не с чем, не было оружия.

Партизанские разведчики побывали во многих селах, где ликвидированы колхозы. Всюду одно и то же. Лошадей нет, барщина, работать не дают даже на той земле, которую пока оставили в личном пользовании. Всюду голодают, но хранят неприкосновенные запасы продовольствия для партизан.

...Утром, погрузив в лодку боеприпасы и газеты, мы отчали­ли от берега и стали спускаться по течению к границе «Парти­занского края». Там, где были селения, одиноко стояли печки, кое-где торчали шесты со скворечницами, чернели четырех­угольники! изгородей, за которыми возвышались груды кирпи­ча и скрючившиеся от огня железные кровати. Редко, редко на отшибе встречались один — два дома.

На пути мы раздавали газеты и беседовали с народом.

—   Мы сожженные,—сказали нам из группы людей.

В толпе стояла женщина с кучей маленьких ребят. В руках она держала ведро со спекшимся картофелем.

—   Это все, что осталось,— тихо промолвила она.

—   Я расстрелянный,— заявил нам на следующей остановке пожилой крестьянин. Грудь перевязана холстом, сквозь кото­рый проступала кровь.— Вчера сожгли и расстреляли. Детей совсем, а меня не добили. Ночью переполз через гитлеровцев, ищу партизан.

Следующая остановка — большое село. Все цело, но домаш­ние вещи вынесены в поле. Лежат кучами узлы, сундуки, овчи­ны, холсты. Встречающие нас на берегу говорят: только что пролетел самолет, обстрелял.

Сразу же перешли к рассказам о фашистах. В этой деревне они были мимоходом. Одну колхозницу привязали к телеге и восемь километров тащили ее по каменистой дороге. Потом в мертвую стреляли. Особенно издевались над председателем кол­хоза. Забросили его костыль, заставили его бежать — он падал, поднимали, били и снова заставляли бежать...

В следующем селе мы попали на собрание. Полный дом народа. Двери настежь, и на улице продолжение зала. Президиум за столом. Докладчик — коммунист из партизанского отряда — воскликнул:

— Разве можно нас победить! К виску приставляют писто­лет, к горлу — бритву, к сердцу — нож, спрашивают: «Где пар­тизаны?» Ни слова не сказал ваш колхозник. По вполне понят­
ным причинам я не называю его фамилии...

Голос с места:

— А что скрывать, со мной это было.
Докладчик:

— Ну, вот, таких людей, как мы с вами, могут убить, но крепостными не сделают!

И тут из уст докладчика второй раз мы услышали фразу, крылатую в «Партизанском крае»:

— Не будет по-фашистски, будет по-нашему!
Сказал и стукнул кулаком по столу.

Три недели пробыли мы в селах «Красной Псковщины». Об­щее впечатление: люди ничего не боятся и ничего не жалеют. В каждом доме живет по пять — шесть семей, по 20—25 чело­век. Кушают все вместе, не считаясь, за одним столом.

Однажды нам пришлось ночевать в маленькой деревне. Хо­зяйка — мать пятерых детей. Гитлеровцы убили ее мужа. И вот эта женщина нам сказала:

— Только подумайте: у Матвея Захаркина была граната, и он не бросил ее в фашистов. Мы, бабы, после его избили: не трусь, когда есть оружие! Будь у меня граната, кинула бы в самую ихнюю гущу!

...Партийное собрание было назначено в двенадцать часов дня. К этому времени к сельской школе начали стекаться во­оруженные люди. Это были местные колхозники и колхозницы, пожилые и молодые, шли группами и в одиночку. Лицо одного старика показалось нам знакомым. Так и есть: вчера мы видели его в поле, он шел с лукошком и привычным сильным размахом разбрасывал зерно по сторонам. Карательные экспедиции со­жгли сельскохозяйственные машины. И вот сев из лукошка стал теперь обычным делом.

Сейчас на груди старика вместо лукошка висел автомат, на ремне — зеленая «лимонка». У девушки, быстро пробежав­шей по коридору, торчал из кармана трофейный парабеллум. Пока участники собрания рассаживались за низкие ученические парты, теснее сдвигали скамейки, стоял шум. Не было слышно, только видели в окно, как над крышей противоположного дома пронесся фашистский самолет. И еще: на горизонте начал куриться лес — горела подожженная гитлеровцами деревья.

Когда расселись и женщина в костюме из серого сукна, ма­ленькая, пожилая, с материнскими глазами, одновременно стро­гими и ласковыми, подошла к столу президиума, настала ти­шина.

— Товарищи! На собрании присутствуют двадцать пять чле­нов партии, тридцать кандидатов, восемь комсомольцев, тринадцать беспартийных. Отсутствуют десять коммунистов, из них трое находятся в бою, трое задержали группу шпионов, конвои­руют их в штаб, один вчера ранен, один болен. Разрешите собрание считать открытым.

В числе других Екатерина Мартыновна была избрана в пре­зидиум. До войны она заведовала районным парткабинетом, затем вступила в партизанский отряд, а когда партизаны отвое-вали район, вошла в состав «тройки» — высшего партийно-со­ветского местного органа.

...На повестке дня три вопроса. Первый — прием в партию.

Как обычно, зачитали анкету, заявление, рекомендации. За­тем председатель обратился к вступающей, как старый знако­мый:

— Ну, Прокофьевна, расскажи свою биографию.

Это была женщина лет пятидесяти. Она стояла около пре­зидиума, волнуясь, теребила белый платок и сказала всего лишь несколько слов:

— Ну, что ж Родилась здесь. Ушла на фабрику в Питер. Мужа убили в ту войну. Вырастила детей. Вот я вся моя био­графия.

Реплика:

— Ох, Прокофьевна, и скупа же ты на слова!
Прокофьевна завязала платок и вернулась на место.
Только в прениях, когда начали выступать люди, раскрылось

ее лицо.

Член «тройки» тов. Поруценко рассказал:

— Я познакомился с Прокофьевной во время войны. В первые дни, когда борьба с оккупантами только началась, были — немного, конечно, но были — такие, которые сторонились пар­тизан, считая, что за это гитлеровцы будут милостивее. Что из этого получилось, вы знаете! Прокофьевна в то тяжелое для нас время днем и ночью принимала нас, была нашей партизан­ской матерью. Помните карательную экспедицию, когда на уничтожение нас были брошены эсэсовцы, танки и самолеты? Я пришел тогда к Прокофьевне. Кругом горели деревни. Ры­скали шпионы. Гибли русские люди. Прокофьевна укрыла меня, и когда одна колхозница сообщила ей, что только шесть партизан осталось в живых, у нее отнялись ноги. Так близко она
приняла к сердцу это известие. К счастью, это была провокация:

партизаны укрылись в лесах и, как знаете, растрепали кара­тельные отряды. Если бы знали фашисты, что делала для нас эта женщина, они бы ее разорвали!

Прокофьевну единогласно приняли в партию.

Следующим с винтовкой в руках подходит к президиуму Максимов. Из его заявления, зачитанного председателем, за­помнилась одна фраза: «Партия борется за народ, и я должен быть в партии». Максимов — председатель колхоза. Он расска­зал биографию, и снова, если бы не вопросы и прения, мы так бы и не узнали, какой это бесстрашный и преданный народу че­ловек.

Село, в котором живет Максимов, находилось за границей «Партизанского края». Узнав об организации продовольствен­ного обоза в Ленинград, Максимов в одну ночь провел в своем селе сбор продуктов. Однако нашелся предатель. Гитлеровцы нагрянули в село. Их заметили, когда они подъезжали, и Мак­симов успел с другого конца отправить продукты в лес.

В руки фашистов попалась мать Максимова — семидесяти­летняя старуха. Ее долго мучили, но она не выдала колхозной тайны. Уходя, каратели сожгли восемнадцать домов, в том чис­ле все имущество Максимова. Теперь его семья живет в бане, а сам он — где придется.

На первых порах, когда еще только устанавливался контакт с партизанами, фашистам удалось захватить Максимова. Сы­нишка поздно предупредил его. Каратель приставил револьвер к виску:

— Говори, где встречался с партизанами?

Били, пытали, инсценировали расстрел, но Максимов твердил одно:

— Воля ваша, не знаю, где партизаны.

Каратели бросили его в колодезь и, решив, что он утонул, ушли...

Председатель партсобрания объявил:

— Принят единогласно.

Товарищ Максимов, раскрасневшийся, взволнованный, уса­живаясь рядом со мной, сказал:

— Буду бороться до конца!

О Наташе, которая принималась в члены партии, мы слы­шали еще до собрания. Проезжали поле одного колхоза. Смот­рим, работает много лошадей. Это было странно, потому что фашисты разграбили все конюшни.

— Откуда такое богатство?

В ответ нам рассказали о подвиге Наташи. Узнав о прибли­жении врага в тот момент, когда многие жители села прятали личное имущество, Наташа, бросив свой дом, погнала в лес та­бун колхозных лошадей. На обратном пути она была задержа­на. Фашисты ее истязали, таскали за волосы, принесли веревку, палач связал петлю и жестом показал на березу. Наташа молчала. Спасение пришло неожиданно, как в кино: в деревню во­рвался партизанский отряд.

На столе президиума еще лежало несколько дел по приему в партию. Собрание решило передать их на рассмотрение пер­вичных партийных организаций. Теперь была такая возмож­ность. Сначала в «Партизанском крае» была одна партийная организация, в которую входило двенадцать коммунистов. Но за последние четыре месяца в партию вступило сорок восемь человек, создали четыре организации, на днях собираются со­здать пятую.

После перерыва собрание заслушало доклад о текущем мо­менте. В прениях выступил председатель сельсовета. Вот что он говорил:

— Когда фашисты только прошли по нашей территории, среди несознательных были рассуждения: «Ну, что же, мы мир­ные люди...» Но когда у вдовы Натальи Максимовой отобрали последнего поросенка, она хваталась за него обеими руками, ее ударили прикладом, чуть не убили, вся деревня сказала: надо воевать. Осенью из нашего сельсовета в партизаны ушли только трое, а теперь, кто может носить оружие, тот в партизанах. Сто тридцать человек, товарищи, участвуют в партизанском движе­нии из одного нашего сельсовета. Народ воюет! Партизаны про­ходят через непроходимые болота, по тропинкам, которых нико­гда не будет на гитлеровских картах. Когда уставшие партиза­ны на несколько часов приходят в село, они могут спокойно от­дохнуть. Женщины, дети, старики, организуют круговую развед­ку, охраняют их отдых. Народ теперь ничего не жалеет для войны с фашистами—ни хозяйства своего, ни крови своей. Вспомните село Ломовку, которое в мирное время ругали за отставание во всех кампаниях. А теперь жители этого села про­являют себя героями. Когда они составляли письмо ленинград­цам, фашистские самолеты стреляли по селу, а собрание шло. Предатель выдал Ломовку: донес гитлеровцам, что там соби­рают продукты для Ленинграда. За это Ломовку сожгли. А бу­квально на другой день мы проводили собрание в следующем селе, жители которого видели, как горела Ломовка, и собрание было многолюдным. Товарищи, мы каждый день ходим по краю обрыва, видим смерть, до лучше погибнем, чем поко­римся врагу!

 

 

В. КОЖЕВНИКОВ

КАЗАКИ

— Мне коня не надо. Я за твою рану сердцем болею. Может, пуля какая-нибудь заразная была.

Хоменко, словно не слыша Гуляева, продолжал чистить Гре-чика скребницей, которую он держал в левой руке, правая рука, перебинтованная, висела на перевязи в проволочной шине.

— В госпитале какаву дают. А коня я твоего не испорчу. Вернешься — по всем статьям обратно сдам.

Хоменко обернулся к Гуляеву бледным, обескровленным ли­цом, покрытым мелкими капельками пота, пошевелил губами, но, ничего не ответив, дернул коня за повод и увел за собой.

—   Вот, — сказал сокрушенно Гуляев казакам, наблюдав­шим эту сцену, — какая железина! До последнего вздоха за своего Гречика держаться будет, а ты тут хоть плачь.

—   Непреклонный!

—   Рука заживет, а коня сколько лет растить надо!

—   Танк подшибут, пересел на другой — и порядок. А тут конь.

—   По мирному времени и то подходящего сыскать трудно.

—   Конь не машина, испортят — не починишь.

Поняв, что бойцы одобряют поведение Хоменко, Гуляев тя­жело вздохнул и сказал:

— Конник без коня — полчеловека.

Казаки помолчали. Гуляев поднял лежавшее на земле сед­ло, положил его себе на голову и понес, звеня стременами.

Очень горестен вид казака, несущего пустое седло. Бойцы, идущие ему навстречу, уступали дорогу, а поравнявшись, опу­скали глаза. Спрашивать в таких случаях конника не о чем — осиротел казак. И вот как это произошло.

Несколько дней подряд на нашем участке фронта почти непрерывно шел тяжелый и теплый дождь. Лесные дороги раз­мыло. Деревянные настилы всплыли, как бесконечные плоты. Кисло пахнущая грязь, в которой настилы плавали, начала гнить, грязь бродила и пучилась. А деревья, напитанные во­дой, стали совсем черными.

Гитлеровские части бежали из города Н. к другому городу Н. по единственному большаку. Перерезать эту дорогу наши механизированные части не поспевали из-за распутицы. Но там, где не могли пройти могущественные машины, пройдет конь осторожной и тщательной поступью, — казацкий конь.

Энская кавалерийская часть получила приказ резать ком­муникации отступающему врагу, чтобы задержать его. Летом 1943 года у нашего командования появились особенные забо­ты: собирать фашистов в большие кучи, чтобы по большой ку­че приходился полновесный удар и чтобы пожестче он был, неотвратимее.

Где рысцой, а где шагом, впритирку между тесными ствола­ми деревьев, прошли казаки лесную чащу и выскочили на спи­ну противнику.

Казачье воинское усердие и их стремительная хватка в бою с врагом хорошо известны. Ежевечерне читая в штабе опер­сводку, мы с восхищением склонялись над картой и живым дви­жением красной стрелки отмечали все новые десятки населен­ных пунктов, освобожденных от врага в этом кавалерийском рейде.

Конногвардейцы Андрей Гуляев и Яков Хоменко действо­вали в составе конной группы под командованием младшего лейтенанта Щукина Захара Андреевича.

Кони у обоих казаков были складные, с хорошим экстерье­ром, храп с горбиной, поступь стыдливая, как у девушки, — иноходцы, это же понять надо.

Когда в обороне стояли, у каждого коня своя щель была — на случай бомбежки. Щетки, гребень, скребница — конский ту­алет — всегда в ходу. Блестели кони,' как новенькие, и походи­ли друг на друга, словно близнецы. И разве можно отказаться идти в паре с другим конем, таким одинаковым, — это же очень красиво, когда кони одинаковые! А где люди вместе, там и дружба. Хоменко и Гуляев дружили между собой.

Хоменко относился к своему коню строго и всегда шел на нем не так, как конь хотел, а как ему, хозяину, нужно.

Гуляев доверялся коню и повод держал свободно, между двух пальцев, как мундштук папиросы, и любил такую рысь, чтобы в ушах свистело.

Хоменко родился и вырос на хуторе Сладком, в Сальских степях. Солидный, всегда в одинаковом настроении, он умел и другим внушить спокойствие, даже в такую минуту, когда спокойным оставаться трудно.

Гуляев — уроженец города Микоян-Шахара. Человек он очень впечатлительный и легко поддавался чрезмерному востор­гу, но так же легко впадал в задумчивую грусть. Во время кон­ной атаки он всегда мчался впереди, крутя клинок так, что казалось, у него над головой висит металлический сверкаю­щий шар. Во время же пешей атаки он все время нервничал и оглядывался назад, в ту сторону, где оставил коня у коно­вода. Он опасался, как бы фашисты не перенесли огонь в глу­бину и не повредили там иноходца.

Воевал Гуляев с азартом, Хоменко — с угрюмым упорством и после боя был молчалив: у него был свой жестокий счет с врагом.

Командир кавалерийской части получил по радио приказ — выделить группу конников, послать их ночью на линию желез­ной дороги, чтобы они в определенное время обозначили раке­тами линию, где проходит полотно железной дороги. Наши бом­бардировщики должны были покидать туда бомбы.

Гуляев и Хоменко вызвались на это дело. До рассвета они посылали в гудящее самолетами небо ракеты, а наши летчики бросали в ответ на землю бомбы, такие сильные, что рельсы скручивались от них, как синие змеи.

С рассветом Гуляев и Хоменко по лесной тропинке отправи­лись к себе в расположение, очень довольные собой. И вот на лесной заболоченной дороге, протянутой рядом с тропой, они увидели два гитлеровских серых танка.

Передний танк, застряв в выбоине, буксовал. Он бешено крутил обе гусеницы, выбрасывая позади себя два фонтана грязи, и от этого походил на землечерпалку. Второй танк, хо­лодный, видимо поврежденный, был привязан цепью к первому.

Фашисты стояли возле головного танка и, взявшись руками за большое, тяжелое бревно, крича что-то, старались сунуть бревно под гусеницы.

Гуляев, у которого, при виде врагов, закружилась голова, еще не прикинув, что к чему, дал шпоры коню, и, вращая над головой клинком, выскочил на дорогу и стал рубить. Когда ему попался солдат в каске, он успел перевернуть в руке клинок и уже обушком стукнул врага по голове — иначе клинок боль­ше никуда бы не годился.

Хоменко, который при всех случаях оставался спокойным, положил автомат на сук дерева и бил из него тщательно и на выбор, боясь только, как бы не задеть Гуляева, крутившегося на своем коне в самой гуще фашистов.

И вот в свалке убили коня у Гуляева, а он сам, лежа на земле, опираясь на локоть левой рукой, отмахивался от врагов клинком.

Но фашисты, очевидно, решив, что казаков много, а их ма­ло, добивать Гуляева не стали, а бросились к танкам и, забрав­шись внутрь, захлопнули крышки люков.

Гуляев успел доползти до канавы, прежде чем фашисты за­вертели башню, открыв круговой огонь из пулеметов.

Казаки залегли у толстых стволов деревьев и стали сторо­жить танки. Ведь пока головной танк, как свинья, зарылся в грязи, ему с места не тронуться, а чтобы он тронулся, нужно бревно к гусеницам привязать, а уж только тогда, подтянув под себя бревно, упираясь о него, танк сможет выбраться на прочное место. Но чтобы подтянуть это бревно, фашистам нуж­но выбраться наружу, а тут их казаки стерегут.

Казаки были упорные, фашисты тоже. Через ровные интер­валы головной танк включал оба мотора и начинал снова рабо­тать, как землечерпалка, выбрасывая позади себя грязь. Рано или поздно, а решили фашисты докопаться до твердого грун­та и вылезти.

Иногда гитлеровцы предпринимали вылазки, и тогда про­исходил огневой поединок, во время которого и перебило руку у Хоменко.

Впрочем, каждый раз казакам удавалось загнать фашистов обратно в танк. Но вся беда была в том, что к вечеру дождь прекратился, а сильный ветер дул в лесную дорогу, словно в трубу, и сушил ее.

Понимая это, Хоменко сказал Гуляеву, что он очень опа­сается, как бы танки не ушли от них. И он предложил Гуляеву сесть на коня и поехать до части за помощью.

Но Гуляев отказался ехать, а сказал, чтобы Хоменко ехал сам.

Хоменко заявил, что он не может бросить товарища.

— Тогда чего же делать? Хоменко подумал и сказал:

— Давай пошлем моего коня.

И вот что сделал Хоменко. Вылил из фляжки воду, поло­жил в фляжку донесение с описанием всех обстоятельств и по­весил фляжку на шею коня, вроде ботала. Потом он стал сте­гать коня, но конь не уходил. Он снова и снова стегал его, пока конь не обиделся и не ушел. Но минут десять спустя конь опять вернулся, и опять Хоменко бил его. Тогда конь, низко опустив голову, ушел и больше не возвращался.

На рассвете фашисты вылезли из танка, и им удалось ныр­нуть под его брюхо и засесть там с ручным пулеметом, при­крываясь огнем; два фашиста выбрались к канаве и стали отту­да бить по лесу, где прятались казаки. А патронов у казаков оставалось считанное количество. В последний момент, когда казакам совсем приходилось худо, из лесу выехала парокон­ная упряжка с противотанковым орудием и конный отряд с младшим лейтенантом Щукиным.

Казаки только два раза успели выстрелить из орудия, как фашисты стали уже просить прощения.

Возвращались обратно казаки с трофеями: впереди ехал танк и волок на буксире другой, поврежденный. Головным тан­ком управлял вражеский солдат — механик-водитель, а рядом с ним на сиденье сидел младший лейтенант Щукин.

Остальные фашисты сидели снаружи, на броне, и вместе с ними сидел Гуляев, которому больше не на чем было ехать. ...Командир части вручал отличившимся в этих боях награ­ды. И когда подошел к Гуляеву с орденом Отечественной вой­ны второй степени в руках и увидел лицо Гуляева, командир удивленно спросил:

— У вас что, товарищ Гуляев, зубы болят?

— Нет, — сказал Гуляев, — коня жаль. Вечером казаки пели песни.

А Гуляев бродил один, и было ему очень тоскливо, и жить на свете ему было больше неинтересно.

Увидев Хоменко, он хотел пройти мимо него, но Хоменко подошел к нему сам и сказал:

—    Я тебе, Яков, коня оставлю. Но ты смотри!

Гуляев начал так причитать, так благодарить, что Хоменко рассердился и, рассердившись, сказал:

—   Мне такого коня не надо, который хозяина бросает, я другого, получше, сыщу.

Но то, что сказал Хоменко, было неправдой.

Он любил коня, и конь верно любил его, потому что это был умный и преданный конь, и если бы Гречик не был умным и преданным, разве бы он сделал то, что он сделал!

Но, видно, на войне в дружбе у людей рождается что-то такое возвышенное, что словами объяснить сразу трудно.

И вот отдал Хоменко своего любимого коня Гуляеву, отдал, зная, что душой он сильнее своего друга и сумеет перенести горе, не теряя себя, а вот Гуляев не сумеет. Уж очень резко бро­сает его от непоправимой печали к крайностям восторга.

 

 

Б. ПОЛЕВОЙ

РАЗВЕДЧИКИ

Однажды, в самый разгар войны, в известной на весь Калининский фронт роте разведчиков, которой, как сейчас помнится, командовал тогда капитан Кузьмин, произошел спор между

двумя любимцами роты: старым солдатом Николаем Ильичом Чередниковым и очень удачливым снайпером Валентином Ут­киным, человеком хоть и молодым годами, но немало уже по­воевавшим.

Чередников, всегда относившийся к молодежи покровитель­ственно и немножко насмешливо, в присутствии всего отделе­ния утверждал, что сумеет он так замаскироваться, что Уткин, подойдя к нему метров на десять и зная наверняка, что он где-то тут рядом, не сумеет его заметить. Уткин же, парень быва­лый, самоуверенный, да и не без основания самоуверенный, за­явил, что в пятнадцати метрах муху разглядит, а не то что че­ловека, да еще такого дюжего, здоровенного, как дядя Черед­ников, как звали в роте Николая Ильича.

Поспорили на кисет с табаком.

Судьей попросили стать старшину роты Зверева, человека справедливого, пользовавшегося у бойцов большим уважением.

В назначенный час, когда рота отдыхала, отведенная после горячих дел во второй эшелон полка, старшина торжественно вызвал Уткина и повел его с собой. Напутствуемые солеными шуточками, пожеланием удачи, они вышли из расположения роты на задворки деревни, пересекли запущенное, непаханое, затянутое бурьяном поле, огороженное разрушенной изгородью, и остановились на повороте проселочной дороги, там, где она, некруто загибая, уходила в редкий молодой березовый лесок.

— Стой тут и гляди в оба, — сказал старшина, засекая на часах время и сам ища глазами, куда бы это мог спрятаться Чередников.

Был серенький промозглый ветреный денек. Над мокрым по­лем, над леском, трепетавшим бледной шелковистой зеленью весенней листвы, торопливо тянулись бесформенные бурые об­лака, почти цеплявшиеся за верхушки деревьев. Крупные, тя­желые капли висели на глянцевитых ветках кустов, холодная сырь пробирала до костей. Но где-то высоко наперекор непо­годе жаворонки звенели над печальными забурьяненными по­лями о том, что не осень это, а ранняя весна стоит над миром.

Уткин внимательно оглядывался. Местность кругом была до­вольно ровная, прятаться на ней было негде, за исключением, пожалуй, кустарника, росшего на опушке. К нему-то он и стал присматриваться.

Терпеливым, цепким взором разведчика он обшаривал каж­дую березку, кочку, каждый кустик; порой ему казалось, что он заметил несколько примятых травинок, или ком неестествен­но вздыбленного мха, или сломанный прут, вжатый ногой в бо­лото и торчащий вверх обоими концами. Разведчик настора­живался и хотел уже окликнуть Чередникова, но, вглядевшись повнимательнее, убеждался, что ошибся, и снова, с еще боль­шим вниманием начинал осматривать местность.

Старшина сидел возле, на большой груде камней, лежащей на меже, покуривал и тоже с любопытством поглядывал кру­гом. От непрерывно сеявшего дождя трава покрылась серова­то-дымчатым налетом, похожим на росу. Каждый след должен был быть отмечен на ней темным пятном. Но следов не было видно, и это больше всего смущало обоих.

К исходу положенного на поиски получаса Уткина взяла до­сада. Ему начало казаться, что старый разведчик подшутил над ним, что сидит он сейчас по обыкновению своему где-ни­будь у костра, подкладывает сухие ветки, задумчиво следит, как танцует, потрескивая, огонь, и посмеивается в усы над лег­коверами.

— Разыграл, старый черт! — не вытерпел наконец Уткин. — Все. Пошли. Чего тут разглядывать пустырь курам на смех!

И как только он это сказал, где-то совсем рядом, точно из-под земли, раздался знакомый хрипловатый голос:

— А ты гляди, гляди внимательней... торопыга... Глаз-то не жалей, а то все: я, я, я... Вот и вышла последняя буква в азбуке.

Заскрежетали, загремели камни, и из соседней, находив­шейся рядом, в двух шагах, каменной кучи, лежавшей так близ­ко, что Уткин не обратил на нее даже внимания, отряхиваясь и поеживаясь от сырости, поднялась высокая, сутуловатая фи­гура старого разведчика с мокрыми от дождя, обвисшими, про­куренными, изжелта-бурыми усами.

Он обдернул гимнастерку, ловким движением больших паль­цев загнал складки за спину, поправил пилотку на голове, вски­нул на плечо винтовку, подошел к Уткину, так и застывшему на полушаге с открытым ртом, и протянул руку:

— Давай кисет.

Уткин молча вынул синий шелковый кисет с вышитой на нем гладью надписью: «На память герою Великой Отечествен­ной войны», — заветный кисет, полученный в первомайском по­дарке и служивший предметом зависти всей роты. С сожале­нием глянул он на кисет и протянул его дяде Чередникову. Тот невозмутимо взял кисет, набил из него маленькую само­дельную трубочку, выпустил несколько колец дыма, аккурат­но завязал кисет бечевкой и положил в карман.

— Хоть знаю — жалеешь, а не отдам. Чтобы больше со ста­рым солдатом Чередниковым Николаем пустого спора не заводил. Чтоб яйцо курицу не учило. Понятно это вам, гвардии боец, дорогой товарищ Уткин?

А с кисетом этим была связана целая история, и историю эту все в роте знали. В нем вместе с табачком нашел Валентин Уткин записочку: дескать, кури, себе, боец, на здоровье да меня вспоминай или что-то в таком роде, и подпись и адресок: город Калинин, ткацкая фабрика «Пролетарка». И из кисета этого к тому времени выросла не только мощная переписка, а, можно сказать, целая любовь. Поэтому все в роте удивились, как это дядя Чередников, человек душевный,   справедливый, коммунист, готовый товарищу, если надо, половину своего сол­датского мешка разгрузить, лишил общего любимца такой памятки.

Ну, как бы там ни было, спор этот еще больше поднял авто­ритет дяди Чередникова, и что бы с тех пор старый разведчик бойцам по делу ни говорил, никто уже противоречить не ре­шался. И даже сам капитан Кузьмин, чуть дело доходило до особо важного задания, звал дядю Чередникова.

Разведчик! Вы, наверное, представляете его себе этаким мо­лодцеватым парнем, подвижным, быстрым, с энергичным ли­цом, с острыми глазами и обязательно с автоматом на груди. А дядя Чередников был уже в годах, высок, сутул, медлите­лен и не то чтобы неразговорчив, а просто предпочитал слу­шать, а не рассказывать. Отвечал он на вопросы по-солдатски коротко и точно, пустословий и в других не жаловал и все вре­мя не выпускал изо рта маленькой кривой трубочки, которую он сам смастерил простым перочинным ножом из нароста бе­резы.

Автомата он тоже не носил, а предпочитал ему обычную рус­скую трехлинейную винтовку. Тем не менее разведчик и снай­пер он был по нашему фронту непревзойденный, с настоящим талантом следопыта, со своей особой ухваткой, с лисьей хит­ростью и с неистощимой изобретательностью.

Колхозник, сибиряк, таежник, потомок многих поколений русских звероловов, он и к войне подходил со спокойным расче­том и деловитостью. Он говаривал, что враг, раз он к нам с оружием в дом влез, для него не человек, а зверь, и зверь лю­тый, покровожадней хорька, похищнее, повреднее, чем волк. И он охотился за ним постоянно и неутомимо, заполняя этим не только все боевые дни, но и редкие фронтовые досуги, когда роту отводили во второй эшелон на отдых.

Он не вел счета истребленным гитлеровцам, как это делы­вали в те дни другие бойцы, как не вел когда-то в тайге счета добытым им белкам. Но друзья его, разговорившись, давали честное гвардейское, что «нащелкал» дядя Чередников фаши­стов близко к сотне. Сам он, и, думается мне, без ложной ри­совки, значения этому большого не придавал: дескать, эка ра­дость подшибить фрица-ротозея!

Однако, как охотник помнит убитых медведей, он запомнил трех уничтоженных им гитлеровцев. Двух офицеров, которых он подкараулил, лежа в нейтральной полосе, и снял во время командирской рекогносцировки, и одного, как он говорил, «страсть вредного» фашистского снайпера, подкараулившего нескольких наших бойцов и ранившего любимца роты разведчиков — пса Адольфку, лохматого голосистого дворнягу, бегавшего по передовой с трофейным железным крестом на шее.

За этим снайпером дядя Чередников охотился недели две.

Тот знал об этом и, в свою очередь, охотился за старым раз­ведчиком. Как бы состязаясь в мастерстве, они сутки за сутка­ми караулили друг друга. Чередников, получивший задание ка­питана во что бы то ни стало снять «вредного снайпера» и ре­шивший, как говорится, воевать до победного конца, появлялся в те дни в роте только за тем, чтобы забрать у старшины суха­ри, консервы, табак и наполнить фляжку спиртом, которым он спасался от лихих в те дни морозов. Он приходил похудевший, обросший, злой, с воспаленными глазами, с обкусанными кон­чиками усов, на вопросы не отвечал и, подремав часок — другой в уголке землянки, уходил назад, на передовую.

Только к исходу второй недели удалось ему точно устано­вить снежную нору вражеского снайпера. Она была вырыта за трупом лошади, лежавшим тут с осени, безобразно раздутым и уже запорошенным снегом.

Дядя Чередников попробовал вызвать противника на бой выстрелом. Тот не ответил. Но с передовой гитлеровцы открыли на выстрел такой огонь, что разведчик еле отлежался в своей засаде.

Попробовал установить в леске чучело в каске и маскхала­те. Хитрость не новая, однако и на нее попадались, но «вредный» не клюнул. День пропал зря.

Тогда однажды в туманную ночь, перед рассветом, дядя Че­редников протоптал следы у одиноко стоявшей у переднего края сосенки, что была как раз напротив палой лошади, отряхнул с веток иней, посорил на снегу корой и возле едва заметно раз­ложил за ней свой маскировочный халат. Все это замаскиро­вал, но не очень тщательно. От дерева он протянул су­ровую нитку к своему настоящему убежищу, сделанному в снегу, и дал все это заволочь инеем оседавшего утреннего тумана.

Когда совсем рассвело и поднялось солнце, Чередников на­чал легонько дергать нитку. С ветвей сосенки стал осыпаться снег. Дядя подергает и замрет. Подождет полчаса, подер­гает и опять замрет. Наконец в норе гитлеровского снайпера послышалось шевеление. Над бурым пузом лошади поднялось что-то более белое, чем снежный горизонт. Грянул выстрел. Он слился с выстрелом дядя Чередникова. И все стихло. Только снег осыпался с пробитой ветки сосенки, возле которой ночью разведчик с такой тщательностью раскладывал и маскировал свой халат.

С тех пор «вредный» больше не досаждал нашим бойцам, и пес Адольфка, излеченный помаленьку заботами разведчи­ков, мог смело бегать по передовой, позвякивая своим желез­ным крестом, пренебрежительно поднимая ногу у пеньков и брустверов на самом виду у врага.

Охотой за неприятелем дядя Чередников заполнял свои до­суги, но настоящая военная специальность была у него развед-ка. Много наши разведчики применяли в Великую Отечествен­ную войну разных хитрых способов, о них я рассказывать не стану, но из всех них дядя Чередников предпочитал разведку бесшумную, основанную на ловкости, на знании повадок врага, на умении маскироваться.

Один или вдвоем со своим напарником, тем самым Вален­тином Уткиным, у которого он так безжалостно выспорил за­ветный кисет, они, как ящерицы, проползали в неприятельское расположение. Иногда, когда этого требовало задание, снимали холодным оружием с поста зазевавшегося часового и так же тихо, без шума, без выстрела, возвращались обратно.

Для Чередиикова разведка была даже не специальностью, а настоящим искусством. Он любил ее, как артист, и, как на­стоящий артист, охотно, упорно и терпеливо учил молодежь, прибывавшую из запасных полков. Но учил не словами. Он не любил слов. На месте показывал он молодым солдатам, как надо ящерицей переползать, как войлоком обматывать подмет­ки, чтобы шаг был бесшумен, как по моховым наростам на де­реве, по годовым кольцам на пнях определить страны света, как с помощью поясного ремня лазить на самые высокие сос­ны, как сбивать собак со следа, как в снегу уметь спрятаться от холода, как по разнице во времени между выстрелом и раз­рывом определить дальность вражеских позиций, а по тону вы­стрела — направление стреляющей батареи, и многое другое, необходимое в этом сложном военном ремесле. Он показывал молодым солдатам свой знаменитый в роте маскировочный плащ, который он сам обшил ветками и корой и в котором, как мы уже знаем, его действительно можно было бы не заметить даже в двух шагах.

— Фашист — зверь хитрый, пуганый, осторожный, его надо с умом брать, а потому дело наше самое из всех тихое, — гово­рил он молодым бойцам в заключение учебы.

Сам он так ловко осуществлял это на деле, что иной раз и своих обманывал.

Однажды чуть по нему не заплакала вся рота.

Приказал ему командир срочно взять «языка». Получены были агентурные данные, что противник здесь что-то затевает, и поступил сверху приказ добыть «языка» как можно скорее. Дядя Чередников молча выслушал приказание. На вопрос «По­нял?», рубанул по обычаю: «Так точно, товарищ капитан», — развернулся налево кругом, плаща своего знаменитого не за­хватил, а взял только винтовку и пошел на передний край, ни­кому не сказавшись и даже друга своего, Валентина Уткина, не предупредив.

Очень уж требовался «язык». Должно быть, поэтому, не дожидаясь даже темноты, дядя Чередников переполз рубеж обороны и, глубоко зарываясь в снег, стал двигаться к враже­ским окопам, да так ловко, что даже свои, следившие за ним, скоро потеряли его из виду. Но шагах в двадцати от неприяте­ля что-то с ним случилось. Он вдруг привстал. Слышали бой­цы, как у гитлеровцев рвануло несколько автоматных очередей. Видели, как, широко, вскинув руками, упал навзничь развед­чик, и все стихло. В сгущавшихся сумерках на месте, где он упал, было видно неподвижное тело с нелепо поднятой рукой.

Гитлеровцы попробовали подползти к трупу, но наши сейчас же открыли по ним огонь и отогнали их от тела.

Весть о том, что убит дядя Чередников, быстро дошла до роты. Прибежал Уткин в маскхалате, белый, как халат, взгля­нул на неподвижное тело с поднятой рукой и тут же полез через бруствер. Едва его удержали, да и не удержали бы — уполз бы за другом, может быть, себе на беду, если бы сам капитан не приказал ему вернуться и дожидаться темноты.

Весь вечер Уткин сидел с бойцами боевого охранения, при­кладывался к фляге и, не таясь, ладонью стирал со щек слезы.

— Ох, человек, вот человек! Где вам понять, что за человек за такой был дядя Чередников!

Когда спустилась ночь и запуржило в полях, капитан разре­шил Уткину ползти за телом друга. Солдат перемахнул через бруствер и, миновав заграждение, двинулся вперед. Он полз долго, осторожно, отталкиваясь локтями от скользкого наста. Вдруг сквозь шелест летящего снега услышал он хриплое, при­глушенное дыхание. Кто-то полз ему навстречу. Уткин притаил­ся, замер, тихо вытащил нож, ждет. И вдруг слышит шепот, знакомый хрипловатый шепот:

— Кто там? Не стреляйте — свои. Пароль — «миномет». Чего притаился? Думаешь, не слышу? Мелко плаваешь, брат. Помогай тащить, ну...

Оказывается, дядя Чередников из-за срочности задания ре­шил на этот раз рискнуть. А расчет у него был такой: незамет­но приблизиться к гитлеровским окопам, нарочно дать себя об­наружить и упасть до выстрелов. Притвориться мертвым и ждать, пока с темнотой кто-нибудь из фашистов не направится за его телом. И вот на этого-то гитлеровца напасть и взять его в «языки».

— Повадки их мне известны. Нипочем им не стерпеть, чтоб труп не обшарить. Часишки там, или портсигар, или кошелек — это им очень интересно, —- пояснил он потом товарищам;

После этого случая сам генерал, командир дивизии, которо­му Чередников очень угодил «языком», вручил ему сразу за прошлые дела медаль «За отвагу», а за это — орден Красной Звезды. Ох, и праздник же был в роте! Хватив в этот день сверх положенной фронтовой нормы, молчаливый и неразговорчивый дядя Чередников расчувствовался, вернул Валентину Уткину заветный кисет с наказом не драть носа перед старым служи­вым, а потом принялся рассказывать товарищам, как совсем еще желторотым новобранцем участвовал он в брусиловском

наступлении в 1916 году, как бежал тогда враг под русскими ударами по Галиции и как вызвался он, Чередников, с партией лазутчиков проникнуть во вражеский тыл. Собственноручно взял он тогда в плен, обезоружил и привел к своим австрий­ского капитана и получил за это свою первую боевую награ­ду — георгиевский крест. Рассказал он еще, как бежали окку­панты от Красной Армии на Украине в 1918 году и как гнали их тогда красные полки, наступая врагу на пятки. С группой разведчиков ходил тогда Чередников к оккупантам в тыл. Они отбили у врага штабные повозки, полковую кассу и автомаши­ну с рождественскими подарками, захватили важные докумен­ты. И за это сам комиссар полка подарил Чередникову серебря­ные часы.

Старый разведчик вытащил из кармана эти большие тол­стые часы, на крышке которых были выгравированы две скре­щенные винтовки и надпись: «За отменную храбрость, отвагу и усердие». Часы ходили по рукам, и когда они вернулись к хо­зяину, тот задумчиво посмотрел на циферблат:

— Ох, и ходко они тогда сыпали от нас, ребята! Аллюром три креста. И теперь побегут, скоро побегут, уж вы верьте дяде Чередникову. Потому, тогда мы были кто? Какие мы были?
А теперь кто? Какие мы теперь, я вас спрашиваю? Тогда-то до Берлина мы за ними не добежали, сил не хватило. А теперь, ребята, будьте ласковы, без того, чтобы трубку вот эту об какое-
никакое берлинское пожарище не раскурить, домой не вернусь. Может, думаете, хвастаю? Ну, попробуй, скажи кто, что хва­стаю...       I

И никто этого не сказал, хотя говорил это дядя Чередников, старый русский солдат, когда войска наши еще штурмовали Ве­ликие Луки и до Берлина было далековато.

 

 

С. БЕССУДНОВ

НА КУРСКОЙ ДУГЕ

Мы едем по дороге на Белгород. Вокруг раскинулась необо­зримая степь, словно шрамами, изрытая глубокими оврагами, прорезанная лощинами и балками, покрытыми буйной по­рослью орешника и молодого дубняка. Чуть колышутся нали­тые золотом поля. По обе стороны шоссе мелькают то спря­тавшиеся в лощине, то взбегающие на пригорки длинные ряды ослепительно белых, под соломой хат, окруженных зеленью огородов и палисадников. Мирный сельский пейзаж.

Но вереницы снующих туда и сюда грузовиков, легковых

автомашин, грохочущих танков, подвод с различным военным имуществом да отдаленные раскаты орудийных залпов по­стоянно напоминают о близости фронта.

Шоссе отлого спускается в лощину и снова взбирается на высоту. С гребня ее на желтом ржаном ковре, будто пятна засохшей крови, виднеются впереди бурые, облизанные огнем корпуса танков.

Южные скаты высоты «244,8». Одинокий курган с отмет­кой «2,0». Верстовой столб на обочине дороги. На одном конце его указателя значится: «Белгород — 55 километров».

Здесь в июльские дни сорок третьего года были остановле­ны рвавшиеся к Курску армии Гитлера, пробивавшие себе путь стальным кулаком многих сотен новейших мощных танков и бесчисленными эскадрильями бомбардировщиков. Ветераны войны, герои великих сталинградских боев, преградившие здесь дорогу бешено мчавшейся на них лавине, в один голос говорят,' что нигде и никогда, в том числе и под Сталинградом, они не видели доселе такого огромного скопления военной техники, одновременно сосредоточенной гитлеровцами на таком узком участке фронта.

И все-таки враг не прошел! Его остановили вот тут, у этого одинокого кургана и Берегового столба. Отсюда под неотрази­мыми ударами наших войск противник начал свой поспешный отход к своим прежним позициям, оставляя те немногие кило­метры русской земли, которые он только что захватил столь чу­довищно дорогой ценой.

Еще позавчера здесь шел яростный, кровопролитный бой О нем повествуют сейчас несметные черные язвы воронок, об­горелые коробки танков.

О некоторых из тех, кто мужеством и воинским умением своим поверг врага на Курской дуге, мне и хотелось бы рас­сказать.

Дивизион Иосифа Складного

1.

Все пришло в движение как-то сразу, резко и неожиданно. Еще пять минут назад жизнь в дивизионе текла размеренно, по распорядку, свойственному дням затишья. Пять минут назад никто из гвардейцев — истребителей танков — и не подозревал, что временная передышка кончилась, что дни затишья, исполь­зованные для напряженной, кропотливой учебы, в этот самый момент стремительно уходили в прошлое. Только сейчас, когда раскрасневшийся, взмокший от возбуждения и быстрой езды связной спрыгнул с коня и, четко вскинув собранную ладонь

к виску, протянул капитану Складному пакет, командир диви­зиона и все, кто в этот момент был около него, почувствовали что произошло что-то важное.

Складной быстро вскрыл конверт, прочитал содержание приказа и, обращаясь к начальнику штаба, сказал:

— Товарищ Тулубенекий, по тревоге поднять батареи и со­средоточить на рубеже номер пять.

Уже по официальной форме обращения, к которой так ред­ко прибегал командир дивизиона, по его сдержанно-торже­ственному тону Тулубенекий понял все. В несколько секунд он, словно опытный дирижер, овладел действиями и поступками де­сятков людей. Беспрерывно звонил телефон, к батареям тороп­ливо бежали связные, унося схемы и письменные приказания. Прицепив приземистые 45-миллиметровые орудия к передкам, артиллеристы спешили к рубежу номер пять.

Рубеж этот знали все. Он проходил недалеко от деревни, вдоль большака, почти у самого выхода его на шоссейную до­рогу. Это было танкоопасное направление, как его называли здесь. Командование считало, что именно сюда противник в случае наступления направит свой главный удар. Поэтому здесь заранее были подготовлены площадки для орудий, отрыты щели и наблюдательные пункты.

Артиллеристы установили орудия, поднесли снаряды и ста­ли ждать.

День и ночь прошли спокойно, а часов в двенадцать сле­дующего дня на горизонте показались вражеские танки. Их было так много, что казалось, будто там, где они появились, внезапно вырос город из совершенно одинаковых черных до­мов. Постепанно приближаясь, эти черные точки становились все отчетливее. С наблюдательных пунктов батарей было,вид­но, как, подойдя к переднему краю нашей обороны, танки от­крыли огонь по окопам, в которых находились пехотинцы. Над полем, еще недавно пустынным и тихим/гулял теперь огнен­ный смерч, стоял невообразимый грохот и лязг. Били танки из пушек и пулеметов, стреляли бронебойщики и полковые ору­дия, откуда-то сзади, с закрытых позиций, посылала снаряды наша дивизионная артиллерия, над закопавшимися в землю полками стаями кружились гитлеровские бомбардировщики. Временами весь район разгоревшегося ожесточенного боя заво­лакивало непроницаемой завесой багрово-черного дыма и пы­ли. Ветер доносил оттуда запах пороховых газов и жженого железа.

Казалось невероятным, что люди, сидящие там, в окопах, сумеют хоть ненадолго задержать ринувшуюся на них сталь­ную лавину. Но бой шел уже больше часа, а вражеские танки все еще топтались по ту сторону траншей. Многие из них пы­лали огромными кострами, пуская ввысь гигантские султаны черно-бурого дыма.

2.

На узком участке танкам удалось наконец пробить брешь, и, словно вода в прорванную плотину, они хлынули через тран­шеи вперед. Две группы их, отделившись, стали заходить спра­ва и слева в тыл пехотинцам, а основная .колонна из ста ма­шин рванулась прямо по большаку к шоссейной дороге. Впе­реди грузно ползли бронированные страшилища — массивные «тигры».

Колонна спустилась в балку и осторожно стала взбираться на высотку, приближаясь к коридору, по сторонам которого стояли орудия первой и третьей батарей. Танки были уже в зоне действительного огня пушек, но артиллеристы терпеливо выжидали. Стальные громады двигались еще под острым углом к ним, а истребители знали, что огонь- из такого положения «тигру» не страшен: снаряд только скользнет по его броне и рикошетом уйдет в сторону.

Танки подходили нестерпимо медленно, часто останавли­ваясь. Чувствовалось, что сидевшие в «тиграх» гитлеровцы рассчитывали одним видом своих чудовищ морально подавить советских солдат, парализовать их волю к сопротивлению. «Вот каков я, никакой снаряд .меня не возьмет. Бросай оружие и сдавайся!»—казалось, говорили «тигры». Это была еврегр рода психическая атака. Но истребители танков из дивизиона Иосифа Складного были советскими солдатами и гвардейцами.

Как только голова танковой колонны поравнялась с огне­выми позициями истребителей, командиры батарей Юрии Смирнов и Виктор Реутский дали команду открыть огонь. Расчеты только этого и ждали. В одно мгновение на гитлеров­цев обрушился шквал огня двух батарей: слева по ним били артиллеристы третьей, а справа — первой батареи. Первыми же снарядами шедшие впереди «тигры» были подбиты и зажжены. Не ожидавшие такого оборота; гитлеровцы оторопе­ли, остановились, а потом, взяв на буксир свои подбитые ма­шины, поспешно откатились назад.

Но не прошло и двух часов, как вдали послышался нара­стающий рев и грохот. Шестьдесят танков снова показались на больщаке. На этот раз они не полезли напролом, а, остано­вившись на почтительном расстоянии, с места открыли огонь по роще, на опушке которой стояли орудия третьей батареи.

— Ну, ребята, держись, начинается! — с ободряющей улыб­кой крикнул Юрий Смирнов.

Он сразу разгадал маневр гитлеровцев. Не рассчитывая прорваться сквозь огневой заслон двух батарей, они решили разделаться с каждой из них поодиночке. И сначала встретить напор бронированной колонны врага предстояло третьей ба­тарее.

Так и получилось. После продолжительной артподготовки вражеские танки свернули с большака и лощиной пошли на рощу. Раньше других по ним открыло огонь орудие старшего сержанта Василия Караулкина. Несколькими умело пущенны­ми снарядами расчет Караулкина подбил три «тигра». Почти одновременно вступил в бой расчет сержанта Толокольникова, который сразу приковал к месту два тяжелых танка. Не отста­вали и расчеты братьев Троицких — Дмитрия и Владимира.

Подойдя метров на триста к батарее, «титры» развернулись и строем пошли в обхват рощи, непрерывно обстреливая ее. Вот один танк, вырвавшийся вперед, на какое-то 'мгновение по­вернулся боком к орудию младшего сержанта Владимира Троицкого. Воспользовавшись моментом, наводчик Николай Сорокин со второго снаряда сбил у танка гусеницу, а после третьего выстрела над машиной взвился столб дыма.

— Здорово, Сорокин! — на бегу крикнул уже пожилой гвардеец Николай Тимофеевич Евсюков, исполнявший обязан­ности и замкового, и заряжающего, и подносчика снарядов.

Другому «тигру» Сорокин всадил снаряд в самую башню. Танк замер, как вкопанный, и замолк. Шедший за ним следом «тигр» остановился, стал разворачиваться, намереваясь обойти опасное место стороной, и подставил под огонь корму. Точной наводкой Сорокин послал снаряд в моторную группу, и этот «тигр» тоже не двинулся дальше. В это время пять подошед­ших лощиной танков поднялись к роще, приблизились почти вплотную к орудию Владимира Троицкого и с места стали бить по нему прямой наводкой. Один снаряд разорвался прямо перед пушкой, но щит оградил людей от осколков. Сорокин успел сделать еще один выстрел. Танк дернулся, его заклиненная пушка опустилась вниз. Но в ту же минуту было разбито и про­тивотанковое орудие. Осколком в голову был убит командир взвода гвардии лейтенант Иван Масленников.

Оцепив рощу, танки сжимали кольцо. С каждой минутой нашим воинам становилось все тяжелее. Но пока целы были орудия, ни один из них не отступил, не покинул поля боя. Пол­ностью погиб расчет сержанта Толокольникова, успев подбить, кроме двух «тигров», еще два средних вражеских танка. Не осталось никого в живых из расчета Дмитрия Троицкого. По­лучили тяжелые ранения все артиллеристы расчета Василия Караулкина.

Оставшиеся в живых здоровые и раненые, прячась в высо­кой траве, ползком проскользнули между вражескими танка­ми, почти касавшимися их своими гусеницами. Способные дер­жаться на ногах, вооружившись автоматами, еще долго отра­жали натиск гитлеровской пехоты. На поле боя возле рощи догорали десять «тигров» и два средних танка, остановлен­ные гвардейцами третьей батареи.

3.

После перегруппировки вражеские танки двинулись на по­зиции первой батареи, которой командовал старший лейтенант Виктор Реутский. Укрывшись от снарядов, бойцы расчетов си­дели в вырытых возле орудий ровиках и спокойно беседовали, попыхивая цигарками.

В расчете сержанта Алексея Логинова было так шумно и весело, что казалось, люди совсем забыли о предстоящей схват­ке. Всегда жизнерадостный, говорун и песельник, наводчик Иван Михайлович Цилюрик и сейчас развлекал друзей своими шутками и выдумками. Высокий, с широкой грудью и боль­шими рабочими руками, этот уже немолодой человек всю свою жизнь был хлеборобом. Перед войной он работал полеводом совхоза под Купянском и жил, как он образно выражался, «як вареник в масле». Сквозь дым и кровь двух фронтовых лет Цилюрик, как знамя, пронес бодрость духа и свой неувядаю­щий оптимизм. Его неиссякаемая фантазия, ярко выраженный украинский акцент речи, такая симпатичная улыбка, при кото­рой лукавые глаза превращались в узенькие щелки, а из-под каштановых чапаевских усов видны были ровные белые зубы,— все в Цилюрике привлекало симпатии солдат, заражало их искренним, здоровым весельем.

— Расчет, к орудию!—услышали артиллеристы приказа­ние своего молодого командира Алексея Логинова.

Мигом замолкли говор и смех. Вслед за Цилюриком бойцы стремительно выскочили из ровика и бросились к орудию. С их губ еще не успела слететь улыбка, но глаза уже смотрели оза­боченно и остро.

— Ориентир номер два — танк! — крикнул Логинов.

— Танк вижу,— деловито, спокойно ответил Цилюрик.

— Бронебойно-зажигательным, прицел шесть, наводить в гусеницу!

Цилюрик повторил приказ командира. Последовала коман­да «Огонь!». Один выстрел и второй. Танк будто зацепился за что-то, сделал пол-оборота и остановился. Другие стали обхо­дить его. Четвертый в колонне «тигр» встал и начал поворачи­вать пушку в сторону расчета. Но Цилюрик предупредил.вра­га. Один за другим он послал в него четыре снаряда. Танк сначала задымил, а потом вспыхнул, выбрасывая языки ярко-красного пламени и черного лохматого дыма. Остальные про­должали двигаться. Подойдя метров на триста, они разверну­лись и цепью пошли на расчет, осыпая его ливнем снарядов и пуль.

Прицельным огнем Цилюрик подбил третий танк, а затем последними снарядами зажег четвертый. В этот момент от пу­леметного обстрела вышла из строя панорама, на орудийной площадке загорелись подготовленные бутылки с воспламеняю-щейся смесью. Артиллеристам не оставалось ничего другого, как укрыться в ровик.

Тем временем «тигры» подошли совсем близко. Один из них остановился у самой огневой позиции. Из открывшегося люка по грудь высунулся человек и, заметив бойцов, позвал:

— Поди сюда!

Русская речь и красный флаг на башне смутили находив­шегося с расчетом командира взвода младшего лейтенанта Дмитрия Дорофеева. «Неужели «наши?»,— подумал он и, обра­щаясь к ящичному Дворецкому, приказал:

— А ну, сходи узнай, в чем дело...

Когда Дворецкий подошел к танку, гитлеровец, нагло оскла­бившись, сказал: «Туда!» — и ткнул пальцем в тыл своих войск. Дворецкий смачно выругался и быстро прыгнул в щель. Люк захлопнулся, и танк пошел прямо на ровик, в котором си­дели истребители.

— Ну, хлопцы, або пан, або пропал,— не утерпел никогда не унывающий Цилюрик.

Над головой раздался оглушительный скрежет, в тот же миг их засыпало землей, придавило.

Но гвардейцы не погибли. Они выбрались из уготованной им могилы и, дождавшись наступления сумерек, под носом гитлеровцев вышли из вражеского кольца к своим.

Не все батарейцы вернулись. На станине орудия, подбив­шего в этот день десять «тигров», смерть настигла командира расчёте сержанта Любезнова. Погиб наводчик другого ору­дий, Пальцев, многие были ранены. В бесформенные груды металла превратились орудия. Но батарея Виктора Реутского своим огнем подбила четырнадцать «тигров» и два - средних танка и не отступила перед врагом ни на шаг. И в этой желез­ной стойкости — ее победа.

4.

На исходе дня гитлеровские танки в четвертый раз атако­вали позиции дивизиона. Теперь удару танкового кулака под­верглись бронебойщики и вторая батарея противотанковых орудий, которой командовал старший лейтенант Евгений Клименко.

Командир отделения бронебойщиков старший сержант Иван Ширыгин находился возле расчета младшего сержанта Елистратова, когда на высоту выползли, «тигры». Зная, что Ле-ванов находится у ружья один, Ширыгин бросился к нему. До танков оставалось не больше ста метров. Ширыгин сам встал к ружью, тщательно прицелился и выстрелил в переднее веду­щее колесо ближайшего «тигра». Танк продолжал идти. Ширы­гин дал еще несколько выстрелов. Никакого эффекта. Сталь­ная громадина, изрытая огонь, подошла уже на 10—15 метров

к траншее бронебойщиков. Гвардеец был озадачен. На какое-то мгновение он потерял веру в силу своего оружия, усомнил­ся в целесообразности дальнейшей борьбы. Но это колебание прошло столь же быстро, как и возникло. Старший сержант напряг всю свою волю, заставил себя успокоиться и выстре­лил еще раз. «Тигр» вдруг пробуксовал на одной гусенице и остановился.

А шедшие сзади танки уже надвигались на траншею. Вме­сте с Елиетратовым и Щедровиным Ширыгин успел подбить еще одну вражескую машину. Едва он спрятал ружье в окоп и пригнулся сам, как наползли танк». Они стреляли по броне­бойщикам из пушек и пулеметов, утюжили, разминали их тран­шеи. Прямым попаданием снаряда был убит Григорий Ели-стратов. До полуночи сидели бронебойщики в полуразрушен­ных, осыпавшихся траншеях, а потом под покровом темноты незаметно выбрались из них.

Одновременно с атакой на участке бронебойщиков группа вражеских танков вышла к огневым позициям второй батареи. В первые же минуты боя батарейцы лишились одного орудия. Вторая пушка, которой командовал младший сержант Муртазин, подбив два танка, тоже была разбита залповым огнем пяти «тигров».

Над полем боя спустилась ночь. Вырвавшись из танковой петли, собирались артиллеристы дивизиона Иосифа Складного. Не все отозвались на перекличке. И павшие в неравном бою и оставшиеся в живых дрались до последней возможности. В этот день они подбили и сожгли тридцать два вражеских танка, в числе которых было двадцать шесть «тигров».

Подвиг Ивана Ремизова

Тридцать пять лет мирно прожил на земле Иван Заха­рович Ремизов. Летом возделывал лен, а зимой вместе со всеми мужиками уходил на лесозаготовки. Редко когда поки­дал родное Горшков. Разве что съездит, бывало, по делам или на базар в районный центр Максатиху, да и опять домой. В труде, в заботах о хозяйстве и семье торопливо бежало, вре­мя. Так бы незаметно и старость подкатилась. Да на тридцать шестом году в дом к Ремизову нежданно-негаданно постуча­лась война. Она заявила о себе уходящей гурьбой молодых од­носельчан, бомбами, сброшенными на станцию, а потом и по­весткой, призывавшей под ружье и самого Ивана. Обнял зем­лепашец жену, поцеловал пятерых малышей, сел в теплушку, взглянул последний раз в сторону родной деревеньки Горшково и уехал на фронт.

И стала война повседневным занятием Ивана Ремизова, батарея — его артелью, а 45-миллиметровая пушка — рабочим местом.

Год и два воевал Иван. Ничем не отличался от других. Как большинство фронтовиков, был исполнительным бойцом, общи­тельным товарищем. Стал младшим сержантом, наводчиком орудия — не то, чтобы лучшим на батарее, но и не последним. А в один знойный июльский день, когда гитлеровцы начали свое наступление на Курской дуге, Иван Ремизов стал под­линным героем, первым среди первых. Случилось это так.

Вдвоем с замковым Новиком сидели они в ровике, курили, разговаривали. Заряжающий Дубровин —его очередь была ве­сти наблюдение,— прильнув к биноклю, смотрел вдаль. Весе­лый парень, шутник и выдумщик, Новик только начал расска­зывать другу солдатский анекдот, когда его на полуслове пре­рвал тревожный возглас Дубровина:

— Ремизов, танки!

Друзья мигом выскочили из укрытия и бросились к пушке. Прикрытая ветками и травой, слившаяся с зеленой изгородью раскинувшейся сзади рощи, она стояла в полной боевой го­товности. Но до танков, вздымавших густые облака пыли, было еще добрых восемьсот метров, и шли они колонной. Шли мед­ленно, с остановками, без единого выстрела.

—   Ишь, сволочи, психической ползут, на испуг хотят взять,— сказал Новик и, помолчав с минуту, добавил: — А большие-то какие.

—   Ясное дело — «титры»,— ответил, не отрываясь от панорамы, Ремизов.— Вот только далеко, не возьмет.

Расстояние между батарейцами и танками сокращалось еле заметно. Припав к объективу панорамы, Ремизов неотступ­но следовал за головным танком, ни на секунду не выпуская его из поля зрения. Теперь до колонны было не более 400 мет­ров, и двигалась она почти под прямым углом к орудию. Момент самый подходящий. Командир орудия подал команду. Ремизов выстрелил, а потом один за другим послал в голов­ную машину еще три подкалиберных снаряда. Танк остано­вился уже после первого снаряда, порвавшего ему гусеницу, а сейчас, после попаданий в моторную группу, над ним взвился черный веер дыма.

Уверившись, что этот «тигр» больше не опасен, Ремизов пе­ренес огонь на второй. Методично и точно он бил в одни и т же места — сначала в ходовую часть, потом в корму, где раз­мещены бензобак и двигатель. Подбит второй, замер, не дойдя до него, третий танк.

И вдруг осечка. А «тигры» ползут и ползут. Казалось, им ее будет конца. Неистово рвет землю и воздух вражеская ар­тиллерия. Кругом свист, вой, грохот разрывов, рев танков и самолетов.

Ремизов спокойно и скоро сменил боек. Опасность сделала его движения еще более быстрыми, расчетливыми, уверенны­ми. Вот он уже снова впился глазом в стальное туловище гро­мыхающей глыбы, и с «тигра», вырвавшегося вперед, взметну­лись в небо столбы дыма и языки пламени. В затылок ему, судорожно дернувшись массивным корпусом, встал следую­щий. Это был пятый по счету «тигр», пораженный Ремизовым.

Недалеко от огневой позиции расчета сухо хрястнул разрыв. Рядом с наводчиком кто-то охнул. Ремизова, слоено множе­ством булавок, кольнуло в щеки, нос и шею. Смешиваясь с каплями пота, по лицу защекотали теплые струйки крови. Ре­мизов оглянулся. Возле пушки ничком лежал и тихо стонал Дубровин. Гимнастерка на его спине взмокла от крови. Рядом сидел, опустив окровавленную голову, Новик. Мальчишески подвижной и озорной, сейчас он как-то сразу обмяк и походил на большого беспомощного ребенка.

— Ваня, перевяжи,— обратился он к Ремизову.

— Сейчас, ребятки, повремените чуток, потерпите,— и, схватив снаряд, Ремизов рванулся к орудию. Теперь он рабо­тал за всех один. Пот и кровь разъедали лицо, слезили глаза, назойливо ныли ранки, а он все подтаскивал снаряды и выпу­скал их по медленно ползущему скрежещущему стальному удаву. Остановился еще один «тигр», потом задымил и вспых­нул седьмой.

Ремизов нагнулся, чтобы взять новый снаряд, когда за его спиной, у самой пушки, громко чавкнула мина. Взрывной волной наводчика перевернуло и с силой бросило на землю. Он почувствовал ожоги в руке, ноге и в боку. Попробовал встать — ничего, двигаться можно, хотя и очень болезненно. Ремизов взглянул на пушку. Уткнувшись стволом в траву, она стояла покалеченная, засыпанная землей, с разбитой панора­мой и исковерканным замком,

Ремизов помог своим раненым товарищам спуститься в ро­вик, сделал им обоим перевязки, кое-как перевязал и себя.

Уже смеркалось, когда гвардейцы, прижимаясь к земле, под огнем вражеских танков и пулеметов, поползли вдоль ку­стов к траншеям запасного рубежа. Ремизов, все время помо­гавший тяжело раненному в спину Дубровину, теперь взял его под руки и повел к дороге. Там он усадил своих боевых дру­зей в первую же повозку и наказал ездовому:

— Вези в медсанбат, да поаккуратней. Народ-то золотой, сберечь надо.

Седой, усатый ездовой, взглянув на него из-под лохматых бровей, отечески строго и ласково промолвил:

— Сам-то садись, вишь, ведь весь в крови. Ремизов махнул рукой:

— Не-е, вези, я не поеду, вылечусь здесь.

И он остался на батарее.

Вот он сидит передо мной, сероглазый хлебороб в шинели, и скупо, спокойно и буднично рассказывает историю своего подвига.

И как-то даже не верится, что человек, одолевший в смерт­ном бою семь вражеских «тигров», ставший героем, слава о котором разносится все дальше и дальше,— такой обыкновен­ный русский солдат.

 

 

Я. МАКАРЕНКО

ТВЕРДАЯ ПОСТУПЬ

Василий Рычкин—освободитель

Пробираясь балкой через густые ракитовые заросли, авто­матчики спешили к подножию бугра, поросшего рожью. От­сюда должна была начаться атака.

С вершимы бугра беспрестанно строчили вражеские пуле­метчики. Судя по тому, что пули с визгом пронизывали все пространство, во ржи было установлено несколько пулеметных гнезд. Сержант Василий Рычкин, с выбившейся пшеничной челкой из-под пилотки, маленький, но крепкий и юркий, взяв­ший на себя после гибели лейтенанта Ивана Марченко коман­дование взводом, напрягая зрение, пристально вглядывался в окружающую, изрытую окопами местность, старался подойти к пулеметчикам незаметно и как можно ближе.

Передавая вполголоса команду, он останавливался и при­стально всматривался в затянутые дымом пожарищ деревни, изрытые воронками пригорки, поредевшие рощи и не узнавал родных мест.

Как все изменилось тут! И в то же время как было все зна­комо, дорого и мило! Курская земля была родной землей сер­жанта. Здесь родился он и вырос. Тут жили его мать, отец, сестры, братья.

За бугром, который пока еще был в руках фашистов, рас­кинулась деревенька, где исхожена и измерена каждая пядь земли, откуда с родительским благословением уходил он на фронт. Там, под древними липами, в низенькой, нахохлившей­ся хатке с соломенной крышей, задут его мать, отец, ждут ма­ленькие братья и сестры. Они ждут его не только как родного и близкого, но и как освободителя.

«Живы ли они? Что сталось с ними?» — точила сердце Ва­силия Рычкина тревожная мысль.

Случилось так, что сержанту Рычкину, прошедшему в боях многие сотни деревень и сел и видавшему всякие виды, пред­стояло драться за свою родную деревню, за отчий кров. По­зади много было больших и малых сражений, через них про­нес он свою испытанную огнем и железом юность, получил ор­ден Красной Звезды за отличия, но не помнил, чтобы когда-либо так волновался.

Напряжением воли Василий Рычкин взял себя в руки. И мало-помалу в его голове созрел план предстоящей схватки. Бугор, на котором укрепились фашисты, для него был не толь­ко важной высотой — за дни наступления таких высот было захвачено взводом и пройдено немало, бугор открывал дорогу к родному гнезду.

В полдень Василий Рычкин, получив сигнал об атаке, под­нял взвод в бой. По бугру открыли шквальный огонь артил­леристы. Над вершиной, где лежали, притаившись, вражеские пулеметчики, встали огненные столбы, занялась пламенем рожь. Воспользовавшись артиллерийским налетом, автоматчи­ки выскочили из балки, пробежали, пригибаясь к земле, мет­ров двести по ржи и ударили с фланга.

Василий Рычкин, потный, с раскрасневшимся лицом, свер­кающими гневом голубыми глазами, бежал по склону бугра в окружении своих бойцов, таких же молодых и бойких, как и он, парней, и выпускал из автомата очередь за очередью.

Пулеметы на бугре на миг замолкли. Видимо, пулеметчики были встревожены.тем, что на них наступают с фланга. Через некоторое время, однако, они пришли в себя, и бугор снова ощетинился огнем. Пул».жужжали, как растревоженный рой. Рычкин и его автоматчики, поливая в ответ гитлеровцев гра­дом пуль, упорно, шаг за шагом двигались вверх.

Когда до вершины бугра осталось всего несколько десят­ков метров и огонь вражеских пулеметчиков усилился на­столько, что трудно было найти непростреливаемое место, Ва­силий Рычкин вырвался вперед и стремительно бросился к вершине бугра. В предыдущем бою он был ранен, осколок сна­ряда впился ему в бедро левой ноги, и в начале атаки сержан­ту трудно было поспевать за взводом, Но теперь он не чувство­вал боли в ноге и бежал вперед, не переводя дыхания. Азарт атаки, знакомое чувство неизбежного возбуждения в бою за­хватили его. И Рычкину ничто не было страшно. Гнев, однако, не ослеплял сержанта. Он ясно видел перед собой врага.

— Окружим пулеметчиков и уничтожим! — крикнул Васи­лий Рычкин автоматчикам, когда до них оставалось не больше тридцати — сорока шагов.

Группа автоматчиков зашла по указанию сержанта по скло­ну чуть левее. Рывок — и взвод в одно мгновение очутился на

вершине бугра. Короткая жестокая схватка в окопах — и пять вражеских пулеметных гнезд умолкли навсегда.

С вершины бугра Рычкин, как на ладони, увидел свою де­ревню. Она была в облаках черного дыма и, казалось, куда-то плыла. Сквозь дым пробивались оранжевые языки пламени. Как свечи, горели вершины лип. Уходя, фашисты подожгли деревню.

Василий Рычкин на минуту замер на месте. Но мгновенно набежавшее оцепенение быстро прошло.

— За мной, вперед! — скомандовал он автоматчикам и ри­нулся к деревне.

Гитлеровцы встретили наступающий взвод огнем из мино­метов. С шипением и гулом мины неслись из-за балки, которая находилась правее деревни. Василий Рычкин, остановившись, всмотрелся, откуда стреляли фашисты, и понял, что, не подавив минометов, деревню не взять. По приказанию комвзвода авто­матчики быстро залегли и, спрятавшись в гущах ржи, поползли к хуторкам, которые, наподобие ожерелья, были разбросаны вокруг деревни. Этот маневр был совершен взводом так бы­стро, что гитлеровцы не заметили, куда девались автоматчики Рычкина.

Ползком взвод вскоре подобрался к первому хуторку. Он раскинулся среди небольшой зеленой рощицы. Обрушив ливень огня, автоматчики Рычкина заставили фашистов быстро убраться из него. Так же был очищен и второй хутор. Спустя час Василий Рычкин стоял уже на околице своей родной де­ревни. Она вся была охвачена пламенем, горела от края до края. В деревне никого не было, но, судя по тому, как выгля­дели хаты, здесь совсем недавно были люди.

Василий Рычкин увидел и свою хатку. Вокруг нее жарко го­рели соседние избы, а она стояла как ни в чем не бывало, скрытая от огня листвой высоких лип. Сержант, позабыв все, стремглав бросился к хатке. Но на его зов никто не отклик­нулся. Немного постояв в раздумье и не решившись войти под крышу родного крова, Василий Рычкин вскинул на плечо авто­мат и пошел в поле, где, удаляясь, громыхал жаркий бой.

Невдалеке от околицы он встретил группу крестьян с узла­ми в руках и мешками за плечами, спешивших из леса в дерев­ню тушить пожар. Это были односельчане. Родных среди них не было.

— Здравствуйте,— сдерживая нахлынувшие чувства, сказал Рычкин и снял пилотку.

— Да это же Васька Рычкин! — воскликнул кто-то в тол­пе.— Гляньте люди, кто нас освободил! — И сержант вмиг был окружен со всех сторон.

— Где наши, где мать, отец? — с тревогой спросил Рычкин.

Живы,   живы,— заговорили    мужчины   и   женщины.— Только вот Александру, сестренку твою, гитлеровцы   угнали. А вон и отец твой идет!

Сержант оглянулся. По дороге медленно шел с корзинкой в руке старик с непокрытой седой головой. Сержант кинулся ему навстречу:

—     Батя, здравствуй!
Старик остановился в недоумении. Да, это был отец, Федор

Дмитриевич, еще совсем недавно крепкий и сильный человек, а теперь дряхлый и изможденный старик.

—     Это же я, батя, я, Вася!..
Старик посмотрел на загорелого автоматчика с орденом и

бросился ему на грудь. На шее отца сержант увидел дощечку с надписью.

—     Что это, батя?

— А это фашистская мета, сынок. Без нее по воду нельзя было сходить.— И, рванув ее, старик с силой бросил деревян­ную бирку с номером на землю.— За людей нас, собачьи де­ти, не считали, номера, как на скотину, повесили!

— А где сестренка, батя?

— Угнали! — Федор Дмитриевич хмахнул рукой на запад и заплакал горько, безутешно.— Угнали, проклятые. Да разве ее одну!..

— Пойдем, отец, я хочу увидеть мать. Надо проститься с ней,— сказал он.

— Пойдем,— ответил, вытирая слезы, старик.— Только не пужайся, мать свою ты тоже не узнаешь. Извели ее лихоимцы окаянные вконец!

В поле сержант Рычкин увидел худую, с воспаленным ли­цом старуху, едва двигавшуюся к деревне. На шее у нее тоже болталась деревянная бирка.

—   Мама! — бросился к ней Василий и крепко прижал к груди.— Что с тобой стало?

Да, это была мать, Татьяна Кузьминична, недавно здоро­вая и еще нестарая женщина, а теперь седая, убитая горем. Поддерживая мать и отца, Василий довел их до своей хаты. Быстро осмотрев хату и двор, сержант увидел, что они пусты. Гитлеровцы разграбили и унесли с собой все, что можно было взять.

Глаза Василия Рычкина стали колючими, лицо жестким. Руки крепко сжимали автомат. Пылающая деревня, бирки на шее, угнанная в рабство сестра, разорение,— разве могло серд­це солдата вместить столько обид, нанесенных врагом! Постояв У родного дома еще некоторое время, сержант коротко про­стился с родными и быстро догнал свой взвод.

— Стойте и выслушайте меня,— сказал Василий Рычкин автоматчикам, и все увидели, как он сразу повзрослел. Сер­жант рассказал бойцам все, что увидел в родной деревне. И тут же, невдалеке от сожженной и разоренной деревни, поклялись бойцы и их молодой командир быстрее гнать ненавистных гит­леровцев на запад, чтобы скорее вернуть земле и людям мир.

Дорога Овчинникова

На перекрестках дорог, у околиц пылающих деревень, на обочинах разбитых снарядами мостовых — всюду лежали гру­дами только что вынутые из земли мины. Одни большие, с выпуклой поверхностью, похожие на черепах,— проти­вотанковые; другие — меньших размеров, цилиндрической фор­мы — противопехотные, названные «попрыгуньями». Каких-нибудь полчаса назад они грозили поднять на воздух все, что могло к ним прикоснуться. Но их укротила опытная рука сапё­ра. Как ни маскировали их захватчики, с какой хитростью ни прятали они в земле эти большие и малые адские машины, са­перы обнаружили их и обезвредили.

Словно в подтверждение, что мины уже безопасны, на березовых столбиках, висели сделанные карандашом надписи: «Разминировано. Путь свободен».

И танки, орудия, автомобили, пехотинцы, набирая скорость, уверенно двигались вперед, туда, где уже несколько суток подряд неумолчно гремели орудия. «Курская дуга», на кото­рую фашистское командование возлагало большие надежды в осуществлении плана захвата Москвы, теперь разогнулась. Выполняя повеление Родины, Советская Армия не только сдер­жала адский натиск гитлеровских армий, но и опрокинула их и теперь непрестанно двигалась вперед, к солнечным землям Украины.

Пробираясь с колонной танков, удаляющейся к линии фрон­та, где неумолчно ухали пушки, на краю одной из освобожден­ных деревень мы повстречали сапера Анатолия Овчинникова. Он стоял на обочине дороги, опираясь на ручку миноискателя, с плащ-палаткой за плечами. По его усталому, молодому, за­горелому лицу, покрытому густым слоем пыли, сбившейся на­бок пилотке, по всей позе его было видно, что сапер только что закончил свою трудную, опасную работу и теперь отдыхал. В трех шагах от Овчинникова высилась груда противотанко­вых мин.

— Это ваши? — спросили мы у сапера.

— Мои,— ответил он и скользнул по минам серыми при­стальными глазами.— Тут по всей дороге мои лежат.— И как бы в подтверждение того, что разговор окончен, начал писать новую табличку, оповещающую о том, что дорога разминиро­вана.

Мне и моему спутнику, фотокорреспонденту С. Г. Коршунову, надо было спешить, и наш разговор с сапером на этом прервался. И только позже, когда мы уже находились в штабе Н-ской части, нам стало понятно, что скрывалось за простыми и короткими словами Анатолия Овчинникова. О нем, рядовом сапере, с гордостью рассказывал генерал, крупного телосложе­ния человек с заиндевевшими висками.

...Овчинникову было приказано очистить от мин важную дорогу, ведущую к деревне, только что отбитой у фашистов. На пригорке, откуда начиналась эта неширокая, белеющая про­мытым дождем песком проселочная дорога, стояли танки, несколько пушек и с десяток грузовиков, доверху набитых бое­припасами и продовольствием. Одна из машин, водитель кото­рой не захотел ждать, взорвалась в сорока метрах от колонны и теперь догорала.

Танкисты, а вслед за ними артиллеристы и шоферы стали искать обходный путь, потому что оставаться на месте и те­рять время было смерти подобно: гитлеровцы готовились к контратаке, и судьба населенного пункта решалась минутами. Но обходного пути не было. Справа и слева от дороги прости­рались зыбкие, глубокие трясины.

Сапер Овчинников прибежал сюда в тот момент, когда гит­леровцы стали обстреливать из дальнобойных орудий и мино­метов и деревню и дорогу. Огромные земляные столбы от раз­рывов подходили все ближе к сгрудившимся танкам; пушкам

Быстро приготовив миноискатель и надев наушники, Ана­толий Овчинников тотчас принялся за работу. В наушниках то и дело учащенно гудели мембраны, и сапер быстро нагибался, чтобы вынуть из колеи дороги противотан­ковую или противопехотную мину. Нащупав острием^: штыка корпус мины, Овчинников осторожно разгребал вокруг нее руками землю, отвинчивал верхнюю крышку и, вынув взрыва­тель, широким взмахом отбрасывал мину в сторону. Без взры­вателя она была не страшна.

Сапер работал торопливо и в то же время с автоматиче­ской точностью. Его наметанный глаз не пропускал на дороге ничего, что могло таить в себе смерть, а обострившийся слух напряженно ловил в наушниках каждую повышенную нотку, извещавшую об опасности. Вскоре перекресток дороги был очищен. По обеим сторонам дороги в канавах валялись десят­ки обезвреженных мин.

Теперь Анатолию Овчинникову предстояло проверить доро­гу на всем протяжении от пригорка, где стояли танки, пушки и автомашины, до деревни. Чувство бывалого, опытного сапе­ра, уже обезвредившего не одну тысячу вражеских мин, под­сказывало ему, что здесь наверняка есть еще где-нибудь враже­ские «сюрпризы». Поводив наугад миноискателем, он услышал знакомое частое гудение мембран: так и есть— мины!

 

Овчинников уверенно пошел по дороге дальше, все так же осторожно, но верно продолжая расчищать ее от мин. Еще пол­часа — и на обочинах лежало еще несколько десятков обез­вреженных мин.

До деревни оставалось не менее трех километров. — Черт возьми! — сказал себе Овчинников.—Ведь этакие пройдешь остаток дороги с миноискателем и за три часа, а ждать некогда!

Решали дело минуты и секунды.

Фашисты между тем уже начали контратаку. Нашим под­разделениям, находившимся в деревне и не получившим до сих пор подкрепления и боеприпасов, судя по всему, приходилось туго. К тому же разрывы вражеских снарядов и мин подошли уже к самой развилке дороги и вот-вот готовы были обру­шиться на скопление машин и людей. Овчинникову, выдвинув­шемуся значительно вперед, уже много раз приходилось при­падать к земле, чтобы спастись от свистящих осколков. Так дальше не могло продолжаться, надо было быстро принимать какое-то решение.

Помахав рукой, Анатолий Овчинников подозвал к себе шо­фера переднего грузовика.

— Давай сюда машину,— сказал он.— Я сяду на крыло и буду искать мины на ходу. А ты гони тише да слушай меня. Танки, пушки и все остальное пусть движется вслед за нами.
Не стоять же им тут бельмом на глазу у противника!

Шоферу, такому же молодому, как и сапер, парню, понра­вилось, видимо, это смелое решение, и он немедленно подогнал машину к Овчинникову. Сапер половчее улегся на крыло и, ко­гда машина тронулась, стал ощупывать дорогу миноискателем прямо перед колесами.

Время от времени он поднимал руку, громко окликал шо­фера:

— Стой, мина!

— Еще мина!

Грузовик тотчас останавливался. Анатолий Овчинников со­скакивал с крыла и быстро делал свое дело.

Так он двигался на крыле грузовика дальше и дальше. Вслед за грузовиком тянулись вереницей танки, пушки, авто­машины, шагала пехота.

У околицы деревни обстрел усилился. Тут и там валялись осколки разорвавшихся снарядов. Они мешали саперу рабо­тать; миноискатель, встречая на своем пути рваные, еще теп­лые куски металла, так часто зуммерил, что Овчинников устал соскакивать впустую с крыла грузовика. Тогда он отложил миноискатель и стал выискивать мины на дороге «уже без прибора, только с помощью зорких, натренированных глаз.

И водители двигавшихся позади танков и машин то и дело слышали предостерегающий звонкий голос сапера.

Колонка вскоре достигла деревни. На околице снова разда­лась команда Овчинникова:

— Стой! Мины!

Проворно спрыгнув с грузовика, он стал быстро расчищать последний минный заслон врага. Тут было над чем потрудить­ся! Уходя из деревни, минеры противника заложили у ее во­рот несколько десятков противотанковых мин. Теперь сапер работал с помощью глаз и штыка. Одна за другой отлетали в сторону выпотрошенные мины. Через некоторое время Анато­лий Овчинников вынул последнюю мину — и танки, орудия, автомашины, пехота немедленно рванулись по его сигналу в де­ревню.

Когда дорога опустела, Анатолий Овчинников почувство­вал, как усталость свинцовой тяжестью навалилась на его пле­чи. Ему теперь показалось, что прошла целая вечность, пока, он вел под огнем колонну по дороге, где его подстерегала на каждом шагу смерть. На самом же деле прошло не более часа. За это время сапер Анатолий Овчинников обнаружил и обез­вредил сто пятьдесят мин.

— Но не только этим измерялась работа сапера,— сказал, как бы подытоживая рассказанное, генерал.— Он провел по опасной дороге технику и пехоту. Помог им вовремя подойти
к деревне и нанести контратаковавшим фашистам сокруши­ тельный удар!

...Подвиг Анатолия Овчинникова стал известен командиру Н-ской части. Он приехал туда, где, пренебрегая опасностью, героически работал сапер. Тут же в деревне он наградил его орденом Красной Звезды. А танкисты, артиллеристы и пехо­тинцы, которых Овчинников быстро и благополучно провел по дороге смерти, присвоили ей имя сапера.

И с тех пор эту песчаную проселочную дорогу все называ­ют «Дорогой Овчинникова».

 

 

В. ВЕЛИЧКО

СОКРУШЕНИЕ МИУС-ФРОНТА

Ранней весной 1943 года шестисоткилометровый поход войск Южного фронта —от Сталинграда до Ростова — был закон­чен. От Волги до Азовского моря! Может быть, птицам, ходким на крыло, этот путь давался легче, но и они отдыхали, переле­тая Маныч — горько-соленый, незамерзающий рубеж.

Войска не отдыхали.

С боями они шли вперед. И наконец была достигнута речка

Миус — рубеж, о котором командиры говорили вполголоса и значительно, а солдаты лишь слышали обрывчатые, противоре­чивые рассказы. Фронт остановился, уцепившись за камень и землю.

И все тут были разочарованы:

— Какой же неказистый этот Миус! И воды-то не видно!
Но старики, местные жители, как щепки   иссохшие в фа­
шистской неволе, качали головами.

— Э, сыночки, дай вам бог перейти этот Миус!..

В 1942 году советские войска выбросились на Миус. Бились люто, бились по-орлиному, грудью таранили этот рубеж и ото­шли. Миус остался в руках гитлеровцев. Прошло много меся­цев и событий, на рубеж спустился туман времени, и что там произошло нового за этот срок, как изменился сам рубеж, ни­кто не знал.

Первыми разгадывать Миус начали разведчики. Группа их пробралась на ту сторону речки, и там было узнано многое. Шли кабаньей тропой, по камышам, чтобы обойти подозритель­ную высотку. И уже было пройдено это опасное место, как пе­редний разведчик заметил людей, лежавших впереди.

— Наши! — узнал разведчик.— Спят, черти!
Разведчики бросились к людям и тут же притихли: бойцы

спали вечным сном. Это были моряки. Они лежали цепью, сем­надцать человек, с автоматами, в своих бушлатах и бескозыр­ках. Гранаты и каски, пристегнутые к поясам, покрылись крас­ной ржавчиной. И были те моряки чистые богатыри, хотя смерть и время отобрали у них мускулы.

— Это мы... свои,—заговорил все тот же разведчик, слов­но не верил глазам, и хотел разбудить моряков. — Пришли на Миус опять.

Старый усатый разведчик Галактион сказал:

— Не надо брать у них оружия. Они есть бойцы на посту Родины...

Кругом пробуждалась весна. Шевелились голые заросли, шумел камыш. Луна ясно освещала каменные утесы, по кото­рым тянулась вражеская оборона.

I

Миусский рубеж фашисты создавали около двух лет.

По их замыслу он должен был наглухо и навечно запереть Донбасс, отгородить его от Советской страны. Опоясав всесоюз­ную кочегарку этим рубежом, словно цепью, гитлеровцы хотели приковать Донбасс к Германии, как невольника к стене. Было установлено Гитлером, что по Миусу отныне-де проходит «но­вая государственная граница Германии, нерушимая и неприкос­новенная».

Этот рубеж был выделен на особое, исключительное поло­жение и назван собственным именем — «Миусфронт». Пленные поднимали палец кверху и говорили о нем:

— О, Миусфронт — колоссаль!

Он тянулся по правому речному берегу и утыкался в Азов­ское море. Неприступные высоты, скалы и обрывы правого бе­рега поднимались над местностью. Выдвинутые вперед самой природой, Самбекские высоты господствовали над фронтом, подобно сторожевым бастионам. Они имели обзор и секторы обстрела на огромном пространстве. В глубине обороны возвы­шалась гигантская каменная голова Саур-могилы — главный наблюдательный пункт Миусфронта.

Начиная от командующего фронтом и кончая помощником повара, чистившим картошку, все разгадывали одну загадку: «Что такое Миусфронт? Что там делается?»

Это была глухая стена. Ни единого звука, ни единого ясного " движения не улавливалось оттуда. Три недели весь фронт не имел «языка» и лишь чувствовал, что там, за речкой, лежит линия змеиных гнезд, ворочающаяся, шипящая, злобная.

Наблюдатели неизменно доносили: «Гитлеровцы роют». В журналах наблюдений отмечалось неуклонно: «Наблюдается: земляные работы». Затем появлялась отметка: «Наблюдается: консервная банка» — это означало, что новая траншея уже за­нята солдатами. Миусфронт уплотнялся, вдавливались в землю, как сельди в бочку, все новые части, дополнйтельная техника.

И еще пристальнее всматривались глаза, еще насторожен­нее вслушивались уши советских войск. Тысячи наблюдатель­ных пунктов вели свою непрерывную, изнурительную работу день и ночь. Наблюдатели выдвигались к переднему краю, под­нимались в воздух, фотографировали; записи наземного наблю­дения производились каждые десять минут. Неведомыми путя­ми, проходя минные поля, проползая под стволами пулеметов вражеских укреплений, проникали к своей цели разведчики.

На тридцатиметровой отвесной скале, обрывающейся в Миус, был вражеский дот. Фашистские пулеметчики жили при­певаючи и ночами кричали со своей голубятни:

— Рус, иди в атаку!

И тут они начинали наигрывать на губных гармониках «Бранденбургский марш». Полная тишина отвечала им с со­ветского берега.

И вот, когда гарнизон дота пил свой ночной кофе, «рус» явился — страшный удар чем-то тяжелым по стволам пулеме­тов содрогнул весь дот. И мгновенно открылась дверь — в дот ворвались советские разведчики с ножами в руках. Босые, мо­крые, они поднялись с помощью арканов по отвесной скале и беззвучно истребили гарнизон дота. А командир разведчиков капитан Серов даже ночевал в том доте и разговаривал по те­лефону с штабом гитлеровской части.

Черта за чертой, медленно, но верно переходил на карты на­ших штабов Миусфронт, и открывалась картина больших мас­штабов и глубины.

Четыре линии обороны, связанные между собой бесконеч­ными ходами сообщения; цепи дотов и дзотов по всему фронту и во всю глубину; пулеметные гнезда и гнезда подвижной ар­тиллерии, взаимно прикрывающие друг друга, создающие мно­гослойный огонь; «крабы» — кочующие глухие доты из стали, с особой аппаратурой, регулирующей поступление воздуха; траншеи, выдвинутые вперед; проволочные заграждения и мин­ные поля, управляемые и мертвые,— все это дьявольское на­громождение войск и техники, ввинченной в камень, врытой в землю, составляло гордость вражеской фортификации.

Фронт был разделен на участки со своими названиями, под­земными эшелонами и тактическими тайнами.

Командные пункты батальонов и рот и убежища солдат на Самбекских высотах гнездились на двенадцатиметровой глуби­не; через узкие колодцы проникали туда воздух и дневной свет. Семиярусная линия дзотов кольцевала высоты. Огромные маск-щиты полностью скрывали самбекскую систему обороны от просмотра с фронта и с флангов. Этот участок Миусфронта на­зывался «Крот». Другие участки не уступали «Кроту».

Миусфронт должен был стать фронтом мести за Сталин­град,— таким он был задуман, его сердцевиной явилась некая 6-я армия, точная копия уже битой под Сталинградом 6-й армии, с теми же номерами соединений и полков, какие были в Сталинграде. Гальванизированная труп-армия, вызван­ная к жизни тень! Но ей нельзя было отказать в упорстве и жестокости, и Миусфронт казался действительно незыб­лемым.

Его дыхание сеяло смерть: все «подозрительные» советские люди сел и городов, прилегающих к Миусфронту, истреблялись. В одном только Таганроге было расстреляно тридцать восемь тысяч мирных советских людей. Это была первая «победа» Миусфронта.

II

Война ушла в землю.

Войска, пушки, кухни, бани, радиостанции и другие службы, моторизованные обозы и повозки — все это, появившись в бес­численности, погрузилось в землю. Южный фронт исчез с глаз.

Стало тихо на Миусе.

Нагревалась под солнцем земля, зеленели склоны высот, и уже начали цвести яблони в покинутых садах. На Миусе при­вольно пели соловьи. Откуда-то прилетели дикие голуби. Пу­стыня. Словно бы покинул человек эту морщинистую и камени­стую пойму с хмурыми очертаниями возвышенностей, тянув- шихся к самому морю: не видно днем ни живой души, никакого движения. Пустые, безлюдные села заросли крапивой и черто­полохом.

Но это было только снаружи. А в земле билась и жила осо­бая жизнь: там готовился медленно и верно, в терпении удар по Миусфронту.

Он рождался в поте лица и великой решимости войск.

День и ночь они рыли землю.

Ходы сообщения и траншеи тянулись на сотни километров. От Азовского моря до Ворошиловграда можно было пройти по траншеям переднего края. Боевые порядки полков были связа­ны многими километрами ходов сообщения и траншей первого, второго и третьего рядов. Пополнение, приходившее в полки, специально обучалось правилам движения по ходам сообще­ния. В земле были возведены целые города. Подводились к * фронту шоссейные дороги в три рядом идущих профиля. По морщинам балок, там, где лишь весенняя вода находила себе путь, прокладывались широкие танковые дороги, они подходили к самому Миусу, и каждый метр такой дороги искусно маски­ровался...

Весна цвела.

И приходило в войска несказанное чувство силы и сознание того, что весна — наша, что солнце — для нас, что Миусфронт хотя и крепок, но не сделает ни одного шага вперед, что пленен­ный Донбасс, закованная в колоды Украина будут освобожде­ны. И если мысленно представить Южный фронт, то он похо­дил на лук с туго натянутой тетивой. И тетива напрягалась с каждым днем, она звенела, как струна; стрела дрожала на ней, готовая рвануться вперед, как молния.

Бойцы смотрели на Миус и спрашивали у сержантов и ге­нералов об одном:

— Скоро?

— Не терпится? Терпи!

— Сон ушел,— признавались бойцы, как на исповеди.— Так тебя и выпирает из окопа: в наступление пора. Нельзя больше терпеть, лопнет сердце.

Рубежи углублялись, ширились, подбирались все ближе к гитлеровцам. И вместе с напряжением густела тишина на фрон­те. Она становилась ощутимой. Звук зуммера в блиндаже ка­зался ревом сирены.

Между тем обе стороны все живее ощущали друг друга, это проявлялось во множестве бытовых мелочей: перекинутый на сторону противника камень исчезал поутру; в одном месте со­ветского фронта пел петух с восходом солнца, и каждый раз в ответ на это пение прилетала «рама» — разведчик—и стара­тельно фотографировала.

Дежурили снайперы с обеих сторон.

Высунутый штык на одном рубеже поражался пулей снайпера с другого рубежа... Нет, это не была дохлая война! Это была борьба за совершенный удар, удар наверняка. Фашисты уже не кричали со своих крепостей, они теряли самообладание, открывали по ночам бешеный огонь.

Но наступал рассвет, поднималось солнце, и все оказыва­лось по-прежнему пустынно, безмолвно. В утренней ясной ти­шине слышался лишь воскресный звон церквей прифронтовых сел. Фашистская дальнобойная артиллерия обстреливала церк­ви, но неугасимо светились в них свечи, и люди молились о по­беде. Днем проходил по фронтовой дороге знакомый священ­ник в запыленной рясе, и регулировщик останавливал для него попутную машину.

А передний край все двигался вперед, к врагу, как молчали­вый и упрямый человек. Траншейное наступление—-невидимые руки с железной мускулатурой словно бы нащупьшали шею Миусфронта, готовые зажать горло в мертвой хватке.

В некоторых местах наш рубеж перешел Миус, и таранные кулаки вдавились в жесткую линию вражеской обороны. Такой таран сидел в самом животе Миусфронта.

Его называли «маленький Сталинград».

Батальон гвардейцев из войск генерала Вячеслава Цветаева под прикрытием темноты и артиллерии сделал прыжок на ту сторону речки. Это был прыжок стремительный и внезапный, исполненный силы и ловкости. Село Дмитриевка было захваче­но батальоном и. приспособлено к обороне: сталинградцы воз­вели «маленький Сталинград». Они слились с развалинами, вошли в камень, создали классическое произведение обороны. Глубокие, дезримые для противника ходы сообщеция и траншеи связали боевые порядки батальона, рот и взводов в единый железный организм. Огневые точки, насаженные на концы траншей, как смертоносные наконечники, были наставлены в самую грудь противника.

Десятки метров отделяли обе стороны.

Каждый новый день гитлеровцы начинали с попытки сокру­шить «маленький Сталинград». Было четыре штыковьгх боя, и после каждого наскока врага пулеметчик Подымов, плечистый волжанин, дзот которого находился на самом горячем месте, говорил:

— Опять фашисты нервировали себя. А все понапрасну!

И он начинал приводить в порядок хозяйство своего дзота: пулемет, ниши с гранатами и бутылками «КС», целую линию связи — сигнализацию и шнуры, ведущие к управляемым из дзота фугасам, минному полю, к «жидкому полю» — заграж­дению из бутылок «КС».

Далеко на фланге, на макушке сопки, омываемой Миусом, «на самом небе», чуть заметно виднелся бугорок—дзот, часо­вой «маленького Сталинграда». Там сидели пятеро сибиряков.

Миусфронт ничего не мог поделать с «маленьким Сталин­градом»: широкие плечи Большого Сталинграда поднимались за Миусом.

III

Сражение надвигалось, и войска чувствовали его, как при­ближающуюся благодатную грозу. Во вторых эшелонах обо­роны и в тылу фронта проходили наступательные учения стрел­ковых рот и учебные маневренные бои с участием всех родов войск. Гвардейские стрелковые дивизии совершали дневные марши в сорок километров без единой минуты отдыха.

А наблюдательные пункты продолжали вносить в свои жур­налы неизменно три слова: «Наблюдается: земляные работы».

Бравый, с туго подкрученными усами повар нес по ходу со­общения обед в боевое охранение «маленького Сталинграда» — сытный, наварный борщ и кашу, щедро взмасленную. На вся­кий случай повар удобно приспособил две гранаты и лопатку: в «маленьком Сталинграде» это было необходимо. Но все, каза­лось, обходилось ладно на этот раз. Оставалось только мино­вать под старой яблоней последнюю указку, предупреждавшую: «Не высовываться!»,— как сильный удар в голову чуть было не свалил повара с ног, хотя он и схватился инстинктивно за гра­наты и занял оборону, не пролив борща.

— Будь ты проклят! — выругался повар, разобравшись, в чем дело, и широко улыбаясь: большое созревшее яблоко лежа­ло у его ног. Это оно так огрело его по голове!

Да, все созрело.

На Миусфронте, вросшем в вечный камень высот и солок, налился тяжелый и черный, как агат, плод страха.

По глубоким, извилистым траншеям 294-го пехотного полка противника, как и во всех частях фронта, ходили офицеры и отбирали от солдат «смертные подписки» — подписки о том, что солдат не будет отступать под страхом расстрела и будет драться, держать Миусфронт до последнего вздоха. Фельдфе­бель Карл Лаутермильх верил в гитлеровскую Германию, в ее армию. Отбирая подписки у своих солдат, он говорил им:

— Хох! Мы будем делать русские котлеты: Миусфронт — колоссаль!

Но никто не мог разгадать планы русских, ибо фашисты не хотели признать, что счастьем управляют уже не они, а рус­ские. Активные бои открыл «маленький Сталинград»! Это было столь дерзко и неожиданно! Гитлеровцы бросили на «малень­кий Сталинград» самолеты. По сто бомбардировщиков одновре­менно разгружалось над небольшим участком. А «маленький Сталинград», этот «пятачок», начал расширяться, нанося уда­ры огромной силы. Гитлеровские траншеи были завалены тру­пами до краев, как силосные ямы. Ив первый же день этих боев наши бойцы увидели живых солдат и офицеров Миусфрон-та: это были люди, оглохшие и лишившиеся речи от нашей ар­тиллерии.

Две недели бушевал «маленький Сталинград». И когда бы­ло достигнуто все то, что требовалось,— гитлеровское командо­вание приостановило начатую было переброску с юга значи­тельных сил под Орел и Белгород,— «маленький Сталинград» затих. Правда, его участок был уже больше, чем до этого, но внешне все оставалось прежним.

Южный фронт снова продолжал свое суровое молчанке, раскинувшись перед Миусфронтом. Проходили учения, не имев-шие перерыва с весны.

Так было до   18 августа.

Немецкие фашисты должны запомнить эту дату — 18 авгу­ста 1943 года, 6 часов 00 минут утра по московскому времени, неделя Великой Отечественной войны сто тринадцатая.

Ночь на 18 августа была ясная, лунная.

Каменные очертания Миусфронта были освещены в эту ночь гигантскими люстрами, в сотни тысяч свечей каждая, спускав­шимися с неба, как с огромного купола. Расширяясь у земли до шестидесяти метров, они обрушивались на укрепления Миус­фронта и жгли их. Засветилась, как огненный остров, пы­лающая каменная башка Саур-могилы.

В эту ночь каждый стоял на своем месте и считал мину­ты. И только пластуны-саперы молили солнце не торопиться с восходом. Прильнув к земле, они разоружали предполье Миус­фронта — снимали мины, делали проходы, ставили на них опо­знавательные вешки.

Они вернулись и доложили:

— Дороги хороши...

Всю ночь войска подходили к направлению главного уда­ра, южнее «маленького Сталинграда», куда переместился так­же и центр войск генерала Вячеслава Цветаева.

Жерла орудий были наведены на Миусфронт и ждали сиг­нала.

В 6 часов 00 минут в ярости рявкнули орудия и, наращивая темп огня, начали расстреливать, сокрушать Миусфронт по заранее намеченным целям.

Померк, а затем исчез дневной свет, словно вернулась ночь, словно земля вдруг сделала обратное вращение и скры­ла эту широту от солнца. Ощутимо дрожала земля. Вода с шумом летела вон из Миуса. На врага обрушился наш артил­лерийский удар. Дым и пыль поднялись над полем боя так вы­соко и густо, что осветительные ракеты не могли проткнуть, прорвать эту мощную черную стану, сомкнувшуюся с обла­ками.

Но в этом аду жила жизнь неповторимая. Пехота подня­лась над своими   окопами. Сняв каски, обнимались   бойцы.

Черные от дыма лица их сияли счастьем. Гремело «ура», по­крывающее своим живым тысячеязыким голосом рев сотен мо­торов в воздухе и грохот тысяч орудий на земле.

Бойцы вышли на брустверы; сняв каски, пели «Интерна­ционал». Передовая линия зазвучала необыкновенно, потряса­юще. И затем вся громада войск генерала Вячеслава Цветае­ва рванулась вперед.

Прижимаясь к огневому валу артиллерии, в дыму и пыли, батальоны преодолевали Миус, цеплялись за камень и вместе с танками и самоходными пушками наседали на первую линию Миусфронта. И эта линия пылала, дымилась, летели кверху земля и камень. Но фашисты дрались — по советским войскам хлестал огонь из тайных, два года молчавших дотов Миусфрон­та, огороженных плотными минными полями. И тут приходи­лось пробиваться гранатами к стволам дотов, ставить против них противотанковые ружья и целить точно   по   амбразурам.

Тем временем перешла Миус советская броня.

Более двух часов, нарастая, шел бой танков, самоходных пушек и пехоты с вражескими дотами первой линии.

И треснул Миусфронт!

IV

Бескрайняя страна — Советский Союз, а войска чувствова­ли, как наращивается удар изнутри, как идет оттуда несметная сила.

Ночью у Миуса, где был прорван фронт, послышались ши­рокие, разливные песни и лихой посвист: в прорыв, следом за углубившимися в оборону Миусфронта танками и славной пе­хотой, шла кубанская гвардейская казачья конница.

Эскадроны были покрыты густой пылью.

Казаки купали своих коней в Миусе — в первом водном рубеже Донбасса.

Густо плыли в небе ваши самолеты. Их становилось все больше. И как же благословенно хорошо наступающей, пехоте под крыльями родных самолетов! Перед наступлением стар­ший сержант Рубан получил письмо от брата — летчика-штур­мовика. Брат писал, что будет освобождать Донбасс вместе с ним. И старший сержант кричал каждой партии штурмо­виков:

— Братка! Милый братка, я здесь!.. Помогай! Помогай!..

Этот зов витал на поле боя, поднимая в людях несказанное чувство родственности, близости сердец в трудный час — чув­ство, из которого рождается подвиг не одной личности, а под­виг масс.

Сражение в глубине Миусфронта ожесточалось. По широ­кому полю боя перекатывались волны танков, самоходных пушек и пехоты — то наши, то вражеские. Казалось, расшатывается сама земля. И тут было не отличить, где героизм, а где простое выполнение долга службы.

Гвардейская стрелковая рота старшего лейтенанта Дмит­рия Чумаченко двигалась в общих боевых порядках севернее Самбекских высот. Много раз она теряла локтевую связь с со­седями, много раз теряли ее соседи. А люди все убывали, ря­ды роты редели — четырнадцать раз атаковал Чумаченко гитлеровцев, и пятнадцать раз гитлеровцы контратаковали его. Чумаченко видел: нависла гибель, оборону врага не про­рвать. Он упал на землю и, словно советуясь с нею, шептал о чем-то.

—   Погибает рота,— сказал Чумаченко подползшим к нему командирам взводов.— Только коммунисты могут спасти поло­жение. Мне нужны коммунисты.

—   Считай меня коммунистом!—отвечал сержант Мелешкин.

—   И нас считай! — послышались другие голоса.

Чумаченко объявил по цепи, что в роте возникла партий­ная организация и коммунисты становятся на самые трудные места. И славно кто обновил людей — рота пошла в пятнадца­тую атаку. Коммунист Мелешкин с группой бойцов двинулся в лощину, откуда бил «Артштурм»— гитлеровская самоходная пушка. Мелешкин не вернулся, но «Артштурм» не издал боль­ше ни одного звука; коммунисты Андреичев, Саранин и Се­менов повели бойцов врукопашную. Саранин был убит, Семе­нов ранен, но партийная организация жила, и имена новых? коммунистов назывались в наступающей цепи.

Рота Дмитрия Чумаченко оказалась на самом острие на­ступающих войск генерала Вячеслава Цветаева и первой прожгла всю глубину Миусфронта, заняв последнюю его линию...

Шаг за шагом, удар за ударом день и ночь прогрызали Миусфронт наши танки и пехота. А во второй половине дня 22 ав­густа фашисты бросили доты и укрепления и вышли на поле. И это был тот критический момент сражения, когда солдат чувствует и точно знает, что, несмотря ни на какие «чудеса» и неожиданности со стороны противника, одно мгновение может принести победу, одно мгновение! А какое оно, это мгнове­ние,— кто его знает!.. Но оно придет, наступит. Оно уже близ­ко. Вот какая-то трепетная тень от его крыла уже скользнула по полю боя...

В этот решающий момент парторг пулеметной роты Петр Куприянов вырвался со своим пулеметом далеко вперед, рас­чищая путь наступающим. Фашисты схватили его на окраине деревни Гавриловны и тут же поставили к стенке.

— Товарищи, победа! — кричал Куприянов жителям де­ревни.— Сейчас придут наши, и конец неволе!

V

«Железные двери», о которых твердили гитлеровцы, были взломаны и распахнуты. В них входили все новые резервы, устремляясь дальше вглубь и склоняясь вниз, на юг, к устью Миусского лимана.

Настал момент полного сокрушения Миусфронта.

Новые силы ударили одновременно по Таганрогу и по сто­рожевым бастионам Миусфронта — Самбекским высотам, уда­рили уже не с фронта, а с фланга и тыла. И еще четверо су­ток шел бой. За это время единственная щель в тылу Миус­фронта— у устья Миусского лимана — замкнулась.

Миусфронт рухнул по всей линии. Его войска заметались в окружении. Это произошло 30 августа 1943 года. Путь на Дон­басс был открыт, и уже ничто не могло остановить победного движения советских воинов.

...По пыльным дорогам тянулись вереницы пленных. Они шли унылые, тупые, обрюзгшие. Среди них брел и фельдфебель Карл Лаутермильх. Он сошел с ума и твердил одно:

— Миусфронт — колоссаль! Миусфронт — колоссаль!

Тем временем фашистские войска катились на запад. Они пробовали цепляться за города, за села. Но Южный фронт громадой двигался на их плечах, и удары настилали гитлеров­цев, прежде чем сии могли остановиться.

Один за другим освобождались города Донбасса. Им воз­вращались их добрые русские имена, их свободная жизнь. Шест дней проскочили, как вздыбленные кони. За шесть дней были освобождены от фашистского рабства миллионы совет­ских людей, возвращен Родине Донбасс — всесоюзная коче­гарка.

Города Донбасса встречали своих освободителей со слеза­ми радости. Но в тех же городах вопияли советским солдатам о мести страшные могилы загубленных фашистами безвинных людей. На крутом обрыве Петрушиной косы, у Азовского моря, на могиле тридцати восьми тысяч замученных гитлеровцами жителей Таганрога не затихал плач сирот, отцов, матерей, вдов. Имена их были бесчисленны, но горе у них было одно.

Советские солдаты слышали тот плач:

Не летайте, ласточки, не кружитесь:

Не утешить нас...

Не заходи сюда, морская волна:

Не унести тебе горя нашего...

Деточки вы наши, бойцы!

Идите вы по степи,

Идите по берегу,

Глядите вы на море

Да знайте:

То не волна моет берег,

То наши слезы бьются о сыру землю.

 

Шли войска Южного фронта по степи, шли по берегу мо­ря — вперед, на врага.

Коннице было приказано: — Поить коней в Днепре!

 

 

У. ЖУКОВИН

В НАСТУПЛЕНИИ

На запад!

Тихое утро. Сквозь хмарь проглядывает солнце...

Воздух неожиданно потрясли оглушительные залпы. Под ногами вздрагивает земля. Это наши артиллерийские батареи одновременно открыли огонь по вражеским Позициям. Все кру­гом слилось в едином гуле. То там, то сям в воздух взлетают фашистские дзоты, блиндажи, одна за другой гаснут огневые точки противника.

Артиллерийская канонада длится уже два часа. Все реже и реже ответный огонь противника. Его оборона дезор­ганизована. И когда последние наши снаряды и мины пада­ли на головы гитлеровцев, в атаку ринулась советская пе­хота. Застрочили пулеметы, автоматы, бойцы выскочили из окопов и лавиной устремились на врага. Саперы еще на­кануне расчистили проходы в минных полях. Проволочные заграждения во многих местах были снесены огнем артил­лерии.

Вот идет в атаку подразделение лейтенанта Полещенко. Фашисты пытаются оказывать сопротивление. Они открыли стрельбу из пулеметов и винтовок. Но было уже поздно. Десят­ки трупов гитлеровцев устлали скаты безымянной высоты, ко­торой овладело наше подразделение. Захват этой высоты облег­чил действия других подразделений. Бойцы под командованием Чернышенко ворвались в траншеи противника и в короткой схватке истребили около ста пятидесяти вражеских солдат. Вслед за ними достигли окопов противника и другие подразде­ления. Будучи не в силах противостоять штурму советских вои­нов, гитлеровцы в панике заметались. Они выскакивали из блиндажей и окопов, вдогонку им летели гранаты, пули. За­мертво валились удиравшие фашисты.

Передний край вражеской обороны прорван. На плечах отступающего противника наши подразделения устремились вперед. В боевых порядках шла артиллерия. Орудия били пря-

мой наводкой по целям. В глубине обороны противника были созданы узлы сопротивления. В оврагах, на бугорках он обору­довал блиндажи, дзоты. Оттуда гитлеровцы вели теперь огонь, но наши подразделения быстро окружали узлы сопротивления, принуждая гитлеровцев капитулировать.

Уже далеко позади берег Дона.

Бой не затихает ни на минуту. Не давая противнику воз­можности закрепиться на новых рубежах, советские воины неустанно гонят его, освобождают один за другим населенные пункты.

Смяв в рукопашной схватке фашистов, бойцы Н-ской части ушли вперед. Вот они, вражеские укрепления. Глядя на них, нельзя не восхищаться искусством меткой стрельбы гвардейцев-минометчиков. На каждом шагу видны черные воронки от взрывов снарядов и мин. Тысячи и тысячи осколков лежат во­круг. Они поражали гитлеровцев всюду.

Мы спускаемся в опустевшие траншеи. Но опустевшими их назвать нельзя: они полны мертвыми фашистами.

Заглядываем в блиндаж. Чего тут только нет! В блиндаже оставлено много оружия и личных вещей гитлеровских вояк: одеял, вещевых сумок, открыток, игральных карт, записных книжек, пустых бутылок из-под вина.

Дальше — такая же картина. Вокруг — воронки от снаря­дов и мин. Вот здесь у гитлеровцев были артиллерийские по­зиции. Батареи тяжелых орудий обнесены защитным валом. Их стволы направлены теперь в обратную сторону. Наши бойцы расстреливали отступающих фашистов из их же орудий.

По дороге ведут группы пленных...

Быстрота и натиск

Больших трудов стоило нам разыскать командира-танкиста Хлюпина. Мы долго петляли по степным дорогам в поисках наблюдательного пункта. В полдень он был вот на этой высотке. Но сейчас здесь уже никого нет. Танки ушли вперед. Наблюда­тельного пункта не оказалось и на новом месте: он успел пере­двинуться еще дальше на юг. Неумолчно гремела артиллерий­ская канонада. В воздухе кружили вражеские самолеты, но наши зенитчики заставляли их держаться на почтительной высоте.

С Хлюпиным мы встретились на поросшей бурьяном возвы­шенности. Отсюда простым глазом прекрасно видно поле боя. В полутора километрах наши танки атакуют населенный пункт. Гитлеровцы оказывают яростное сопротивление. Они подтяну­ли сюда свежие резервы, и нашим танкистам приходится про­двигаться вперед среди моря огня.

— К вечеру село все равно заберем! — уверенно говорит Хлюпин.

На пригорке у села высится ветряная мельница. Там у вра­га, по-видимому, наблюдательный пункт: оттуда гитлеровцы корректируют огонь своих батарей. Хлюпин отдает приказание обстрелять мельницу. Через несколько минут она окутывается густым дымом. Вражеские орудия лишились корректировщика. Они стали бить наугад, а потом и вовсе замолчали. Воспользо­вавшись этим, танкисты прорвались через боевые порядки фа­шистов, уничтожая на ходу их огневые точки и пехоту. Сопро­тивление врага было сломлено. Преследуя по пятам отступаю­щего противника, наши танкисты ворвались в село.

— Молодцы ребята! — воскликнул Хлюпин.— Всыпали гит­леровцам, как полагается!

В этот день танкисты освободили от врага несколько насе­ленных пунктов, уничтожили сотни автомашин, десятки орудий и минометов, много солдат и офицеров взяли в плен.

Мы беседуем с командиром танка гвардии лейтенантом За­харченко. Ему всего двадцать лет. Сам он — сталинградец. Сей­час Захарченко стоит около своей боевой машины, весь черный от копоти и пыли. По лицу ручьями струится пот.

—   Ну, как воевали сегодня? — спрашиваем его.

—   Как всегда,— спокойно отвечает он.— Подбили двадцать пять автомашин с грузом, а сколько перестреляли гитлеровцев, не считали!

Захарченко недоволен тем, что на его пути не встретилось ни одного фашистского танка. Он завидует Герою Советского Союза Гавриилу Калинину, которому посчастливилось сегодня подбить два вражеских танка.

С Калининым нам увидеться не пришлось. Он был ранен и только что отправился в госпиталь. Но о его сегодняшнем под­виге наперебой говорят все танкисты. Роте Калинина было при­казано перерезать дорогу, по которой отступали враги. Калинин на головной машине вырвался вперед и оседлал эту дорогу. Вскоре сюда подошли остальные танки. Видя, что путь к отступлению отрезан, гитлеровцы заметались в разные стороны. На дороге скопилось множество автомашин. Танкисты открыли по ним ураганный огонь. Большую часть машин они разбили в щепки, остальные захватили в качестве трофеев.

Отсюда Калинин повел свои танки на высоту «240,5». Навстречу им показалось несколько танков противника. Завя­зался бой. Меткими выстрелами Калинин подбил один, затем другой вражеский танк. Удержать высоту противнику не уда­лось. Осколком снаряда ранило Калинина, но и раненный он продолжал преследовать врага.

...Вечереет. Танкисты располагаются на отдых. А завтра с утра они снова будут громить врага, отвоевывая пядь за пядью родную землю.

 

 

Б.ГОРБАТОВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кровь не успевала замерзнуть на клинках, такая была рубка. Горячий пар шел от белых дубленых полушубков, такая была скачка. Трое суток в седле, трое суток в боях, только снежный прах из-под копыт, да храп коней, да свист шашек, да алые башлыки за спиной, как крылья. И, как во сне,— хуто­ра, пожары, дороги, косматый дым над станицами, кровь и пе­пел на снегу, и над всем — острый запах горячего конского по­та, гари и дыма, старый, знакомый запах боя.

Победа окрыляет. Люди забыли о сне, об отдыхе. Одубели ноги в стременах, на валенках ледяная корка, обветрились, облупились лица, от победного казацкого гика охрипли глотки. Драться! Гнать и настигать врага, рубить на всем скаку, как лозу, поганой крови не стирая с шашек! И трофеи считать некогда, и трофейный коньяк пить некогда — гнать и гнать, вызволять родную донскую землю!

Еще долго могли без устали драться и нестись сквозь косма­тую снежную степь люди, да кони выдохлись, кони оказались слабее людей. Седые от инея, измученные, они дрожали всем телом, дышали трудно и хрипло, жадно глотали морозный воз­дух. И, взглянув на них, майор Дорошенко, командир казачьего полка, с сожалением понял, что и коням и людям, а вероятно, и ему самому нужна передышка. Он сказал адъютанту кратко:

— В станице людям и коням отдых. До зари.

Казаки вошли в станицу поздним вечером. И все было, как всегда в эти дни. Бабы, смеясь и плача, припадали к стреме­нам, обнимали ноги казаков, заглядывали в глаза и искали среди этих богатырей в мохнатых, покрытых снегом бурках своих мужей и сынов. И каждой казалось, что обязательно дол­жен быть здесь, среди этих родных людей-освободителей, он — самый родной и желанный.

Штаб разместился в теплой просторной хате. Майор Доро­шенко, отдав необходимые распоряжения и убедившись, что все в порядке, кратко сказал адъютанту: «Пошли!» — и вышел на улицу. Адъютант тотчас же выскочил вслед за ним, едва успев набросить бурку на плечи.

Адъютанта майора звали Васей Селивановым. Он только недавно с великим нетерпением окончил училище и с великим рвением выпестовал себе усы, полагая, что без усов нет казака. Нынешние бои были его первым огневым крещением. Его пер­вый бой был победным боем. Он не знал горьких дней неудачи. И война представлялась ему такой, как он видел ее в эти три дня. Рубка лозы — вот что такое война. Веселая рубка лозы.

Майора Дорошенко он уважал, даже почитал, но немного побаивался. Побаивался не только как начальника, но и как че­ловека. С веселыми, беспечными, легкими людьми Вася схо­дился быстро, хмурых же побаивался всегда, а майор Доро­шенко был непонятно хмур, и молчалив, и лицом умен. Не та­ким должен быть казак, по мнению Васи: казак воюет весело, и гуляет весело, и умирает весело,— а у Дорошенко и в бою брови насуплены, губы сжаты и горькие морщинки у рта. Но однажды довелось Васе увидеть, как блестят мрачные глаза майора—страшным огнем горели они, братцы мои,— и Вася вдруг почувствовал себя желторотым мальчиком и догадался, что есть в этой войне, и в жизни, и в людях что-то такое, чего еще не дано ему понять и почувствовать. Но об этом некогда было Васе подумать, веселая рубка лозы захватила его цели­ком. Одно только правило положил себе Вася по отношению к майору: лишних вопросов не задавать, понимать с полуслова, а длинные беседы держать при себе.

И сейчас, на улице, он не стал спрашивать Дорошенко, куда это они идут ночью, молча шел вслед за ним и даже догадок особых не строил. «Верно, караулы поверять идем».

Но Дорошенко вдруг остановился у одной избы и постучал в оконце.

—   Куда это мы, товарищ майор? — невольно вырвалось у Васи.

—   В гости.

Дверь распахнулась, и на пороге появился старик с лам­пой. Он удивленно всмотрелся в гостей и, вдруг узнав, радостно заулыбался.

— Господи боже ж мой,— засуетился он,— товарищи, да пожалуйте, пожалуйте ж в хату. Как же так? Боже ж ты мой, радость какая!

Казаки вошли в избу. Было в ней пусто, и холодно, и оди­ноко, и Вася никак не мог понять, что им делать тут, в этой хате бобыля.

Майор тяжело опустился на лавку. Он молча следил за тем, как суетится старик, потом протянул к огню руки, сперва левую, на которой не хватало пальца, потом правую, и казалось, что за этим он и пришел сюда,— вот так посидеть у огня, помол­чать, обогреться после дороги. Потом он потер руки, пальцы хрустнули, и поднял голову.

—   Стало быть, не признал ты меня, дед?

—   Ась? — удивленно отозвался старик.

—   Не узнал, говорю?

Старик нерешительно подошел к нему и всмотрелся.

—   Не взыщи, батюшка,— виновато сказал он,— памятью слаб.

—   А мы встречались. И недавно. Целые сутки я у тебя жил.

— А-а,— обрадовался старик,— жил, жил... Много вас тут прошло, жило. Как же... только когда ж это? Запамятовал, не взыщи...

Майор вдруг резким движением сбросил с плеч бурку и, отстегнув от ремня полевую сумку, швырнул ее на стол. Вася следил за ним недоумевающим взглядом. Ничего не мог понять он в этой встрече. Майор что-то достал из сумки, выложил на стол, и Вася увидел, что это были георгиевские кресты—два серебряных крестика на стареньких, потертых ленточках.

— Возьми свои кресты, дед! — громко произнес майор.
Старик растерянно взглянул на кресты, потом на майора,

потом на кресты опять.

Вдруг он испуганно съежился.

—   Может, я,— пробормотал он,— может, что обидное я сказал тогда? Может, оскорбил?

—   Нет, чего уж,— усмехнулся майор.

—   Оскорбить не помышлял. А только* на сердце у меня в ту пору горько было. Может, и сказалось что невпопад, тебе в обиду. Так ты, родимый, не осуди.

Вася сидел теперь, широко раскрыв глаза, и глядел на этих непонятных ему людей, и все не мог сообразить, что между ними вышло.

— Дождевая вода, и та горькая, потому она и камень дол­бит,— произнес майор.— Нет, я не обиделся на тебя, дед. Жестокие были твои слова, уж на что я камень, а и меня про­долбили.

Старик машинально взял кресты в руки и потер их шершавой ладонью. Тускло блеснуло серебро под огнем лампы.

—   У меня за ту -войну кресты,— дрогнувшим голосом ска­зал он.— Ты не вини, родимый, старого человека. Горькое у меня в ту пору сердце на вас было...

—   А у меня?—вдруг закричал майор, да так, что Вася даже вздрогнул.— А у меня тогда не горькое было? Думаешь, дед, легко мне было командовать «на конь» и прочь? Легкое, думаешь, дело из родных станиц уходить?

—   Большое тогда отступление было,— пробормотал старик.

—   Мне, может, каждая слеза станичной бабы в душу па­дала, душу жгла,—горячо продолжал майор.— Мне, 'может, каждый младенческий крик сердце на куски разрывал. Ведь и мои где-то так тоже...— Он заскрипел зубами и замолчал.

С минуту длилось молчание, и в тишине было явственно слышно, как хлопает о ставни ветер, словно птица крылом. Майор вдруг подошел к старику и, глядя на него в упор, бро­сил отрывисто:

—   Помнишь, что ты крикнул мне... когда кресты бросал?

—   Как не помнить,— пробурчал дед.

И я помню: «Ироды,— крикнул ты мне,— опозорили вы русскую   славу, опозорили!» — и   швырнул свои   «георгии»   в пыль. Так?

— Так,— хмуро отозвался старик.

— Я те кресты поднял. Черт его знает, всего навидался я на своем веку, не человек стал — камень, а крик твой, дед, до сих пор у меня в ушах звенит. Я ведь все понял, все понял: за кого ты счел меня тогда, что ты обо мне, казаке, думал. Вот твои кресты, дед. Я их три месяца за собой таскал. В сум­ке были, а словно я их на груди носил. Тяжелые твои кресты, дед. Тяжелые! Возьми их назад. Хочешь — на груди носи, хо­чешь — в сундук спрячь. Спроси у моего адъютанта, он тебе расскажет, как мы врага лупили. Не хуже вашего, дед. Расска­жи ему, Вася.

И он вдруг расхохотался громко и весело, и это было в пер­вый раз, что видел Вася майора смеющимся.

— Признал теперь, дед? Вспомнил?—смеялся майор.

— Признал,— улыбнулся и дед,— как не признать.

Он взял со стола лампу и поднес ее прямо к лицу майора. Огоньки загорелись в мрачных глазах Дорошенко.

—   Ну, такой же? — усмехаясь, спросил он.

—   Словно бы у тебя на лице рубцов прибавилось. Ась?

—   Казаку рубец, что награда,— снова усмехнулся майор.— А и у тебя, дед, словно бы морщин больше стало!

—   Война, сынок, всех метит. Военного человека шрамом, нас, отставных,— морщинкой.— Он поставил лампу на стол и вздохнул. — Как морщинам не быть! Что мы тут без вас пере­жили... Старики, бывало, ко мне сойдутся. Беседуем шепотком. «Ты,— говорят они мне,— Тимофей, старый казак, воевал, ка­валер. Тактику и стратегию понимаешь. Как, мол, по-твоему, что дальше будет?» А какая у меня, товарищи, стратегия? Карт у меня нет, плантов нет, известия, и те редко доходят. По моей стратегии выходит: должны мы фашиста побить, такой я себе план строил. А покуда он по моей хате ходит, моими полови­цами, как хозяин, скрипит... эх!—он задумался на минуту.— Или еще бабы забегут, то одна, то другая. «Ты б пошел, дед,— кудахчут,— артиллерию б послушал. Наступают наши аль от­ступают?» Ну, выйдешь на бугор, обернешь на восток ухо, слушаешь... Ветер шумит в степи, артиллерия бьет... Ухо слы­шит: уходят наши, удаляются. Ухо слышит, а сердце не верит. Не верит сердце, товарищи, уж такое у меня, у старика, сердце. Не верит оно, что может фашист русского человека одолеть. Ну, вернешься к бабам и шепнешь им: «Не сомневайтесь, мол, ждите, вернутся наши, не обманут». Вот вы и вернулись,— он вдруг по-стариковски всхлипнул, затрясся весь,— верну­лись, родные. Не обманули!

—   Не обманули, дед?

—   Не обманули.

— Эх, дед! — майор вдруг пошел к нему и крепко стиснул за плечи.— Эх, казачина!

Даже Васю взволновала эта сцена, чуть не всхлипнул и он. До сих пор земля, на которой он дрался, казалась ему толь­ко полем веселой сечи. А сейчас, словно края раздвинулись, и увидел он дали, и всю землю под кровью и пеплом, и кур­ганы в степи, и как стоят на них, обернув на восток скорбные лица, наши люди и прислушиваются. Ветер ли то шумит, или наши идут? Беда ли то хлопает крыльями, или, наконец, сво­бода?

—   Что ж, долго погостите у нас али как? — улыбаясь и вытирая слезы, спросил старик.

—   До зари, дед,— ответил майор. — Не одни у меня твои кресты, дед, не один ты ждешь. И за Северным Донцом дела у нас есть. И в Донбассе ждут. А в Запорожье ждут меня мои...— Он запнулся и через силу закончил: —Может, одни мо­гилы меня там ждут, все одно торопиться надо.

—   Эх, беда какая,— всплеснул руками старик,— и уго­стить-то нечем! Все проклятые гитлеровцы вытаскали.

—   Найдем! Вася, фляжку! Давай, дед, стаканчики. Да вот есть один.

—   Нет, постой,— хитро усмехнулся дед,— этот не годится. Я сейчас.

Он подошел к двери, поднял половицу и нырнул куда-то под пол. Скоро он появился оттуда. В руках у него были три старинные казацкие червленые чарки.

— Дедовские,— торжественно произнес старик, ставя чарки на стол,— уберег...

Майор стал медленно наливать водку.

На заре полк уходил из станицы. Откуда-то из-за Дона под­нималось и растекалось по небу огромное красное солнце, и лучи его, как золотые сабли, замахнулись уж над Северным Донцом, словно солнце перешло в атаку.

Глядя на это солнце, встающее над синей от мороза степью, старик сказал майору:

— Кровавый этот год будет, сынок. Ишь, заря какая!

Он стоял, осененный солнцем, седой, худой, без шапки, и голос его звучал пророчески:

— Великая сеча будет, сынок, ох, великая! И в той се­чи погибнет, расточится враг. И люди очистятся, и братья со­единятся, и мать встретит сына, и жена — мужа, и дети — отца.

Отдохнувший конь бодро взял рысь, и вот уже вынес майора на околицу, и понес и понес навстречу новым боям и сече.

А старик остался у околицы. Долго с завистью глядел он, приложив ладонь ко лбу, на гарцующих казаков. И вздыхал, что молодость прошла и не вскочишь теперь на доброго коня, не понесешься в сечу рубить врага... Потом повернулся и пошел в станицу. Нынче условились старики собраться в колхозе по-глядеть: чем весну встречать, чем пахать, чем сеять.

А над станицей, над степью, над казаками, окутанными снежной пылью, все выше и выше поднималось солнце, крова­во-алое, веселое, молодое солнце сорок третьего года.

 

 

Л. ОГНЕВ

СО ВСЕГО ПЛЕЧА

— Ну, как? — спросил генерал.

— Ничего не видно,— ответил летчик.

— Прекрасно,— облегченно вздохнул генерал и приказал сегодня же перебросить на правый берег еще несколько десят­ков орудий. Если свой летчик с бреющего полета в названных заранее местах не заметил замаскированных пушек, то их не обнаружит и авиация противника.

Уже несколько дней артиллеристы готовили удар по гитле­ровским позициям, расположенным на западном берегу Днепра. Тысячетонным молотом огня и металла они должны были смять укрепления противника и проложить дорогу нашей пехоте и танкам.

Жар сражения не угасал здесь ни днем, ни ночью. Заце­пившись за правый берег, наши части шаг за шагом расши­ряли захваченный участок. Гитлеровцы огрызались с яростью обреченных. Ожесточенность их сопротивления объяснялась при первом же взгляде на карту. Днепр здесь тупым клином вре­зается далеко на северо-восток, и этот небольшой клочок земли, с выжженной солнцем и снарядами травой, логикой войны пре­вратился в очень важный плацдарм для развития дальнейшего наступления. Владение им позволяло успешно продвигаться в глубь правобережья, не опасаясь за фланги. Противник же, за­получив эту излучину в свои руки, все время держал бы зане­сенный нож над наступающими советскими частями.

Вот почему вражеское командование бросило сюда, на этот сравнительно небольшой участок фронта, восемь пехотных и танковых дивизий, в том числе многократно битые, а затем вновь и вновь пополняемые эсэсовские дивизии «Райх» и «Ви­кинг». Они образовали сплошную стену, которая должна была наглухо закрыть все пути на запад. Не довольствуясь, однако, этим, фашисты вывели в первую линию обороны пять дивизио­нов артиллерийского усиления, в»вели в боевые порядки полков самоходную артиллерию и шестиствольные минометы. Эту сте­ну и должны были прол Один только час бушевал над позициями противника артил­лерийский ураган. Но какай работа,— адского напряжения и исполинского размаха,— ему предшествовала! Попробуем сухо, почти протокольно обрисовать титанические усилия наших ар­тиллеристов, усилия, которые в течение двух недель невидимо конденсировались в зарослях и оврагах, в планах и таблицах, а затем чудовищным обвалом смерти смяли врага.

Глубина плацдарма, завоеванного нашими войсками на за­падном берегу днепровской излучины, не превышала пяти — шести километров. На этот «пятачок» надо было перевезти мно­гие сотни орудий прорыва. Часть пушек переправилась на этот берег еще в первые дни форсирования Днепра одновременно с пехотинцами. Теперь требовалось во много раз увеличить их число.

И пушки пошли через Днепр. Легко сказать, пошли! Даже в мирные годы переправа тяжелых орудий через любую реку была занятием очень сложным и весьма хлопотливым, хотя со­вершалась она на добротных паромах или баржах, и никто не бомбил пристани, и ровная гладь реки не вздымалась к небу фонтанами разрывов мин и снарядов. Ныне нужно было пере­везти быстро, и скрытно, на доморощенных средствах через ши­рочайший Днепр сотни пушек, уберечь их от воздушного и наземного врага, искусно разместить на плацдарме, и не просто установить где попало, а выбрать наиболее выгодные позиции.

Их перевозили днем и ночью, пользуясь каждой минутой, свободной от бомбежки, под градом снарядов, на самодельных паромах, на помостах, составленных из рыбачьих лодок, на пло­тах, сооруженных из пустых бочек, плетней и ворот. Болотистые подходы Днепра размокли от дождей, тягачи безнадежно за­стревали в грязи, и люди долгими километрами тащили на ру­ках и пушки, и снаряды, и сами тягачи. На руках они спускали орудия с глинистого берега на воду, на руках втаскивали их на кручи Правобережья. Великий труд взяли в эти дни на свои плечи наши артиллеристы.

Ритмично и напряженно действовали все звенья сложного войскового механизма. Разведчики брали на строгий учет каж­дый орудийный выстрел противника, по точным математиче­ским формулам определяя его истоки. Над расположением вра­га непрерывно летали самолеты, выискивая в лесных зарослях и оврагах тщательно упрятанные огневые позиции, наблюдая скопления танков и пехоты. Дешифровщики, вооружившись лу­пами, рассматривали часами немые донесения аэрофотоаппара­тов, обнаруживая в бесчисленном сплетении кривых линии траншей, окопов и инженерных сооружений. И все это потом сравнивалось, сопоставлялось, дополнялось показаниями плен­ных, личной командирской разведкой на местности.

В эти дни я зашел к одному работнику штаба — веселому и приветливому человеку, всегда радушно встречающему фрон товых журналистов. Он сидел перед картой, и по его воспален­ным и красным глазам я понял, что подполковник уже много ночей не смыкал век.

— Я очень занят,— сказал он мне.— Зайдите попозже.

— Когда?

— Дней через пять.

Штабы работали без сна и отдыха. Им предстояло свести воедино усилия огромного изобилия огневых средств, начиная от жерластых могучих гаубиц и кончая полковыми минометами, организовать умный и всесокрушающий вал огня, точно наце­лить его по времени и местности, обеспечить бесперебойное снабжение боеприпасами, установить надежную и безотказную связь, наладить непрерывное наблюдение, предусмотреть и ис­ключить все случайности. Из многих тысяч опознанных целей были выбраны лишь сотни наиболее важных и достоверных. Они были сообщены батареям, и те исподволь, незаметно, как бы случайно, чтобы не спугнуть противника, пристреляли их и умолкли.

Так шли дни. Вернее, они шли совсем не так. Ибо все это проводилось не в тиши кабинетов, не «в торжественной непри­косновенности полигонов, а на поле боя, под огнем врага. Гит­леровцы непрерывно предпринимали контратаки, стремясь сбро­сить наши войска с захваченного «пятачка» и утопить их в Днепре. То один, то другой участок становился ареной жесто­ких схваток. Фашисты бросали вперед сразу по нескольку де­сятков танков, и в отражении их первую скрипку, как всегда, играли наши пушкари.

На позиции, занятые стрелковым батальоном, шло восемна­дцать фашистских танков и свыше двух рот пехоты. Удар при­няли на себя артиллеристы. В коротком бою расчет 76-милли­метровой пушки под командой младшего сержанта Белозерова подбил четыре танка и заставил остальные ретироваться. Н-ская гвардейская бригада только за два дня подбила и со­жгла двадцать пять вражеских танков. Одна лишь батарея гвардии старшего лейтенанта Мельникова уничтожила семь фа­шистских машин.

Так, сражаясь и круша противника, в огне и грохоте непре­станного боя артиллеристы готовили свой решающий удар. И вот наконец все готово. В балочках, оврагах, лесных рощах, в укрытиях притаились сотни и тысячи разноствольных пушек и минометов. Сотни и тысячи других орудий разместились на ле­вом берегу Днепра по дуге извилины, чтобы огнем с флангов усилить фронтальный ливень. Чтобы составить ясное представ­ление о мощи подготовленного урагана, можно сказать, что на каждый километр фронта прорыва было сосредоточено двести сорок стволов.

—   Я бы пропагандировал эту цифру где только можно,— сказал   мне   через   пять   обещанных   дней    подполковник.— Если мы на третьем году войны можем собрать на небольшом участке фронта такую громаду пушек, то какова же наша про­мышленная и военная мощь в целом? Недавно мне пришлось разговаривать с пленным унтер-офицером Бортшеллером из ди­визии «Великая Германия». Больше всего его удивляет обилие у нас боевой техники. Гитлеровские солдаты говорят, что у рус­ских пушки растут, как из-под земли.

...Рассвет застал всех на ногах. Утро занималось ясное, поч­ти безоблачное. Над горизонтом вставало красное солнце, и Днепр лежал сверкающий, багряный. Дул резкий, пронзитель­ный ветер. Вражеские мины с визгом рвались вокруг, поднимая вверх комья липкой земли. Но артиллеристам было не до пого­ды и не до мин. Они молча стояли на своих постах, ожидая сиг­нала. На переднем крае замерла, приготовясь к атаке, пехота. На исходных позициях стояли наготове танковые полки.

7 часов 40 минут утра. Шквал чудовищной, невероятной си­лы обрушился на врага. Какой-то космический обвал звуков и огня! Это рявкнули одновременно тысячи орудий, прижимая противника к земле, парализуя его волю к борьбе, заставляя все живое впиваться в землю, прятаться, не дышать.

Огненная буря бушевала над позициями противника, от пе­реднего края до глубины его обороны, нарушая связь, ломая управление боем, сокрушая всякую возможность сплотить и организовать силы к отпору. Взятый в плен командир взвода управления пятой батареи 172-го артполка 72-й пехотной диви­зии лейтенант Артур Эльгорт рассказал, что в первые же мину­ты радиостанция батареи была разбита, проволочная связь с соседними частями прервана и батарея фактически выключи­лась из стройной системы обороны. Офицеры были дезориенти­рованы, а солдаты попрятались кто куда мог.

Но это были лишь цветики. Ягодки, многопудовые ягодки, начиненные смертью и разрушением, были впереди. Не снижая темпа и ярости огня, орудия начали огромной силы обстрел по заданным целям. Тысячи снарядов ложились в расположении гитлеровских танков, накрывали огневые позиции неприятеля, истребляли его пехоту, поднимали на воздух блиндажи, дзоты и доты, корежили проволочные заграждения.

— Огонь! Огонь! Огонь! — раздавались команды на бата­реях, в дивизионах, в полках.

Орудийный шквал сметал все на своем пути. Тщательно под­готовленные инженерные укрепления гитлеровцев были разру­шены буквально в течение нескольких минут. Большинство вражеских батарей, заблаговременно разгаданных и пристре­лянных, умолкло навеки, так и не успев подать голоса. Несколь­ко десятков орудий пыталось было противодействовать, но их мгновенно засекли и подавили. Господство нашей артиллерии было полное!

Полчаса длился этот смерч. Казалось, что напряжение боя уже достигло своего апогея. Но это еще не было венцом артил­лерийского наступления. Вот в бой вступили гвардейские мино­меты. Огненные трассы прорезали потемневшее от дыма небо. Волны пламени захлестнули неприятельские позиции. Залп сле­довал за залпом. Фашистские солдаты и офицеры в ужасе поки­дали свои убежища, но их всюду настигало это неумолимое мо­ре огня и стали.

Над полем сражения появилась советская авиация. Волна за волной шли бомбардировщики, штурмовики, истребители. Группы по восемнадцати, по тридцати, по шестидесяти самоле­тов. Эскадрильи, полки, дивизии. К ливню снарядов прибавился град бомб, и жесткий говор авиационных пушек и пулеметов прорезал гремящий воздух.

И тогда поднялась наша пехота и ринулись наши танки. С криками «ура» бойцы единым броском преодолели расстояние до вражеских окопов и ворвались в траншеи противника. Артил­лерия перенесла огонь вперед, и наши подразделения стреми­тельно продвигались по исковерканной и вздыбленной земле, почти вплотную прижимаясь к всесокрушающему огневому валу.

Сопротивление противника было раздавлено. Окопы и тран­шеи были забиты трупами гитлеровцев. Уцелевшие солдаты и офицеры поспешно, почти панически отступали на вторую ли­нию обороны. Те, кто не успел убежать, покорно поднимали вверх руки.

— Вскочив во вражескую траншею, я внезапно оказался в окружении пяти гитлеровцев,— рассказывает красноармеец Бронников.— Следом за мной спрыгнул боец Патрубцев. Двое против пяти! Но гитлеровцы были перепуганы до смерти. Лишь один из них, спустя минуту, потянулся к оружию. Мы его при­стрелили. Остальные сдались в плен.

Страшная картина разрушения предстала перед наступаю­щими. Укрепления противника превратились в невообразимое месиво земли и дерева. Дзоты и блиндажи зияли разворочен­ным нутром. Повсюду валялись обломки орудий, куски повозок, дымились полусгоревшие танки и автомашины. Тысячи трупов гитлеровцев устилали поле битвы.

Особенно разительны были залпы гвардейских минометов. Точными официальными данными засвидетельствовано, что только на участке, подвергнутом обстрелу 19-й гвардейской ми­нометной батареи, уничтожено две батареи 75-миллиметровых орудий, две батареи противотанковых пушек, разрушено восем­надцать блиндажей, выведено из строя три радиостанции, уби­то сто пятьдесят фашистов. И это результат действия одной только батареи!

Гитлеровцы были физически сломлены и морально сплюще­ны этим ударом потрясающей силы. Вот красноречивое призна ние сдавшегося в плен солдата 266-го полка 72-й пехотной диви­зии Вильгельма Келерсуфена:

— В продолжение часа мы находились в аду. Я готов был грызть землю от животного страха. Время тянулось так беско­нечно, что можно было сойти с ума. От стрельбы и грохота дрожала вся земля. Как только перестали падать снаряды и бомбы, наши офицеры бежали. Они убежали бы раньше, но нельзя было поднять головы. Те солдаты, кому посчастливилось уцелеть в этом аду, сдались в плен!

К исходу дня наши войска продвинулись вперед на десять' километров, заняв несколько селений — важных опорных пунк­тов противника. Захвачены большие трофеи.

Так расширяется плацдарм на правом берегу Днепра.

 

 

Б. ПОЛЕВОЙ

РОЖДЕНИЕ ЭПОСА

В заметенном снегом прифронтовом овражке, огражденном от ветров и взоров неприятельских наблюдателей порослью не­высокого лохматого соснячка, где наступавший батальон делал короткий привал, я стал свидетелем такой любопытной сцены. Три бойца-казаха, коренастых, широколицых парня в мешкова­то сидевших на них шинелях, примостившись поодаль от других у разлапистого корневища вывороченного снарядом дерева, ва­рили на костре пшенную кашу. Один следил за кипевшим котел­ком, помешивая кашу можжевеловым прутом, другой подкиды­вал в костер сухой валежник, а третий, уже немолодой, морщи­нистый, смуглый, сидел на корневище, положив винтовку на колени, и задумчиво смотрел в огонь, с сипеньем, треском и воем пожиравший сухие ветки.

И вдруг смуглый солдат начал тихонько покачиваться и за­вел резким фальцетом степную протяжную песню, звеневшую однообразно, как ветер в верхушках сосен. Он пел все громче и громче, мерно раскачиваясь, пристукивая в такт ногтями по прикладу винтовки, закрывая глаза на высоких нотах.

— Знаете, о ком он поет? О майоре Малике Габдуллине. Вы о нем слышали? Герой Советского Союза. Он на днях побывал тут у нас в батальоне,— пояснил лейтенант Климов, сухощавый жилистый человек с обветренным, огрубевшим от зимнего зага­ра, но все еще юношеским, живым лицом.

Наклонив набок голову, он прислушался к песне и постепен­но начал переводить:

— Он поет, что Малик-батыр силен, смел, хитер, как степной лис, что у него ухо джейрана и он слышит врага за много верст. Что у него глаз беркута и он видит врага, как бы тот ни пря­тался, что его рука не устает убивать фашистских шакалов, и такая это рука, что чем крепче она их бьет, тем больше нали­вается богатырской силой. Он поет, что от одного вида Малик-батыра гитлеровцы обращаются в бегство...

Песня журчала, звенела, как лесной ключ,— тихая, чистая и неиссякаемая. Как магнит, влекла она к себе бойцов и коман­диров. У костра уже стояла внимательная, задумчивая толпа, но солдат-джерши так увлекся своей песней, что никого не за­мечал. Круглое морщинистое лицо покрылось нервным румян-Нем. Порой он весь вытягивался, точно слушая что-то, что звучало в воздухе для него одного, и пересказывая это для всех. Песня увлекла даже нас, не понимавших слов, а казахи слуша­ли с таким вниманием и были так ею поглощены, что не замеча­ли, как уходит из котелка закипевшая каша, как шипит она на углях затухающего костра, распространяя кругом сытный запах 'пригоревшего пшена.

— Он поет о том, как любят Малика казахские степи, как все отцы завидуют его отцу, как все матери чтят мать, родив-шую такого сына, как девушки видят его во сне и поют о нем. Он поет, что Малику из Москвы прислали Золотую Звезду, что Малик ходит сейчас по окопам и говорит с солдатами и что (речь его понимают бойцы всех народов, потому что она прони­кает им в душу. Он поет, что сам он видел Малика и слышал Малика и что Малик сказал ему: если ты будешь хорошо во­евать, то в родных степях о тебе будут петь вечные песни, как поют сейчас о богатырях прошлого — Кобланды, Ер Таргыне, Утегене и Махамбете...

Песня оборвалась вдруг на высокой ноте. Певец смолк, уста­лый и немного смущенный. Но не сразу его товарищи, опо­мнившись, схватились за котелок спасать остатки выкипевшей каши, не скоро еще разошлась солдатская толпа. , — Вы знаете, нам повезло. Мы видели рождение нового эпоса,— взволнованно сказал лейтенант Климов и признался, что песня эта вернула его в мирные дни, в те дни, когда он пре­подавал литературу в одной из алма-атинских средних школ и во время каникул разъезжал по степям собирать вот такие песни.

— Вот так и рождается эпос Отечественной войны,— доба­вил он, задумчиво поглядывая на серый пепел потухшего ко­стра, под которым то тут, то там поблескивали жаркие угли.

А я думал о герое этой на наших глазах сложившейся пес­ни. Во время фронтовых разъездов мне не раз доводилось на ночлегах встречаться с гвардии майором Маликом Габдуллиным. От него самого и его друзей я знал не содержащую, впро­чем, ничего сказочного', но действительно красочную и яркую его биографию.

Это был деловой, общительный, очень скромный офицер-ка­зах. Конечно, ни отец Малика, старый неграмотный колхозный скотовод Габдулла Элемесов, ни сам он, советский юноша, па­стух в недавнем прошлом, а затем доцент, известный на своей родине как собиратель и исследователь фольклора, никогда и не думали, что он, Малик Габдуллин, еще при жизни станет ге­роем казахской былины.

В момент объявления войны Малик был поглощен работой над кандидатской диссертацией. Она была уже готова. Его дру­зья по институту, литераторы и языковеды, одобряли ее. Оста­валось только стилистически отшлифовать. Но в это время в Алма-Ате начала формироваться коммунистическая дивизия. Лучшие люди города шли <в нее добровольцами. Малик отложил -любимую работу, над которой он трудился более двух лет, явил­ся в райком партии, попросил снять с него «броню» и послать на фронт рядовым бойцом. Время было трудное, с ним не стали спорить. Молодой ученый получил форму, котелок, вещевой мешок и полуавтоматическую винтовку. Учили военному делу ускоренно: фронт требовал новых и новых резервов. В разгар вражеского наступления на Москву Малик в составе своей диви­зии прямо с колес попал в бой, и глинистый мерзлый окоп, не­умело и наспех отрытый на крутом берегу речки Рузы, стал для него первым курсом военной суровой школы. Рота, в которой Малик был политруком, растянулась повзводно по восточному берегу реки. Взводу, в котором он заменил убитого командира, пришлось оборонять левый фланг. Приказ был получен катего­рический — не пускать гитлеровцев за речку, держаться любой ценой. Позади была Москва.

Первый бой был очень напряженным. Он завязался с рас­светом и продолжался весь день почти без перерыва. Рота фа­шистов старалась перейти речку вброд на участке взвода Мали­ка. Ее подпускали, давали солдатам стянуться в воду, потом поливали сверху пулеметным огнем, и черная, холодная, курив­шаяся парком осенняя вода тихо уносила вместе с шелестящим «салом» тела врагов.

Так повторялось несколько раз. С каждой новой атакой мо­лодой ученый, до тех пор знавший войну только по книгам да кинофильмам, все уверенней чувствовал себя в необычной для него роли командира. Приказы его становились яснее, реши­тельнее, его тихий голос звучал требовательнее и жестче.

Вечером, уже в сумерках, отбив последние атаки и заставив остатки фашистской роты убраться с гребня противоположного берега, он послал связного доложить командиру роты, что за­дание выполнено и он ждет приказа. Нервный подъем боевого дня схлынул. Малик чувствовал большую (усталость, насторо-женно и опасливо вглядывался в тьму. Не без удивления слы­шал он то, что днем в сумятице не привлекало его внимания. Перестрелка, гулко раздававшаяся в промозглой тишине, шла почему-то у него за спиной. Он был еще неопытен и так и не по­нял, что это значит. Связной же до рассвета не вернулся. Тогда Малик вызвал сержанта Коваленко, человека огромного роста, недавнего председателя передового в Казахстане колхоза. С ним Малик подружился еще в эшелоне и полюбил его за спокойный, рассудительный нрав.

— Максим Данилович,— сказал он, обращаясь к нему еще по-штатски,— сходи, друг, на ка-пэ. Что они там спят? Ни свя­зи, ни приказа. И узнай еще, что это там за стрельба такая у нас за спиной.

— Схожу, товарищ Габдуллин,— так же по-штатски отве­тил сержант.— Только сдается мне того — неважнецкие у нас дела. Стрельба-то эта очень мне не нравится.

Часа через два Коваленко вернулся бледный, в изорванной шинели, с головы до ног перепачканный в глине и молча протя­нул Малику окровавленный партийный билет. Тот с трудом раскрыл слипшиеся корки — это был билет командира роты. Гитлеровцы прорвались за реку и потеснили правофланговый взвод. Командир роты погиб, захваченный врасплох вражески­ми автоматчиками. Труп связного Коваленко видел на дороге. Чтобы вернуться на позиции, сержант с километр полз в тума­не, по мерзлой пашне, пробираясь межой уже мимо гитлеров­цев.

— Как быть, командир? — спросил он, грея над костром
свои большие посиневшие и исцарапанные руки.

Вчерашний ученый еще не потерял привычки все в жизни тщательно взвешивать. «Чем я располагаю сейчас?» — спросил он себя. Во взводе осталось сорок три бойца. Продукты, выдан­ные на сутки, на исходе. Люди докуривают последние крошки табаку, вытряхивая их из уголков карманов. Гитлеровцы зашли с тыла. Кто знает, далеко ли им удалось уже прорваться за реч­кой? Отходить? Но вчерашний бой против целой роты противни­ка, бой в котором только что брошенный в войну взвод вышел победителем! Минувший день уже сделал Малика воен­ным человеком. Последний приказ, полученный им тридцать шесть часов назад, требовал держаться до последнего. Приказ есть приказ.

— Строить круговую оборону, товарищ старший сер­жант! — ответил Малик другу тоном приказания.

И застучали ломы, заскрежетали лопатки о мерзлую глини­стую землю.

Весь следующий день взвод сражался. Гитлеровцы подвели к самому берегу три машины с пехотой. Сидевший на сосне на­блюдатель своевременно доложил об этом. Зенитный расчет — крепкие ребята из алма-атинских слесарей,— пробравшись к самой воде, сумел зажечь эти машины на ходу, прежде чем те успели даже остановиться. Пулеметчики ударили по пехотин­цам, прыгавшим из-под пылающих брезентов. Это сошло глад­ко. Случай щадил пока этот необстрелянный взвод. Но скоро ему пришлось туго. Решив, очевидно, что они имеют дело не с горсткой людей, а с крупным подразделением, осевшим на при­речных рубежах, гитлеровцы изменили тактику. Они оставили взвод в покое, сковав его редким огнем. В то время как остатки фашистской роты перестреливались с людьми Малика, не давая им подняться из окопов, прижимая их к земле, гитлеровцы пе­решли речку выше по течению.

Обнаружилось это внезапно. Откуда-то сзади послышался лязг гусениц, гудение моторов. Танк, незнакомых еще очерта­ний, с белым крестом, грузно колыхаясь, поплевывал на ходу снарядами, шел через поле, проламываясь сквозь кусты оль­шаника и явно стремясь зайти в тыл позиций взвода. Его стальной тушей прикрывались автоматчики.

— Танк справа, приготовить гранаты! По пехоте частый от­сечный огонь!—едва успел скомандовать Малик, мучительно старавшийся вспомнить, что в таких случаях полагалось делать по боевому уставу пехоты.

Он взял винтовку из рук убитого красноармейца и сам по ходу сообщения, пригибаясь к земле, побежал туда, куда шел танк.

Но прежде чем слова команды были переданы по цепи, бой­цы на правом фланге уже сами завязали перестрелку. Танк до­шел до передового окопа, остановился и неуклюже завертелся над ним, стараясь, очевидно, раздавить людей, сидевших в уз­кой земляной щели. Это был тяжелый танк.

Зенитчики ударили по нему бронебойными, но снаряды их с острым, пронзительным визгом отскакивали от стального пан­циря, высекая снопы искр. Гитлеровские автоматчики явно стре­мились просочиться в глубь позиций.

На мгновение Малику показалось, что дело безнадежно, что стальная махина неуязвима и ничто уже не может спасти поло­жение. Он даже расстегнул кобуру пистолета. Что же, он готов с честью умереть, сражаясь, как надлежит советскому человеку! Но в следующую минуту он навсегда убедился, что на войне не бывает безвыходных положений.

Из головного окопа, того самого, на котором, скрежеща гусе­ницами и чадя синим дымом, вертелся танк, на миг высунулся по пояс парторг роты Василий Кондратьевич Шашко.

Это было только мгновение. Но Малик видел, как он, крича что-то, взмахнул рукой. Раздался взрыв. Тяжелая машина вски­нулась в столбе огня и земли, остановилась, потом, поврежден­ная, но еще страшная своим огнем, дернулась вперед. Тогда из раздавленного окопа еще раз поднялась, уже окровавленная, голова Шашко. Он снова взмахнул рукой. Откуда-то из-за тан-ка рванулся в небо черный столб. Взрыв встряхнул землю, и вдруг стальная махина вспыхнула, вспыхнула буйно, клочкова­тым, чадным пламенем, точно отлита она была из целлулоида, а не из стали.

—    За товарища нашего, за парторга нашего, за Василия Шашко! По пехоте огонь! — крикнул Малик, снова и снова на­жимая спусковой крючок своей винтовки.

Он стрелял, меняя обоймы и обливаясь потом, до тех пор, пока вражеские автоматчики, зацепившиеся было за передние окопы, не побежали прочь. Тогда Малик, позабыв об опасности, выскочил из окопа. Он не видел разрывов, не слышал злого чи­риканья пуль, ничего не слышал. Он поднял над головой вин­товку и, потрясая ею, вдохновенно кричал:

—    По отступающим огонь! За Шашко! За Василия Конд-ратьевича! Огонь! Огонь! Огонь!

Его вдохновение передалось бойцам, они забыли усталость, страх и открыли такой огонь, как будто это были не остатки измученного, поредевшего взвода, а. целая свежая рота.

Еще сутки продержался взвод Малика в окружении. Гитле­ровцы, развивая успех, уходили от речки все дальше и дальше, выставив против горстки упорствующих людей небольшие за­слоны. Солдаты доели сухари, курили древесный мох, достре­ливали последние обоймы. Во взводе осталось всего двадцать два бойца, а линия фронта отодвинулась на восток уже настоль­ко, что звуки артиллерийской канонады едва доносились отту­да, как шум далеко идущего поезда. Держать позицию станови­лось бесцельным. Малик решил порвать кольцо заслона и про­биваться к своей дивизии.

Ночью похоронили убитых, забрали их оружие и партийные билеты. Когда под |утро морозный туман затянул неубранные, помятые войной поля, солдаты по одному, ползком выскользну­ли из вражеского кольца, точно растаяв в промозглом воздухе.

Вошли в лес, выстроились, сделали перекличку. Малик объ­явил, что будет пробиваться к своей дивизии, скомандовал: «Вперед!» — и люди пошли на звук далекой канонады.

Три дня лесами, болотами, без дорог, ориентируясь по ком­пасу и грому далеких пушек, вел Малик свой взвод. Голодные люди, у которых четвертые сутки не было во рту ни крошки, двигались, выбросив вперед разведку, выставив на фланги до­зоры. Несли и катили пулеметы. На плащ-палатках, прикреп­ленных к палкам, по очереди несли раненых. И к этому малень­кому отряду, в котором командир твердой рукой сохранял дис­циплину, как железные опилки к куску намагниченной стали, стягивались и приставали бойцы и командиры отступивших ча­стей, в одиночку выходившие из окружения.

На третий день пути в отряде Малика было уже 187 бойцов при 12 станковых и 20 ручных пулеметах, с достаточным коли­чеством боеприпасов, но без куска хлеба и без крошки табаку.

Теперь главным врагом становился голод. Идти с каждым маршем было все труднее. Людей шатало, они еле плелись, и колонна растягивалась по лесу длинным, жидким хвостом. На привалах бойцы бросались на мерзлую землю, и стоило трудов поднять их потом. Все громче и чаще стали раздаваться голоса, что всем вместе, такой массой не выбраться, что лучше рассы­паться и выбираться поодиночке, на свой страх и риск, что надо оставить раненых где-нибудь в деревне и избавиться хотя бы от пулеметов, предварительно их испортив. Кое-кто, обессилев, стал потихоньку бросать оружие.

Малик скомандовал большой привал. В овраге созвал он коммунистов и комсомольцев. Он сообщил им свое решение: любыми средствами, не останавливаясь ни перед чем, сохранить отряд, непрерывно идти вперед. Сильные по очереди должны ве­сти ослабевших, нести их оружие, раненых тащить на руках. Коммунисты и комсомольцы обязаны подавать в этом пример. Паникеров и дезорганизаторов обещал расстреливать на месте.* Штатский человек был еще силен в нем. Свое решение он по­ставил на голосование. Все руки поднялись «за». Тогда Малик приказал коммунистам и комсомольцам к утру накипятить в котелках воды, умыться, побриться, привести в порядок одежду, оружие.

На рассвете на лесной поляне, у стены сизых елей, был вы­строен весь отряд. Малик скомандовал: «Смирно!» Солдаты вы­тянулись и застыли. Но что это были за солдаты! В шинелях и пилотках, разорванных и прожженных в дни лесных скитаний, с заросшими, законченными у костров лицами, на которых из потемневших впадин лихорадочно сверкали глубоко запавшие глаза, они еле стояли на ногах. У некоторых заметно подгиба­лись колени, и они пошатывались, опираясь локтем на соседей. В этих измученных, усталых шеренгах своей заправкой, своим подтянутым видом, умытыми, бритыми лицами выделялись се­годня коммунисты и комсомольцы, и среди них — гигант Кова­ленко, ухитрившийся даже где-то разжиться ваксой и почистить сапоги. Взгляд Малика на мгновение задержался на его боль­ших, обутых в матово сверкающие сапоги ногах, твердо стояв­ших на снегу, и ему стало вдруг весело.

— Мне сказали, что некоторые из вас думают, что надо от­ряд распустить и выбираться поодиночке. Может быть, верно, разойдемся? — сказал Малик, обводя усталые лица бойцов
взглядом своих черных узких красивых глаз.

Солдаты смотрели на него удивленно, недоуменно, насторо­женно. Но на некоторых лицах он увидел сочувствие, кое-кто подтверждающее кивнул головой, а один из вновь приставших к отряду бойцов, маленький, совершенно заросший, в крестьян­ском треухе вместо пилотки, что-то радостно зашептал соседям.

— Говорите громче, ну? — приказал Малик.

— Я, товарищ политрук, говорю: верно, лучше бы рассы­паться. Разве такой оравой фронт незаметно перейдешь?.. А по­одиночке, говорю, легче. Одна голова не бедна, а бедна, так одна...

По рядам прошел шумок. Малик понял, что этот маленький солдат, потерявший военный облик за долгие дни скитаний по лесам, сказал то, что думали некоторые из тех, которые недавно пристали к отряду. Солдат зябко поеживался и тихонько при­топывал сапогами, на которых рыжела еще давняя грязь. Взгляд Малика снова притянули к себе матово сверкавшие са­поги сержанта Коваленко, его большие ноги, покойно и прочно стоявшие на снегу. Он заметил метлу, валявшуюся возле. Долж­но быть, бойцы вчера разметали ею снег вокруг костра.

И тут, думая о том, как ответить этому маленькому, измо­танному днями скитаний, дрожащему от холода бойцу, недав­ний фольклорист вспомнил старую сказку, существующую у всех народов. Он поднял эту метлу, вырвал из нее прут и, про­тянув его маленькому бойцу, приказал переломить. Тот удив­ленно глянул на командира: дескать, не рехнулся ли человек от голода, однако подчинился и легко сломал прут. Малик дал ему метлу:

—   Ломай!

Метла гнулась, но не поддавалась.

— Ну, ну, еще! — командовал Малик; хриплый смех изму­ченных людей слышался со всех сторон.— Нажимай, нажимай, не жалей сил!

— Нажми! Наддай! Что, не важит? — кричали бойцы и поглядывали на командира, начиная понимать, к чему он клонит.

— Так вот и мы: пока вместе, пока у нас дисциплина, ника­кой враг нас не сломает,— пояснил Малик и сурово добавил: — Первого же отбившегося от отряда расстреляю собственной рукой. Понятно? Стро-о-ойсь!

Вечером высланная разведка донесла, что на пути справа целая, не сожженная, но занятая гитлеровцами деревня. По­сланный в разведку сержант Коваленко пропадал до темноты и, вернувшись, доложил, что в деревне, по всей видимости, рас­положился какой-то тыловой интендантский пункт: крупные склады, на улице много проводов; что хотя укрепления и не от­рыты, деревня сильно охраняется, караулы выставлены на всех направлениях, однако они довольно беспечны и больше греются у костров — пробраться мимо них можно. В заключение рапор­та сержант вынул из кармана бутылку молока, краюху хлеба и протянул командиру:

—   Откушайте, вам достал. Здешние колхозницы снабдили. Ох, и ждут же нас!

—   Отдай раненым,— сказал Малик, склоняясь над картой и делая вид, что пища его мало интересует, хотя от кислого

хлебного духа у него потянулась во рту слюна и закружилась голова.

Он решил рискнуть атаковать деревню и с боем добыть у врага продовольствие.

В плане штурма, который он придумал за ночь, внезапность и хитрость должны были восполнить недостаток сил. Под утро, когда в лесу еще было темно и деревья едва начинали высту­пать из сурового, холодного мрака, в час, когда человеческий сон особенно крепок, отряд, тихо обложивший деревню, обру­шил на нее сразу огонь всех своих пулеметов. Потом, едва от­гремело в лесу эхо выстрелов, бойцы с четырех направлений с криками «ура» рванулись вперед, смяли заслоны и уже на улице в короткой штыковой схватке решили исход боя. Гитле­ровцы бежали, оставив с полсотни убитых, бросив свое добро, и немалое — продовольственные и оружейные склады; 27 фа­шистов сдались в плен.

Малик приказал бойцам набить вещевые сумки продуктами и табаком, запас продовольствия погрузить на санки-лодочки, найденные на одном из складов, на санки же поставить и пуле­меты, уложить раненых, а в санки впрячь пленных. Остальное облить бензином и поджечь.

Долго еще, пробираясь лесами, отряд видел позади дымные клубы, поднимавшиеся к облакам. На седьмой день похода, под вечер, сытые и приободрившиеся бойцы из леса, с тыла, атако­вали гитлеровскую передовую, точно клином пронзили фронт и почти без потерь прорвались как раз в расположение своей дивизии. Отряд привез с собой на саночках-лодках 12 станко­вых и 20 ручных пулеметов. Многие из бойцов, помимо своей винтовки, были вооружены трофейными автоматами. Было вы­несено 16 раненых и сдано коменданту 27 пленных.

Сам командир генерал Панфилов пожелал видеть Малика. В дни формирования дивизии, еще в Алма-Ате, он с сомнением опытного воина осматривал пришедшего к нему с путевкой рай­кома робкого, щеголевато одетого ученого. Теперь хотелось ста­рому воину взглянуть, что из него получилось на войне. Хмурый генерал долго смотрел из-под сердитых бровей на тонкую фигу­ру Малика, на котором еще не улеглась как следует военная форма. Потом неулыбчивое его лицо оживилось и подобрело.

— Ай да собиратель сказок! Вот тебе и ученый! Молодец! Хорошим солдатом будешь! — сказал он своим глухим, точно из бочки гудевшим голосом, привлекая к себе Малика и троекрат­но, по-русски, целуя его.

Те, кто в эту минуту был подле них, рассказывали потом, что углядели они выражение настоящей отеческой радости на суровом лице легендарного теперь генерала.

Из этого, как в шутку называли его потом в дивизии, «голод­ного похода» Малик вынес непоколебимую веру в себя, в своих солдат и в старую солдатскую истину, гласившую, что для от-

важного, умелого воина нет безвыходных положений, что и от­ступая можно побеждать.

Этот вывод он проверил в следующем своем крупном испы­тании, когда уже в период наступления командир полка напра­вил его с тринадцатью автоматчиками в засаду — охранять са­мое острие клина, глубоко врезавшееся во вражеские располо­жения. Здесь ожидали контратаки, а так как полк, потерявший немало людей в последних боях, как говорится, приводил себя в порядок, засада эта должна была прикрыть его от случайно­стей.

Ночью Малик повел свой крохотный отряд. Для засады он выбрал удобный рубеж в кустах, на берегу замерзшего ручей­ка, напоминавший ему позиции у Рузы, где он принял первый бой... Послав в дозор солдата Абдуллу Керимова, он приказал оставшимся бойцам всю ночь без отдыха рыть по ручью стрел­ковые ячейки. Солдаты ворчали на неугомонного командира. Но на рассвете, когда, маскируя уже отрытые ячейки, они присыпали брустверы снегом, прибежал Керимов и, с трудом переводя дыхание, сообщил, что пять танков и до роты пехоты скрытно движутся по лощине, приближаясь к месту, где засе­ли люди Малика.

Пять танков и сотни людей против тринадцати автоматчи-коз! Такое соотношение могло смутить и бывалого командира. Но Малик уже знал, что на войне решают успех не арифме­тические соотношения. Спокойным, даже обыденным тоном он приказал готовиться к бою и объяснил задачу: огнем автоматов отсечь пехоту от танков, без команды не стрелять, передним приготовить противотанковые гранаты.

Танки остановились на опушке и пропустили пехоту. Не ожидая засады и полагая, вероятно, что они идут по ничейной, земле, солдаты двигались толпой и лениво пригибались, больше для порядка. Малик приник подбородком к стылой земле бру­ствера и затаил дыхание. Гитлеровцы шли, оглядываясь, но смотрели в противоположную сторону. Значит, они не видят засады, даже не думают о ней. Значит, надо подпустить их как можно ближе. Чем громче грянут залпы, тем больше паники. Тем безопаснее, черт возьми!

Малик убеждал себя, но вопреки этим доводам ему хоте­лось дать команду стрелять немедленно, стрелять как можно скорее. «Выдержка, выдержка!» — убеждал он себя. Уже слышно, как скрипит под подошвами гитлеровцев талый снег. «Выдержка, спокойствие!»

— Давай огонь! Пожалуйста, давай огонь! — горячо дыша, шепчет в ухо командиру лежащий рядом с ним связной Кери­мов, томясь от нетерпения.

Еще немного. Еще чуть-чуть. Дать им всем выйти из леска на поляну. Ударить по ним по всем сразу! Передние уже в не­скольких шагах. Вот так!

— Огонь!

Кто-то из гитлеровцев дико вскрикнул. Они останови­лись. Залегли. На снежной поляне их видно, как грачей на дороге.

— Огонь!

Автоматы стреляют все энергичнее. Цель хорошо видна. «Не удержатся, не удержатся!» — говорит себе Малик, страст­но желая, чтобы скорее настал миг, когда они побегут. Число не пугает его. Солдат в окопе стоит десятка на открытой мест­ности. И вот гитлеровцы не выдержали. На четвереньках они ползут назад, «Еще, еще!» Автоматчики нажимают. Рокот оче­редей сливается в сплошной треск. Белые снежные фонтанчики прыгают по поляне. Точно над белым озером идет крупный дождь. «Ага, бежите, сволочи!» — Ура-а!

Гитлеровский офицер в шинели с меховым воротником там, у сосны, размахивает пистолетом. Должно быть, пытается их остановить. Малик прижимается щекой к холодному прикладу винтовки, затаив дыхание. Черная точка мушки блуждает око­ло офицера. Так. Промазал. Но ничего, черт с ним! Они бегут мимо офицера, они что-то кричат, показывая назад, на кусты. Что это? В лесу строчат пулеметы. Чьи? Неужели наши? Ага, это фашистские заградители. Вот оно что! Малик уже слышал, что у неприятеля появились части, которые стреляют по своим, когда те бегут. «Ничего, ничего, спокойствие!»

Очутившись между двумя огнями, гитлеровцы повернули и снова наступают. У них нет выхода. Напористо идут, пере­двигаются короткими перебежками.

«Только бы мои не дрогнули! Только бы не вышли из око­пов! — думает Малик.— Только бы не дать понять, сколько нас тут!» Пули чирикают, как птицы, сбивая ветки, стряхивая иней. И почему-то бросается в глаза, что остроносые желто­грудые синички, бесстрашно цвикая, суетятся в кустах.

Уже выбыл из строя зубоскал Гайсин, всегда имевший в запасе для друзей добрую шутку. Уже не стало хладнокров­ного добряка Куцевого, которого Малик помнил еще по эше­лону. Упал на бок, как подстреленный джейран, связной Ке­римов, упал, но тотчас же грудью лег на бруствер и опять взял­ся за автомат. Девять оставшихся держатся. Автоматы засады рокочут в кустах упрямо и деловито, и трудно гитлеровцам понять, сколько их: десять, пятнадцать, сто...

Малик с винтовкой, гибкий, быстрый, раскрасневшийся, сверкая черными узкими глазами, горящими от возбуждения, ползет от одного солдата к другому:

—    Держись! Еще немножко держись! Сейчас побегут!
Каждый из его людей все время чувствует его с собой ря­дом, слышит, как упруго бьет винтовка командира.

—    Сейчас, сейчас побегут!

И действительно неприятель побежал. На этот раз молчали и пулеметы заградителей. Должно быть, и там, в чужом штабе, сочли атаку отбитой. Но зеленая ракета распорола белесый воздух. Что бы это значило? Ага, совсем рядом послышались хлопки. Минометная батарея! Мины с предостерегающим мяу­каньем стали падать в кустах. Но не зря всю ночь трудились бойцы, долбя замерзший грунт. Они лежат теперь в узких ще­лях. Визжащие осколки косят над их головами кустарник, осы­пают их прутьями, хвоей, мерзлой землей. Но они-то целы! Целы, черт возьми!

Минометы смолкли. Но нет тишины, слышится урчание мо­торов. Танки! Должно быть, те самые, о которых докладывал Керимов. Ну да, вот они высунулись из леса. Неужели их по­вернули назад, на помощь своим? Машины, тяжело воя, пере­валивают через край лощины.

Отступать? Бежать? Нет, от танка не убежишь. Бежать — умереть. Сражаться! Отбить танки! В этом шанс выжить, победить. Все это мгновенно пронеслось в мозгу Малика в то время, как он, волоча за собой сумку с гранатами и зажига­тельными бутылками, полз по снегу наперерез танкам.

Машины шли излюбленным гитлеровцами строем — углом вперед, и головная неслась как раз туда, где за пеньком, в углублении, лежал Малик. На ходу танки вели частый огонь из пушек. Снаряды летели куда-то далеко через головы. «К чему это? Там же никого нет. Шумовые эффекты?» — поду­мал Малик в мгновение, когда вырывал гранату из сумки. И еще мелькнула мысль: «Они сами боятся».

Машина неслась прямо на него. Он уже различал каждую царапину на броне. Отчетливо мелькнул в его сознании пар­торг Шашко, величественный и прекрасный в своем самоотвер­женном боевом вдохновении. В это мгновение машина с гро­мом, грохотом пронеслась мимо так близко, что отполирован­ный трак чуть не отдавил ему руку. Малик отскочил. Разогнув­шись, как пружина, он метнулся вверх. Граната угодила в ра­диатор машины.

Взрывная волна толкнула Малика в грудь, отбросила в сторону. Это спасло его от гусениц второй машины, повернув­шей прямо на него. Он не потерял сознания, но бросать грана­ту было уже поздно. Чуть выждав, Малик сунул гранату под гусеницу и, отпрянув, прильнул к земле. Взрыв был так си­лен, что танк почти перевернуло на бок. Плюхнувшись назад, он остановился. За гранатой полетели бутылки, и сразу же желтое, липкое, невысокое пламя, точно овчиной, покры­ло его.

Оглушенный Малик, чувствуя, что все тело его покалывает, словно электрическим током, снова схватился за сумку. Но что это? Три машины затормозили и стали разворачиваться, то­ропливо, толчками. Против кого? Против своих? Да нет же, они идут обратно. Они отступают! И когда это дошло до со­знания, Малик без сил упал на землю. Прикосновение к снегу привело его в себя. Двое бойцов, пластаясь по земле, волокли его в кусты.

— А мы думали, вас в лепешку! — говорил тот, на чьих

плечах лежал Малик..

— Давай, давай, неси! Вон они опять рылом к нам разво­рачиваются,— торопил другой, помогая ему.

Очутившись в кустах, в окопчике, Малик сел на землю. Все тело ныло, дрожало мелкой дрожью, острое покалывание ста­новилось мучительным. Мокрое белье липло к лопаткам, свя­зывало движения. Малик осмотрел, ощупал себя. Нет, не ра­нен, цел. Жадно проглотил комок снега.

Но, несмотря на боль контузии, все в нем ликовало, пело. Это он, он, человек, победил танки! Такую силищу! И опять перед его глазами остро, отчетливо, точно живая, мелькнула фигура парторга Шашко.

—   Товарищ командир, седайте в окопчик, опять палить на­чали,— предупредили его.

Танки, отойдя на приличную дистанцию, открыли огонь. Из леска снова принялась бить минометная батарея. В дисках у автоматчиков оставалось по пять — десять патронов. Ясно бы­ло: нужно отходить. Но путь к своим преграждали эти танки, стоявшие на опушке. Малик посмотрел на карту. Потом, для себя, решительно прочертил ногтем линию в сторону, противо­положную от своих позиций, прямо в лес, на вражеских мино­метчиков. Он рассчитал, что будет правильнее лесом сделать круг и в обход вернуться к своим. Он знал, что солдаты безза­ветно верят теперь ему, знал, что они выполнят любой его приказ.

На четвереньках проползли они по руслу замерзшего ручья до лесной опушки, до того самого места, где в кустах на удоб­ных обжитых позициях, обливаясь потом, трудились неприя­тельские расчеты, посылая мину за миной в кусты, где теперь никого уже не было. По молчаливому сигналу Малика, под шум выстрелов, бойцы бросились на минометчиков, послед­ними патронами расправились с ними, взяли их личное ору­жие, даже их документы и, испортив минометы, скрылись в лесу.

Лесом они сделали большой крюк по самой чаще и в рас­положение полка пришли уже спустя много времени. Малик без доклада приподнял полог командирской землянки. Коман­дир полка подполковник Капров и его комиссар Мухомедьяров, сидевшие за столом, оглянулись и вдруг вскочили с табу­реток. Они уставились на Малика, стоявшего в проходе в изо­рванном, окровавленном маскхалате. На лицах их застыло ка­кое-то странное удивление.

— Габдуллин? — тихо спросил наконец командир.

—   Малик, родной! — бросился к нему комиссар, старый его алма-атинский товарищ.

—   Я... Что вы удивляетесь, что с вами? Да скажите, что случилось? — спросил, в свою очередь, Малик.

Командир взял со стола бумажку, которую они, видимо, только что читали, и протянул ему: «В бою под деревней Ши­ряево геройски погибли 13 бойцов-автоматчиков нашего полка, находившиеся в засаде во главе с политруком Габдуллиным Маликом. Как донес разведчик, они сражались до последнего дыхания. В неравном бою они уничтожили два вражеских тан­ка и 150 гитлеровцев». Бумажка была подписана командиром пятой роты Аникиным и отсекром комсомольского бюро полка Джеджибаевым.

—   Ну, что это значит?—спросил командир.

—   Мы тут сидим и горюем...— добавил комиссар.

—   Тут все правильно, кроме того, что мы погибли,— уста­ло улыбнулся Малик, которого клонило ко сну так, что он с трудом поднимал отяжелевшие веки.

—   Побольше бы таких покойников! — не очень ловко сост­рил комиссар полка.

Он полез под топчан, порылся в чемодане и, достав со дна бутылку коньяку, бережно завернутую в новые портянки, по­ставил на стол.

— Как уезжали из Алма-Аты, жена дала на дорогу,— пояснил он.— Слово себе дал бутылку эту распить в день победы. Вот и таскал с тех пор. Выпьем, что ли, по такому случаю? За твое здоровье, Малик!

Сбывались слова генерала Панфилова, старого воина, знав­шего толк в боевом искусстве. Ученый-фольклорист, кабинет­ный человек на глазах вырастал в искусного командира. И хо­тя внешне он оставался прежним худощавым, юношески гиб­ким городским парнем с красивым смугловатым и тонким, точно выточенным из старой слоновой кости лицом, с узкими и длинными пальцами интеллигента, он стал выносливым и неприхотливым солдатом, суровым к себе, требовательным к подчиненным.

Он командовал уже ротой разведчиков. Когда роту эту после боевых дел отводили на отдых, он и тут не давал покоя своим людям. Ежедневно с утра до ночи он учил бойцов-каза­хов ходить на лыжах, сам вместе с ними овладевал этим чу­жим для его народа и потому особенно трудно дававшимся ему искусством. Никудышний стрелок в начале войны, он в редкие, дорогие минуты боевого отдыха, когда его товарищи-команди­ры, попарившись в бане, отсыпались, уходил в лес и один ча­сами учился целиться и стрелять, пока не научился первой пулей сбивать с ели шишку. Он был награжден уже орденом Красной Звезды и орденом Красного Знамени. Его разведчи­ки славились на всю армию. Их известность росла   по   мере наступления. Раненые, уезжавшие на отдых, везли с собой письма бойцов Панфиловской дивизии, посылаемые на родину, несли его славу из холодных калининских лесов в далекий Ка­захстан. О нем говорили уже в колхозах. Старики сравнивали его с легендарными героями прежних дней. О нем сочиняли стихи. Сам того не подозревая, становился он «героем степных народных песен, какие он когда-то собирал с такой любовью и старанием.

Зимой 1942 года дивизия наступала в авангарде армии. Авангардом дивизии шел полк Капрова, а в передовом боевом охранении двигались на лыжах разведчики Малика. Дивизия, прорвав вражеский фланг и огибая его, зашла во вражеский тыл. Ей предстояло замкнуть кольцо окружения за спиной од­ного из крупных гитлеровских соединений, упорно обороняв­шегося в лесах. Острия клещей почти сошлись. Осталась уз­кая горловина. В центре ее была сильно укрепленная деревня, в которой находился вражеский штаб. Нужно было взять эту деревню и зажать горловину.

На эту операцию решено было бросить первый батальон и роту разведчиков Габдуллина. Они должны были, сделав широ­кий обход по лесам и болотам, внезапно ударить на деревню, захватить ее и держать до прихода дивизии. Люди Малика, закаленные долгими и утомительными тренировками, легко проделали трудный лесной переход и подошли к рубежу ата­ки. Малик дал отдохнуть отряду, потом созвал бойцов и при­казал им сбросить вещевые мешки, освободиться от всего лиш­него.

— Позавтракаем там трофейными закусками,— сказал он.

К двенадцати вся рота сосредоточилась на опушке леса вблизи деревни. Малик посмотрел на часы. Атака была назна­чена на двенадцать пятнадцать. Но батальона, с которым он должен был взаимодействовать, еще не было.

Уж давно был послан лучший лыжник для связи. Тяну­лись томительные минуты. Наконец лыжник вернулся и доло­жил, что батальон идет без лыж целиной, движется медленно, с трудом протаптывая путь в глубоком снегу, и будет, по-види­мому, не раньше чем часа через три.

Все было рассчитано на внезапность. Деревня была креп­ким орехом, приспособленным к крупной обороне, окружена дзотами, закопанными в землю танками. В случае, если' бы гитлеровцы узнали о том, что им грозило, и привели в действие всю мощь своей огневой системы, их трудно было бы опроки­нуть даже силами дивизии.

Опыт учил Малика ценить в такой обстановке каждую ми­нуту. И он решил атаковать деревню своими силами. Людей он разбив на четыре неравные группы. В одну собрал всех фи­зически слабых и неопытных. Им были выданы все имевшиеся в роте диски, заряженные патронами с трассирующими пулями. Они должны были подобраться к деревне по лесу с направ­ления, откуда гитлеровцы могли предполагать атаку. Им было приказано ровно в час, устроившись поудобнее, открыть по де­ревне частый огонь и вести его, постоянно меняя позиции. Тем временем две группы лыжников под командой старшего сер­жанта Тимонина и сержанта Монахова должны были, по воз­можности без выстрелов, подобраться к деревне с флангов и, прорвавшись во вражеские траншеи, захватить дзоты с тыла. Сам же Малик с основной атакующей группой решил во­рваться в деревню и тут добивать гитлеровцев в домах и на улицах.

Эта атака сильного фашистского гарнизона, да еще сидя­щего за мощными укреплениями, силами одной роты кажется чем-то совершенно невероятным. Но мало ли невероятного де­лали советские воины! План, выработанный командирам, креп­ко верящим в себя и в своих людей, был разыгран, как по но-там. И когда наконец часа через два к месту схватки подоспел подтянувшийся батальон, автоматчики Малика уже заканчива­ли бой, выковыривая фашистов из последних дзотов и вылавли­вая их на чердаках и в подвалах.

Малик сидел в разбитом гранатами доме вражеского штаба, читал захваченные документы, а один из его бойцов, бывший слесарь Ленинградского механического завода Мартынов, во­зился у двух несгораемых шкафов и, обливаясь потом, ругал упрямую технику. Впрочем, он все-таки вскрыл эти шкафы. В одном оказались дислокационная карта района, важные штабные бумаги и много фальшивых денег. Другой был полон коробочками с железными крестами, предназначенными к от­правке в части.

От боя к бою росла известность разведчиков Малика Габ-дуллина. И когда слава его прошла по всему фронту, его, бое­вого командира, чуткого политработника, хорошего лингвиста, свободно владеющего русским, казахским, киргизским, узбек­ским, каракалпакским, татарским и немецким языками, назна­чили агитатором для работы с бойцами нерусской националь­ности. И он стал ездить по частям, неся бойцам слово Комму­нистической партии.

Должно быть, об одном из его недавних выступлений здесь, в батальоне, в редкую минуту боевого затишья, и спел только что солдат-джерши.

Мы молча сидели у потухшего костра. Последние угли по­гасли под пеплом. Стемнело. Холодные, острые звез­ды зажглись в темном бархате неба, кое-где тронутом баг­рянцем пожарищ. И песня все еще звучала, и не хотелось ше­велиться, чтобы не спугнуть обаяние раздольной степной ме­лодии.

— Вот так и рождаются легенды,— тихо произнес лейте­нант Климов, отвечая на какие-то свои мысли.

 

 

А. ЗЕМЦОВ

У СМОЛЕНСКИХ ПАРТИЗАН

Отец и сын

Колхоз назывался «Новая жизнь». Название вполне отве­чало существу: упорным трудом колхозники действительно соз­дали новую жизнь. Шесть лет бессменно он был председателем этого колхоза. Деревня, в которой до Великого Октября жили в нужде и умерли в нужде его родители, его деды и прадеды, где и сам он в молодости сполна хлебнул батрацкой доли,— его родная деревня преобразилась. И во всем этом: в золотой стене буйных хлебов, в розовом ковре клеверного поля, в новеньких бревенчатых хатах, окруженных палисадниками и огородами,— были его труд, его бессонные ночи, часть его жизни.

Крестьяне любили своего вожака за то, что был он заботли­вый, рачительный хозяин, что берег и умножал артельное добро. Любили его за тихий характер, за трезвость, за то, что был веж­лив, со всяким мог обойтись без окриков, без ругани.

В заботах, в хозяйственной сутолоке текли дни, проходили месяцы, годы. Не заметил, как вырос сын.

Потом представился счастливый случай съездить вместе с сыном в Москву. Было это в июле 1940 года. С тех пор многое изменилось в судьбе отца и сына, но дни, проведенные в столи­це, навсегда остались в памяти.

Взявшись за руки, чтобы случайно не потеряться в празд­ничной толпе, они ходили по территории Всесоюзной сельско-хозйстеенной выставки. Отец и сын знали, что страна их ве­лика и богата, что тянется она от берегов Тихого океана до сне­говых вершин Кавказа, но знания эти были книжные, вычитан­ные из учебников и журналов. Никогда раньше не приходилось заглядывать им дальше границ Смоленской области. А здесь? Здесь вся страна пред их глазами. Здесь человек собрал на одной площадке всю свою Родину, все богатства ее недр, щедро­ты ее земли, труды золотых своих рук.

Пять дней они провели на выставке. Федор Федотович все что-то записывал, по нескольку раз возвращался к одним и тем же экспонатам, подолгу беседовал с экскурсоводами и работ­никами павильонов. Он делился с сыном своими мыслями, по­свящал его в планы, рассказывал, как будущим летом по-ново­му организует льноводные звенья, как жидкими удобрениями станет подкармливать хлеба, как произведет летнюю посадку картофеля по методу Лысенко. А сын между тем грезил иным. Шестнадцатилетний белокурый юноша с мягкими, ласковыми чертами лица, он был захвачен всей этой красотой и мощью.

—   Знаешь, папа, я не буду жить на Смоленщине. Вот выучусь и поеду на Кавказ, в горы, к морю...

...17 июля 1941 года на утренней заре колхозники услышали лай пулеметов, частую дробь автоматов. В деревню, затертую лесами, стоящую далеко от линии фронта, ворвались гитлеров­цы. Еще не улеглась на улице пыль, поднятая коваными сапога­ми чужеземцев, они уже хозяйничали по хатам, пинками и при­кладами выталкивали из них хозяев, производили повальные обыски, охотились за курами и гусями.

Пришли непрошеные гости и объявили себя хозяевами всего, что было на земле и под землей, что было завоевано кровью, до­быто тяжелым трудом.

—   Что же нам теперь делать, отец?—спросил сын.

—   Об этом я и думаю, сынок...

Однажды в глухую осеннюю ночь 1941 года все мужское на­селение и многие девушки покинули родную деревню. Их увел председатель колхоза, увел на трудный и опасный путь — мстить фашистским захватчикам.

Так родился партизанский отряд, командиром которого стал председатель колхоза. Вместе жили, трудились, строили, вместе пошли отстаивать свою землю.

...Вот они стоят рядом, отец и сын. На груди у одного орден Красного Знамени, у другого—медаль «Партизану Отече­ственной войны». Оба такие похожие и такие разные. Много морщин появилось на лице отца, седина посеребрила его голо­ву. Очень изменился партизанский вожак. Изменился внешне и еще больше внутренне. Тогда, в мирное время, он был беспар­тийным, но в лесу, в обстановке смертельной опасности, Федор Федотович пришел к парторгу, своему же земляку, и сказал: «Хочу быть коммунистом». Не узнать и Васю. С обветренного лица смотрят серьезные, строгие глаза борца. От мягкого, маль­чишеского не осталось и следа. В партизанах он вступил в ком­сомол, здесь его избрали секретарем комсомольского бюро.

Нет, фашистам не удалось уничтожить колхоз «Новая жизнь». Колхоз живет, действует, борется. Правда, называется он теперь по-другому: «Партизанский отряд имени Николая Щорса». Но славы у этого колхоза не меньше, чем в мирные дни. Славы, завоеванной борьбой, кровью. Более семисот гитлеровцев истребили партизаны отряда, девять эшело­нов с живой силой, техникой и боеприпасами пустили под откос, десятки мостов взорвали, многие километры провода вы­резали.

Богат событиями боевой путь отряда. Немало в нем волную­щих, полных героизма эпизодов. Не раз приходилось сталки­ваться с врагом с глазу на глаз. Не раз врага было в несколько раз больше, чем партизан. Но отряд выходил из этих схваток неизменно победителем. Сильные своей ненавистью, верой в правоту своего дела, партизаны мстили за свое разоренное счастье, за разграбленный колхоз, за спаленную деревню, за сотни убитых, повешенных, растерзанных земляков.

Отряд стоял в деревне. Большая часть партизан ушла на операцию. И вдруг примчались каратели: двести пятьдесят эс­эсовцев на восьми грузовиках с двумя легкими танками. А пар­тизан было всего двадцать пять человек. Четыре часа длился неравный бой. Федор Федотович залег у пулемета, и рядом с ним сын. Колхозный тракторист Алексей выпустил из миномета полтораста мин, пулеметчики Иван и Егор подпускали гитле­ровских солдат на пятьдесят — шестьдесят метров и косили их. Потеряв только убитыми шестьдесят человек, гитлеровцы в беспорядке отошли, так и не овладев деревней.

Во всех боевых делах отец и сын оказались достойными друг друга. Вася вместе со своими товарищами пустил под откос два воинских эшелона. В засадах на большаках, в налетах на вра­жеские штабы и гарнизоны он всегда рядом с отцом, там, где больше опасности, где решается судьба операции.

— Хороший сын растет у командира, весь в отца,— говорят про Васю партизаны.

От этих слов тепло становится на душе у Федора Федо­товича.

Не покорить!

Фашисты поймали партизана Василия Кутузова. Его привез­ли в комендатуру в город Белый. Во время допроса от партиза­на потребовали назвать фамилии всех его товарищей. Василий плюнул в глаза допросчику. Ему жгли пятки раскаленным же­лезом, отрезали уши, но он молчал. Его посадили в бочку, внутри которой были набиты длинные гвозди, и бочку катали по двору комендатуры. Вася Кутузов умер, но не выдал врагам своих товарищей. Он не покорился.

7 ноября партизанские отряды имени Александра Невского и Дмитрия Фурманова стояли в деревне Коровякино. Вместе с колхозниками они отмечали годовщину Октябрьской револю­ции. Вскоре после открытия митинга прибежала колхозница из соседней деревни и сообщила, что на Коровякино идет крупный карательный отряд.

Был солнечный день. Гитлеровцы устроили привал, распо­ложившись кружком вокруг своих офицеров. Они «заправля­лись». Перед каждым стояла фляга с водкой, лежали кусоч­ки хлеба, намазанные мармеладом. Разгоряченные винными парами, фашисты были уверены, что нападут на партизан вне­запно и ликвидируют отряды, так много насолившие им за пол­тора года.

И вдруг совсем рядом, в пятидесяти метрах от них, раздает-ся громкое партизанское «ура!». Каратели не успели взяться за оружие.

Семьдесят эсэсовцев нашли себе «жизненное пространство» на берегах безвестной речушки близ смоленской деревни Коро­вякино.

Через несколько дней пришли в Коровякино другие карате­ли. О том, какая страшная трагедия произошла здесь, расска­зывает колхозница Анастасия Петровна Федорова:

— Ворвавшись в деревню, они спустили собак. Собаки ки­дались на игравших на улице ребятишек и грызли их. Собрали нас, жителей деревень Коровякино, Горки, Отсеки, в одно ме­сто. А жили тут только одни женщины да малые дети. Был сре­ди нас всего один мужчина —семидесятилетний старик Филипа Павлович Мищенков. Пьяные гитлеровцы окружили толпу без­защитных и начали избивать. Всех нас разули, оставили в одном исподнем белье и, избитых, загнали в холодный сарай.

Два дня продержали так, взаперти, без пищи и воды. На ру­ках у меня замерз грудной ребенок. 19 ноября ночью приказали выходить. Стоял мороз. А мы все голые, разутые. Погнали по промерзшей дороге.

Не доходя до села Девятое, около больших курганов, про которые говорили в народе, что они насыпаны еще во времена татарского ига, офицер скомандовал: «Хальт!» Потом стали стрелять пулеметы. В толпе раздались вопли, крик детей. Помню только слова старика Мищенкова: «Всех не перебьете, окаянные, придет и вам наказание за нашу кровь!». Сражен­ный пулеметной очередью, старик упал на груду трупов.

Так у седых девятовских курганов хищники растерзали сто сорок шесть женщин и детей, растерзали потому, что они рус­ские, советские люди, что они не покорились захватчикам.

Но зверства гитлеровцев толкают все новых и новых людей на активную борьбу. Даже те, кто вчера не был партизаном и держался за свой дом, сегодня идут в лес, идут охотиться на фа­шистского зверя. И самый смирный становится воинственным. И нежная девушка превращается в грозного бойца. И дряхлый старик находит в себе силу для мести.

К глубокому старику Лютову из деревни Чеславка ночью пришли три гитлеровца. Они потребовали сала, яиц, курятины. Они сели за стол, как хозяева, и раскупорили бутылку со шнап­сом. Один из опьяневших ударил чем-то не угодившего ему де­да в лицо. Дожил до седых волос Л ютов, но никто его пальцем не трогал, а теперь вместе с кровью он выплюнул три выбитых зуба. Гордый старик принял решение. Когда гитлеровцы окон­чательно перепились и свалились, он незаметно собрал их ору­жие, вышел из хаты, закрыл ее на замок и собственными руками поджег. Поджег с четырех углов свою хату, ту хату, в которой прошла вся его жизнь, где он воспитывал и ставил на ноги сво­их детей, с которой связано столько близких сердцу семейных

преданий. Он смотрел, как языки пламени лизали сухое дерево, как погибали в огне его враги, и в глазах его светились торже­ство и ненависть. Старик пришел к партизанам.

Колхозницы из деревни Холопово Маруся Горчакова и Аня Чувашова — скромные и тихие девушки. Они плакали, когда из села уходила Красная Армия. Им дорога Родина, всей силой души они ненавидят гитлеровцев, но они не брались за ору­жие. Они полагали, что война — это не их девичье дело. Осенью прошлого года у Маруси фашисты убили старика-отца, у Ани—-близкого родственника. Девушки пришли к командиру парти­занского отряда Владимиру.

— Давай, командир, оружие, будем воевать! — сказали они.

Мастерство

В просторной штабной землянке вокруг длинного стола, сбитого из необструганных досок, на лавках вдоль стен сидят вооруженные командиры, комиссары, начальники штабов пар­тизанских отрядов. Стены увешаны автоматами, ручными пуле­метами, патронами, дисками: отечественные вперемешку с тро­фейными. Густо накурено, пахнет ружейным маслом, смолой и вареной капустой. Трепетно мечется неяркое пламя коптилки, стараясь побороть полумрак. В печке трещат сосновые чурки.

За окном гудит ветер. Могучие деревья стонут, скрипят, мер­но покачиваются из стороны в сторону, будто озябшие часовые переминаются с ноги на ноту. Где-то ухает пушка, где-то глухо стучит крупнокалиберный пулемет. Время от времени «с ули­цы» раздается голос патруля:

— Стой, кто идет?

Знакомая, привычная, родная обстановка!

Вот они, партизанские вожаки, народные мстители, люди, о каждом из которых можно рассказывать долго и увлекательно. В центре, за столом сидит партизанский комбриг Николай Афанасьевич. Молодой, подвижной, с узкими глазами, крутым подбородком, с лицом, осыпанным веснушками, он, этот уже бывалый воин, носит в себе что-то мальчишески-озорное. Пол­тора года назад с группой друзей, вооружившихся берданками и одной гранатой, он вышел на первую «охоту». Впоследствии отряд имени Котовского, которым он командовал, покрыл себя славой многих боевых дел. Вот, углубившись в карту, примо­стился у стола командир отряда «Смерть фашизму», инженер-горняк из Кузбасса Василий Викентьевич. Его стройную фигуру облегает диагоналевый френч. Высокий лоб прорезали морщи­ны, черные выразительные глаза запали. Вот наш знакомый Фе­дор Федотович. Он вполголоса разговаривает о чем-то с Влади­миром Ивановичем — командиром отряда имени Александра Невского,, совсем еще юным пареньком, худым, тонким, с коп-

ной непослушных русых волос. Часовой ввел пленного с эсэсов­скими знаками в петлицах, толстого, большеголового и лысого.

— Такому бы пивом торговать, а он воевать полез,— бро­сил кто-то.

В результате допроса пленного установили, что советские танки в районе южнее города Б. прорвали линию вражеской обороны, что вслед за танками в прорыв двинулась наша пе­хота, а гитлеровцы отступают, и часть их теперь концентри­руется в селах М., С. и Т.

— Итак, наша задача состоит в том, чтобы немедленно на­валиться на врага с тыла, ударить по гарнизонам, где он сей­час сосредоточивается, поставить засады на дорогах, по кото­рым он подбрасывает резервы, и тем самым оказать помощь
Красной Армии,— заключил свое выступление Николай Афа­насьевич.

Командование бригады приняло решение: произвести на­лет на село Т., где, по данным разведки, сосредоточилось боль­шое количество автомашин с горючим, боеприпасами, продо­вольствием и расположился штаб вражеской части.

Операцию готовили со всей тщательностью. Были назначен ны место и время сосредоточения отрядов. Каждый отряд полу­чил задачу.

...Узкими лесными тропами идут цепи партизан. На жирных, крутобоких бельгийских тяжеловозах, отбитых у врага, везут пушки, минометы, тяжелые пулеметы. Чуть позади тянется обоз.

—   Ольга, Ольга, проверь, не забыли ли захватить глице­ринового масла...

—   Товарищ командир, посмотрите вправо, кто-то по лесу

наперерез нам бежит.

Но в рядах уже узнали:

—   Да это наш дед Семен!

И точно, это был дедушка Семен, партизан отряда имени Буденного. Дело в том, что старик ввиду его преклонного воз­раста, был «отставлен» от войны и «приставлен» к коровам. А это его не устраивало и до крайности обижало.

—   Вот что, командир, не хочу больше навоз чистить!— вся­кий раз возмущался дед Семен, когда не брали его на опера­цию.— Заладили свое: старик да старик. А какой я старик: мне всего шестьдесят седьмой пошел!

Деда Семена партизаны любили за прямоту и честность, за горячий характер, острый язык и веселый нрав. Молодежь под­трунивала над ним, но он не обижался и сам был большой охотник «поразмять» язык.

—    Ты нас рыжей бородой своей демаскируешь, за пять верст
ее гитлеровцы увидят,— шутили ребята.

Но от старика не так-то просто было отбиться. Партизанская жизнь нелегка и для   молодого,   а   старику здесь тем более не сладко. И холодно и голодно бывает иногда, и ноги пухнут от многодневного пребывания в болотах, и все тело обложит чирьями от простуды. Но дед Семен знает, за что и с кем воюет. А сколько таких замечательных стариков в партизанских рядах! Священная, народная война призвала к оружию людей всех возрастов.

К указанному времени и в определенных местах сосредото­чились отряды. Обозы оставили в укрытиях. Разведчики непре­рывно вели наблюдение. Артиллеристы и минометчики обору­довали позиции. Командиры собрались в крайней хате деревни и еще раз во всех подробностях обсудили план операции.

Выдалась светлая и тихая лунная ночь. Было далеко видно кругом.

— Черт возьми, когда же она перестанет таращить глаза?— раздавались неласковые слова в адрес луны.

Только в третьем часу с севера потянуло ветром, небо за­волокло тучами. И тогда командиры повели свои отряды на штурм вражеского гарнизона. Храбрецы бесшумно подобра­лись к сторожевым постам и сняли их. Связные донесли ком­бригу о том, что все готово. В небо врезался хвост красной ра­кеты: сигнал открытия огня.

...Горели вражеские склады с продовольствием, бензобаки, автомашины с грузами. В свете пожара мелькали ошалелые гитлеровцы, выскочившие на улицу в нижнем белье. Их ска­шивали автоматными очередями, били прикладами.

Удар был настолько неожиданным и таким стремительным, что фашисты не сумели организовать отпора. Пятьдесят семь машин с грузами, три склада с продовольствием и горючим уничтожили в эту ночь партизаны. Трупы нескольких сотен гит­леровцев остались на улицах и окраинах деревни. Партизаны потерь почти не имели. Они нагрузили шестьдесят подвод про­довольствием, захватили знамя гитлеровской части, ценные штабные документы.

Это была отлично проведенная операция. В ней отряды по­казали высокое воинское мастерство, умение действовать четко и согласованно, в полном соответствии с партизанской такти­кой: напал неожиданно, обрушился со всей силой и быстро ушел.

 

 

П. КУЗНЕЦОВ

ЛЮДИ   ВЕЛИКОГО   ПОДВИГА

Линия фронта причудливыми изгибами прошла на многие десятки километров, образуя клинья и пилы, мешки и горло­вины, перешейки и полукольца. Бои становятся с каждым днем ожесточеннее. Они разгораются на большаках, по обочинам автомагистралей, в лесах и поймах озер.

Завывает резкий, пронизывающий северяк. Крепкие моро­зы сменяются внезапными ростепелями, стылая пурга—до­ждем. Капризы погоды вмешиваются в расчеты боевых коман­диров. Но и снег, и мороз, и дождь — все здесь используется, подчиняется воинскому плану.

Узкая лесная дорога завалена трупами вражеских солдат, Они застыли, как неуклюжие, суковатые они, на пути идущих вперед батальонов. Тяжелые орудия с грохотом проносятся че­рез них. Это дорога возмездия. Впереди, за лесом, кипит бой. Ветер доносит удушливый запах гари: пылают подожженные врагом белорусские деревни.

Двое гвардейцев взбираются на высокое ветвистое дере­во. Шапки пушистого белого снега осыпаются с ветвей.

— Злизай, злизай, суччя порода! Будэ тоби туточки заседаты! — доносится сверху сочный украинский бас, и вслед за тем слышатся крепкие удары тесака о дерево. С шумом ва­лится вниз закоченевший гитлеровский снайпер. Он весь обмо­рожен. За голенищем дырявого сапога у него спрятана запис­ная книжка. Неутешительными были последние записи в книж­ке этого гитлеровца: «...фюрер приезжал в город. Он сказал, что потеря Витебска станет потерей половины Ленинградского плацдарма... Нашей роте приказано «куковать». Мы должны сидеть на дереве, пока оно не упадет. Это очень скучно. В дет­стве я хорошо лазил по деревьям, чтобы пощупать птичьи гне­зда, но тогда я не думал, что в сорок восемь лет мне придется повторить детские забавы на русских гнездах. В этом много риска, но так требует фюрер. Ему сейчас очень трудно...»

Последняя исповедь гитлеровца содержала много правды. Не от сладкой жизни фюрер заставил сорокавосьмилетнего баденского портного забраться на белорусскую елку. Фюрер позаботился даже о том, чтобы он не вздумал от скуки слезть "с куста: предупредительное начальство прикрутило его рем­нями к толстым ветвям дерева и снабдило двухтысячным за­пасом патронов.

Так в новинках фронтового сезона появилась «тотальная кукушка».

Глубокий, длинный ход сообщения ведет к траншее перед­него края. Истошно воют и лопаются вокруг «солдатские сватьи» — средние воющие мины. Из траншеи открывается панорама развернувшегося боя. От порохового дыма и взрыв­ных волн, как от внезапно наступившей оттепели, почернел снег, горят развалины фортификаций противника, подожжен­ных снарядами.

Наши артиллеристы не дают гитлеровцам поднять головы, поддерживая огнем цепи пехоты, атакующей врага. Сейчас орудия бьют особенно яростно, и фланговые пехотинцы, с бла­годарностью поглядывая в их сторону, пользуются временем для короткой передышки.

К пулеметному гнезду гвардейцев принесли горячий борщ. Пулеметчики расположились на соломе в подземном углубле­нии траншеи. Чарку водки, положенную к обеду, подняли за командира — старшего сержанта Антона Константиновича Шахвороетова. Сегодня у него день рождения. По русскому обычаю солдаты одарили именинника зажигалкой, сделанной из винтовочной гильзы, и двумя чистыми конвертами для пи­сем, чему он был бесконечно рад.

Торжество длилось вместе с обедом не больше десяти ми­нут. Управившись с котелком, усатый именинник, как будто что-то вспомнив, быстро поднялся с места и строго скомандо­вал чествовавшим его друзьям:

— Вста-а-ать! К бо-о-ю!

Солдаты бросились к оружию, и резкие очереди снова раз­дались из огневого гнезда, поливая противника раскаленным свинцом.

...Шумят под декабрьскими вьюгами могучие, вековые леса непокоренной, сражающейся Советской Белоруссии. Заморо­женные стужей озера и реки, бесконечно милые сердцу уголки родной земли встают перед наступающими солдатами во всей своей первородной красе.

Но каинов след фашистских варваров коснулся и здесь каждого места. Гитлеровские орды прошли по лесам и просто­рам этой, недавно еще богатой, обильной урожаями и щедрой плодами, цветущей земли, прошли, как страшная, все опусто­шающая чума.

Лесные исполины обезглавлены разрывами тяжелых сна­рядов. Стонут пораненные сосны и березы, безмолвные сви­детели разыгравшейся боевой бури.

У разоренной фашистами избушки лесника лежит приколо­тая штыками корова. Гитлеровцы не успели попользоваться мясом и залили тушу карболкой, чтобы не досталась никому. В избушке с обгорелым потолком труп женщины. Голова раз­мозжена топором. В уголке детские игрушки. Большая кукла в забрызганной кровью кофточке. Здесь жила русская девоч­ка. Об этом говорит кукла с большими, испуганными стеклян­ными глазами. Девочку схватили и увели с собой убийцы ее матери. Белый снежок слегка запорошил следы недавней драмы.

Над крутым, обрывистым яром лесного водоема — пере­кресток трех дорог. Все дороги идут к большаку. Непрерыв-ными потоками проходили мимо озера обозы, тысячи празд­нично одетых крестьян окрестных деревень ехали, шли к бога­тым колхозным ярмаркам Витебщины. Высокий яр и лес у озера были любимым местом отдыха советских людей. В тени берез стояли чайная, обильные товарами лавки «Бакалеи», Дом колхозника, читальня, клуб. Перекрестком счастливых до­рог называли это место белорусы. Так было до войны.

Два с половиной года перекресток был у гитлеровцев. В по­следнем жестоком бою гвардейцы отбили его у врага. На яру, над самым озером, зловеще высятся перекладины смоленой виселицы. Еще болтается обрывок почерневшей от крови ве­ревки.

Фашисты переименовали перекресток. Они назвали тихое белорусское озеро «зеркалом смерти». От Полоцка и Городка, от Витебска и Невеля черные машины гестапо привозили сюда советских людей, обреченных на пытки и чудовищную смерть.

Их вешали над озером под барабанную дробь лесного гар­низона гестаповских висельников. Страшные отражения ложи­лись на чистое зеркало озерных вод. И со всех трех дорог, схо­дившихся у самого яра, видна была высокая виселица.

Выезжавших на большак людей встречали искаженные смертельной пыткой багрово-синие лица повешенных. Люди сворачивали в стороны, чтобы миновать страшное место. Тогда на обочинах дорог появились стрелки с надписью: «Мины».

Шестидесятилетнего полоцкого партизана Остапа Вишняка гитлеровцы схватили по доносу предателя в то время, когда Вишняк под видом слепого цимбалиста ходил на разведку в самое логово врага.

Вишняк отбивался до последних сил. Тяжелая рана, полу­ченная в схватке, помешала ему избежать плена. Народный герой ни слова не вымолвил на пытках. Фашисты отвезли его к перекрестку трех дорог и повесили за ноги, а к голове при­вязали цимбалу, наполненную песком. Над виселицей после казни прибили надпись: «Русский партизан». Раненый Вишняк умирал медленной, мучительной смертью. Озеро, глубокое и чистое, как небо родной Белоруссии, приняло святую кровь ге­роя и последний взгляд его гневных, налитых лютой ненави­стью к врагу глаз.

Две недели висел труп Остапа Вишняка на крутом яру пе­рекрестка. К исходу второй недели глухими лесными тропами к озеру подошли партизаны. Они напали неожиданно и дерзко на вражеский гарнизон, обезоружили гитлеровцев, бережно сняли останки героя, а на виселицу вздернули начальника гар­низона — палача обер-лейтенанта Штрауха. Окруженные пар­тизанами, гестаповские барабанщики усердно колотили в ба­рабаны, провожая на тот свет своего начальника.

Надпись над виселицей сменилась: «Фашистский кровосос. Удавлен в расчет за деда Остапа».

Взбешенные гитлеровцы усилили охрану перекрестка. На другой день на перекладине виселицы появилась еще одна пет­ля. На этот раз палачи повесили священника Добрышева, а рядом с ним двенадцатилетнюю Надежду Верескову. Надпи­си над виселицей теперь гласили: «Поп-большевик» и «Поджи­гательница».

Надю Верескову фашистские мерзавцы изнасиловали, а Добрышева привезли на оргию служить шутовскую панихиду по мертвецки пьяным офицерам. Чтобы замести следы преступ­ного разгула, гестаповские бандиты обвинили девочку в под­жоге казармы, а вместе с ней отправили «посмотреться в зер­кало» и Добрышева — свидетеля гнусного насилия.

Сменялись жертвы в петлях на перекрестке дорог у боль­шого белорусского тракта. Тысячи подневольных, истерзанных муками фашистского рабства людей проходили мимо страшно­го места. И по всем дорогам шла вместе с ними, переполняя чашу терпения, испепеляющая ненависть к заклятому врагу, полонившему и поругавшему родную землю. И час расплаты настал. На большак вышли советские танки. Перекресток трех дорог был навсегда очищен от фашистов.

*

...Батальон выстроился на лесной опушке ровным и строгим полуквадратом. Над головами солдат, точно благословляя их, простирают длинные ветви многолетние зеленые ели.

В это мягкое с легким морозцем утро холодные лучи солн­ца пробились сквозь лесную чащу. Они заискрились на рат­ных доспехах воинов, на штыках и касках, на вороненой стали автоматов.

К батальону вынесли боевое знамя, Роты застыли в тор­жественном молчании.

До выступления оставалось полчаса. Через полчаса баталь­он вступит в бой, и многие из этих рослых, скромных воинов с простыми, сосредоточенными лицами, загорелыми и обвет­ренными в походах, откроют свои высшие человеческие каче­ства.

Незаметные в батальонных и ротных списках имена мно­гих из них станут символом немеркнущей славы, будут про­износиться тысячами боевых товарищей как воплощение бес­страшия и отваги советского солдата. Бой — священное место рождения героев, их золотая колыбель.

Напутственное слово майора было кратким. Задача всем ясна.

- За нашу советскую Родину!   Смерть   немецко-фашист-ским захватчикам! — звучит в холодном воздухе призывный боевой клич; с последними словами команды роты идут на исходный рубеж.

В ближнем бою все первые. Чувство близости товарища, взаимной поддержки и выручки, стремление во что бы то ни стало выполнить боевой приказ и добиться успеха охватывают всех и властно влекут вперед. Все дерутся яростно и напря­женно, ни на секунду не забывая о том, что нацеленный глаз врага тоже ищет свою жертву.

В крови, в грязи, в снегу переползают солдаты, ищут удоб­ное место, укрытие: бугорок, окопчик, камень. Полусогнувшись, лежа работают лопатами, окапываясь на ходу. Стреляют и снова движутся вперед. Все живет здесь особенно энергично, когда бой достигает высшего напряжения.

Но наступает такая минута, что движение кажется невоз­можным. Пули и осколки, как косой дождь, проходят над по­лем боя. Силы противника превосходят, натиск его усиливаем­ся. Секунды решают исход схватки. Здесь это особенно ощу­тительно и заметно. Здесь даже чувствуется, что вот сейчас, в эти секунды, враг готовится к яростному прыжку, как смер­тельно раненный зверь, что сейчас он бросится в контратаку, тогда инициатива может оказаться на его стороне, а этого до­пустить нельзя.

Таким чувством были охвачены солдаты лейтенанта Сулла. Они отбили уже восемь гитлеровских контратак, но против­ник подтянул новые силы пехоты и танков, чтобы приостано­вить наступление батальона.

Фашисты кинулись к нашим траншеям в девятый раз. В ад­ском огне отбивались солдаты. Превозмогая боль, раненые снова брались за оружие, разя фашистов. Все были впереди, все дрались храбро, но все ждали: вот-вот должно произойти главное — наступить такая минута, когда все поднимутся и -враг покатится назад.

Такая минута в бою знаменует рождение подвига. Кто из солдат или офицеров станет сейчас выше всех своей волей, ре­шимостью, презрением к смерти во имя Родины, во имя бое­вых товарищей, во имя победы.

На правом фланге замолк станковый пулемет. Расчет вы­шел из строя. Гитлеровцы бросились в это не прикрытое огнем место. На миг замерли солдаты. Кто бывал в ближнем бою, тот знает страшную цену этих секундных, подавляющих че­ловека пауз.

Все, не переставая стрелять, бросали встревоженные взгля­ды в сторону умолкнувшего пулемета, точно там решалась судьба каждого.

Гитлеровцы шли валом, а навстречу им, извиваясь под градом пуль, стремительно полз человек. Вот он последним

рывком достиг пулеметного гнезда, и солдаты облегченно вздох­нули, движения их стали еще быстрее и энергичнее, огонь сосредоточенней и сильней.

И вот наконец- снова заговорил умолкнувший фланговый пулемет. Герой-пулеметчик, в упор расстреливая приближав­шихся гитлеровцев, рассеял их и прижал к земле. Огонь пу­лемета был исключительно точен и губителен для врага.

Фашисты бросили в бой три танка. И снова умолк пуле­мет. Вражеский снаряд вывел его из строя, но пулеметчик был еще жив. Он по-прежнему чувствовал себя хозяи­ном боя.

Заметив в стороне от окопа противотанковое ружье погиб­шего расчета, пулеметчик бросился к нему и первыми вы­стрелами подбил головной танк, а вслед за тем и вторую ма­шину противника.

Третий танк повернул обратно. И тогда поднялась в атаку пехота. Далеко по перелескам понеслось могучее «ура!»

Фашисты были выбиты из опорного пункта. Герой-пуле­метчик младший лейтенант Кульков силой личного подвига увенчал победу товарищей.

Затихло поле боя. Отдыхают легкораненые стрелки. На бинтах еще не высохла кровь, но люди, забыв боль недавних ран, возбуждены радостью одержанной победы.

В золе костра печется картошка. Солдаты тихо запевают песню:

В Вилейщине взрывы грохочут,

То встал Калиновский Кастусь...

Рабой быть не может,

Не хочет,

Не будет

Моя Беларусь...

 

 

Д.АКУЛЬШИН, В.КУПРИН

В    ДОНБАСС!

Сквозь зеленые заросли блеснула серебристая гладь Се­верного Донца. Мы спускаемся вниз и идем по зыбкому штур­мовому мостику. В стороне, при лунном свете, вырисовыва­ются переплеты моста. Долгое время гитлеровцы бомбят и разрушают этот мост, за ночь он восстанавливается, и снова десятки бомб летят в него. А тем временем совсем на другом участке по замаскированным от врага подводным мостам дви­жутся на другой берег люди, танки и орудия.

Пробираясь по запущенным огородам, по рытвинам и кустарникам, мы попадаем в Изюм. Это был чудесный город на Северном Донце, широко раскинувший свои белые дома по взгорью, утопавший в садах.

...Скрываясь за тенью домов и деревьев, проходят подраз­деления. Чем ближе к передовой, тем яснее слышатся корот­кие очереди пулеметов и одиночные выстрелы. То тут, то там взлетают вверх разноцветные ракеты.

За городом, в окопах и блиндажах люди в эту мочь бодр­ствуют. Каждый воин в эти минуты напряженного ожидания спешил закончить приготовления к бою. Высокий светловоло­сый боец, заряжая запасной диск, что-то тихо напевал себе под нос. Сосед его, облокотясь на ящик с гранатами, тороп­ливо писал письма близким. Рядом с ним сидел в раздумье плечистый автоматчик.

— Мне и писать некому... все родные — там, за Днепром... А как думаешь, Петро, может, скоро и я буду писать своим? А, может, доведется пройти и через свой хутор Зеленый Гай?

— Пройдем, Микола, и еще как пройдем!—оторвавшись от письма, отвечает ему друг.

...Ходы сообщения вели к самому переднему краю. Здесь чаще свистели пули, шлепались мины — противник вел беспо­коящий огонь. Наши изредка отвечали. В тени брустверов шли последние приготовления к атаке. Подразделение гвардии ка­питана Кардала выдвинуло огнеметы к окопам противника. Сбоку слышался какой-то приглушенный скрип. Это труди­лись саперы под командой гвардии старшего сержанта Хра­мова. Они в течение ночи подготовили одиннадцать проходов для пехоты.

На рубеже, пристрелянном гитлеровцами, срубать и под­пиливать колья   проволочных   заграждений   значило обнару­живать себя, нести лишние потери. Саперы придумали дру­гой несложный и остроумный способ. Под покровом ночи они тихо подползают к неприятельским заграждениям, крепят к ним железные тросы и уползают обратно в окопы. Здесь уста­навливается нечто вроде ворота из обыкновенного колеса, на­детого на прочный кол. Этим воротом саперы из своего укры­тия тянут и растаскивают целые секции вражеских проволоч­ных заграждений. При такой операции там, впереди, часто слышатся взрывы. Это рвутся мины., подвязанные к колючей проволоке. И, влекомые железным тросом, проволочные изго­роди, как хороший трал, расчищают минные поля врага. Противник дает осветительные ракеты, открывает бешеный огонь, но ничего не может сделать. Его проволочные заграждения неудержимо уползают.

Уже несколько ночей подряд не смыкали глаз саперы. Фа­шисты установили густую сеть минных полей, возвели много­рядные проволочные заборы перед своими позициями.

Скрип примитивной лебедки, которая «увозила» целую секцию вражеских проволочных заграждений, потонул в на­растающем гуле моторов. Бывалые солдаты по звуку узнают наши тяжелые бомбардировщики. Со всех сторон взметнулись вверх ракеты, обозначая наш передний край. Самолеты, раз­весив ослепительные «фонари» над расположением противни­ка, начали бомбить. Рев моторов в воздухе и взрывы на земле слились в один общий гул. Этот ночной налет на вражеский рубеж преследовал две цели: нанести удары по укреплениям и живой силе гитлеровцев и прикрыть шумом сосредоточение наших танков на исходных позициях для атаки.

На рассвете наступила абсолютная тишина. Все молча ожидали. Командир часто поглядывал на часы, и вдруг словно разверзлись недра гигантского вулкана. Заколебался воздух, задрожала земля. Наша артиллерия открыла огонь.

Сотнями дымных столбов взлетала кверху земля. Темно-бурая пелена разрасталась, заволакивала вражеские позиции, и то здесь, то там ее разрывали огненные космы рвущихся тяжелых снарядов. И хотя вражеские позиции совершенно по­тонули в огне и дыму, наши артиллеристы все били и били. Они вели огонь по заранее подготовленным целям. Для каж­дой батареи была составлена подробная таблица стрельбы. Ру­ководствуясь ею, артиллеристы методически разрушали окоп за окопом, блиндаж за блиндажом, взламывали и крушили вражескую оборону.

Изо дня в день гитлеровцы возводили инженерные соору­жения, строили блиндажи и дзоты с бревенчатыми перекры­тиями и металлическими колпаками, окопы полного профиля и длинные ходы сообщения, уходящие в глубину обороны. Они вырыли вдоль линии фронта глубокий противотанковый роз, служивший им одновременно и дорогой. По этой дороге гит­леровцы могли свободно и скрытно передвигаться. Каждый холм, каждая балка были изрыты, укреплены и насыщены огневыми средствами. Враг пристреливал все подступы к сво­им позициям. Система огня была построена на большую глу­бину, причем каждая огневая точка поддерживала другую. Гитлеровцы возлагали большие надежды на этот рубеж, счи­тая его неприступным.

Разметав вражеские укрепления первой полосы, наши ар­тиллеристы перенесли огонь вглубь, на резервы и узлы сопро­тивления врага.

По окопам понеслось мощное «ура!». Пехота короткими перебежками рванулась в проходы, подготовленные саперами. На помощь нашей пехоте из укрытий вышли танки, и в ту же секунду в воздухе появились штурмовики. Танки открыли со­крушительный огонь. Штурмовики шли волна за волной, почти впритирку к земле, не давали гитлеровцам поднять головы.

С наблюдательного пункта было видео, как наша пехота стре­мительными бросками продвигалась вперед. Вот она уже про­шла обезвреженные минные поля и линию проволочных за­граждений. Дальше начинался самый трудный участок. Пред­стояло преодолеть крутой склон высоты, господствующей над местностью. У ее гребня сохранились дзоты. Своим бешеным огнем они мешали продвижению атакующих.

Подразделение под командованием тов. Тишакова начало обтекать укрепленные курганы с флангов. Артиллеристы тов. Белобедова прямой наводкой разбили два вражеских дзо­та. Впоследствии стало известно, что еще два дзота разрушила гранатами группа гвардейцев, возглавляемая тов. Сахаровым. Пулеметчик тов. Аджидинов, часто меняя огневые позиции, подавил четыре вражеских пулемета. Вскоре гвардейцы пере­валили на западный склон высоты.

Бой перешел на обширное плато ко второй линии вражеской обороны. Здесь борьба достигла еще большего напряжения. Враг бросил из глубины резервы и ввел в бой новые огневые средства. Каждый шаг продвижения, каждый окоп доставался в ожесточенной борьбе, но гвардейцы упорно продвигались вперед.

На правом и левом флангах под прикрытием сплошного огневого вала наши подразделения начали форсировать Се­верный Донец. Здесь противник меньше всего ожидал удара. Бойцы под командой тов. Тихонова первыми переправились на правый берег, потеряв при этом только двух человек. Та­кому успешному форсированию реки способствовала хорошая натренированность, приобретенная на переправах   во   время учений.

Выйдя на берег, атакующие сбили боевое охранение про­тивника и повели наступление на два населенных пункта. Гвардии старший лейтенант Романов со своей ротой ворвался в деревню. Завязалась ожесточенная схватка на улицах. Вра­жеский гарнизон упорно сопротивлялся, но гвардейцы действо­вали решительно и смело. Автоматчики просачивались по ого­родам и садам, обтекали с флангов дома, превращенные про­тивником в опорные пункты, заходили с тыла, били гранатами. В таком же темпе шла борьба и в соседнем населенном пунк­те, который вскоре был захвачен гвардейцами. Бросая оружие и технику, разбитые фашистские гарнизоны стали отходить в глубь своей обороны. Гвардейцы на плечах отступающего про­тивника достигли укрепленной высоты.

Продвинувшись вперед и прочно оседлав высоту, наши пе­редовые подразделения стали укрепляться. У третьего населен­ного пункта произошла задержка. Здесь находился основной узел вражеского сопротивления. Командир части принял реше­ние: не брать его в лоб, а обойти с флангов и блокировать.

Так и было сделано. Под ударами гвардейцев пал и этот гар­низон. Над селом взвился красный флаг.

Борьба на донецком рубеже была длительная и упорная. Наши части, ведя бои местного значения, не только улучшали свои позиции и создавали плацдармы на правом берегу, но и приковывали к себе крупные силы противника, ограничива­ли ему возможность маневрирования. Бои в среднем течении Донца способствовали успешному наступлению советских войск сперва на Белгородском, а затем на Харьковском на­правлениях и ускорили освобождение второй столицы Украины.

С захватом нашими войсками Змиевского укрепленного узла для противника создалась весьма угрожающая обстанов­ка. Донец, очищенный от Белгорода до Змиева и ранее фор­сированный во многих местах по среднему течению, уже не представлял собой стройной системы обороны, на которую мог бы опираться противник. Искусный маневр войск Южного фронта, увенчавшийся окружением и разгромом Таганрогской группировки врага, нанес «новый удар гитлеровским войскам в Донбассе.

За Таганрогом последовали новые удары, направленные в центр Донбасса. Освобождены шахтерские города — Красный Луч, Снежное и другие. Одновременно наши войска перешли в решительное наступление на южную часть вражеского рубе­жа по Донцу и во многих местах форсировали реку. Они про­рвали на широком участке вражескую оборону и продвину­лись далеко вперед, очистив от гитлеровцев десятки населен­ных пунктов. Освобождены города Пролетарск, Лисичанск, Первомайск, Ирмино, Дебальцево, Енакиево, Горловка и мно­гие другие.

Наступление продолжается. Наши части идут вперед, освобождая Донбасс от гитлеровских захватчиков. На отдель­ных рубежах они пытались приостановить продвижение на­ших частей, но эти попытки остались тщетными. Так, про­тивник приложил все усилия, чтобы задержаться у города Артемовска. Но наши войска, ударив с двух сторон, постави­ли немецкую группу под угрозу охвата и заставили ее отсту­пить с потерями. Город Артемовск был полностью очищен от оккупантов.

Под Константиновкой фашисты предприняли яростную контратаку, бросив в бой значительную группу танков. Наша пехота, поддержанная двигавшейся в ее боевых порядках ар­тиллерией и бронебойщиками, отбила контратаку противника с большими для него потерями. Сломив сопротивление вражеских войск, прикрывавших Константиновну, наши части ре­шительным ударом выбили оккупантов из города и окрестно­стей.

Близится час полного освобождения Донбасса. Скоро эта земля, обильно политая кровью гитлеровцев, будет окончатель­но' очищена от врага.

 

 

С. БОРЗЕНКО

ДЕСАНТ В КРЫМ

Ночью редактор армейской газеты вызвал всех литератур­ных сотрудников.

— Все подготовлено к операции. Кто из вас хочет добро­вольно отправиться в десант?—спросил он, по обыкновению нахмурившись.

Утром вместе с работником редакции майором Семиохиным я уехал в Тамань, в Новороссийскую дивизию, которая должна была первой форсировать Керченский пролив.

Приехали мы к началу митинга. В Таманском яру находил­ся полк, имевший уже опыт десантной высадки в Новороссий­ской бухте.

Полк выстроился в каре. На правом фланге стоял отдель­ный батальон морской пехоты капитана Николая Белякова.

После митинга, на котором торжественно была принята кля­тва — не щадить жизни во имя победы, все вернулись на свои квартиры. Но через два часа стало известно, что из-за сильного ветра операция откладывается.

Ночевали мы с Ваней Семиохиным в семье Поповых. Госте­приимная хозяйка Александра Максимовна угощала нас пло­скими пирогами с тыквой — чисто украинским кушаньем.

Ваня, не скрывая своего восхищения, смотрел на красивую Галочку, дочь Александры Максимовны, и искренне удивлялся, как гитлеровцы не увезли ее с собой. Оказывается, несколько девушек прятались во дворе в яме, накрытой стогом соломы. Они жили там больше месяца, по ночам получая еду и воду. Си­дя в яме, девушки слышали, как во двор заходили солдаты, как за каменным забором по узкоколейке проходили эшелоны, в которых фашисты увозили невольниц, слышали их плач и кри­ки. В день бегства оккупантов Галочка услышала причитания матери. В соседних дворах гитлеровцы поджигали солому. На­до было иметь не девичье мужество, чтобы в такой момент оставаться в яме.

Как только стемнело, хозяева ушли ночевать в блиндаж, по-

строенный у них во дворе гитлеровцами. Каждую ночь, несмот­ря на холод, они уходили туда. Бабушка уснула на своем обыч­ном месте под столом, уверенная, что там она в полной безопас­ности от снарядов и бомб. Мы с Ваней легли на чистую мягкую постель, но долго не могли заснуть. Через каждые десять минут с Керченского полуострова прилетал тяжелый снаряд. Снаряды рвались между портом и церковью — недалеко от нашего дома. Один упал на улице, два во дворе, осыпав крышу и стены дома осколками. Утром мы пошли на берег. Ветер гнал по морю вол­ны. У пристани из воды торчали пулеметы затонувшего сторо­жевого катера, труба какого-то сейнера. Несколько мотоботов, выброшенных на берег, напоминали огромных рыб.

Освещенный солнцем, берег Керченского полуострова был хорошо виден. Гитлеровцы вели пристрелку своих отмелей. Ве­тер валил с ног. Пуститься в такую погоду через пролив было бы безумием/Операция откладывалась. Так продолжалось не­сколько суток.

Тридцать первого октября на обрывистом берегу я встретил командующего фронтом генерала армии И. Е. Петрова. Около часа, не отрываясь, смотрел он на море. Лицо его покраснело от ветра. Море бушевало еще сильнее, чем в предыдущие дни. Темнота наступала раньше обычного. Мне подумалось, что ждать дольше нельзя и, несмотря на непогоду, командующий отдаст приказ— отправиться в десант. Я пошел в морской ба­тальон капитана Белякова. Батальон стоял, выстроившись во дворе школы, готовый к погрузке на суда.

Совсем стемнело, когда мы спустились к пристани. Наш ба­тальон грузился первым. В мотоботе уже сидели автоматчики и связисты, на носу стояла 45-миллиметровая пушка и станко­вый пулемет. Мотобот мог взять сорок пять человек, но в самый последний момент нам добавили еще пятнадцать. Я оглядел тех, с кем меня сейчас соединила судьба. Все это были отваж­ные моряки, из которых каждый был готов умереть за Родину.

В двенадцатом часу ночи отчалили от пристани. Мотобот был явно перетружен. Когда кто-то из рядовых попытался прой­ти по борту, возмущенный старшина крикнул:

— Эй, ты, осторожнее ходи, а то мотобот перевернешь!

Наш отряд вышел в море. В ушах звучали напутственные слова оставшихся на берегу товарищей:

— Счастливого плавания!

Накрывшись плащ-палатками, с мешками за плечами, в ко­торых лежали патроны и неприкосновенный запас пищи, бойцы сидели в мотоботах, буксируемых бронекатерами, на гребных баркасах и даже на плотах, поставленных на пустые железные бочки. Дул сильный северный ветер, было холодно, и люди ста­рались не шевелиться, сохраняя в стеганках и шинелях тепло. Рядом со мной сидел связной — двадцатилетний паренек из Сталинграда Ваня Сидоренко.

Миновали красный и зеленый огоньки на песчаном острове Тузла и резко повернули на запад. Волны, ударяя в борт, нача­ли заливать мотобот. Пришлось выливать воду. Вычерпывали ее шапками и котелками. Все дрожали, были мокры с головы до ног. У неприятельского берега по небу и морю шарили про­жектора: очевидно, фашистов донимали наши ночные самоле­ты. Вдруг в кромешной темноте раздались один за другим три ярких взрыва. Три катера напоролись на морские мины.

Кто-то крикнул:

— Осторожней, идем через минное поле!

Мы продолжали двигаться вперед. Время тянулось медлен­но. Никто не разговаривал: в голове была одна мысль — ско­рей бы начался бой.

Без четверти пять лучи прожекторов, до того лениво пробе­гавшие по волнам, осветили нас и задержались на судах. Я уви­дел десятки катеров и мотоботов, идущих рядом. Свет слепил глаза. Нас обнаружили.

В этот момент вдали, потрясая небо и море, грянул страш­ный гром. На неприятельском берегу рвались клубы огня. Это началась артиллерийская подготовка. Наши тяжелые пушки с Таманского полуострова били по береговым укреплениям фа­шистов. Снаряды, нагнетая воздух, летели через головы. Броне­катера отцепили мотоботы, заработали моторы, и мы пошли своим ходом.

Снаряды зажгли на берегу несколько строений и стогов се­на. Пламя пожаров послужило ориентиром. Суда двигались на огонь. Снова вспыхнули прожектора. Гитлеровцы начали стре­лять осветительными снарядами, бросать сотни ракет. В их дро­жащем свете мы увидели высокие неуютные берега и белые до­мики. Хотелось как можно лучше рассмотреть берег, на котором предстояло драться. Два мотобота с бойцами, которые должны были высаживаться первыми, были подожжены снарядами в двухстах метрах от берега. В отсветах зловещего пламени мы видели, как люди бросались в черную воду. Снаряды рвались вокруг, поднимая столбы холодной воды, обдавая людей колю­чими брызгами. Страшным казалось бурное море, освещенное разрывами.

Наш мотобот теперь оказался впереди и полным ходом по­шел к берегу. Разорвавшийся снаряд вывел из строя один мо­тор. Но мотобот продолжал идти. Его как бы увлекал вперед гудящий парус огня. Пламя сжигало ресницы и брови, но по­даться было некуда.

В мотобот уперлась огненная струя: крупнокалиберный пу­лемет бил трассирующими пулями. Люди стояли плотно, пле­чом к плечу. Даже убитые продолжали стоять с лицами, обра­щенными к врагу. Несколько малокалиберных снарядов разо­рвалось в мотоботе.

Я поднялся на борт и, сделав трехметровый прыжок, оказался на крымской земле. Мотобот врезался в песок. Морские пехотинцы стали прыгать в воду. С невероятной быстротой вы­грузили пушку и пулемет.

Перед нами оказался дот, из которого бил крупнокалибер­ный пулемет врага. К нему бросился наш командир — Беляков, прижался к стене, сунул в амбразуру противотанковую гранату. Бойцы падали на песок перед колючей проволокой. Вокруг рвались сотни снарядов. Мы раскрывали рты, чтобы сберечь барабанные перепонки и не оглохнуть. Острый и опасный, как бритва, луч прожектора осветил нас. Моряки увидели мои по­гоны и крикнули:

— Что теперь, товарищ майор?

— Саперы, ко мне!

Как из-под земли, появилось шесть саперов.

— Резать проволоку.

— Подорвемся. Мины...

Но я и сам знал, что к каждой нитке подвязаны толовые заряды, чуть дернешь — и сразу взрыв.

— Черт с ними! Если взорвемся, то вместе.
Присутствие старшего офицера ободрило саперов. Прошло

несколько минут, проход был проделан. Теперь кому-то надо было рвануться вперед, увлечь за собой. Это было трудно сде­лать, ибо, лежа перед проволокой, можно было на пять минут прожить дольше. В упор по морской пехоте прямой наводкой била вражеская пушка. Вдруг я увидел золотоволосую сине­глазую девушку. Она поднялась во весь рост и, закружившись в каком-то дивном танце ринулась в проход между проволокой.

— Вперед! Здесь нет мин. Видите, я танцую.

Этот танец в свете прожекторов и взрывов потрясал. Я пере­бросил автомат через плечо, бросился к ней, спросил фамилию.

— А идите вы к черту,— ответила девушка, не различая моих погон и повернувшись назад, насмешливо крикнула: — Братишки, тушуетесь... Мозоли на животах натрете...

Какой моряк мог допустить, чтобы девушка была впереди него в атаке?

Несколько человек все же взорвались на минах.

В это время над головами у нас прошел самолет. Он сни­жался на прожектор, стреляя из пулемета. На крыльях разли­чались красные звезды. Свет погас. Справа и слева гудели та­кие же самолеты. Как вовремя они прилетели! Это были само­леты из женского авиационного полка Е. Д. Бершанской. Сре­ди них находился самолет, пилотируемый маленькой чернень­кой девушкой — Мариной Чечневой.

Все бросились вперед, пробиваясь через огненную метель трассирующих пуль.

С мыса ударил луч второго прожектора, осветил дорогу, вишневые деревья, каменные домики поселка. Оттуда строчили пулеметы и автоматчики. А наши почему-то не стреляли.

—   Огонь! —закричал я не своим голосом.
Моментально затрещали автоматы, и мы увидели бегущих

и убитых на нашем пути врагов.

—   Вперед! За Родину! — закричали моряки, врываясь в по­селок, забрасывая гранатами дома, в которых засели гитлеров­цы. Победный клич этот, подхваченный бойцами, поражал окку­пантов так же, как огонь. Гитлеровцы стреляли из окон, черда­ков и подвалов, но первая, самая страшная линия прибрежных дотов, колючей проволоки и минных полей уже была обойдена. Доты мы атаковали с тыла и перебили там всех сопротивляющихся.

Бой шел на улицах. Начинало светать. Правее нас стала высаживаться пехота.

—   Вперед, на высоты!—сорвавшимся голосом кричал человек, в котором я узнал командира стрелкового батальона Петра Жукова.

Высоты, вырисовывавшиеся при свете ракет, находились за поселком, в трехстах метрах от берега. Пехота устремилась на высоты.

И тут вспомнилось, что ведь я корреспондент, что моя зада­ча — написать пятьдесят строк в номер, что газета не будет пе­чататься до получения этой заметки. Вся армия должна пере­бираться через пролив, и солдатам надо знать, как это проис­ходит.

Вскочил в первый попавшийся дом. На столе стояли недо­питые бутылки вина. Я отодвинул их и в несколько минут на­писал первую корреспонденцию. В ней упомянул офицеров Ни­колая Белякова, Петра Дейкала, Платона Цикаридзе, Ивана Цибизова, Петра Жукова, которых видел храбро дерущимися с врагом в момент высадки и которым впоследствии было при­своено звание Героя Советского Союза.

Было важно дать знать читателям-бойцам, что мы не погиб­ли, а зацепились за Керченский полуостров и продолжаем вес­ти борьбу. Корреспонденция «Наши войска ворвались в Крым» оканчивалась словами: «Впереди жестокие бои за расширение плацдарма».

Едва я закончил писать, как в дом попал снаряд. Камни об­рушились на голову, ослепительные искры и темные пятна за­ходили перед глазами. Тело почувствовало смертельную уста­лость, пол ушел из-под ног. Ваня Сидоренко влил мне в рот несколько капель водки и привел в чувство.

Завернув корреспонденцию, чтобы она не промокла в воде, в противоипритную палатку, мы бросились к берегу. Там под сильным огнем разгружался последний мотобот. Я посадил в него связного и ужаснулся. Около сотни наших судов, не по­дойдя к берегу из-за сильного артиллерийского огня противни­ка, повернули обратно к Тамани. Несколько судов горело. Мотобот отошел. Я побежал на высоты и, оглянувшись уви- дел, как два снаряда зажгли мотобот. Команда, сбивая пламя, упорно уводила судно от берега.

Группа бойцов атаковывала огромный дот, издали похожий на курган. Пулемет уже был разбит гранатой, два автомата стреляли из амбразуры. С одним красноармейцем я забежал с тыльной стороны дота. На бетонной лестнице показался фа­шистский офицер, выстрелил в упор из автомата, убил красно­армейца, пулей сбил с меня фуражку, сорвал с кожей прядку волос. Если бы я не отклонился, вся очередь вошла бы в голову. Я дернул за спусковой крючок своего автомата, но выстрела не последовало. Диск уже был пуст. Раздумывать некогда. При­шлось со всей силой с хода ударить врага носком сапога по го­лове. Он качнулся, уронил автомат, но я уже не помнил себя от ярости. В руках был наган. Раздался выстрел, офицер упал. На шее его висел новенький железный крест, я сорвал его и сунул в карман на память.

Пятнадцать лет игры в футбол и хоккей пригодились. Стои­ло пятнадцать лет заниматься спортом, чтобы в такой мо­мент ловкостью спасти себе жизнь, убить хитрого и сильного врага.

Мы вошли внутрь дота. Здесь у гитлеровцев был командный пункт. На столе валялись документы, игральные карты, письма, фотографии, коробки сигар. На столе дребезжал телефон. Я снял трубку: властный старческий голос торопливо спрашивал по-немецки, что случилось.

— Мы уже здесь! — крикнул я в трубку по-русски.

Из-под кроватей матросы выволокли двух насмерть перепу­ганных гитлеровских офицеров. Они сказали, что ждали наш десант, но не в такую бурную ночь и не в Эльтиген — один из своих крупнейших опорных пунктов. В обороне здесь находи­лась портовая команда и один батальон 98-й дивизии.

С командиром роты автоматчиков Цибизовым мы прошли мимо десятков уже обезвреженных дотов, видели десятки за­хваченных пушек, штабели снарядов к ним. С пушек были сня­ты замки. Перед глазами простирался простор бесконечно ми­лой степи. Свистел серебряный осенний ветер. Был день, но в небе почему-то еще стояла призрачная луна.

У моста по дороге на Камыш-Бурун я встретил капитана Бе­лякова. Батальон его, хотя и не полностью высадившийся, раз­вивал успех. Были уже взяты несколько курганов и господству­ющая над местностью высота. По всему полю бежали гитле­ровцы.

— Сейчас возьмем Камыш-Бурун,— сказал Беляков, выти­рая чистым носовым платком вспотевший лоб.

— Постой, какую тебе поставили задачу?

— Дойти до дамбы.

— На этом ограничимся... Нас здесь не больше пятисот че­ловек. Не стоит распылять силы...

Беляков и его заместитель по политической части капитан Рыбаков решили занять оборону. Поблизости оказались про­шлогодние окопы, которые матросы быстро углубили и привели в порядок.

Самолет сбросил вымпел. В записке просили сообщить об­становку и спрашивали, где командир дивизии — полковник Гладков.

Штаб дивизии с нами не высадился, не высадились также командиры полков. Где находился командир дивизии, мы не знали.

К девяти часам утра из Камыш-Буруна гитлеровцы подвез­ли семнадцать автомашин с автоматчиками и пошли в контр­атаку на участке роты капитана Андрея Мирошника — впо­следствии Героя Советского Союза. Вся передовая кипела от минометных и артиллерийских разрывов. Сотни снарядов бес­прерывно рвались среди окопов. Жужжали осколки, выкашивая бурьян. Азарт боя был настолько велик, что тяжелораненые, ограничившись наспех сделанной перевязкой, продолжали сра­жаться. Красноармеец Петр Зноба, раненный в грудь, убил во­семь фашистов и заявил, что скорее умрет, чем покинет товари­щей. Первая контратака врага была отбита. Потеряв много убитых и не подбирая трупы, гитлеровцы отошли на исходный рубеж.

Через час подошли двенадцать танков и семь самоходных орудий — «фердинандов» — противника.

—   Ну, после холодной, морской воды начнется горячая банька,— заметил Рыбаков.

—   Чем больше опасности, тем больше славы,— ответил ему лейтенант Федор Калинин, комсорг батальона, заменивший уто­нувшего начальника штаба.

Не задерживаясь, бронированные машины ринулись на на­шу оборону. За ними в полный рост шли гитлеровские автомат­чики, горланя какую-то песню. Фашисты наступали в стык меж­ду батальоном морской пехоты и батальоном Жукова. Их было вдвое больше, чем нас.

Танки двигались, словно огромные ящерицы, волоча за со­бой хвосты пыли. Наступила тишина. Было слышно, как тикали часы. Они показывали десять минут одиннадцатого.

Одновременно раздались два выстрела. Это стреляли 45-миллиметровые пушки нашего десанта. Один гитлеровский танк вспыхнул и помчался в сторону, пытаясь сбить разгорав­шееся пламя. Вражескую машину подбил наводчик Кидацкий. Он боялся потерять хоть мгновение и посылал снаряд за снаря­дом: разнес крупнокалиберный пулемет, уничтожил несколько автоматчиков. «Фердинанд» разбил пушку Кидацкого. Второе орудие тоже было разбито. Уцелевшие артиллеристы взялись за винтовки.

Бой с танками повела пехота. На младшего сержанта Михайла Хряпа и красноармейца Степана Рубанова шли четыре танка. Было что-то злое и трусливое, я бы сказал крысиное, в этих серых машинах. Два бойца мужественно пропустили их через свой окоп и метким огнем уложили около сорока враже­ских автоматчиков, следовавших за машинами. Бойцы Букель и Дубковский из противотанковых ружей подожгли по одному танку. Рядовой Николай Кривенко уничтожил танк гранатой. Как нигде, проявилась в этом бою молодость, сила, страстная жажда жизни.

Над нами проносились звенья краснозвездных штурмовиков. С бреющего полета они расстреливали вражескую пехоту, тан­ки и пушки. Артиллерия с Таманского полуострова беспрерыв­но била через пролив по скоплениям гитлеровцев. Но враже­ские контратаки не прекращались ни на минуту. Ценою любых потерь гитлеровцы пытались сбросить нас в море.

Во втором часу дня в цепь приполз бородатый Андроник Сафаро — связной из штаба полка. Узнав, что я корреспондент, он сказал, что обо мне беспокоятся начальник штаба полка майор Дмитрий Ковешников и заместитель командира полка по полит­части майор Абрам Мовшович и что они послали его на розы­ски. Сафаро сказал также, что руководство всей операцией взял на себя майор Ковешников. Это был высокообразованный, талантливый и бесстрашный офицер. Майора Ковешникова зна­ла вся армия. Небольшого роста, с неприметным лицом, он был красив в бою мужественной красотой, и как-то так получалось всегда, что он становился душой сражения, в котором ему при­ходилось участвовать.

Воспользовавшись очередным налетом нашей авиации, ко­гда огонь гитлеровцев несколько приутих, мы с Андроником бросились к поселку.

Штаб находился в подвале дома, крыша которого была сне­сена взрывом. В воздухе стоял сладкий и нежный аромат позд­них осенних цветов, источаемый сеном, на котором лежали ра­неные.

Ковешников, склонившись над рацией, просил у командую­щего огня. Кодовые таблицы утонули в море, и разговор велся открытым текстом.

— Я «муравей» — Ковешников. Дайте огня. Цель—139. Атакуют танки. Атакуют танки. Дайте огня, дайте огня. Я «му­равей» — Ковешников. Прием!

Цель 139. Я только что вернулся оттуда, видел все своими глазами. Сев к снарядному ящику, я принялся писать коррес­понденцию, но не успел окончить, как часовой сообщил, что к нам полным ходом идет торпедный катер. Запечатав корреспон­денцию в конверт, я надписал адрес и бегом бросился на берег. Там творилось что-то невообразимое. Около пятидесяти орудий обстреливали судно и берег. И все-таки катер подошел. С него сбросили несколько ящиков патронов.

—   Как тут у вас дела? —спросил высокий и молодой капи­тан-лейтенант, прижимая к раненой щеке мокрый от крови платок.

—   Нужна помощь: люди и боеприпасы, вода и пища.

—   Гладков с вами?

—   Гладкова нет.

—   Утонул? Убит?

—   Не знаю... Не сможете ли передать в редакцию коррес­понденцию?

—   С большим удовольствием. Значит, вы и есть тот самый корреспондент. В сегодняшней газете напечатана ваша заметка.

—   Дайте газету!

—   У меня ее нет. Осталась на той стороне.

—   Кто же отправляется в десант без свежей газеты? Эх вы!

Никогда в жизни мне не хотелось так прочесть свою замет­ку, как сейчас; было радостно сознавать, что задание мною вы­полнено. Было приятно за Сидоренко, добравшегося-таки до редакции.

—   Закуривайте.— Капитан-лейтенант открыл серебряный портсигар, прочел надпись на нем и нахмурился.

—   Я не курю...

—   Все равно возьмите, у вас тут, наверное, хреново с таба­ком.

Моряк сунул мне портсигар, набитый влажными папироса­ми, и, взяв корреспонденцию, положил ее к себе за пазуху.

Катер отошел, но метров через триста в него попал снаряд. Судно накренилось набок и стало тонуть. Три моряка поспешно спустили на воду резиновую лодку. Но и в нее .попал снаряд. Напрасно мы ждали, что кто-нибудь выплывет. Все были уби­ты или утонули. Я достал портсигар. В глаза бросилась свежая, гравировка на крышке: «Дорогому Володечке в день нашей свадьбы. От Иры. 13.V. 1941 г.».

...В подвале Ковешни ков беспрерывно требовал огня. Артил­лерия с Таманского полуострова работала на всю мощь. Тяже­лый снаряд прямым попаданием разнес один танк противника, и Ковешникоз по радио передал артиллеристам благодарность от героической пехоты. Но огонь артиллерии мало-помалу за­тухал и, наконец, прекратился совсем.

В штаб со всех сторон приходили сведения об убитых, о не­хватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах. В разрушенных сараях, прилегающих к штабу, появлялось все больше раненых. После кровопролитного боя противнику были сданы один за другим три холма.

— Идите на правый фланг и отвечайте за него наравне с командиром батальона!—приказал мне Мовшович.

Я пошел через кладбище, откуда был хорошо виден левый фланг. Там с пятьюдесятью бойцами дрался раненный в руку подполковник Иван Константинович Расторгуев. На него шли

семь вражеских танков с автоматчиками на броне. Их встретил со своим батальоном и уничтожил будущий Герой Советского Союза майор Александр Клинковский.

По дороге все больше встречалось отходящих красноар­мейцев.

— Куда? Хотите, чтобы всех перетопили, как щенят!

Они возвращались, ложились в цепь, сливаясь с землей. Прошедшие мимо, как только выходили на гребень, с которого виднелось море, сами возвращались назад: отступать некуда.

Время тянулось страшно медленно. Все ждали наступления ночи.

Фашисты усилили свой нажим. В центр нашей обороны про­сочились вражеские автоматчики. Два танка подошли на рас­стояние ста метров к командному пункту. Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем. Положение было критиче­ское. Кто-то предложил послать последнюю радиограмму: «Умираем, но не сдаемся!» Напряжение боя достигло высшего предела.

И тогда Мовшович, решительный и бледный, собрал всех командиров и повел их в контратаку. Шли без шинелей, при орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям. Ок­купантов было раз в десять больше, у них были танки и «фердинанды», а у нас по десятку патронов на брата.

На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый знал это и хотел как можно дороже отдать свою жизнь.

Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без «прома­ха, наверняка. Гитлеровцы падали и почему-то напоминали раз­бросанные по полю кучи навоза.

— Вперед, храбрым помогает счастье! — крикнул Мовшович.

Я обрадовался — значит, он пока жив. И вдруг молодой голос запел:

— Широка страна моя родная...

Пел раненый лейтенант комсомолец Женя Малов. Кровь из разбитой головы заливала его лицо. Песню тотчас поддержала вся цепь. Песня убеждала, что мы не умрем, что враг не выдер­жит нашей контратаки и побежит. Закатывалось солнце, и все наши ордена и медали казались как бы сделанными из золота.

Расстояние между нами и фашистами сужалось. Все силы свои развернули они— и танки, и самоходные орудия, и мино­меты, и пехоту. И тут вдруг вновь заговорила наша артиллерия с Тамани. Она накрыла врагов дождем осколков. Появились и наши штурмовики. Двадцать один самолет с бреющего полета добавил огня.

Гитлеровцы стали поспешно отходить. Десантники устреми­лись за ними, подхватывая брошенные врагом автоматы и вин­товки и стреляя из них.

 

В одном месте нас накрыла вражеская артиллерия. При­шлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал ве­точку, растер ее между пальцев, и, надо сознаться, никогда мне не казалось, что так хорошо пахнет полынь. Трудно расстаться с этим благоуханным запахом навсегда.

Прилетели два самолета, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. Быстро темнело. Увлекшись боем, мы и не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл командир дивизии со штабом. На берег выгрузилось десять ору­дий и тысяча пятьсот солдат. Выслушав доклад Ковешникова, командир дивизии полковник Гладков бросил в бой свежие си­лы. Гитлеровцы, видевшие перед этим только истекающие кровью остатки нашего десанта, неожиданно попали под удар этих свежих сил и отошли на свои утренние позиции.

Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты десантом в первый день вы­садки.

С группой офицеров я вернулся в штаб. С появлением командира дивизии и сильного подкрепления все вздохнули с облегчением, вспомнили, что можно утолить жажду, съесть по сухарю. В штабе оказалось «Знамя Родины» с моей заметкой. В кожаных мешках с боеприпасами, сухарями и водой, сбро­шенными самолетами, находилось несколько связок газет.

Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заго­ловком «День первый». Доставить его в редакцию взялся ра­ненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему от­крытки с просьбой переслать их на почту. Содержание открыток было мирным и нежным, как будто посылались они не с фрон­та, а с мирных дач. Никто ни единого слова не написал о пере­житом.

Тревожная ночь прошла быстро. Но нам все же удалось за­быться часа на два, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Мы раскрывали глаза при взрывах, сотрясающих дом, и тут же вновь засыпали. Сквозь сон было слышно, как неутомимый Ковешников отдавал распоря­жения.

Утром идя на наблюдательный пункт морского батальона я видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня. Наблюдательный пункт помещался в усадь­бе, окруженной каменным белым забором. Здесь я снова встре­тил девушку, которая, выскочив из мотобота, полезла через колючую проволоку на минное поле. Тогда я потерял ее из ви­ду и не смог записать ее фамилию. Она назвалась Галиной Петровой. Сейчас она перевязывала раны морякам.

За ночь Беляков полностью восстановил положение, заста­вив гитлеровцев спуститься в противотанковый ров, густо още­тинившийся ежами. На переднем крае со вчерашнего вечера в

снарядной воронке лежал раненый Цибизов. Два моряка пыта­лись вынести его с поля боя, но были ранены. Тогда командир роты — добродушный смуглолицый украинец Петр Дейкало выдвинул вперед снайперов, и они уничтожили оккупантов, ме­шавших подобраться к раненому лейтенанту. Через час Циби-зова доставили на перевязку, и Петрова начала пеленать его бинтами.

Цибизов был смертельно ранен. Он узнал меня,   попросил:

— Напишите в «Красный флот», чтобы все моряки могли узнать о наших ребятах.

Лейтенант задыхался, с трудом выговаривал слова.

— Напишите про краснофлотца Отари Киргаева, он в пер­ вую минуту боя перебил из автомата прислугу прожектора... Ослепил гитлеровцев...

Я разговорился с Петровой. Она комсомолка, родом из Николаева. Я рассказал ей, как мы — группа армейских кор­респондентов — последними оставляли ее родной город.

— Из Крыма совсем близко до Николаева, до Одессы,— сказала девушка, и в ее словах прозвучала полная уверенность, что мы скоро освободим от гитлеровцев эти города. Это была наша последняя встреча. Галина Петрова отличилась в боях, была убита. Ей было посмертно присвоено звание Героя Совет­ского Союза.

Появились вражеские самолеты. Они снизились и, делая круги, выглядывали добычу. Семь раз они бомбили наши бое­вые порядки, но вреда причинили мало.

Несколько часов в чистом, безоблачном небе длились воз­душные бои, за которыми с волнением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкере» разбились о советский берег Крыма.

К Белякову пришел Мовшович, в сумке у него лежали по-литдонесения частей.

— Вот хорошо, что я тебя увидел, на вот, читай,— и он подал мне листок бумаги, на котором было написано:

«Из сегодняшней газеты мы узнали, что в десанте находится корреспондент. Он, видимо, вчера был на правом фланге и опи­сал их действия. Но ведь и мы на левом тоже воевали. Наши бойцы очень просят: если тов. Борзенко еще живой, пускай приходит к нам и опишет наши действия».

— Сходи к ним, старик, там тихо. Ты ведь сам видел, что весь удар фашисты наносят по нашему правому крылу.

Я пошел. Но так как в первый день у гитлеровцев на правом фланге ничего не вышло, они да второй день нанесли удар по левому. Как и в первый день, в десять часов утра пошли в ата­ку пехота и танки врага. За полчаса до этой атаки бойцам при­несли сброшенные самолетом воззвания Военного совета армии. Политработники на полях воззваний приписывали сводки Ин­формбюро. Воззвание подымало дух бойцов.

В одном месте нас накрыла вражеская артиллерия. При­шлось залечь. Впереди сутулился кустик полыни. Я сломал ве­точку, растер ее между пальцев, и, надо сознаться, никогда мне не казалось, что так хорошо пахнет полынь. Трудно расстаться с этим благоуханным запахом навсегда.

Прилетели два самолета, поставили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. Быстро темнело. Увлекшись боем, мы и не заметили, как к берегу подошли наши суда. Прибыл командир дивизии со штабом. На берег выгрузилось десять ору­дий и тысяча пятьсот солдат. Выслушав доклад Ковешникова, командир дивизии полковник Гладков бросил в бой свежие си­лы. Гитлеровцы, видевшие перед этим только истекающие кровью остатки нашего десанта, неожиданно попали под удар этих свежих сил и отошли на свои утренние позиции.

Девятнадцать танковых атак, поддержанных двумя полками пехоты, были героически отбиты десантом в первый день вы­садки.

С группой офицеров я вернулся в штаб. С появлением командира дивизии и сильного подкрепления все вздохнули с облегчением, вспомнили, что можно утолить жажду, съесть по сухарю. В штабе оказалось «Знамя Родины» с моей заметкой. В кожаных мешках с боеприпасами, сухарями и водой, сбро­шенными самолетами, находилось несколько связок газет.

Обо всем виденном и пережитом я написал очерк под заго­ловком «День первый». Доставить его в редакцию взялся ра­ненный в ногу и эвакуировавшийся в тыл капитан Николай Ельцов. Пакет был вручен ему. Многие офицеры дали ему от­крытки с просьбой переслать их на почту. Содержание открыток было мирным и нежным, как будто посылались они не с фрон­та, а с мирных дач. Никто ни единого слова не написал о пере­житом.

Тревожная ночь прошла быстро. Но нам все же удалось за­быться часа на два, закрывшись с головой шинелями и тесно прижавшись друг к другу. Мы раскрывали глаза при взрывах, сотрясающих дом, и тут же вновь засыпали. Сквозь сон было слышно, как неутомимый Ковешников отдавал распоря­жения.

Утром идя на наблюдательный пункт морского батальона я видел, как над Таманью в розовом небе занималось веселое солнце нового дня. Наблюдательный пункт помещался в усадь­бе, окруженной каменным белым забором. Здесь я снова встре­тил девушку, которая, выскочив из мотобота, полезла через колючую проволоку на минное поле. Тогда я потерял ее из ви­ду и не смог записать ее фамилию. Она назвалась Галиной Петровой. Сейчас она перевязывала раны морякам.

За ночь Беляков полностью восстановил положение, заста­вив гитлеровцев спуститься в противотанковый ров, густо още­тинившийся ежами. На переднем крае со вчерашнего вечера в снарядной воронке лежал раненый Цибизов. Два моряка пыта­лись вынести его с поля боя, но были ранены. Тогда командир роты — добродушный смуглолицый украинец Петр Дейкало выдвинул вперед снайперов, и они уничтожили оккупантов, ме­шавших подобраться к раненому лейтенанту. Через час Циби-зова доставили на перевязку, и Петрова начала пеленать его бинтами.

Цибизов был смертельно ранен. Он узнал меня,   попросил:

— Напишите в «Красный флот», чтобы все моряки могли узнать о наших ребятах.

Лейтенант задыхался, с трудом выговаривал слова.

— Напишите про краснофлотца Отари Киргаева, он в пер­вую минуту боя перебил из автомата прислугу прожектора... Ослепил гитлеровцев...

Я разговорился с Петровой. Она комсомолка, родом из Николаева. Я рассказал ей, как мы — группа армейских кор­респондентов — последними оставляли ее родной город.

— Из Крыма совсем близко до Николаева, до Одессы,— сказала девушка, и в ее словах прозвучала полная уверенность, что мы скоро освободим от гитлеровцев эти города. Это была наша последняя встреча. Галина Петрова отличилась в боях, была убита. Ей было посмертно присвоено звание Героя Совет­ского Союза.

Появились вражеские самолеты. Они снизились и, делая круги, выглядывали добычу. Семь раз они бомбили наши бое­вые порядки, но вреда причинили мало.

Несколько часов в чистом, безоблачном небе длились воз­душные бои, за которыми с волнением наблюдали десантники. Два «мессершмитта» и один «юнкере» разбились о советский берег Крыма.

К Белякову пришел Мовшович, в сумке у него лежали по-литдонесения частей.

— Вот хорошо, что я тебя увидел, на вот, читай,— и он по­дал мне листок бумаги, на котором было написано:

«Из сегодняшней газеты мы узнали, что в десанте находится корреспондент. Он, видимо, вчера был на правом фланге и опи­сал их действия. Но ведь и мы на левом тоже воевали. Наши бойцы очень просят: если тов. Борзенко еще живой, пускай приходит к нам и опишет наши действия».

— Сходи к ним, старик, там тихо. Ты ведь сам видел, что весь удар фашисты наносят по нашему правому крылу.

Я пошел. Но так как в первый день у гитлеровцев на правом фланге ничего не вышло, они да второй день нанесли удар по левому. Как и в первый день, в десять часов утра пошли в ата­ку пехота и танки врага. За полчаса до этой атаки бойцам при­несли сброшенные самолетом воззвания Военного совета армии. Политработники на полях воззваний приписывали сводки Ин­формбюро. Воззвание подымало дух бойцов.

Дослушать женщину не удалось. Налетели вражеские бом­бардировщики, начали бомбить и обстреливать из пулеметов наш пятачок. Мирошники бросились в погреб. Разорвавшаяся во дворе бомба убила обеих женщин. Похоронили их в брат­ской могиле, словно солдат.

Весь день гитлеровские бомбардировщики не давали нам покоя. Я шел с Беляковым в морской батальон, и они застави­ли нас целый час лежать в противотанковом рву. Прижавшись к теневой стороне, Беляков рассказывал мне об Архангель­ске— своей родной стороне, о том, как он рвался к Черному морю и как сейчас тоскует о беломорских берегах. Тринадцать лет Беляков прослужил в армии, командовал взводом, ротой, был начальником штаба батальона, которым сейчас коман­довал.

Лежа в канаве, мы видели, как во время очередного налета вражеской авиации наш штурмовик «Ильюшин-2» пошел на лобовой таран и сбил атакующий его «мессершмитт». Оба са­молета, превратившись в комки желтого пламени, упали на нашу территорию.

Бойцы похоронили наших летчиков у моря и сложили над могилой памятник из белых известковых камней.

Имена летчиков — Борис Воловодов и Василий Быков. Оба были коммунисты. Первый из города Куйбышева — ему по­смертно присвоили звание Героя Советского Союза, второй — парторг эскадрильи, уроженец Ивановской области.

Третий день, как и первые два, прошел в атаках гитлеров­ских танков и пехоты. Во время одной из атак, когда танки противника подошли к домикам поселка на нашем левом флан­ге, мне пришлось быть на командном пункте командира диви­зии. Его исключительная выдержка и хладнокровие передава­лись всем окружающим командирам, а от них — бойцам.

Полковник Гладков считал операцию удачной с точки зре­ния ее замысла, взаимодействия различных родов войск, а также предварительной подготовки. Он сказал то, чего никто не знал:

— Наш десант отвлекающий. Мы ловко одурачили гитлеровцев. Они сосредоточили против нас лучшие свои войска. А ночью, севернее Керчи, с полуострова Чушка высадятся на­ши главные силы. Ширина пролива там — всего четыре километра.

Уверенность в своих силах, в своем превосходстве над про­тивником — характерная черта и командира дивизии и всех десантников.

Как-то ефрейтор Александр Полтавец сказал:

— Наше стрелковое отделение оказалось сильнее четырех вражеских танков.

То же самое могли сказать командиры всех отделений. Днем к берегу подплыли восемь бронекатеров   с   пехотой.

Катера шли развернутым строем, как на маневрах, прикры­ваясь дымовой завесой, поставленной самолетом. Один катер фашисты подожгли, но команда не покинула его, а продолжа­ла до последнего дыхания вести огонь по врагу.

Весь день десантники снова вели бой. К вечеру они отбили семнадцатую танковую атаку противника. Наступила темнота, а с ней и затишье. Ночью в штабе я, как всегда, писал на краешке стола. Несколько офицеров спали на охапке душисто­го сена. На полу валялась куча «железных крестов», снятых с убитых гитлеровцев. Часовой, стоявший в углу, наступал но­гой на эти кресты.

— «Величие» Германии под сапогом у красноармейца,— сказал Ковешников, улыбаясь.

— Почитать бы сейчас хорошую книгу...

— Я нашел среди развалин тетрадь — поинтереснее любо­го романа будет,— сказал мичман Бекмесов. Вытащив из ши­нели толстую тетрадь, исписанную аккуратным почерком, он стал читать вслух: — Дневник Татьяны Кузнецовой, работав­шей бухгалтером в поселке при гитлеровцах.

Русская девушка писала о том, как оккупанты убили ее мечту об образовании, о профессии, о счастливой жизни. Пе­ред нами, словно живой, встал отец девушки.

— «...Папа очень хорошо знает, что труд на гитлеровцев — измена. А вот же месит каждый день бетон, идущий на укреп­ления. Если бы не я, он покончил бы самоубийством. ...Как я раньше завидовала своим подругам-красавицам и как благо­дарю сейчас судьбу, что родилась дурнушкой и до сих пор не приглянулась ни одному фашисту,— читал Бекмесов. — Когда-то наши девушки много пели, и я пела с ними, а сейчас все замолкли, и не столько потому, что запрещают оккупанты, а потому, что не могут петь соловьи в подвале».

— Дайте мне этот дневник,— попросил я мичмана.

— Ни за что на свете. После войны я обязательно найду эту Таню и женюсь на ней,— ответил Бекмесов.

Вскоре мы услышали на нашем берегу отдаленный грохот и увидели за Керчью орудийные сполохи. А еще через несколь­ко дней прочли в газетах о высадке основного десанта, о том, что захвачены населенные пункты: Маяк, Баксы, Аджим-Уш-кай. Войска получили возможность через пролив переправлять­ся днем.

У Гладкова был жар, температура 39,5°. Но он не ло­жился в постель. Когда врач требовал, чтобы он лег, полковник говорил:

— Самое страшное для солдата — умереть в кровати.

Так как подкреплений больше не было, мы стали ждать вы­хода к нам основного десанта. С надеждой смотрели ночами на север, где под самыми звездами металось дикое пламя по­жаров.

Наступил канун праздника 26-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Было холодно, на море бушевала буря. Противник беспрерывно обстреливал кромку берега и переднюю линию наших окопов. Быстро стем­нело. Черные тучи клубились у самой земли. Мы ждали атаки каждую минуту.

Наступил день праздника. С утра враги открыли бешеный огонь, стреляли сотни орудий со всех сторон. В укрытиях сан­бата собралось много раненых.

Этой ночью вернулся мокрый с головы до ног Ваня Сидо­ренко — мой связной. Он шел на катере, который взорвался на мине. Связной проплыл два километра в ледяной воде. Он не мог говорить, взял листок бумаги, дрожащей рукой написал на нем: «Сегодня освобожден Киев!».

Я налил ему стакан водки из неприкосновенного запаса, взятого еще в Тамани, но переодеться было не во что.

...Так проходили дни за днями. Кажый день мы теряли кого-нибудь, ставшего уже родным и близким. Инструктор полит­отдела армии майор Павелко хоронил убитых.

В ночь на семнадцатые сутки я услышал разговор на пе­реднем крае:

— Когда-нибудь после войны пойдем мы с тобой, Петров, в кино смотреть фильм «Сражение за Крым» и увидим там неиз­гладимые в памяти картины боев нашего десанта, развалины
рыбачьего поселка Эльтиген...

Бойцы сидели в окопе и, осторожно покуривая в рукав, раз­говаривали о том, что ждет их после войны.

— Почему вы курите, ведь противник близко? — спросил я строго.

— Греем ноги,— шутливо ответили мне.

В темноте очень плохо видны лица разговаривающих. Но я знал: передо мной герои. Каждый уже отличился в десанте, убил фашиста, внес свою долю в дело изгнания оккупантов с нашей земли.

— А я так думаю, Хачатурян, что про наш десант песни петь будут, стихи сочинять будут. Наш народ любит героев,— сказал один боец другому.

Хачатурян — знакомая фамилия. Солдат этот из противо­танкового ружья выстрелом почти в упор подбил гитлеровский танк. Я подошел ближе.

— А помнишь первый день? — спросил Хачатурян. — У ме­ня, когда фашисты пошли в девятнадцатую атаку, остался всего один патрон и ружье было горячее, как огонь. Но я знал, что нас не оставят в беде. И сейчас у меня патронов хватит на сто танков... А сердца — и на двести хватит...

Хачатурян подал заявление с просьбой принять его в кан­дидаты партии. К заявлению командир приложил боевую ха­рактеристику, в которой сказано: «Участвовал   в   десанте   на Крымское побережье». Это было лучшим документом, подтвер­ждающим героизм воина.

Десант поднял людей в собственных глазах. Каждый уви­дел, на что он способен. Отделение старшего сержанта Нико­лая Мельникова отбило контратаку взвода гитлеровских авто­матчиков. Отделение не давало оккупантам сблизиться на рас­стояние действительного огня их автоматов и раз пятнадцать заставляло врагов залечь. Как только они поднимались, отде­ление встречало их залповым огнем, которого фашисты боятся больше всего.

Всю ночь я провел на переднем крае в окопе Хачатуряна, слушал плач детей и женщин, скрип телег, на которых гитле­ровцы увозили последних жителей из ближайших поселков. По горизонту пылали пожары. Мы смотрели на север, видели ору­дийные сполохи основного десанта и думали, что день нашего соединения близок.

Пули со свистом проносились над нами, но мы не могли от­казать себе в удовольствии помечтать о первых днях мира после окончательного разгрома оккупантов. И я согласился со своим собеседником, что хорошо было бы после войны вновь увидеть, хоть на экране, только что пережитые шестнадцать дней. Как хорошо было бы увидеть вновь темный подвал, в ко­тором в первый день десанта находился наш штаб, увидеть капитана Полтавцева с шестью бойцами, отбивающего у гряды камней последнюю атаку гитлеровцев, увидеть все то, что пере­жито!

Был семнадцатый день боев. Семнадцатый день, не ути­хая, бушевал ураган огня. В одном месте санитары подняли на носилки раненого. Врагам были хорошо видны и носилки и люди с красными крестами на рукавах, но они открыли по ра­неному огонь из минометной батареи.

В поселке нет ни одного целого дома, ни одного дерева, все разрушено артиллерией. Под ногами валяются осколки. Их больше, чем опавших осенних листьев. Но люди уже надежно зарылись в землю и почти не несут потерь.

Танки, «фердинанды», авиацию, дальнобойную артилле­рию — все обрушили оккупанты против десантников. Они хо­тели утопить нас в море, но наши бойцы поджигали танки, гра­натами взрывали «фердинанды», и обломки «мессершмиттов» валяются среди мусора и развалин. Много фашистов привлек десант, дал возможность высадиться нашим основным си­лам.

Гитлеровцы решили блокировать нас с моря. Каждую ночь восемь хорошо вооруженных самоходных барж выходили в мо­ре, становились против нашего берега, пытаясь не пропустить к нам мотоботы с Таманского полуострова. Уходя утром, бар­жи жестоко обстреливали нас. Это надоело десантникам. Ар­тиллеристы лейтенанта Владимира Сороки подбили одну бар-жу противника. Вторую баржу из противотанкового ружья под­жег бронебойщик Александр Коровин.

Блокада не удалась! В воздухе — наши самолеты. Ежеднев­но на парашютах они сбрасывают боеприпасы, продовольствие, газеты. Жаль только, нет писем.

Ночью мне передали радиограмму. Редактор категорически требовал возвращения в Тамань. Но на чем вернуться? Я по­шел на нашу примитивную пристань. Находившийся там стар­ший морской начальник сказал, что сегодня никакой надежды

на приход судов нет.

И все же шесть мотоботов с боем прорвались мимо быстро­ходных барж и торпедных фашистских катеров. Маневрируя среди разрывов, они пристали к берегу и сбросили ящики с боеприпасами. О подходе мотоботов мне позвонил в блиндаж Ковешников. Я попрощался с офицерами. Сердце болезненно сжалось. Так не хотелось расставаться с людьми, которые ста­ли близкими, как братья! С койки поднялся раненый Мовшо-вич, накинул шинель, пошел меня провожать.

Мы остановились у кладбища, на высоте.

—   Береги, Сергей, свою голову.— Он меня обнял, поцело­вал в губы.

—   Идем со мной,— попросил я его. — Ты ведь едва стоишь

на ногах.

—    Нет, мое место здесь. Я ведь комиссар. Впереди еще не

один бой.

Мы поцеловались, и я побежал по тропинке, пригибаясь под пулями. Внизу оглянулся. Высокий Мовшович стоял на фоне неба и глядел   мне   вслед.   Над   ним   летели   трассирующие пули.

Я добежал к мотоботам, когда они уже отчаливали. Прыг­нул на один из них, бросил последний взгляд на берег. Я свя­зан с этим клочком земли навеки и, если выживу, буду вспо­минать его всю жизнь, и он будет мне часто сниться. На море клубился сильный туман, била высокая волна. Гитлеровские суда обстреляли нас, но преследовать не решились.

На рассвете в бинокль мы увидели какое-то темное пятно на поверхности моря. Мотоботы подошли ближе, и пятно ока­залось сорванной с якоря круглой миной с лежащим на ней между рогулек солдатом. Осторожно приблизились.

— Подплывай к нам!—крикнул старшина нашего мотобота. Человек молчал.

— Мертвяк!

— А может, здравый.   Надо   проверить,— запротестовали

солдаты.—Нельзя бросать товарища!..

—       Эй ты, там!..— громовым голосом еще раз крикнул стар­шина и выстрелил из автомата.

Человек приподнял голову. Не слыша его голоса, мы поня­ли по движению бледных губ:

— Не могу... Не умею плавать...

Мотобот, вспенивая воду, подошел ближе. Два матроса раз­делись и прыгнули в море. Пока они снимали человека, мото­бот отошел подальше. Неосторожный толчок о рогульку мог вызвать взрыв мины.

Когда солдата с трудом втащили в мотобот и привели в чувство, он пробормотал:

— Осторожней... Тут где-то минное поле... Наш катер взорвался, кажется, один я и уцелел.

— И давно ты, бедолажный, болтаешься?—допытывался старшина.

— Какой сегодня день?

— Воскресенье.

— С пятницы...

Мы шли кильватерной колонной — друг за другом, наш мо­тобот — первым. Сотни чаек преследовали нас своим криком, словно чуя добычу. И вдруг нас стал обгонять задний мотобот. Люди на нем приветственно махали руками. Да и как не радо­ваться: невдалеке Тамань!

Вдруг раздался взрыв. До самого неба взметнулся веер чер­ного пламени, и хлопья сажи медленно опустились на волны. Чайки с криком бросились на глушеную рыбу. Ухватившись за обломки, в море держались три человека. Они не кричали, не звали на помощь, а обезумевшими глазами смотрели вокруг, как бы не понимая того, что случилось.

Наш мотобот двинулся к ним, и тут все увидели сотни рогу­лек, торчащих из воды, закричали:

— Мины, взорвемся!

Стало страшно. Но кто-то разглядел, что рогульки были всего-навсего ручными гранатами с деревянными ручками. Оче­видно, на мотоботе находился ящик этих гранат.

Мы вытащили трех человек. Вдруг кто-то заметил вдалеке несколько раз взметнувшуюся руку.

— Человек, живой человек!

Мотобот осторожно пошел туда. На носу сидели два моря­ка, зорко всматриваясь в воду, чтобы не напороться снова на мину. Ведь каждый в момент взрыва видел, как из воды пока­зались несколько железных шаров и снова погрузились в море. Команда мотобота вытащила на борт раненого матроса.

Он оглядел всех нас и сказал:

— Подбросило меня на сто метров кверху, потому пошел на пятьдесят метров в глубину, ударился ногами о дно, выругался, вынырнул на поверхность, гляжу — одни щепки.

Все невольно улыбнулись. Матрос тоже засмеялся. На ми­нуту выглянуло солнце, и в его лучах вода стала изумрудно-зеленой.

 

 

Я. МАКАРЕНКО

ЗАКАЛЕННЫЕ   СЕРДЦА

Кобзарь

Сухие, узластые пальцы торопливо скользили по струнам кобзы, и над базарной площадью, кишащей в воскресный день разодетыми молодицами, бородатыми дядьками, молодцеваты­ми парубками, над поднятыми к лазурному украинскому небу дышлами распряженных арб и телег плыли то короткие и бод­рящие, то протяжные и печальные звуки. Вторя им, слегка по­качиваясь в такт, тянул песню дребезжащим голосом старик-кобзарь.

Он сидел на голой, еще скованной морозом земле, зябко поджав под себя калачиком ноги, склонившись над кобзой. Порывистый ветер ерошил на обнаженной его голове седые кудлатые волосы, разбрасывал над базаром слова нехитрой песни. Бледное, неподвижное лицо кобзаря было изборождено глубокими морщинами. Запавшие глаза безжизненно смотре­ли из-под густых, нависших седых бровей давно потухшими, ничего не видящими белыми зрачками.

— Жив кобзарь, жив Борис,— говорили в толпе, и, при­слушиваясь то к нарастающему, то затихающему рокоту струн, люди спешили туда, откуда неслись призывные звуки кобзы и знакомый, надтреснутый голос слепого кобзаря.

Теребя струны кобзы, слепой кобзарь пел об изгнании фа­шистов с родной и милой Украины; о радости пришедшего осво­бождения; о неувядаемой славе полков Советской Армии, при­несших на своих алых знаменах счастье, о героях, которые, по­добно сказочным богатырям, перешагнули через Днепр, освобо­дили великий Киев-град и гонят врага все дальше на запад; о славных конниках; о железной, непоборимой силе советских танкистов; о черных и страшных днях ушедшей подневольной жизни. И в рокоте струн, в возвышающихся и замирающих зву­ках кобзы слышался гул грозного и неумолимого движения советских полков на запад, могучее пение моторов в небе и на земле, гром артиллерийской музыки, победные возгласы, лико­вание и шелест боевых стягов, и цокот копыт, и тарахтение мчащихся пулеметных тачанок.

Вокруг кобзаря собирались толпами люди. Сняв шапки, в тесном кругу стояли старики, сдвинув платки, тихо слушали слепого певца женщины, не могли оторвать от него глаз дети. В какой уже раз слышали они эти знакомые, доходящие до сердца звуки кобзы, но кажется, что в этот воскресный день она звучала как-то по-другому, трогая еще сильнее за душу. А кобзарь все пел, покачиваясь в такт набегающим звукам, будто песня несла его на своих упругих крыльях.

Когда над базарной площадью стало совсем тихо и, кроме бренчания кобзы и голоса кобзаря, ничего не было слышно, до меня донеслись бессмертные слова великого Тараса Шевчен­ко. Голос певца поднялся до самой высокой ноты, готов был вот-вот оборваться, но выдержал, и над головами людей заби­лись горячие, негодующие слова:

И на обновленной земле Не будет немца-супостата...

Мне рассказали тут же, на базаре, историю слепого кобза­ря. Много лет пел он свои песни на берегах Днепра. Звуки его кобзы звенели над древним Переяславом, над Каневом, гре­мели на улицах Киева, на базарах Борисполя и Дарницы, до­летали до Чернигова. Кобзарь пел о величии Днепра, славе украинских городов, о счастливой и радостной колхозной жиз­ни, о Москве, нераздельном братстве и дружбе украинского и русского народов. Затихла кобза седого певца лишь в дни, когда на Украину, на берега Днепра, пришли, лязгая сталью и железом, гитлеровцы.

Но кобзарь вскоре нашел в себе силы, .и на базарных пло­щадях, на притихших, но непокоренных улицах городов и сел, в домах и в спрятавшихся среди вишневых садов хатках вновь зазвучали струны кобзы и потекли песни. Вихрастый, босоно­гий мальчуган — поводырь — вел слепого кобзаря из дома в дом, из села в село, из города в город по всей Украине.

Кобзарь привычно трогал струны своей верной подруги, и старая кобза рождала печальные и тоскливые звуки. Горько звучал голос и самого кобзаря. Он пел теперь о растоптанной мирной жизни родной Украины, об обездоленном фашистами народе, о героической борьбе Советской Армии, которая несет освобождение, о мире. Слепой кобзарь был всюду желанным гостем. Он находил себе приют у ночного костра путников, шагающих с тачками за хлебом, в разоренных и сожженных придорожных хуторах и селах.

Голос кобзаря крепчал, наливался силой. Кобза звучала сильнее, и струны ее гудели под переборами узластых пальцев набатным призывом.

Фашисты выследили и арестовали кобзаря. Слепой старик был брошен в подвал.

— Ты партизан,— кричал разъяренный эсэсовец, пристав­ляя к виску певца холодное дуло пистолета.

— Я всего лишь слепой нищий,— спокойно отвечал кобзарь.

— Врешь, ты партизан!

Я дорожный путник,— все так же спокойно отвечал коб-зарь и, упершись мертвым взглядом своих пустых глазниц в гитлеровца, бледнел в безысходной тоске и ярости.

Его били палками по седой, дряхлой голове, по кистям рук, морили голодом. Но кобзарь терпеливо переносил муки и не расставался со своей кобзой. По ночам он тихо пел в темном и холодном подвале свои печальные песни. Пальцы его при­вычно скользили по струнам, и подвал наполнялся серебряны­ми звуками кобзы.

В подвал спустился однажды ночью начальник тюрьмы. Это был холеный эсэсовский полковник с золотыми перстнями на пальцах и покрытыми лаком ногтями. Он подошел к слепо­му певцу и, вырвав из его рук кобзу, тут же разбил ее о порог. Через час эсэсовцы вытолкнули кобзаря из подвала и бросили в грязь. Обессиленный слепец ползком добрался к утру до пер­вого жилища и нашел там приют.

Голос слепого кобзаря вскоре снова зазвучал на базарных площадях. На его старческих коленях лежала новая кобза, подаренная, ему жителями одного из сел Черниговского Поле­сья. Он опять пел в Каневе, Переяславе, Борисполе, в Киеве.

— Кобзарь Борис снова пришел к вам,— говорил он тихо людям, перебирая струны.

Его окружали толпы людей, и он пел вдохновенно о том, о чем думали тысячи подневольных, обреченных фашистами на прозябание жителей придавленных, но не покоренных совет­ских городов и сел.

Минул год и еще год. Не отставая от поводыря, кобзарь ша­гал, держась за палку, сквозь метели и вьюги, через разлив­шиеся реки, шел по родной Украине и всюду был желанным гостем. Исстрадавшийся под гнетом фашистов народ припадал к простым и нехитрым песням слепого кобзаря, как к целеб­ному роднику.

Летом слепой кобзарь вернулся в Киев помолодевшим, пол­ным надежд. Он побывал у партизан Ковпака. Струны кобзы и голос певца зазвенели над Днепром еще сильнее и призыв­нее. Его опять схватили гитлеровцы и заточили надолго в тюрьму.

Допросы, побои, пытки. В крови голова, лицо, в страшных ранах все тело.

— Где партизаны?

— Откуда знать прохожему слепцу, где партизаны,— отве­чал кобзарь.

— Нам известно, что ты знаешь расположение штаба пар­тизан.

— Не знаю,— твердо отвечал кобзарь.

— Мы расстреляем тебя,— грозили эсэсовцы и снова при­нимались бить слепого кобзаря.

Кобзарь молчал, распухшее лицо его окаменело. Он решил умереть, ничего не сказав врагу. Убедившись, что от него ни-

чего не добьешься, гитлеровцы избили слепца до полусмерти и снова выбросили без сознания на улицу.

Боль прошла, и кобзарь опять появился на базарах. Его кобза и дребезжащий голос снова зазвучали в селах и городах Приднепровья. Грозное эхо победоносного наступления Совет­ской Армии докатилось и до седого Днепра, а вскоре и над ве­ликой рекой загромыхали могучие советские орудия. Слепой кобзарь во весь голос запел о приближающемся освобождении Украины. Он находил новые слова для своих песен, новые зву­ки в послушных струнах кобзы.

Через Днепр потянулись отступающие обозы, танки, ору­дия. Фашисты не выдержали натиска. Осень 1943 года пришла на берега Днепра с победой. И по хуторам и селам Украины полетела бойкая песня кобзаря:

Птицы в небе синем К югу улетают. Фрицы из России В страхе удирают...

Шумлив сельский базар. И над его многоголосым гомоном, не умолкая, еще сильнее звенела кобза, звучал голос слепого кобзаря, славившего героическую Советскую Армию, принес­шую освобождение.

На звуки кобзы шли и шли люди. Они обнажали головы перед слепым певцом. Громче, громче звучит кобза. Слепой кобзарь обращается к воинам Советской Армии, зовет их на новые подвиги во имя Родины. И солдаты, сжав приклады ав­томатов, молча давали перед кобзарем клятву и быстро шли туда, где неумолчно гудели орудия и дыбилась от взрывов освобождаемая земля.

...Кобзарь на мгновение умолк. Но вот над базарной пло­щадью поплыли новые, полные бодрости и неукротимой силы звуки. Слепой кобзарь пел теперь о том, какой большой и ра­достной, полной счастья и творческого труда будет жизнь на мирной советской земле. И люди знали, что слепой певец гово­рил правду.

Семья Дубовиков

Снаряд попал в огромный, столетний дуб и застрял в его стволе, не разорвавшись. Он раздробил толстую, покрытую шрамами кожуру, искромсал розоватую с темно-желтыми про­жилками, твердую, как сталь, древесину. Но могучее дерево устояло, не раскололось. И когда во всю грудь дохнула весна, оно медленно развернуло свои узорчатые листья, поблескива­ющие лаком.

Старый казак, кавалер двух георгиевских крестов Архип Дубовик, теребя белесые усы и двигая пушистыми бровями, хо­дил вокруг раненого дуба и, приставив к глазам ладонь, долго смотрел на его густые, пружинистые ветви. Лицо его, морщи­нистое, с твердыми скулами, побуревшее от ветра, светилось уверенностью, неистребимой верой в жизнь. Потом старый ка­зак сказал:

— Лист выбросил, рубаху новую надел. Стало быть, жив,— и посветлел лицом.

Никто из семьи Дубовиков не помнил, когда и кем было по­сажено в усадьбе это дерево, так же, как никто не знал, сколь­ко лет их древнему казачьему роду. Но всем хорошо известно было в станице, что дуб-великан с незапамятных времен яв­ляется как бы родоначальником фамилии Дубовиков, их семей­ной славой, и оберегался ими любовно и ревниво.

Под широкой тенью дуба росли, мужали и раздавались в плечах одно за другим поколения Дубовиков — казаков креп­ких, с кременным, неподкупным сердцем, злых в работе, весе­лых на гулянье и неукротимых в битвах. А сколько шумных пи­ров и свадеб осенял своей зеленой кроной старый великан! Давным-давно уже он стал частицей быта старшинной казачь­ей семьи, частицей ее наследства, передававшегося из рода в род.

Архип заботливо обмазал глиной глубокую рану на стволе дерева, чтобы ее не разъедала гниль и сырость, еще раз полю­бовался неистребимой силой могучего зеленого великана.

— Да, вот так и род наш, как этот старый дуб! — сказал он, обращаясь ко мне. — И раны имеются и шрамов много, а стоит нерушимо. Не покачнешь! Отец мой, Пантелей Тимофеевич,
еще в турецкую кампанию воевал. Вернулся порубанный, но с отличием. Я в первую войну дрался, двумя Георгиями за храбрость отмечен. Теперь с гитлеровцами бьются шестеро моих сыновей. И они, слава богу, лицом в грязь не ударили, не осра­мили род свой. На шестерых пятнадцать орденов и медалей!..

Старый казак называл сыновей по имени и отчеству, с ува­жением, по старшинству: Григорий Архипович, Семен Архипо­вич, Петро Архипович, Яков Архипович, Тихон Архипович, Кузьма Архипович...

—   От як! Взвод, целый взвод Дубовиков! Народ все дюжий, драться умелый. Саблями работают не хуже, чем косой в степи. Намедни прописал мне ихний командир, что сильно до­вольный он моими казаками!

Двое из Дубовиков — Григорий и Тихон — погибли смертью храбрых в одном из жарких боев где-то на Ставрополыцине. Об этом знал Архип Пантелеевич. Но он упорно не хотел верить з смерть своих сыновей и продолжал считать их живыми, хотя ему было хорошо известно, что их имена в знак вечной памяти о героях каждый день называются на поверках в эскадроне.

— Сам генерал Кириченко приказ такой дал эскадрону, — добавил после короткой паузы старый казак. — От як!

Архип Дубовик рассказывал о своих сыновьях так, как буд­то он дрался с врагом рядом с ними, рубился в атаке рука об руку. Григорий подбил гранатой три танка, проник к гитлеров­цам в тыл и взорвал мост. Семен — тот в одном бою зарубил шашкой пятнадцать фашистов. Петро на всем скаку выхва­тил, как лебеду в огороде, из седла гитлеровского офицера и примчал его на коне в штаб. Яков притащил в одну ночь из раз­ведки четырех «языков». Тихон, он у нас командир, отразил в горячем бою десять атак противника и уничтожил до двух со­тен вражеских солдат. А самый младший из братьев — Кузь­ма — отличился тем, что пробрался однажды в фашистский штаб, убил там офицера и принес в эскадрон ценные доку­менты.

— Так вот и шумит, воюет род Дубовиков,— продолжал в раздумье Архип Пантелеевич.

Он умолк и чутко прислушался, подняв седую голову. Слов­но весть, прилетевшая издалека, теплый упругий ветер тронул позеленевшие ветви старого дуба. И они зашептались и зака­чались — молодая, сочная листва ярко переливалась на солн­це, напоминая о сотнях солнечных весен, которые прошли, и о тех, которые еще придут на эту землю, что была и навеки останется свободной и непокоренной.

Не так ли ты стоишь непоколебимо и величаво, Советская Россия, не покоряясь никаким бурям?!

 

 

Л. ЛЕОНОВ

РАЗМЫШЛЕНИЯ У КИЕВА

Еще гремит поле боя и сопротивляется враг, исхлестанный нашей артиллерией, издырявленный штыковым ударом, но чует народное сердце приближение победы. Она в десятке призна­ков, и прежде всего в нашей неукротимой, все возрастающей ярости.

Сейчас уже не сыскать на свете чудака, что сомневался бы в конечной судьбе Гитлера и его банды. Взвешено его подлое царство, исчислены его дни, в затвор введена пуля, которой до­верено оборвать его поганое дыхание. Скоро пылающие голов­ни загонщиков коснутся тощих ребер зверя, прижатого в его логове. Тогда отчаяние охватит разбойничью берлогу, как по­жар, где сгорит дотла наглая гитлеровская спесь. Преступни­ку судьи предъявят улики размерами в миллион квадратных километров, воины совершат справедливость.

Так будет, так хочет армия, народ. Потому что вся страна наша сегодня — военный лагерь, где нет равнодушных к исхо­ду исполинской схватки. Свирепый удар, нанесенный исподтиш­ка в грудь нашей Родины, пробудил в ней небывалую волю к жизни. Единством, какого не знавала прежняя Россия, охваче­но у нас все живое. Жерла пушек и ненависть малюток на­ших — все направлено в сердце врага. Спроси самые реки и ле­са наши, о чем они шумят в ночи; Еетер спроси — чего жаждет он? И все ответит эхом, от которого содрогнутся горы: слез тво­их, гитлеровская Германия, и крови вашей, гитлеровское ворье! Нет у нас иной мечты сегодня. Тупой фашистский фельдфе­бель, везде стремившийся установить свои порядки и скрепя сердце допускавший существование соседей, тщательно гото­вился к походу на Восток. Каждому куску стали, выплавленно­му в его домнах, было предназначено поразить чье-то русское сердце. Нам никогда не нравились истошные вопли о превосход­стве чьей-либо расы над другими, и нам наконец смертельно надоело бряцание оружием у наших ворот. Она разъярила наши народы, эта барабанная дробь военного шантажа.

Напрасно Бисмарк наказывал внукам не соваться и в прежнюю-то русскую овчарню, а с тех пор великое переустрой­ство произошло в России. Однако волчата пренебрегли завета­ми зоркого и матерого волка. На горе себе они величавую тишь просторов наших приняли за сонливую лень, наши мир­ные призывы к труду и братству — за декларацию слабости. Что ж, история сердито проучит пошляков, не умеющих от­личить спокойствие могущества от принижения робости, и рус-ский солдат охотно поможет ей в этом.

Нет, не фашистская Германия будет превыше всего на све­те и никакая иная держава, а единая владычица мира — прав­да, высокая и суровая, разящая наповал, начертанная на зна­менах наших армий. Не бывать на свете нациям господ, пото­му что нет и наций-служанок и никому не дано взвешивать исторические судьбы народов на неправедных весах военной удачи. Не обширностью воровских налетов на мирные города, не количеством расстрелянных детей, не замысловатостью со­деянных преступлений измеряется величие народа, а человеч­ностью его духовных взносов в сокровищницу мировой куль­туры и прежде всего действенной решимостью защищать ее до последней кровинки — и своими собственными руками. Вот по­чему слово русский звучит сегодня как освободитель на всех языках мира.

Замышляя беспримерное злодеяние, гитлеровская Германия не задумывалась, хватит ли слез у нее смыть пролитую кровь. Пусть попробует на деле, это надежно излечивает от безумия. В самом деле, готовить ярмо смельчакам, совершившим пры­жок через смертельную пропасть, — России, вырвавшейся из рабства на простор вольного существования!..

Кто ты, Гитлер, чтобы размахивать над нами бичом госпо­дина? Это вас, современники мои, он собирался тащить в пет­ле порабощения на плаху бесславной гражданской смерти, — вас, орлы Сталинграда и Киева, родные братья светоносных Зои Космодемьянской и Александра Матросова,— вас, кон­структоры небывалых машин, строители Днепрогэса и Магни­тогорска, осушители болот, озеленители пустынь размером в пол-Европы, суровое племя мечтателей и воинов, творцы, в жи­лах которых льется пламя Ленина, Толстого, Горького...

Воистину, только в иссушенном мозгу политического ублюд­ка, изучившего в жизни пару жалких книжонок — наставление по окраске квартир да руководство к разведению племенных свиней, откуда и пошла идея, о расе господ,— мог зародиться этот низменный бред. И напрасно ты, Гитлер, кричишь со сво­их радиостанций о древней германской культуре, видимо, тре­буя от своих жертв, чтобы до последнего вздоха сохраняли бла­гоговейное почтение перед блистательной аппаратурой палача. Ты достаточно потрудился, австрийский маляр и мастер мок­рого дела, удобряя кровью поля России и Европы; и ты добил­ся наконец, что слово «гитлеровец» в настоящее время приоб­рело значение угнетателя на всех наречиях земли. Пора ухо­дить, полно тебе торчать на сцене, презренный, освистанный балаганщик! Миллиард честнейших людей нетерпеливо ждет, когда ты уляжешься наконец в яму с хлорной известью, Гит­лер!

Пусть улыбнутся вдовы, перестанут плакать ребятки, распу­стятся все цветы на планете. Трауром отметит Германия день твоего восшествия на канцлерское кресло; мир сделает празд­ничной дату твоей гибели. Гляди, уже бегут с Украины твои гаулейтеры и человекоеды, домушники и маровихеры, зажав под мышкой фомки, этот инструмент фашистской славы. Тешь­ся, грабь, нагуливайся напоследок, гитлеровская душа! Закла­дывай замедленные и с химическим взрывателем бомбы в фун­дамент детских домов, хватай подвернувшееся барахлишко для своих марух, своему щенку чулочки с девчоночки, зазевавшей­ся на улице, отбирай у нищей старухи ее последнее достояние. курочку-рябу, — из ее яичек еще выведутся тебе красные пе­тушки!

Торопись, близится жаркий день расплаты; придется пла­тить за все садистические упражнения и долгий кровавый дебош. Трясись, гитлеровская орава! Придется иному повисеть, иному побыть падалью, иному слезливо взглянуть в глаза на­шему русскому парню, размахнувшемуся смертной плюхой.

Скучно ныне в фашистском Берлине,' но еще скучнее в сто­лицах помельче, что лежат на столбовой дороге наступающей Красной Армии. Хозяева этих державок, у которых ума и сове­сти на грош, а фанаберии на весь полтинник, также рассчиты­вали на поживу при дележке неумерщвленного медведя. Понят-но, на пирушке у атамана хищников всегда что-нибудь достает­ся и шакалам и воронью.

С молчаливой усмешкой народы моей страны слышали их чудовищные и оскорбительные притязания, вдохновленные ис­торическим невежеством и умеряемые лишь скудостью геогра­фических познаний. Фашизм всегда начинается с заносчивых бредней и кончается авантюрой. У всех на памяти военные де­кларации маннергеймов и антонесок: если Финляндия — так уж до Урала, Румыния — так уж по Владикавказ!.. Нам не по­мнится в точности, на какие именно океаны зарился адмирал несуществующего флота в Будапеште. То была убогая заносчи­вость блохи, что, затаясь на шерстистом хребте главного вол­ка, возомнила себя наибольшим зверем, индрик-зверем, стра­шилищем всего живого на свете. Они забыли, что в войне с Россией основная стратегическая задача всегда делилась на две части: как найти проход в ее необъятных границах, и еще, самое существенное, как в наиболее целом виде и, хотя бы с головой под мышкой, удалиться из нее восвояси. Первая поло­вина Гитлеру как будто удалась, вторая, в отношении головы, этому тулову не удастся. Мы, русские, своими   победами   не обольщаемся и так полагаем, что и Сталинград и Орел — толь­ко присказки, а самая сказка будет потом, ибо русские при­выкли непрошеных гостей провожать обратно до самого их дома.

Мы знаем, чем грозило нам поражение; народ мой хочет из­готовить эту победу с наибольшим запасом прочности. Такого лютого врага хорошо видеть либо мертвым, либо на коленях. И вот стремительное наступление наше превращается в сорев­нование танкистов и летчиков, артиллеристов и пехоты. С за­кушенными губами они рвутся вперед, не чуя боли в ранах, ло­мая сталь обороны. Новые, вчера еще безвестные имена героев миллионами уст любовно повторяет Родина, новые орлята крепнут на подвигах и расправляют молодые крылья. А уже Днепр! И далеко позади — Полтава, но никто еще не знает, ко­торый из городов наших станет последней «Полтавой» гитле­ровской армии. Так кто же из вас, богатыри, первым оконча­тельно перебьет уже надломленную хребтину зверю?..

Итак, ты снова наш, Киев, и быть тебе нашим, доколе ка­тится Днепр и радуются добрые люди его седой красе. Ты, как часовой, века стоял на рубежах наших земель, вглядываясь в смутные горизонты востока, кишевшие крымчаками да полов­цами, тугорканами да боняками, и запада, откуда извечно, не мигая, глазели на твою красу завистливые очи другого Идо­лища Поганого; там, где-то на древних славянских рубежах, лежал в дозоре малый твой сынок, город Киевец на Дунае... Священное и нерушимое братство народов — русского и ук­раинского — начертано в книгах твоих исторических судеб, ми­лый Киев; нет ближе родства у нас, чем это крестовое брат- ство. От тебя, плодовитый старый диду, пошли русские горо­да, по слову летописца. Ты, как семена, разбросал их по Ру­си, но первым поднял твою славу русский новгородский хо­зяин Владимир... С лишком пять веков звенит на твоих холмах цветастая украинская речь, как звенит она и нынче, но по-рус­ски перекликались грозные ватажки былинных удальцов, по­гуливая по твоим раздольям, а среди них Микула да Вольга, Колыван да Дунай Ивановичи. Где-то здесь, на дремучей воз­вышенности, возлежал ужасный исполин Святогор и стоял пе­ред ним оберегатель русской земли Илья Муромец, готовясь на новые, сверхгеракловы подвиги. Ты есть родина знаменитых сказов о нечеловеческом мужестве и молодечестве славянском, Киез; ты есть живая летопись прошлых деяний наших.

Каждый камень твой дорог сердцу нашему, как замшелый кирпич московского Кремля. Много тянулось к тебе жадных рук, много их потлело, отрубленных, под ковылями твоих при­вольных степей.

И вот снова, простреленный, порубанный, горишь ты, как свеча, знаменуя пору скорби и величайшее наше испытание. Ве­тер несет до Москвы твой священный и горький пепел; он ест глаза, и слезы выступают у патриотов.

Но не горюй, добрый диду! Оглянись на бессчетные моло­дые рати, гневно проходящие среди твоих пепелищ. Скоро-ско­ро они залечат твои раны, снова окружат тебя хороводами ве­селых садов, и прежняя, воскресшая слава зеленого изумруда Советской Украины вернется к тебе.

Ты еще увидишь, как праправнуки старого казака Ильи Муромца одолят и повалят наземь фашистское чугунное Идо­лище Поганое. И когда рухнет оно на колени, рассыпаясь на куски, пусть баяны наши прибавят к киевскому циклу былин новые, про советских богатырей, что прорубили дорогу нашей славе на Запад, головой касаясь серого, предзимнего неба...

 

 

Л. ПЕРВОМАЙСКИЙ

ПЫЛАЮЩАЯ ДУША

Есть в нашем народе могучая сила, которая пробуждается каждый раз, когда опасность угрожает его существованию. Эту силу, таящуюся в груди миллионов, можно назвать героизмом, хотя это не только героизм. Можно назвать ее любовью к ис­точнику человеческой радости — к родной земле. Но это не только любовь. Все лучшее, что родилось и созрело в челове­ческой душе в течение столетий труда и борьбы народа, живо в этой силе, имя которой — величие   народного духа.   Это — свойство всего народа. Но есть люди, в которых дух народного героизма воплощается наиболее ярко. В дни испытаний такие люди выходят из безвестности, чтобы совершить свой подвиг и умножить славу Родины.

Я говорю об одном таком человеке, садоводе по призванию, который в годину войны стал танкистом, вошел в мир скреже­щущего, воющего и орущего металла, как в дикий, незнакомый сад, в котором нужно было все познать, изведать и подчинить своей воле, потому что таково веление времени: судьбы садов зависят теперь от мужества солдат.

Капитан Сергей Илларионович Величко вернулся в свою бригаду в полдень 4 июля. Около года он пробыл в тыловом госпитале, и мало кто из друзей надеялся с ним когда-нибудь свидеться. Величко был отправлен в госпиталь в состоянии, оставлявшем мало надежды на выздоровление. Ожидали, что в лучшем случае он останется инвалидом, однако в бригаду вер­нулся вполне здоровый, даже несколько располневший человек. Величко был назначен командиром батальона тяжелых танков и сразу же принял свой батальон.

На фронте царило затишье, но танки, как полагается, стоя­ли в укрытиях в полной боевой готовности, а их экипажи в ожи­дании своего часа усердно проходили ежедневные учения.

День ушел на знакомство с людьми и осмотр материальной части, а вечером в блиндаже капитана собрались старые друзья. Начальник штаба бригады, пожилой майор Иванов, принес фляжку трофейного рому. Седой юноша, командир мотострел­ковой роты, старший лейтенант Вася Гришаев пришел со своей гитарой. Капитан Петрунин, лихой разведчик, своими усами и бородкой похожий на Николая Щорса, выложил на стол пучок молодого лука... Когда выпили по первой — вкруговую из од­ной жестяной кружки, — Вася Гришаев тряхнул своим седым чубом, тронул струны гитары, и танкисты, презрев различие воз­раста и званий, спели любимую песню бригады, ту, что пел ка­питан Величко на Дону в осажденном гитлеровцами танке;

Шумел камыш, деревья гнулись,

А ночка темная была.

Одна возлюбленная пара

Всю ночь гуляла до утра...

О многом говорили в блиндаже, много воспоминаний раз­будила встреча. Выцеживая последнюю каплю из фляжки, по­жилой начальник штаба сказал раздумчиво, как бы прислу­шиваясь к своим словам:

—    О тебе, Сергей Илларионович, мы столько тут нарассказывали за этот год и своим людям, и гостям, и газетчикам, что стал ты в некотором смысле личностью легендарной...

Капитан помрачнел и сказал неохотно:

—   Зря, я ведь и повоевать не успел... и героем не был. По­пал бы ты в мою шкуру, о тебе то же самое говорили бы.

Гости разошлись. Капитану Величко плохо спалось на новом месте. Он несколько раз выходил из блиндажа покурить, а ко­гда уснул наконец, то, как ему показалось, сразу же проснул­ся... Еще не открывая глаз, он понял, что произошло. Блиндаж трясся, и сухая кора падала с бревен перекрытия на постель. Он натянул на ноги сапоги, накинул шинель на плечи и вышел.

Ночное небо на юго-западе освещалось вспышками, дого­нявшими одна другую и сливавшимися в одно сплошное жуткое мерцание. Земля содрогалась, глухо стонала и вздыхала, как будто она была большим живым существом, мучительно переживавшим боль сыпавшихся на нее ударов.

— Видать, началось, товарищ капитан? — сказал автомат­чик, стоявший у блиндажа; его молодое лицо в темноте каза­лось старым и серым, а голос прозвучал неуверенно и робко.

— Не трусь, — ответил Величко. — Давай-ка воды, будем умываться...

Автоматчик нырнул куда-то в темноту и вернулся с ведром воды. Величко фыркал и ухал, вода была холодная, ключевая, а молодой боец, глядя на его тело, светящееся в темноте мо­лочной белизной, говорил, будто сам с собою:

— Слыхать, Гитлер на нас «тигров» пустит?

— Лей сюда! — прикрикнул Величко, отводя руку за спину и хлопая себя тыльной стороной ладони по хребту. —А мы са­ми чем не медведи? Вода еще есть? Нету — и шут с ней!..

Он долго растирал тело шерстяной рукавицей, бормотал что-то, подшивая свежий воротничок к гимнастерке, насвисты­вал любимую песню и, когда его вызвали к командиру брига­ды, был уже одет и гладко выбрит.

Полчаса спустя капитан Величко садился в свой командир­ский танк. Он был уже полон того напряжения, какое обычно появляется у людей перед боем, хотя знал, что должно пройти еще много времени, прежде чем его батальон встретится с вра­гом.

Танки шли по дороге, растянувшись колонной. Он стоял, вы­сунувшись по грудь из башни, и наблюдал за дорогой, за дви­жением, за воздухом... Кусты, поля, деревни в предрассветной дымке кружились и летели вспять по сторонам дороги. Жизнь мчалась, как стремительная река, и жаркий поток ее нес его с собой.

...Выло на Днепровском правобережье местечко Млиев, из­вестное садоводам всего мира. Величко вспоминал о Млиеве в прошедшем времени, потому что сам был свидетелем его раз­рушения и гибели. До войны он работал в садах Млиевской опытной станции. Знойная тишина украинской осени приносила плоды, которые были настолько же делом природы, насколько творением молодого садовода. У Величко были жена, ее звали Лизой, и шестилетний сын Сережа.

Летом первого года войны танковая часть, в которой Сергей Величко служил командиром взвода, отходила на восток. Кривая сабля Днепра должна была преградить дорогу врагу. На подступах к реке шли ожесточенные сражения, и судьбе бы­ло угодно, чтобы Сергей Величко, садовод, вел бой с гитлеров­скими танками у развалин горящего Млиева, среди отягощен­ных обильным урожаем своих садов.

Пламя ночного пожара освещало танки, стоявшие под де­ревьями. Танкисты, не выходя из машин, срывали ранние яб­локи, но, кажется, никто не знал, что среди них находится че­ловек, трудившийся в этих садах, творец этих крупных, сочных плодов, свежестью своей пробуждающих воспоминания о дет­стве.

Сергей Величко сидел на броне своего танка. Обстановка не позволяла ему отлучиться, хотя в двух — трех километрах находился его дом. Тяжелые мысли одолевали танкиста в ту ночь. За ним были его сады, жена, чье ласковое имя будило в нем печаль и тревогу, сын, вихрастый шалун и непоседа. Впе­реди, освещенные отблесками пожара, лежали большие участ­ки саженцев выращенных им сортов яблонь. Перенесенные в колхозные усадьбы, через несколько лет они стали бы плодоно­сить. Сергей Величко в ту ночь понял, что фашистское наше­ствие не только уничтожает уже совершенный труд народа, но угрожает уничтожением всему, что народ и каждый человек могут совершить в будущем.

На рассвете вражеские танки возобновили атаку. Они вы­ползли из-за холмов на участки саженцев. Тоненькие, молодые деревца гибли под гусеницами, оставались лежать в колее, на­поминавшей бесконечный складень, вдавленные в землю, как будто препарированные для гербария.

Величко ничего не видел перед собой. Он стал протирать триплекс рукавом гимнастерки, но лучше ему было бы вытереть слезы, застилавшие глаза. Танкисты встретили вражеские ма­шины огнем. Грохот боя разбудил охваченного смертной тоской вчерашнего садовода. Он взял себя в руки вовремя: снарядом заклинило башню его танка, пушка вышла из строя, а гитле­ровцы были уже совсем близко от их засады. Сергей Величко приказал механику-водителю пускать мотор. Он еще не знал, что пойдет на таран, за него действовали сложные человече­ские чувств, из которых он громче других слушал одно... Ему на мгновение показалось, что ослепительно отполированная гу­сеница гитлеровского танка, который двигался навстречу ему через саженцы, подминает под себя не молоденькое, едва раз­вившееся деревцо, а что это хрупкое тельце его Сережи хрустнуло в страшной тишине, внезапно наступившей в мире.

.— Газу!—закричал он механику-водителю. — Давай газу, сержант!

Сергей Величко, раздавивший корпусом своей машины вражеский танк вместе с экипажем, с этого времени и стал настоя­щим солдатом. Отходя на новый рубеж, он остановил свой танк у полуразрушенного дома. Стекла были выбиты, потолок упал. Кусок еще горячего железа лежал в кроватке сына. Он снял со стены карточку, на которой Сережа был снят вместе с Лизой, и прикрепил ее перед собой в танке.

О чем было толковать? Теперь он жил только войной. Он жил в ней спокойно и уверенно, слеза — даже слеза ярости не застилала больше его глаз. Иногда только, на привале в придо­рожной деревеньке, он подолгу мог стоять у какой-нибудь за­худалой яблоньки, трогать ее ветки почти неслышными прикос­новениями пальцев, снимать с листьев каких-то жучков и долго рассматривать их, держа на ладони.

Он был уже лучшим командиром роты в бригаде, когда в жестоком бою на Дону летом незабываемого сорок второго го­да гитлеровцы подбили его танк. Ночь спустилась мгновенно и укутала мягкой мглой холмы. Величко рассчитывал в темноте исправить гусеницу и пробиться с машиной к своим. Танк стоял на высотке, тут же, где его настиг снаряд. Фашисты ползли на высотку, осыпая танкистов горячим ливнем свинца и забрасы­вая гранатами. Величко со своим экипажем закрылся в танке. К рассвету все боеприпасы были израсходованы. Гитлеровцы стучали прикладами в броню и кричали: «Сдавайся, рус!». Сер­гей Величко радировал: «Всем, всем! Танк окружен. Отбиваться нечем. Умираем, но не сдаемся!» — затем он перечислил имена танкистов, бывших с ним в машине, и затянул свою любимую песню.

Гитлеровцы втолкнули в ствол пушки гранату, она разорва­лась в казенной части орудия. Когда утром наши войска от­били гряду придонских холмов, из танка вытащили мертвых бойцов и чудом уцелевшего Сергея Величко. В госпитале тан­киста, как говорят на войне, заново сшили из лоскутков. Вра­чи бились над ним около года. Когда Величко выписался из госпиталя, он был совершенно здоров, только шрамы от много­численных ранений свидетельствовали о том, что перенес этот могучий человек. Что сыграло решающую роль в победе над смертью — искусство врачей или воля к жизни, не побежденная страданием, — сказать трудно. Еще в госпитале, задолго до полного выздоровления, Величко начал заново учиться. Война требовала знаний, и, хотя это были не совсем привычные для бывшего садовода знания, он овладевал ими с помощью книг и опытных командиров, которые находились вместе с ним на излечении.

...Дорога окончилась. Танки остановились в небольшой ро­щице. Воспоминания улетели, улеглись на дне души, как улег­лась пыль, поднятая на дороге танками. Жизнь была неотлож­ным делом. У капитана Величко на руках было много машин и живых людей.

Дыхание боя чувствовалось здесь уже совсем близко. Над горизонтом вздымались черные фонтаны земли, смешанной с клубами дыма разных оттенков, от темно-лилового до светло-се­рого и даже розового и голубого. Над рощей все время кружи­лись самолеты. С одной стороны, у горизонта, наши самолеты штурмовали колонны наступающих вражеских танков; с дру­гой — гитлеровские   бомбардировщики   пытались   смять   наш передний край; в центре небосвода, оглушительно воя на кру­тых виражах, наши истребители вели бой с «мессершмиттами»; фашистские летчики опускались на парашютах, их игрушечные фигурки нелепо болтали ногами и были похожи на картонных паяцев, двигающихся на нитке; сторонкой, ныряя в ослепитель­но белых кучевых облаках, пробирались через линию фронта в ту и другую сторону   звенья   тяжелогруженых   бомбардиров­щиков, непрерывно били зенитки, трещали счетверенные пуле­меты, раздавалось звонкое тявканье нацеленных по самолетам противотанковых ружей... Мимо рощи, по дороге в тыл, шли легкораненые, этот вернейший барометр боя.   Они   отмахива­лись от расспросов о ранениях, зато охотно рассказывали о том, что происходит на переднем крае. Они совсем не были похожи на тревожных раненых первого года войны. Танков они не боя­лись, об окружении говорили презрительно: они   сами   этой зимой окружали гитлеровцев. Новый вражеский танк, именуе­мый «тигром», они называли «лампой на колесах», потому что он горел не хуже других гитлеровских танков.

— Вы не сомневайтесь, товарищ капитан, — весело улы­баясь, рассказывал пожилой усатый гвардеец, раненный в пра­вую руку выше локтя, — горят, как проклятые!.. И от бронебой­ки горят, и от снаряда горят, а бутылкою подпалишь, тоже го­рят... Аж чад стоит!

— Только много еще у Гитлера танков и авиация дуже бом­бит,— прощаясь, сказали раненые, но капитан Величко и сам отлично знал об этом.

Его не смущало большое количество вражеских танков и то, что авиация «дуже бомбит», потому что из слов раненых и по самому виду их он почувствовал, что перед ним только что про­шли бойцы новой, родившейся в жесточайших испытаниях ар­мии, люди нового закала, веселые, задорные, презирающие смерть и уверенные в победе солдаты.

Весь день и часть следующей ночи батальон стоял в роще. Боевой приказ был получен за полночь. Предстояло контрата­ковать гитлеровцев и выбить их из деревеньки, рассыпавшейся по косогору в нескольких километрах от шоссе.

Сама по себе деревенька эта не имела никакого значения. Было в ней не больше двадцати дворов, и жители ушли из нее, как только поблизости начались бои. Но то, что она была бли­же к шоссе, чем все другие деревеньки, захваченные врагом, делало ее сейчас особо важной. Во всех вышестоящих штабах

она была отмечена на картах особыми значками. К ней подтя­гивались войска, на карте они выглядели цветными полукружи­ями, квадратами и стрелами, а в действительности это были жи­вые люди, располагавшиеся со своим оружием в рощицах, ов­рагах и чистом поле; это было великое множество людей, на­правляемых единой разумной волей, и среди этого множества пехотинцев, артиллеристов, минеров в одной из многочислен­ных рощиц, отмеченных на карте зеленой краской, находился капитан Величко со своими танкистами. И хотя он не мог охва­тить всей широты событий, происходивших на фронте, так как взгляд его был прикован к одному только участку и к одной только задаче, однако он понимал, чувствовал эту свою задачу как самую главную. Действительно, на его долю, точно так же, как и на долю всех остальных войсковых начальников и рядо­вых бойцов, большим полукружием стоявших вокруг деревень­ки, выпала в этот день главная задача, состоявшая в том, чтоб вышибить гитлеровцев из деревеньки, не допустить до шоссе и отбросить как можно дальше от цели, которую они себе поста­вили.

Разумная воля, собравшая сюда столько людей и столько разного оружия, делала это все не ради какой-то деревеньки, которую ничего не стоило разрушить и снова выстроить, не ра­ди шестиметровой полосы земли, засыпанной щебнем и назы­ваемой шоссе, а ради других, высших целей, которые так же хорошо были известны капитану Величко, как и многим тыся­чам других командиров и солдат. Капитан Величко чувствовал себя частью этих грозных сил, чувствовал на себе разумную руководящую волю, и ему было легко и радостно выполнять свою задачу именно потому, что она была огромной и труд­ной...

Чем ближе подходил час, назначенный командованием для штурма вражеских позиций у деревеньки, тем спокойнее стано­вился капитан. Он присматривался к лицам своих танкистов, прислушивался к их разговорам, и постепенно им овладевало убеждение, что эти люди, которых он знал всего лишь один день, мыслят и чувствуют точно так же, как он, что каждый из них — командиры рот и взводов, водители и башенные стрел­ки и все другие — понимает свою задачу как самую главную, как бы узка и маловажна на первый взгляд она ни была.

В назначенное время, когда танки пошли в атаку, капитан Величко не сомневался в победе, как, впрочем, не сомневался он в ней никогда. Но в отличие от прошлых боев, когда он ве­рил в победу, сегодня капитан Сергей Величко твердо знал, что победа будет, потому что ей невозможно не быть, коль ско­ро родилась и созрела для победы такая армия, какую он узнал и почувствовал перед нынешним сражением.

После артиллерийской подготовки танки капитана Величко прошли через боевые порядки нашей пехоты и ринулись на штурм вражеских позиций. Пехота вышла из окопов и пошла за танками под страшным огнем гитлеровских пушек и мино­метов, под ливнем пуль, под ударами с земли и с воздуха.

Были минуты, когда солнце, уже высоко поднявшееся в небе, окутывалось мглой, будто в неурочный час на землю воз­вращались сумерки, но ветер разгонял пелену туч, и солнце, словно и оно участвовало в битве, яростно ослепляло враже­ских артиллеристов, как будто хотело выжечь их глаза.

Да, в это утро, несмотря на огонь пушек, несмотря на то, что навстречу нашим танкам вышли «тигры», победа шла в наших рядах, и жаркий ветер боя развевал ее огненные воло­сы... Капитан Величко, выглянув из танка, почувствовал у своего лица дыхание победы, он увидел, как из-за холмов в деревеньку врывается рота танков, которую он послал в обход.

— Газу! — крикнул капитан Величко, снова ныряя в ма­шину.— Давай газу, сержант!

В это мгновение снаряд угодил в гусеницу танка, танк раз­вернуло на ходу, поставило боком к противнику, и второй сна­ряд разорвался в его бензобаках. Пламя вспыхнуло, как шаро­вая молния. Горящие танкисты один за другим выпрыгнули из машины. Чувствуя, что сейчас начнут взрываться снаряды в танке, Величко лег на землю и сразу же услышал грохот и треск над головой. Поднявшись с земли, он увидел, что пехота, шедшая за танками, лежит на земле, так как не только его танк, но и несколько других стоят, подбитые вражескими сна­рядами... Победа ускользала. До деревеньки было не больше трехсот метров. Нужен был последний бросок, чтобы завершить исход боя...

Пехотинцы, лежавшие за танками, увидели вдруг, как с земли поднялся горящий человек, повернулся к ним лищ>м и, подняв над головой автомат, прокричал что-то. Они не сразу поняли, что кричит горящий человек, но зато они увидели, как он повернул в сторону гитлеровцев и двинулся вперед, весь охваченный пламенем.

Бой как бы затих в это мгновение, которому суждено было стать решающим мгновением дня. Сотни глаз, смотревших на горевшего танкиста, словно зажглись от его пламени; люди легко отрывались от земли, танкисты выпрыгивали из подби­тых танков и, охваченные восторгом и яростью, под железным ливнем бежали вперед и вперед, словно пылающая душа штур­ма встала в строй и вела их по полю, вспаханному железными лемехами войны...

Деревенька была взята, потому что каждый выполнил свою задачу — маленькую задачу величайшей важности, верно по­нятую капитаном Величко и всеми, кто был в этом бою. Капи­тан Сергей Илларионович Величко жив, пехотинцы, накрыв его своими телами, потушили огонь. Он находится в госпитале и скоро вернется в строй.

 

 

В. ВИШНЕВСКИЙ

ГОРОД ЛЕНИНА

Ленинград — дорогое, близкое для миллионов и миллионов людей имя. Это великий город. Его история полна благород­ной, жертвенной и победоносной борьбы за честь, свободу и славу России, за прогресс, за самые высокие и светлые идеалы...

Город Ленина!.. II съезд Советов СССР выразил единую мысль, единую волю представителей всех народов нашей стра­ны — навеки скрепить и освятить связь Ленина, создателя советского государства, с городом, который вошел в века как колыбель Октябрьской революции. Это решение было принято в январские дни 1924 года, в памятные студеные дни, когда на­род в великой, невыразимой скорби провожал Ильича в по­следний его путь.

Ленинской традицией проникнуты история, дух, деяния, борьба, все существование города. Здесь, где прозвучали при­зывы и выстрелы декабристов, здесь, где возник «Северный союз русских рабочих», здесь, где создались первые в России марксистские кружки, здесь, где прозвучали первые пролетар­ские боевые песни маевок,— здесь Ленин вошел в рабочую народную массу, закладывая основы великой партии комму­нистов.

Город бережно хранит каждый след деятельности Ленина, протекавшей на заводах, в аудиториях, на площадях, в казар-мах, в Смольном, в скромных квартирах... Один из вражеских снарядов пробил стену здания, где Ленин выступал с Апрель­скими тезисами, где висит мраморная мемориальная доска. Святотатственный удар вражеской батареи был отмщен суро­во. Повреждения же ленинградцы заделали быстро, тщатель­но, бережно... Людям угрожала опасность, но они думали толь­ко об одном: ленинское место, место, где прозвучала програм­ма, указавшая народу великий путь, должно быть сохраняемо нерушимо. Рвались со скрежетом и ревом тяжелые фугасные снаряды. Шатались стены, прогибались мостки и лестницы, вы­плескивался из ведер известковый раствор, но люди не обра­щали на это внимания. Святыни города оберегали граждане-бойцы, которым выпали в жизни честь, счастье быть ленин­градцами.

...Какую силу, чудодейственную силу имеет эта ленинград­ская традиция! В тяжелых боях, в трудных походах и развед­ках, когда у истощенных людей, казалось, уходили последние силы, раздавались слова об Ильиче, о нашем Ленине... И бой­цы поднимали усталые головы.

Памятен такой случай. Дело было на льду Ладоги, весной... Вода стояла уже на полметра, и машины, доставлявшие грузы для блокированного города, шли, как корабли, выбрасывая пенные буруны... Лед трещал. Противник выслеживал машины и бомбил. В полыньях, воронках бесследно пропадали тяже­лые машины. Было трудно, очень трудно... И вот в группе оста­новившихся людей один старый питерец заговорил о городе, который ждет помощи, хлеба, патронов, снарядов... «Нам труд­но?.. Лед трещит?.. Тонут некоторые... А идти мы обязаны... В 1907 году вот так же Ленин по льдинам ходил...» — «Ленин?» — «Он!.. С ним царское правительство хотело рас­правиться. По решению партии Ленин должен был переехать за границу. Пробирался он через финскую границу, обходил кордоны, заставы. Вышел к морю, к кромке льда, где ждал его пароход».— «Дошел, значит...» — «Дошел... со льдины на льдину...».

Люди поднялись, тронулись вперед, со льдины на льдину.

Тридцать один месяц дерется Ленинград с гитлеровцами, с разным фашистским отребьем: с маннергеймовцами, с «го­лубыми» испанцами, с квислинговскими и муссертовскими ле­гионерами... Да кого только не перебывало здесь, в блокадном окопном поясе под Ленинградом! Каких только врагов ни били защитники Ленинграда!..

Ленинград крут с врагами. В этом он последовательно про­водит ленинскую традицию. Удары Ленинграда нанесли гитле­ровцам тяжелейшие потери. Сотни тысяч гитлеровцев пере­биты и перекалечены под Ленинградом. В землю и на дно Бал­тики   ленинградцы    вогнали   тысячи    вражеских    самолетов.

Попытка сунуться к Кронштадту и вообще действовать против Краснознаменного Балтфлота обошлась врагу в несколько со­тен кораблей — от крейсеров до катеров и десантных барж — и много торговых судов с военным грузом.

Ленинград дрался яростно, вдохновенно и необыкновенно продуманно. Ленинград очень глубоко помнил ленинский при­зыв 1918 года: «Товарищи! Почтим же память октябрьских борцов тем, что перед их памятником дадим себе клятву идти по их следам, подражать их бесстрашию, их героизму».

Сам Ленин в городе, который по праву получил от народа имя в честь и память Ленина, показал примеры стойкости, бесстрашия и героизма... Здесь Ленин вел упорную работу, даже будучи заключен, замурован в одиночку. Здесь Ленин был в гуще борьбы и схваток 1905—1907 годов... Здесь Ленин был в 1917—1918 годах в гуще масс, в огне, закалившем Россию, как сталь. Здесь, в этом городе, Ленин напутствовал первые эшелоны социалистической армии. Здесь, в этом городе, будто и по сей день слышно эхо слов, прожигающих душу... Слова эти стали заповедью для ленинградцев, для всех советских лю­дей. Вы помните эти слова... Ленин призывал проникнуться в борьбе презрением к смерти. И он сам презирал ее, оставаясь невозмутимым и непоколебимым в самые критические моменты.

Вот эта ленинская решимость, твердость, ясность духа во время трудных испытаний и отличала Ленинград все эти. 31 ме­сяц нынешней борьбы — борьбы, которая велась городом «гла­за в глаза с врагом», страшной хваткой, вплотную.

Были дни непередаваемого напряжения... В окопы пошли 50-летние и 60-летние питерцы, помнившие Ленина лично. Они шли с винтовками в руках и с напоминанием о том, что такое город Ленина. Будто живой 1905 год, живой Октябрь вставал перед полками и дивизиями. Старики рассказывали о том, что значит город для России, для мира. Старики приводили моло­дых бойцов к местам, где выступал Ленин, к его памятнику —-броневику и объясняли, в душу вкладывали такие слова о нашем деле, нашей партии, которые двигали на подвиг. Стари­ки говорили, сняв шапки,— и вся кровь, пролитая в Петербурге, кровь декабристов, и кровь обуховцев, и кровь Октября про­ступала из земли и вопияла призывом к бою и к стойкости, ко­торой еще не знал мир.

И люди шли в бой. Я помню клятву одной дивизии. Потря­сенные призывом рабочих Кировского завода, бойцы дивизии заявили: «В вашем страстном призыве отстоять Ленинград и, как бешеных собак, истреблять фашистские орды на подступах к любимому городу мы слышим наказ всех рабочих Ленингра­да, наказ партии, наказ всего советского народа... Дорогие наши отцы, братья, товарищи!.. В вашем лице даем клятву всему советскому народу, что, пока бьется наше сердце, пока кровь струится в жилах, мы будем сражаться за нашу землю, честь и свободу...»

А как сражаются ленинградцы, об этом знает весь мир. Они остановили гитлеровский вал. Они выдержали то, что на всем протяжении человеческой истории не выпадало на долю ни одного осажденного города. Мало того: они сумели напряже­нием ума и воли из осажденных превратиться в осаждаю­щих — и вот гремят залпы уже за Красным Селом, за Ропшей, за Мгой! 28 месяцев просидели гитлеровцы под Ленинградом и ничего, кроме вида на купол Исаакия, им не досталось. Теперь пропал для них и этот вид, ибо на красносельских высотах — наше алое знамя, знамя Ленина!.. Еще недавно ходил по гит­леровской армии и в тылу злой анекдот: «Фюрер приказал объявить тотальную мобилизацию стульев».— «В чем дело?» — «Стулья посылают в армию фельдмаршала Кюхлера. Она два года стоит под Ленинградом. Пусть присядут...» Нет, и при­сесть не дадим! Будем гнать — и не по горизонтали, а по вер­тикали, в землю, вгоняя свинец в фашистские затылки, спины, лопатки и хребты!

У Ленинграда огромный счет к гитлеровцам, и Ленинград его начал сводить и сведет до конца, ибо людьми города, его бойцами движет такая сила, такая ненависть, такая решимость, против которых ни одно вражеское средство недостаточно.

Как тугая пружина, накапливались месяц за месяцем силы и гнев Ленинграда. Фашисты полагали поначалу, что у этого города мало обученных и оснащенных бойцов, что город не успеет вооружиться, что подступы к городу с юга открыты. Об этом они писали даже в своих военных учебниках.

Они только не записали, что с юга и севера, с востока и за­пада, с неба и из-под воды город был защищен ленинской тра­дицией, ленинским большевистским духом.

На болотные низины осенью 1941 года вышел миллион ле­нинградцев. Рабочий копал землю рядом с академиком, арти­стом, писателем, студентом... Под дождем и под обстрелом этот миллион ленинградцев создавал линию обороны, которая ока­залась несокрушимой. О, как работали эти люди, несшие в сердце своем пламя, горевшее и в сердце Ленина!

Вот этого гитлеровцы не предвидели, не понимали, да и до сих пор не понимают. «Умом Россию не понять, аршином об­щим не измерить...» И что мог тупой фашистский лазутчик или сапер сказать о наших болотах? О наших лесах? «Сдесь рус­ским нитшево сделать невозмошно...»

О, это люди Ленинграда, которые умели не только созда­вать оборону, но и учиться в вузах, несмотря на 11 воздушных тревог в день!.. Видели бы вы ленинградских студентов и сту­денток медвузов, которые ни на один день за 31 месяц не пре­рвали занятий и были вместе с тем и санитарами, и дровосеками, и бойцами, и огородниками, и агитаторами... Это у них в аудитории вуза и висит мраморная ленинская доска...

Никогда еще за всю историю свою — буквально с дней пер­вой петровской верфи, первого петровского кирпичного заво­да—ленинградская индустрия не знала такой интенсивности, мобильности, как в годы Отечественной войны. Развив огром­ный напор, непрерывно изобретая, комбинируя, Ленинград гор­дится тем, что в тяжкие дни 1941 года он сумел помочь ору­жием и Москве.

Что помогло в этом сложном деле развития промышленно­сти под огнем и под бомбежками? Ленинский дух, новаторская питерская страсть, творческое упорство и огромное душевное здоровье. Основа, внутренний стиль наших людей — оптимизм, принесенный величайшим оптимистом, человеком небывалой светлой энергии — Лениным.

* *   *

Двадцать лет тому назад приняла северная столица Рос­сии, город твердый, горячий, упорный, воинственный, - имя Ленина.

Ничем не запятнал этого имени наш родимый и любимый город. Он стоял, как неприступная скала, стоял, как первая цитадель Советской власти. И алое знамя неизменно реет над Смольным, и глубокая ленинская дума витает    над    городом.

Последний раз мы видели Ленина у себя в городе много лет тому назад, когда он уезжал с Октябрьского вокзала в Москву. И среди всех в толпе он был самым веселым, самым жизнерадостным... Он был доволен Питером, который вынес все тяготы блокады, нашествий...

Эту ленинскую улыбку, его одобрение и его наказ и сберег наш город.

 

 

Л. ОГНЕВ

ОГНИ НА БОЛОТАХ

Едешь по этой дороге и клянешь судьбу. Машина двигается рывками, колеса стучат на каждом бревне, в коробке скоро­стей раздаются подозрительные стуки. И когда же он кончит­ся, этот проклятый жердевой настил? Километр, два, пять, де­сять... Деревянная дорога идет почти без перерывов Изредка вправо и влево уходят такие же стучащие клавиши. А сколько здесь мостов — буквально на каждом шагу!

— А вы бы попробовали тут проехать месяц назад,— сер­дито буркнул мой спутник инженер-майор Андриевский. — Вас до конца войны вытаскивали бы из болота!

Он прав. Только побывав в болотах Полесья, можно по-на­стоящему оценить титаническую работу, проделанную воина­ми инженерных войск. Эта местность как будто нарочно созда­на для того, чтобы препятствовать движению. Сплошные боло­та тянутся на сотни километров. Глубина их нередко достигает 10—15 метров. Глубже Днепра! Бесчисленные речушки текут с севера на юг — поперек пути идущих на запад батальо­нов.

Порослище, Глубоковичи, Лешня, Колода, Корытище, Боль­шой Мох, Качай Болото, Волчья Лужа, Бабий Остров, Заречье, Замошье, Забродье, Заостровье, Заручевье, Зарекуша, Залужье, Завалены, Замошчаны — одни эти названия здешних сел и деревень красноречивее всяких описаний рассказывают о геологическом и гидрологическом режиме района, в котором идут ныне бои.

И вот саперы переделали этот край, точнее — приспособили его к войне. Они понастроили здесь искусственные дороги про­тяжением в многие сотни километров, соорудили тысячи боль­ших и малых мостов, воздвигли бессчетное число завалов, га­тей, насыпей, временных площадок для пушек, снарядов, минометов, пулеметов. Подобно следопытам, они шли впереди наступающих рот и разведывали проходимость болот, отыски­вали сухие перемычки, броды, устанавливали места будущих мостов, провешивали трассы будущих дорог и тут же намечали районы заготовки строительных материалов.

А затем строили, изо дня в день, метр за метром осваивали болото за болотом. И все это под огнем, в вихре снарядов и пуль противника! Каждое такое маленькое строительство зна­менательно не только большим, самоотверженным трудом, но и высоким темпом, а нередко и настоящей доблестью.

Шли жаркие бои. Наши наступающие части уперлись в не­проходимое топкое торфяное болото. Оно тянулось на много километров в обе стороны, а ширина его в самом узком месте превышала четыреста метров. Попытки форсировать его с ходу не увенчались успехом. Между тем дорог был каждый час. То­гда командование кликнуло на помощь саперов. Двум ротам было приказано к исходу следующего дня сделать болото про­ходимым.

Приказ получили вечером. Инженерно-саперный батальон майора Захарова находился в это время на другом участке, выполняя очередное задание. Узнав о новом деле, две роты немедленно тронулись в путь и, совершив ночной марш, к утру прибыли на место. Болото непрерывно обстреливалось против­ником. Саперы, не обращая внимания на огонь, принялись за работу, и к вечеру выполнили задание. Через болото легла ши­рокая жердевая дорога, длиной в 450 метров. Полкилометра деревянной мостовой за день! Вперед двинулась пехота, за ней артиллерия, автомашины.

Впрочем, нередко саперам приходится строить дороги, про­тяжение которых измеряется километрами. Так, между посел­ками Золотуха и Многоверша было уложено на торфяную жижу 5 567 метров жердевой настилки. Уместно пояснить, что все расстояние между этими двумя пунктами не превышает тринадцати километров. Можно представить себе состояние дороги до прихода саперов!

Но, пожалуй, львиную долю труда инженерных частей от­нимают мосты. Сколько их тут! На подступах к одной только деревне Карпиловка саперы построили 26 крупных мостов (мелкие не в счет). Каждый из них выдерживает не только автомашины, но артиллерию и танки. Сотни и сотни подобных мостов повисли над реками и речками Полесья, причем длина иных достаточна, чтобы переправиться, скажем, через Десну. Элементарное чувство благодарности требует показать, в ка­ких условиях протекает эта необычная стройка.

Саперной роте было приказано восстановить мост через реку Ипа, разрушенный отступающими фашистами. Условия обрисовывались чрезвычайно трудными. Западный берег реки, занятый врагом, круто, спускался к руслу и был покрыт густым лесом, восточный берег открыт, и все подступы к переправе находились под непрерывным огнем противника. Правда, один наш стрелковый батальон успел прорваться на ту сторону и занял окопы противника по берегу. Но гитлеровцы, используя господствующие высоты, продолжали заливать левый берег ливнем металла. Остальные наши стрелковые подразделения вынуждены были залечь на опушке леса, в полукилометре от моста, и он, таким образом, оказался в «нейтральной» полосе.

В семь часов утра саперы приступили к работе. Снаряды и мины рвались рядом. Появились убитые, раненые. Бойцы отно­сили раненых товарищей в укрытие и продолжали стройку. Через четыре часа невиданного напряжения мост был готов. Еще немного — и на тот берег двинутся наши подкрепления, и тогда противнику придется очень туго.

Ясно понимая эту угрозу, гитлеровское командование при­менило следующий маневр. Из чащи леса вышли четыре «Фер­динанда» и прямой наводкой открыли огонь по мосту. Тяжелые снаряды дробили перекрытие, настил, сваи. Из строя вышли три пролета, почти вся сделанная работа пошла прахом. От­стрелявшись, «Фердинанды» ушли. Но артиллерийский и пуле­метный огонь продолжался.

— Вперед!—скомандовал лейтенант Бурлаков.

И саперы снова вышли к переправе. Одни таскали бревна,

другие вручную заколачивали сваи, третьи клали настил. Ранен лейтенант Бурлаков, ранен сержант Пигеев, но они остаются на месте и продолжают руководить бойцами. На самых опас­ных участках спокойно и деловито работают сержанты Корнев, Белов, красноармейцы Воробей и Гулякин, заражая своим примером остальных.

К двум часам дня мост длиной в 40 метров и шириной в 5 метров, способный выдержать грузы до 30 тонн, был готов. А еще через час рота начала строить гать на соседнем участке.

В боевой обстановке трудно твердо регламентировать обя­занности воинов различных родов войск. И строители нередко откладывают в сторону топор и лопату и снимают с плеча ав­томат. Кажется, что может быть мирнее заготовки строитель­ных материалов? При одном упоминании этого слова в памяти возникают картины подмосковных лесных площадок. А между тем на фронте это занятие носит весьма «оживленный» ха­рактер.

Нужно было заготовить бревна для строительства большого моста. Судя по карте, единственный крупный сосновый массив находился вблизи деревни Росова. Саперы Марухин, Барыкин и Церцвадзе отправились туда разведать условия заготовки. В двухстах метрах от окраины деревни их окликнул фашист­ский часовой. Короткая автоматная очередь — и часовой умолк. Услышав выстрелы, из крайних домов начали выбегать гитлеровцы.

Фашисты выкатили вперед пулеметы. Саперы решили от­ступить в лес. Прикрывая отход товарищей. Марухин несколь­ко задержался. Воспользовавшись этим, гитлеровцы начали окружать разведчика. Отстреливаясь, ему удалось добраться до леса. Но он вышел в другом месте и Церцвадзе и Барыкина не нашел.

В гуще леса Марухин неожиданно встретил двух заблу­дившихся красноармейцев-пехотинцев. Приказав им следовать за собой, сапер продолжал путь. Заметив на поляне склад фашистских мин, он выбрал три противотанковых снаряда и установил их на пролегающей дороге. У опушки леса бойцы наткнулись на пулеметное гнездо противника. Марухин скрыт­но подобрался сзади к ничего не подозревающему расчету и уничтожил его гранатами.

Через топкое болото, увязая по горло в жидком месиве, он вскоре вышел вместе с красноармейцами в расположение своих частей.

— Нет,— сказал Андриевский, когда мы возвращались об­ратно по настилу,— я не променяю этой корявой дороги на асфальтовое шоссе!

Инженер-майор, конечно, преувеличивал: асфальт все-таки удобнее для машин. Но его благородная мысль сапера была вполне понятна.

 

 

П. СИНЦОВ

ПОД СЕВАСТОПОЛЕМ

Торпедный катер, оставляя за собой белый бурун, мчится по волнам. Вдали показались слабо мерцающие огни Севасто­поля.

— Вон он, родной! — взволнованно сказал боцман, стояв­ший у пулемета.

На берегу в зареве пожаров мелькали разрушенные здания. Спустя немного стали явственно слышны взрывы, рокот мино­метов, гул артиллерии. То здесь, то там поднимались яркие вспышки. Это были прямые попадания наших снарядов в скла­ды горючего и боеприпасов. Порыв ветра донес со стороны Севастополя запах гнили.

Небо сплошь перекрещивали лучи прожекторов. Они подни­мались вверх, скользили по тучам и спускались на горизонт. Беспрерывно гудели в воздухе моторы — это наша авиация «висела» над городом. Командир катера, недавно видевший, как большая группа наших самолетов бомбила здесь ночью, сказал, что даже тогда только четыре машины попали в пере­крест лучей. По-видимому, гитлеровские прожектористы нерв­ничают...

Горизонт в районе Севастополя часто озарялся осветитель­ными бомбами. Их сбрасывали наши самолеты, облегчая нам выбор цели.

...Катера пришли в назначенные точки, заглушены моторы. Все внимание — на прослушивание и просмотр района. Задача: не выпустить из севастопольской бухты ни одного корабля про­тивника. Но с малыми судами не связываться, они не стоят торпед.

Луна действовала против нас. Где бы ни вставал наш ка­тер, он оказывался на лунной дорожке. Противнику, если б у него была хорошая охрана водного района, катер был бы ви­ден почти с самого берега. Мы же смотрели в темноту. Об этом у матросов шел шутливый разговор:

— При такой луне хорошо бы в Констанцу ворваться!

— А мы такую луну через недельку закажем!

Впереди меня, держа руки на штурвале, в непромокаемой куртке стоял командир, часто поднимавший к глазам бинокль,

не спускавший взгляда с выхода из бухты. Он пришел сегодня в пятый раз к многострадальному родному городу.

Пока катер без движения, расскажем о нем. Старший лей­тенант Иван Хабаров воспитанник Севастопольского высшего военно-морского училища. Он участник многих набеговых опе­раций, громивший береговые батареи, высаживавший дивер­сионные группы. Имеет на своем боевом счету четыре потоп­ленных фашистских корабля.

Была одна ночь, когда Иван Хабаров потопил две баржи. Гитлеровцы имели прожектора и противокатерные батареи, загораживали вход в порт бонами и минными полями, строили на подходах огневые завесы, и тем не менее Хабаров проводил свой катер всякий раз, когда было нужно. Он мастер точного расчета. Когда при отходе от цели фашисты ставили по курсу заградительный огонь, Хабаров мгновенно сдерживал свой бег и направлял катер параллельно струе огня. Обойдя ее, ложил­ся на курс. Бывали случаи, когда перед снарядом, летевшим в катер, Хабаров успевал дать «стоп» и снаряд пролетал перед носом катера.

Хабаров беспрестанно ищет встречи с врагом, постоянно об этом думает, живет этим поиском. Если нет противника там, где он предполагался, Хабаров осмотрит ближайшие квадраты, район вероятных курсов противника. Однажды, простояв на позиции в море несколько часов, вынужденный по времени воз­вращаться на базу, он сделал последнюю попытку найти вра­га: пошел по старой, «натоптанной» дороге гитлеровских транспортов. И получилось по пословице: на ловца и зверь бе­жит. С левого борта показалась баржа.

— Вижу противника. Выхожу в атаку,— доложил Хабаров командиру отряда.

Торпедный катер лег на боевой курс. С баржи успели дать три выстрела. Вслед за баржей показался катерок с пулеметом на носу. Боцман Колосовский, понимавший своего командира по одному взгляду, без команды открыл огонь. Развернувшись, чтобы посмотреть тонувшую баржу, катерники увидели пустын­ное море. И катер и баржа уже погрузились в волны. В это время буксир, который тянул баржу, открыл огонь. Шедшие параллельным курсом два фашистских катера, думая, что это стреляют по ним, ответили тем же. Пока гитлеровцы дрались между собой, Хабаров подошел вплотную к буксиру и проко­сил его очередью из пулеметов.

Перед самым выходом на Севастополь мы слышали, как Хабаров поучал молодого пулеметчика:

— На катерах служба трудная, но привыкнешь — не уйдешь. Потом я тебе много расскажу, а сейчас запомни одно: когда атакуем или отходим от цели и противник ведет огонь, не обращай на это внимания, бей по цели — и только!

Вглядываясь в чернеющий берег, Хабаров рассказывал нам о том особенном профессиональном волнении катерников, ко­торое охватывает их после удара по цели. Неужели промазали, неужели торпеда пройдет мимо—эти мысли пронизывают мозг каждого катерника.

Неожиданно Хабаров прерывает разговор и резко коман­дует:

— Готовь моторы!

Мгновенно все наполняется нарастающим ревом. Катер, оставляя за собой белые расходящиеся усы, несется вдоль бе­рега. Два прожектора направляются в нашу сторону, пытаясь схватить нас в световой коридор. Маневрируя, катер направ­ляется мористее. Два фашистских самолета, выдавая себя сигнальными огнями, кружатся над бухтой. Высматривают нас. Один из них пролетел в пятидесяти метрах от борта. Боцман, обладавший особенно чутким слухом, доложил о шуме мото-ров сторожевых катеров, и в то же мгновение прожектора, ища нас, случайно захватили и осветили собственные катера. Хабарову сразу стал ясен их замысел — поймать нас на вы­ходе из бухты.

...Более шести часов мы пробыли на морских коммуника­циях. Нам «не повезло»: встреча с врагом не состоялась. Но и сегодняшнюю ночь черноморцы, как всегда, на совесть выпол­няли свой долг. Обшарили не только свой квадрат, но и весь участок побережья. И не их вина, что ни одного корабля в эту ночь не вышло и не пришла в Севастопольскую бухту. Не вы­шли сегодня, выйдут завтра, не ночью, так днем, но участи своей не избегнут!

 

 

Б. ПОЛЕВОЙ

ЗНАМЯ ПОЛКА

Вот оно, это старое, тяжелого шелка шитое золотом Знамя, боевая святыня танкового полка,— Знамя, за которое в самых необыкновенных условиях два года непрерывно шла скрытая, жестокая борьба. В этой борьбе участвовало много людей, мно­го пролилось крови, и не один человек отдал свою жизнь. Но основными героями этой борьбы так до конца и остались по-жилая колхозница с усталым, изборожденным скорбными мор­щинками, суровым и умным лицом Ульяна Михайловна Бело­груд, и ее дочь Марийка, семнадцатилетняя украинская краса­вица, всем своим обликом напоминающая тонкие, обаятельные портреты кисти юного Тараса Шевченко.

Борьба за Знамя началась в сентябре 1941 года в неогляд­ных степях Полтавщины, изрезанных крутыми петлями нето­ропливой и полноводной реки Псел.

Бронированные дивизии генерала Клейста, форсировав Днепр, рвались тогда к Харькову, а остатки советского танко­вого полка, давно уже отрезанного от своих частей, продол­жали борьбу в долине Псела, устраивая засады на дорогах, нападая на колонны неприятельских автомашин, на маршрут­ные комендатуры у трактов, на маленькие сельские тыловые гарнизоны.

У танкистов давно уже кончился бензин. Они заправляли свои машины на базах брошенных МТС, забирали боеприпасы из подбитых танков, в изобилии стоявших на местах недавних боев, и продолжали воевать. Серьезно обеспокоенные гитле­ровские штабы поворачивали против необыкновенных партизан маршевые части, двигавшиеся к фронту. В   неравных   боях с ними полк таял. Наконец 25 сентября в бою у Оржеца сго­рели последние две машины. От всего танкового полка .оста­лось восемь человек личного состава: старший лейтенант Васи­лий Шамриха, политрук Степан Шаповаленко, лейтенант Лео­нид Якута, старшина Григорий Лыченко и солдаты Никита Яковлев, Лев Насонов, Николай Ожерелов и Александр Са­вельев. Это были танкисты без танков. Они находились в глу­боком неприятельском тылу, но никто из них и не думал слагать оружие.

Ночью в болоте у Оржеца в шелестящих зарослях желто­го, сухого камыша лейтенант Шамриха сделал привал своему отряду. Он вынул из-за пазухи полотнище шелкового Знамени, завернутое в рубашку, развернул его при свете луны, прижал к сердцу скользкий шелк и сказал товарищам:

- Пока мы, восемь солдат, держим в руках оружие, пока с нами это Знамя, полк наш не побежден! Он существует. Дей­ствует. Поклянемся, товарищи, перед этим вот Знаменем, что ни трусостью, ни малодушием не опозорим его, что оружия не сложим и, пока живы, пока хоть в одном из нас бьется сердце, будем хранить это Знамя и бить фашистов.

Лейтенант первым стал на одно колено, сказал: «Кля­нусь!»— и поцеловал уголок шелкового полотнища. За ним проделал то же каждый из его товарищей. Потом Шамриха зашил Знамя в подкладку своей   ватной   куртки   и   сказал:

«Пошли».

Так спешенные танкисты начали партизанскую войну. Мо­жет быть, кто-нибудь из оставшихся в живых участников этой партизанской группы теперь на досуге уже подсчитал, сколько было сожжено ими в ту осень вражеских автомашин, сколько перехвачено транспортов, сколько побито врагов в степных засадах, сколько роздано населению или сожжено пшеницы из той, что подготовляли фашистские интенданты к вывозке в «фатерлянд». Тогда им было не до подсчетов: они действовали. Они воевали — и воевали умело, осторожно, били всегда точно и безошибочно, всегда внезапно возникали в степи и так же внезапно и бесследно исчезали. И лучшей оценкой их деятель-ности была распространенная фельдкомендатурой Полтавы инструкция «О борьбе с появившейся в Великокрынковском, Кобелякском и Решетиловском районах советской десантной частью в танкистских шлемах, численностью до тысячи че­ловек».

В этой инструкции оккупантам и их наймитам предписыва­лась крайняя осторожность при передвижении по степи, запре­щалось выезжать затемно и ездить колоннахми меньше чем по пятнадцати машин и без конвоя. Усиливалась ночная охрана комендатур, гарнизоны в селах сводились из крестьянских хат в общие помещения. Одновременно повсюду появлялись объ­явления. Селянам сулились богатые премии и всяческие блага, если они помогут напасть на след советской «шайки в танкист­ских шлемах» или живым либо мертвым доставят в коменда­туру хотя бы одного партизана-танкиста. Издалека, откуда-то из-под Тарнополя, были вызваны на Псел части СС. По селам начались массовые облавы, слежки, аресты. Эскадроны конной полевой полиции шныряли по степи, обшаривали балки, лощи­ны, зажигали сухие камышовые заросли.

Но хотя степи в этих местах голые, гладкие, как колено, а зимой, когда все кругом ослепительно бело, можно заметить в них человека за несколько километров, «десантная часть в танкистских шлемах» была неуловима. Появились даже слухи о том, что ее для операции привозят на самолетах из совет­ского тыла, с неведомых баз, а потом тем же путем увозят обратно.

Теперь, когда отшумела война в украинских степях, можно, конечно, выдать секрет партизанской неуловимости. Танкисты Шамрихи завели себе крепких друзей среди местного населе­ния, и, когда эсэсовский отряд и полевая полиция окружали село, партизаны и не думали бежать или прятаться, а остава­лись там же, где были, и занимались кто слесарным делом, кто чеботарством, кто какой-нибудь другой мирной работенкой. Они пережидали, пока облава кончалась и округа приходила в себя. Потом доставали из укромных мест шлемы и оружие, прощались со своими друзьями, в которых у них не было недо­статка, уходили подальше, и опять по степи, по занесенным сне­гом деревням из уст в уста передавались вести о появлении советских частей, о внезапных налетах, пожарах, взрывах, казнях предателей. Вести эти, как живой водой, обрызгивали людей, укрепляли их веру в скорый возврат Красной Армии, заставляли фашистских тыловых крыс трястись день и ночь за семью запорами.

Действовали в этих краях и другие партизанские отряды.

Напуганные оккупационные власти и их работу приписывали неуловимым танкистам.

Знамя танкисты хранили как зеницу ока. Оно как бы спла­чивало эту горстку солдат, связывало их с родной армией, сра­жавшейся за сотни километров от них. Но однажды они до­пустили оплошность. Они рассказали кое-кому из селян об этом Знамени. Неведомым путем эта весть доползла до оккупантов. В комендатурах смекнули, что «неуловимая десантная часть в танкистских шлемах» имеет какую-то связь с этим Знаменем. За захваченное военное Знамя у гитлеровцев полагались же­лезный крест первой степени, повышение в следующий чин и месячный отпуск. Все это подтолкнуло гитлеровцев начать бешеные поиски.

После многих облав, допросов фашистскому коменданту в местечке Решетиловка удалось напасть на след. Ночью эс­эсовцы выследили Василия Шамриху, возвращавшегося из степи с операции. Вместе с ним были арестованы Шаповален-ко, Якута, Лысенко. Их привели в местечко, раздели донага, всю одежду вспороли, изрезали, искромсали на клочки. Знаме­ни не нашлось. Тогда их стали пытать. Для этого комендант выдумал такой способ: воинов голыми привязали на улице к-столбам и начали обливать холодной водой.

Был январь, со степи дул острый северный ветер, от мороза трещал лед в колодезном срубе.

— Где Знамя? — спрашивали эсэсовцы. Ледяные панцири постепенно покрывали посиневшие, не­меющие тела. Эсэсовцы лили и лили воду. Заживо танкисты превращались в ледяные статуи.

.— Скажите, где Знамя,— отогреем, вылечим, в водке ку­паться будете!—требовал через переводчика комендант.

— Не скажу! Не коснуться вам его вашими погаными ру­ками! — хрипел Шамриха почерневшим ртом.                              

Он жил дольше всех и, как рассказывали потом женщины, видевшие его казнь, уже из ледяного панциря сулил Гитлеру и всем фашистам еще более страшную смерть.

Так и обледенели заживо четыре танкиста, ничего не сказав. А Знамя в это время находилось в подкладке тужурки бойца Ожёрелова. Вместе с Насоновым, Яковлевым и Савельевым он сидел в избе своего верного друга крестьянина села Попивка, коммуниста Павла Трофимовича Белогруда, и обсуждали они, как в новой, усложнившейся обстановке, когда их непрерывно ищут и каждому из них грозит арест, сберечь полковую свя­тыню.

Решено было, что танкисты уйдут партизанить в дальние районы Полтавщины, а Знамя оставят пока на хранение Пав­лу Трофимовичу. Вечером Павел Трофимович собрал семью. Захлопнули на болты ставни, закрыли двери на крючок, на засов, на щеколду. Колхозник развернул Знамя и показал его семье:

— Все бачилы? Ну, ось. Розумиете, що це таке?

Потом велел он жене и дочери Марийке аккуратно сложить Знамя и зашить в сатиновую наволочку. Сам он обстрогал фа­нерку, положил на нее сверток со Знаменем и приколотил фанерку снизу к сиденью дубовой скамьи в красном углу хаты.

— Як що зо мною щось трепиться, кажен з вас, кто залышиться живый, хоронить цей прапор свято и непорушно, доки наше вийско не вернеться у Попивку. А як прийдуть— передайте цей прапор самому бильшому з военных...

И сказал он еще, что если кого-нибудь из них будут пытать, пусть даст он вырвать язык, очи выколоть, душу вынуть, но ничего про Знамя не говорить.

Старому Белогруду первому в семье пришлось выполнить этот свой завет. В тяжелых муках умерли, так ни слова и не сказав о Знамени, лейтенант Василий Шамриха и его това­рищи. Но гитлеровцы дознались стороной, что погибшие пар­тизаны иногда гостевали в Попивке у Белогрудов и у других крестьян. Летучий отряд полевой жандармерии схватил Павла Трофимовича, брата его Андрия Трофимовича и еще одинна­дцать попивских граждан и отвез их в великокрынковскую тюрьму. Когда старому Белогруду вязали на спине руки, он успел шепнуть Ульяне Михайловне:

— Шо б зи мною ни тралилось, про тэ ни гу-гу... Бережите тэ як зеницю ока!

Арестованных крестьян в тюрьме, помещавшейся в здалии Великокрынковского педагогического техникума, ждала не ме­нее страшная участь, чем их предшественников. Желая дознать­ся, где спрятано неуловимое Знамя, эсэсовцы превосходили самих себя. Они жгли тела крестьян паяльными лампами, про­бивали гвоздями кости рук и ног, напоследок обрезали им уши и носы. Ослепленный, окровавленный, еле живой, Бело­груд, сверкая невидящими уже глазами, на вопрос, где Знамя, хрипел:

— Ничого не знаю... Не знаю, щоб вы повыздыхали!..

С тем и умерли украинские крестьяне Павел Белогруд, его брат Андрий и их односельчане, не выдав партизанской тайны. И тайна эта всей своей тяжестью легла на плечи жены Бело­груда.

Оккупанты почему-то догадывались, что Знамя спрятано у нее. Ожегшись на прямых ходах, они изобретали все новые и новые способы выведать секрет. Ульяне Михайловне предла­гали награду, сулили богатые подарки. Зная, что вдова живет трудно, впроголодь, после того как эсэсовцы очистили при аресте мужа ее кладовки и клуни, оккупанты обещали ей муки, крупы, керосину, мяса, если она скажет, где хранится остав-ленный партизанами сверток. Подобно мужу, она упрямо от­вечала, что ни о каком свертке ничего не знает.

Днем, при детях, она еще держалась, замкнутая, делови­тая, гордая, а по ночам, когда в хате стихало, она осторож­но сползала с печи, кралась в красный угол и щупала рука­ми, тут ли оно, это Знамя, принесшее ее семье столько тревог и горя.

На округу тем временем обрушилась новая беда: начали угонять молодежь в Германию. По разверстке каждая семья должна была для начала поставить, как писалось в уведоми­тельном приказе, по «одной здоровой единице — девице или парню по усмотрению». Воспользовавшись этим набором, ко­мендант попытался затронуть самое чувствительное в душе каждой женщины — материнское чувство. Солдаты схватили троих детей Ульяны Михайловны — дочь Любу, сыновей Петра и Ивана — для отправки в Германию. Испуганной матери, при­бежавшей в комендатуру, прямо так и сказали:

— Выдай то, что оставили партизаны,— всех детей вернем и бумажку такую дадим, что никто из них больше никакой мо­билизации не подлежит.

Ничего не ответив, вернулась она домой. Всю ночь, весь день и еще день и еще ночь проплакали, сидя обнявшись, Ульяна Михайловна и Марийка, которая сумела спастись от облавы, зарывшись в стог яровой соломы. Тяжко было матери отпускать в неметчину Любу, еще тяжелей — прощаться с дву­мя сыновьями, так напоминавшими ей покойного Павла Тро­фимовича. Моментами она колебалась. То и дело вставала, подходила к красному углу, падала на скамью и шарила под ней рукой: тут ли оно? Убеждалась, что тут, и опять садилась к дочери, обнимая ее, плакала: как быть?

Утром мобилизованные, ночевавшие под охраной в здании сельской больницы, были выгнаны на улицу. Уже скрипели подводы, слышались женский плач и крики солдат. Колонны должны были вот-вот тронуться. К Белогрудам вошел человек от коменданта и опять спросил, отдаст ли Ульяна партизан­ский сверток. Женщина встала. Бледная, придерживаясь рукой о стену, она подняла на посланного исплаканные, ненавидя­щие глаза:

— Нема у меня ниякого узлыка! Ниякых партизан я не бачила!..

И, обливаясь слезами, упала на .лавку, не в силах выйти и проводить детей, направлявшихся в страшный путь.

Так хранили мать и дочь год семь месяцев это полковое Знамя, веря, что пройдут лихие времена, что сбудутся слова покойного Белогруда и настанет день, когда по зеленой улице родной Попивки пойдут свои войска и передаст она им это Знамя, омытое чистой кровью борцов и мучеников, гордо про­несенное ею сквозь такие несчастья, испытания и беды.

И день этот стал приближаться. Мимо Попивки по больша­ку к Днепру потянулись бесконечные неприятельские обозы... Они совсем не походили на те стройные вереницы страшных гу­дящих машин, которые проходили на северо-восток два года назад, заполняя лязгом и грохотом степные просторы, подни­мая облака пыли до самого неба. Где остались все эти грозные машины? Куда делись огромные пушки, мощные танки, беско­нечные утюгоподобные броневики? Где фашисты потеряли всю эту сталь, в которой чувствовали они себя неуязвимыми, сталь, отлитую для них на заводах всей Европы?

Лишенные своих машин, они походили на улиток, выко­вырянных из раковин, и никому уже не внушали страха. Уста­лые, небритые, в разбитых сапогах или босиком, в обтрепан­ных мундирах, они брели, погоняя дрючками усталых волов и кляч. Гремели пыльные помятые машины, груженные зерном, мебелью, перинами и всяческим барахлом. И хотя стоявшие в деревне солдаты пытались хорохориться и что-то еще талды­чили о перегруппировке, Ульяна Михайловна поняла: отсту­пают. Она как-то сразу распрямилась, помолодела, посвежела от одной этой вести. По утрам, поднявшись до света, она с вы­сокого косогора над Пселом с надеждой смотрела на восток, где над ветлами, глядевшимися в стальное зеркало незамути-мой реки, поднималось солнце.

Обгоняя отступающих, по степям Полтавщины ходили слу­хи, что, отступая, фашисты напоследок особенно лютуют: все жгут, режут и угоняют скот, бьют лошадей. По ночам зарева пожаров вставали на горизонте и, не затухая, полыхали до утра, обнимая полнеба.

И думала Ульяна Михайловна: а Знамя? Оно может сго­реть вместе с хатой... Столько терпела, столько мучилась, столь­ко перенесла, и вдруг теперь, в последний момент, не убе­речь!..

Посоветовавшись с дочкой, она решила держать Знамя при себе. Вынули сверток из заветного угла, куда спрятал его еще покойный Павел Трофимович. Вспороли наволочку, завернули шелковое полотнище в чистую холстину, и холстиной этой Ульяна Михайловна обмотала себя под платьем. Так и ходила .она, не расставаясь со Знаменем ни на минуту, неусыпная, на­стороженная, с бьющимся сердцем прислушиваясь к глухой канонаде, доносившейся росистыми утрами оттуда, из-за Псела.

А фронт приближался. Квартировавшие в Попивке оккупан­ты ночью вдруг сорвались по тревоге и принялись жечь дома, скирды с хлебом, сараи. Они начали с дальнего конца, от церк­ви, и Ульяна Михайловна с Марийкой, стоя на огороде, зады­хаясь в чаду и прогорклом дыму пожарищ, гадали: успеют их подпалить или нет? К хате подкатил мотоцикл. С багажника соскочил переводчик, а из железной калоши вылез офицер, в котором Ульяна узнала районного коменданта. Узнала с тру­дом: он был грязен, лицо его обросло красной щетиной. Но, даже отступая, не бросил он, должно быть, мечты о железном кресте первой степени, о следующем чине, а главное — о месяч­ном отпуске с этого страшного фронта, где все трещало, руши­лось и бежало под напором советских войск.

—   Господии обер-лейтенант говорит тебе в последний раз: отдай нам сверток, спрятанный партизанами. Видишь, все горит! Хату оставим, корову оставим, хлеба оставим. Отдай!

—   Не разумию, про що вы пытаете,— устало сказала жен­щина, с тоской глядя, как подбежавшие солдаты обливают ке­росином ее просторную, крепкую, построенную еще покойным мужем, на века построенную хату, как поднимаются языки пламени к камышовой крыше, как, гудя, лижет оно резные, расписанные цветами голубые наличники и ставни, которые за год перед войной, когда пришло в село большое колхозное богатство, с такой любовью вырезал и выпиливал ее муж с сы­новьями.

И упала женщина на сухую теплую землю своего огорода, и залилась она горькими слезами у пылающей хаты на холме над Пселом, посреди объятой пламенем, окутанной едким ды­мом деревни. Ни о чем не помня, голосила она до самого ве­чера, и ни соседки, ни старуха-свекровь не могли ее уте­шить. Она плакала, пока не услышала над собой голос до­чери:

— Мамо, мамо! Наши!.. Та наши ж, мамо, через Псел перешлы! — твердила, толкая ее, Марийка.

Только тут пришла Ульяна Белогруд в себя, поднялась с земли и вдруг ощутила обернутое вокруг тела Знамя. Теплый клубок, от которого захватило дыхание, поднимался к горлу. Она встала, распорола холст и вынула алое полотнище, рас­шитое золотом и шелком. Мать и дочь растянули его руками и пошли с ним от догоравшей хаты через пылающую деревню к реке. А на другом берегу спускались по откосу к броду пер­вые отряды солдат в знакомой, родной форме, в запыленных и выгоревших гимнастерках, с налетом соли, выступившим на лопатках, с автоматами в руках...

Ну, что еще можно к этому добавить?

Бойцы Насонов, Ожерелов, Яковлев и Савельев успешно партизанили на Полтавщине, сколотили свой отряд и с ним вместе пробились к нашим наступающим частям. Они нашли большого командира, вместе с ним приехали в Попивку, при­няли Знамя у Белогрудов, и с соответствующими воинскими почестями оно было возвращено в танковое соединение, в со­ставе которого был возрожден полк.

И вот теперь, перед тем как новобранцы-танкисты прини­мают в этом полку военную присягу, офицеры рассказывают им историю Знамени их полка, Знамени, сохраненного от вра­жеских рук беззаветным героизмом советских людей.

И, отдавая теперь этому Знамени воинские почести, полк вместе с теми, кто с честью несет его по дорогам войны в сто­лицу врага, чтит и тех, кто сберег полковую святыню.

 

 

П. ЯХЛАКОВ

СОЛДАТСКИЙ ТРУД

Очерк написан совместно с Б. Горбатовым*

О форсировании великих рек уже сложено и еще бу­дет сложено много песен, поэм, былин. Но кто споет, кто расскажет о том, как ранней и мокрой весной 1944 года «форсировали» наши солдаты дикую распутицу и бездоро­жье, рыжую и черно-бурую грязь холмистых украинских степей?

Только советский солдат может безостановочно наступать в такую непогодь. Только его богатырским плечам по силам такой труд. Только он может без сожаления и даже с веселой шуткой расстаться с землянкой-сушилкой или редкой в этих выжженных гитлеровцами селах уцелевшей хатой и, наскоро обмотав вокруг ног непросохшие портянки да накинув на плечи все еще сырую шинель, броситься навстречу новому бою.

— Наступаем, тетка, сушиться некогда,—только и кинет он на ходу доброй хозяйке.

Наступление — магическое слово. Когда люди в тылу слы­шат слова «наступательный порыв», им представляется: дым и пламя боя, и в нем воины, вдруг охваченные вдохновением битвы, подымаются и, презирая смерть, коротким-ожесточен­ным, отчаянной силы штурмом добивают врага. Так и бывает. Это и есть солдатский подвиг, высокий наступательный порыв. Но какого высочайшего накала должен быть наступательный порыв, чтобы ежедневно, в любую погоду, и днем и ночью, без отдыха идти с боями по этой проклятой грязи, преследо­вать врага, когда он бежит, ломать его оборону, когда он со­противляется, и гнать его, гнать прочь с нашей земли. Для та­кого наступательного порыва одного вдохновения и энтузиазма мало. Надо волю иметь большевистскую, надо силу иметь бо­гатырскую.

— Когда назад шли,— сказал нам боец Иван Слюсарев,— ноги были тяжелые, неохотные. А как вперед идем — и нога стала легкая, сама тянет.

Тянет! Земля, изнывающая под фашистским ярмом,— тянет. Волнующая близость полной победы — тянет. Вот почему и тяжелый солдатский труд не тяжек. Вперед! Вперед!

Вперед! Артиллерийский расчет сержанта Ивкина, награж­денного многими орденами и медалями, тащит на себе орудие. Тащит по грязи. Впряглись, как добрые кони. Навалились пле­чом, грудью, всем телом. Вязнут в грязи колеса. Туго дается дорога. Но люди не сдаются. Вперед! Надо поддержать атаку пехоты — захлебнется. Артиллеристы выкатывают тяжелое орудие на открытую позицию. Бьют прямой наводкой. Разби­вают блиндаж. Оттуда выскакивают ошалелые гитлеровцы. Еще снаряд. Убит вражеский майор. Бросается в штыки наша   пехота.   Остатки    фашистского    батальона   сдаются    в плен.

Вперед! Несут на себе миномет гвардии рядовые мордвин Сержантов и чуваш Власов. Один несет плиту, другой — ствол. Несут десять, двадцать, тридцать километров. Несут ежедневно. От боя к бою. И кажется, слились вместе в одно тело воин и его оружие, стальная плита и человек, и еще не из­вестно, в ком из них сталь крепче.

—   Мы с им,— любовно говорит о миномете Сержантов,— мы с им вместях наступаем, от пехоты не отстаем.

Они не отстанут. В карманах шинели у каждого из бойцов расчета по две — три мины. Это на тот случай, если тылы во­время не подвезут. На первый раз десятка мин хватит. Впе­ред!

Падает дождь. Холодный, непрерывный. Минометчик Семи­ренко вытаскивает из мешка сухую плащ-палатку и бережно окутывает ею миномет. Сам Семиренко остается в мокрой ши­нели. Так проходит ночь. Минометчик весь продрог от холода и сырости, но его оружие в полном порядке. Так оно и должно быть, по мнению Семиренко.

—   Куда же я без материальной части? — рассуждает он.— Без материальной части мне никак нельзя. Она отсыреет, ржавчину даст — вот мы вдвоем и пропали. А я человек при­вычный, меня ржавчина не берет.

Так и казак относится к коню, сам не поест — коня накор­мит. Так пулеметчик относится к оружию: сам в засуху не напьется, а пулемет напоит. «Материальная часть! Ее бе­речь надо, техника!» Семиренко никогда не называет миномет минометом, а всегда почтительно и торжественно: материаль­ная часть. Материальная часть не подведет его в бою.

С боями движется на запад пехота. Часто это такие стре­мительные броски, что тылам за ними поспеть трудно. Дороги стали непроезжими. И машины и кони вязнут в грязи. Трудно доставлять боеприпасы на передний край. И все-таки их до­ставляют.

Старший лейтенант Сизов, гвардии старший сержант Хафи-зов, гвардии рядовой Лунев с товарищами решили, что если нельзя двигаться дорогой, то можно речушкой. Они снарядили караван из пятнадцати лодок и потащили его по реке. Потащи­ли в буквальном смысле этого слова. Волоком. На себе. Как бурлаки волжские в старину. По воде и грязи. Двенадцать лодок дошли, три разбились. Но боеприпасы были на пере­довой.

Передний край не должен знать ни в чем нехватки. Все переднему краю — это закон жизни и закон битвы. Закон для шоферов, побеждающих бездорожье, для тыловых баз, для хлебопеков, для железнодорожников, для врачей.

Когда машины армейского госпиталя окончательно и проч­но завязли в грязи, начальник госпиталя подполковник меди­цинской службы Карбулаков вызвал к себе всех врачей. Они собрались в грязи у машин. Начальник молча показал им на дорогу. Врачи поняли. Где-то далеко впереди уже начались горячие бои.

Врачи без долгих разговоров уложили в заплечные мешки инструментарий, перевязочные средства, медикаменты, все, что можно было навьючить на себя, и пошли пешком по грязи. И, придя на место, тотчас же развернули госпиталь, стали при­нимать раненых.

Никто из этих железных людей — ни врачи, ни воины, ни шоферы, изнемогающие в борьбе с бездорожьем, ни летчики, летающие в туманном и дождливом поднебесье,— никто не считает геройством и подвигом то, что они делают. Это труд. Тяжелый, славный, почетный и нужный солдатский труд. Надо идти вперед. Надо гнать врага. Надо добивать фашиста. И они идут.

Над украинской степью, над боевыми порядками наступаю­щей армии гремит лихая, насмешливая частушка о гитле­ровцах:

Мы в степях Кривого Рога

Скрутим их в бараний рог...

2

В Кривом Роге люди, два с половиной года судорожно жившие под страшной властью фашистов, перестали дрожать. Многие месяцы прожили они в тоске и страхе. Шахтеры пря­тались по шахтам. По ночам вылезали «на-гора», прислуши­вались к артиллерийскому грому. Он приближался, он нес им спасение. Они привыкли к шагам канонады — она шла к ним. На выручку. Они жадно ждали.

Артиллерийская гроза прошумела над городом, как спаси­тельный дождь, и прокатилась дальше. На запад. Это неотвра­тимое движение. И люди в городе это знают. Никто не спра­шивает: неужто гитлеровцы вернутся? Они уже видели фаши­стов, спасавшихся бегством. Видели и наши войска и нашу технику. Чувство победы стало всеобщим, решающим чув­ством.

Вместе с войсками пришли в город старые криворожцы-ру-ководители. Председатель горсовета Зиненко приехал из да­лекого Мурманска. Родной город тянет. Родной город ждет хозяев и работников. Зиненко двигался вместе с войска­ми вслед за артиллерийским громом — это было движе­ние домой, к труду. Вот он пришел. Недолгие объятия с земляками, и за работу. Темпы восстановления жизни в осво­божденных городах теперь куда выше, чем в первые месяцы наступления,— мы научились и этому. Наступление строителей на разруху по-военному размерено часами. Каждый час при­носит победу. Уже есть телефон. Скоро будет радио на ули­цах. Скоро будет вода, свет, печеный хлеб. Это все крепо­сти, и их берут с боя. Стосковавшиеся по труду люди ра­ботают жадно.

Из развалин своей редакции вытащил редактор Александр Криворог две печатные машины — «американки». Наборщики разыскали шрифт в золе. Редакция ютится в уцелевшем сарае. Но первый номер газеты криворожцев уже вышел.

На шахту прибыл Алексей Семиволос. Он стосковался по родной криворожской руде. Богатая руда, такой нет в ми­ре! Путь к ней лежит через развалины шахт, через море под­земной воды.

Фашисты зверски разрушили шахты, заводы, поселки Кри­ворожья. Но люди не плачут, не охают над руинами — они засучивают рукава. Можно разрушить дом—нельзя ис­пепелить жизнь. Мы видели бульвар в Днепропетровске. Над черными деревьями, изуродованными снарядами, поднялись уже тонкие руки новых ветвей. Сок бежит по древесным жилам. Это великое движение. Это жизнь.

На железной дороге уже стучат кувалды. Темпы восстанов­ления дорог поразительны. Мы любим благодушно, насмеш­ливо поругивать наш «расейский беспорядок» и бездорожье. Мы и не заметили, как в огне войны выковался такой поря­док на наших дорогах, до которого фашистам далеко. Но рань­ше железной вползла в Кривой Рог ВАД — военно-автомобиль­ная дорога—с ее бесчисленными указателями, дорожными ло­зунгами, усатыми регулировщиками, бензозаправочными пунк­тами и даже с офицерской гостиницей. Дорога рвется через город на запад и на юго-запад. Регулировщик молодцевато салютует   флажком   танкистам.   Все   охвачено   великим чув- ством движения. И это самое волнующее, что видишь здесь.

Движутся танки, орудия, обозы, забрызганные грязью грузовики везут боеприпасы. Идет пополнение. Оно идет хоро­шей дорогой — дорогой победы. Это не забудется в бою.

Дороги развезло. Оттепель. Туман. Грязь. И даже дождь в феврале. Грязь густая, тягучая, мощная. Чернозем. Поля покрыты непрочным мокрым снегом и водой. Вода всюду. «По правилам» в такую непогодь наступать нельзя.

Но никто — ни офицеры, ни бойцы — не говорит себе: нель­зя наступать в такую погоду. Напротив, все охвачено насту­пательным порывом. Великое чувство движения вошло уже в кровь и плоть советского солдата. На запад — это не только лозунг, не только клич, это импульс. Это приказ сердца. Тот, кто видел развалины Кривого Рога, тот, кто прошел от Вол­ги до Ингульца, тот не может медлить. Он торопится. Он знает, как ждет освобождения родная земля. Он к ней идет.

Люди тащат орудие на себе по грязи. Если же свое ору­дие подтащить трудно, то можно и у гитлеровцев взять. И берут. Артиллеристы Лукьянчикова захватили вражескую пуш­ку, выделили для нее новый расчет и бьют противника из его же орудия. Тысяча снарядов уже полетела на голо­вы фашистов. Теперь артиллеристы собираются еще прихва­тить у врага пушчонку.

Ни дождь, ни грязь не могут остановить няших пехотин­цев. Здесь говорят даже, что туман и дождь — не поме­ха, а скорее подспорье. Туман для внезапного налета хорош, а по грязи фашистам удирать труднее. Пользуясь туманом, разведчики ходят в лихие рейды. Группа сержанта Соколова прошла в тыл врага, напала на численно, больший отряд гитлеровцев, .19, из них убила, а офицера привела. Все ча­ще стали действовать наши подразделения ночью. Внезапны­ми ночными налетами захватываются населенные пункты. По ночам же идет неутомимое преследование отступающих, фаши­стов. Несмотря на непогодь, линия фронта все дальше ото­двигается на запад и юго-запад.

Гитлеровцев тоже охватило чувство движения. Это движе­ние рака, карабкающегося восвояси под корягу. Фашист упи­рается, он не хочет уходить, он отчаянно сопротивляется, но глаза у него на затылке. Он смотрит назад.

В письмах и дневниках вражеских солдат один мо­тив: мы не знаем, сколько простоим здесь, но похоже на то, что очень недолго. Окончательно потеряв Днепр, они ду­мают теперь о Южном Буге, как об обетованной коряге. Они отчаянно дерутся на каждом промежуточном рубеже. Они цепляются. Но в то, что устоят здесь, больше не верят.

Фронт   движется...   Несмотря   ни   на   что— ни   на   грязь,

ни на распутицу, ни на отчаянное сопротивление фа­шистов. Это движение то более быстрое, то временно замед­ляющееся, но неотвратимое и ежедневное. На запад. К победе!

3

Гитлеровцы теперь не мечтают больше о марше на восток — хорошо бы выбраться на запад. Потеряв Днепр, они рвутся к Южному Бугу.

—" Мы надеялись на Днепр,— говорит пленный ефрейтор Генрих Клингер,— Днепр пал. Мы надеялись на грязь и бездорожье, но грязь русских не останавливает, а нас гу­бит. На что нам теперь надеяться?

Окончательно потеряв Днепр, Кривой Рог, Никополь, руду, марганец, плацдармы для новых авантюр и опорные пунк­ты для отсиживания, гитлеровское командование стало успокаи­вать своих солдат сказкой об отдыхе за Южным Бугом.

— Мы планомерно отойдем за Южный Буг. Там уже готов мощный оборонительный вал. Там мы отдохнем. Там мы уви­дим лучшие времена.

Но планомерный отход не вышел. Промежуточные рубежи были только промежуточными могилами на пути к разгрому фашистов. Водные преграды не стали преградами для русских воинов. Грязь не остановила, разлив не задержал. Ингулец не стал Миусом даже на десять дней.

Гвардейцы могучим ударом прорвали вражескую оборону на Ингульце. В прорыв вошли танкисты. Они нагрянули на ты­лы гитлеровцев, как гроза. Они перехватывали пути отхода, занимали села, седлали дороги. Теперь они были хозяевами этой степи. Неутомимые, они двигались и двигались вперед, громя противника.

—   Прорыв на Ингульце,— рассказывает пленный Вальтер Орет,—вызвал полное замешательство у нас. Все перепуталось. Мы не знали, куда нам идти. Где наш дивизион? Встречен­ный нами лейтенант посоветовал идти иа Николаев. «Это,— сказал он,— единственный выход».

—   В частях царит страшная неразбериха,— показывает обер-ефрейтор Иозеф Конопик,— все перемешалось. Теперь не­редко встретишь солдат разных рот, идущих вместе, неорганизо­ванно, без порядка. В нашей дивизии можно видеть солдат других дивизий, случайно попавших в этой суматохе к нам.

— Русские шли по пятам!— вторит Вальтер Мархлевский.— И нам все стало безразлично. Мы уже не могли бежать. Мы уже не могли идти. Мы думали только об отдыхе. Все рав­но где.

А кольцо окружения сжималось все теснее и прочнее. Уже

были взяты Новый Буг, Баштанка, Явкино. Пала и Снигирев-ка. Котел захлопнулся.

Фашисты сделали отчаянную попытку выбраться из котла. Они стали пробиваться на запад. К Бугу! Они не знали, что там делается, за пределами котла. Они потеряли ори­ентировку и только повторяли, как одержимые: к Бугу, через Ингул к Бугу.

Последние танки были брошены ими для прорыва. По­следняя водка выпита. Пьяные солдаты бросились в прорыв. Гвардейцы встретили их огнем.

Наши войска закончили ликвидацию разрозненных груп гитлеровцев. Сопротивлявшихся уничтожили, сдавшихся взяли в плен. Их находили на проселочных дорогах, жалких, из­мученных, с ног до головы обрызганных грязью. Они охот­но сдавались. «Нет больше порядка у нас,— говорит ефрейтор Готфрид Рихард.— Поздно вечером мы добрели до избы — три обозника, два фронтовика. Мы не знали, куда идти дальше, решили ждать русских. Утром к нам вошел русский пехотинец— мы все сдались ему».

Один гитлеровский лейтенант тоже долго бродил по доро­гам вместе со своей ротой. Он искал свой батальон, но ба­тальона не было, «везде были русские». Он не знал, что делать. На дороге он поднял советскую листовку. Прочел в ней: «Берите свою судьбу в свои руки, солдаты». Он "подошел к нашим передовым постам и поднял над головой листов­ку. То же сделали все его солдаты.

 

 

Д.АКУЛЬШИН, В.КУПРИН

СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ УДАР

У стола над развернутой картой склонились командиры: ка­валеристы в широких и угловатых бурках и затянутые в ко­жаные куртки танкисты. По тому, как они с полуслова пони­мали друг друга, можно было догадаться, что эти офицеры, представители двух родов войск, уже привыкли действовать в тесном контакте.

Так оно и было. Их боевая дружба родилась в первом со­вместном рейде в тыл Миус-фронта и окрепла в многочислен­ных последующих боях. Не раз им вместе приходилось гу­лять по фашистским тылам, резать коммуникации, наводить страх и смятение в стане врага, путать все его планы и за­мыслы. Сдружившись и своевавшись, конники и танкисты обра-зовали замечательный боевой комплекс, ударную силу большой мощности. Конно-механизированная группа—это лавина, сокру­шающая все на своем пути, неудержимая и стремительная. Русло ее движения трудно определить заранее. Оно быстро меняется в зависимости от обстановки, и удары обрушиваются на противника в самых неожиданных и уязвимых для него местах.

Собравшись у развернутой карты в маленькой крестьянской хате, командиры конно-механизированной группы решали важ­ную задачу. Стройный казачий генерал, указывая на крас­ную стрелку, прочерченную на карте, спокойно и негромко сказал генералу танкистов:

— Мы с вами просили пробить нам небольшую брешь в обороне противника. А взгляните сюда — какие широкие воро­та раскрыты!

— Да, молодцы пехотинцы, с ними можно делать боль­шие дела.

— Теперь наша задача,— продолжал казачий генерал,— ворваться в эти ворота и нанести удар как можно глубже... Вот сюда.— Карандаш в руке генерала, описав на карте по­лукруг, остановился на станции Раздельная, находившейся в ста двадцати километрах за линией фронта.— Это будет удар в центр вражеских коммуникаций.

План был ясен. Конники и танкисты, привыкшие к дерзким рейдам, были уверены в достижении цели. Уточнив отдельные детали, порядок м<арша и сигналы, сверив карты, и часы, командиры пожелали друг другу успеха и отправились в свои части.

Конно-механизированная группа пришла в движение и устремилась на юго-запад. Она заполнила многочисленные до­роги кавалерийскимиотрядами, танками и орудиями на конной и механизированной тяге, автомашинами с мотопехотой, с под­разделениями инженерных войск и переправочными средства­ми. Скрыть от противника движение такой массы войск—де­ло нелегкое. Часто приходилось менять направление, двигать­ся больше по ночам, скрытными путями, не распыляясь, сохра­няя в кулаке ударную силу.

Казачьи разъезды, разведчики и саперы на бронетран­спортерах растекались по дорогам и тропам, выискивали удоб­ные пути, предупреждали о появлении противника, захваты-вали «языков» и документы. К двигавшимся штабам то и дело мчались связные от головных отрядов. На ходу беспрерывно работали рации, сигналисты, посты регулирования. На белых стенах хат появлялись условные обозначения: кому куда дви­гаться, где найти быстро перемещающиеся командные пункты частей. И вся эта огромная лавина была готова в любую ми­нуту развернуться и обрушиться на врага.

Действуя в тылу, противника под постоянной угрозой на- падения с любой стороны, конники и танкисты выработали свою тактику. Они почти непрерывно ведут боевые дейст­вия, но не ввязываются в сражение с основными силами. Встретив сопротивление врага, авангардные части обычно ско­вывают его на одном направлении, а удар наносят в дру­гом. Основные же силы подвижной группы продолжают ид­ти дальше, выполняя поставленную задачу: уничтожают вра­жеские гарнизоны, захватывают склады, режут коммуникации. Налеты на укрепленные населенные пункты совершаются по­средством фланговых ударов, глубокой ночью или перед рас­светом.

Пройдя свыше 60 километров в глубь вражеской оборо-ны и уничтожив на своем   пути   несколько вражеских гарнизонов, гвардейцы встретили сильное сопротивление в районе села Бе­резовки. Здесь было наиболее удобное место для переправы через реку Тилигул. Враг учел это и стянул сюда большое ко­личество пехоты и артиллерии, рассчитывая приостановить по-движную группу. Идти на Березовку в лоб означало бы не­сти большие потери, задержаться. Было принято другое реше­ние. Головные отряды завязали упорные бои с фронта, при­влекая к себе все внимание противника. А тем временем под покровом ночи несколько эскадронов с группой танков начали обходный маневр. Стремительной атакой прорвав оборону врага на фланге, конники и танкисты ворвались в соседнее село и с ходу   форсировали   Тилигул   значительно   выше   по течению. Повернув сперва на юг, а затем загибая на восток, подвиж­ной отряд вышел в тыл гитлеровскому опорному узлу, перере­зал шоссейную и железнодорожную магистрали. Противник на­чал    спасаться   бегством,   бросая   свои   позиции   и   технику. Казаки и танкисты, преследуя врага, продолжали стремитель­но двигаться вперед. Пройдя 20 километров, они снова на­ткнулись на неприятельский заслон. Используя выгодный рель­еф местности— глубокие, длинные балки, окаймляющие господ­ствующую высоту,—гитлеровцы организовали сильную оборо­ну. Подходы к их позициям прикрывались сильным артиллерий-ско-минометным огнем. Но как мощный поток, встречая на своем   пути   препятствия,   обтекает   их   с двух   сторон   и   не­удержимо мчится дальше, а идущий вслед новый вал зали­вает и топит образовавшийся островок, так и гвардейцы, встре­тив   на    пути   оборонительные   позиции врага,   стали   обте­кать их.

По балке с левого фланга двинулся мотострелковый ба­тальон гвардии капитана Захарова. Бойцы по глубоким во­домоинам незаметно подобрались к самой обороне фашистов. Раздалось дружное «ура». Батальон пошел в атаку. Одно­временно с правого фланга, зайдя по второй балке, эскадрон гвардии старшего лейтенанта Куева в конном строю ворвал­ся в боевые порядки противника и вихрем промчался через его артиллерийские батареи, парализовав их огонь. Воспользовав­шись этим, с фронта двинулись наши танки с автоматчиками на броне. Оборона противника заколебалась и была сметена мощным напором всей подвижной группы. Казаки в конном строю и танки с десантами автоматчиков обгоняли бежав­ших в панике вражеских солдат и офицеров, рубили их и секли огнем, давили гусеницами.

Конно-механизированная группа с возрастающей скоростью рвалась к Раздельной. Преодолевая бездорожье, за ней шли артиллерийские и пехотные части, укрепляя и расширяя прорыв. На рассвете авангардный отряд мотострелков подошел к селу, где беспечно спали гитлеровцы, надеясь, что казаки и тан­кисты далеко. Утреннюю тишину прорезали автоматные и пуле­метные очереди. Выскакивая из хат, гитлеровцы бросились бе­жать на западную окраину села. Они могли ускользнуть и пре­дупредить гарнизон Раздельной. Командир взвода автоматчи­ков гвардии младший лейтенант Духонин, увидев вражеских ло­шадей у коновязи, скомандовал своим бойцам: «По коням!» Ав­томатчики вскочили на трофейных лошадей и галопом вынес­лись на западную окраину села, отрезая врагу пути бегства.

К Раздельной конно-механизированная группа подошла внезапно. Всего за день до этого бои шли в сорока километрах от станции. Противник никак не ожидал такого быстрого появления казаков и танкистов. На станции шла подготов­ка к эвакуации. Под парами стояло 27 паровозов. Все пути были забиты гружеными составами с награбленным иму­ществом, предназначенным для отправки в тыл. В то же время на станцию прибывали подкрепления. Как раз в этот момент пришли 2 эшелона с пушками, подходил состав с жандармами. Гитлеровцы даже не подозревали, что к стан­ции уже вплотную приблизились казаки и танкисты.

Казачий генерал подскакал на горячем, взмыленном коне к командиру кубанского кавалерийского полка.

— Ворвитесь на станцию в конном строю! Поднимите боль­ше шуму и паники и, не останавливаясь, пробейтесь к за­падной окраине. Займите посадку и устройте засады на всех дорогах. Задача — не выпустить отсюда ни одного гитле­ровского солдата. Надеюсь, кубанцы не подкачают!

Командир полка покружил блестящим клинком над голо­вой. К нему галопом подскакали командиры эскадронов. Мину­ты совещания на ходу, на конях, и послышались звонкие про­тяжные команды:

— Эскадрон, за мной, марш!

Конные лавины одна за другой, развернувшись, хлынули широким фронтом к станции. В боевых порядках казаков мча­лись танки и пулеметные тачанки. Стремительно развернулся на автомашинах минометный дивизион гвардии капитана Боль­шакова и через головы атакующих дал дружный залп. Из-за

пригорков ударили артиллерийские батареи, и над станцией поплыл дым разрывов. Раскатистое «ура» неслось с окраин к центру города. Казаки вихрем летели по улицам и, действуя автоматами, сеяли вокруг себя смерть.

На перекрестки улиц выскакивали тачанки, круто разво­рачивались и хлестали из пулеметов. Грузно выкатывались из-за домов, из-за заборов танки и били по самой гуще метав­шихся в панике гитлеровцев. Эскадрон гвардии старшего лей­тенанта Спасибо прорвался на станционные пути к еще не ус­певшему разгрузиться эшелону с жандармами. Казачьи клинки загуляли по головам фашистских палачей. Жандармы кинулись на привокзальную улицу. Но там их начали расстреливать тан­ки майора Ляховича.

Гитлеровцы, захваченные врасплох, не смогли организовать оборону и бросились к посадке, но наткнулись на засаду, уст­роенную конниками и автоматчиками, и были частью уничтоже­ны, частью взяты в плен.

Через два часа станция была полностью очищена от про­тивника. В наши руки попали огромные трофеи. Противник лишился тыловой базы и главных коммуникаций. Удар по Раздельной имел решающее значение в развязке событий на юге. Он парализовал всю оборону фашистов, нарушил пита­ние их одесской группировки.

Передав Раздельную нашим подоспевшим стрелковым ча­стям, конники и танкисты устремились на юг, к Днестровскому лиману. Это окончательно смешало планы гитлеровского коман­дования. Все оборонительные рубежи перед Одессой сразу поте­ряли свое значение. Противник попытался вернуть Раздельную и вырваться к Тирасполю, но потерпел поражение. Когда на­ши войска начали штурм Одессы с востока и севера, кон­но-механизированная группа нанесла завершающий удар с за­пада по отступающим частям врага.

*     * *

Желтой извилистой лентой суглинка пролегает Бендерский шлях. Он был свидетелем многих военных походов. По это­му пути врат не однажды вторгался в пределы нашей Отчизны и каждый раз, подвергнувшись разгрому, должен был бежать. Бендерский шлях — живая страница истории. многове­ковой славы русского оружия. Здесь, у стен Тирасполя и Ки­шинева, по улицам этих городов вихрем проносились запорож­ские казачьи сотни, выметая иноземных поработителей. По Бендерскому шляху убегал с изменником Мазепой Карл XII, разбитый войсками Петра под Полтавой. У бастионов Бендер-ской и Измаильской крепостей сверкала шпага Суворова.

Народ свято хранит память о доблестных витязях и пол­ководцах   своего   Отечества.   В здешних   местах много сел, хуторов и курганов до сих пор носит знакомые, славные име­на. Мы проехали хутор Наливайко, названный так в честь народного героя, борца за свободную Украину; старожилы показали нам курган, носящий имя Суворова.

И снова здесь, на Бендерском шляхе, прогремела слава рус­ского оружия. Враг, вторгшийся в пределы нашей Родины, по­лучил смертельные раны и выброшен за Днестр. Бендерский шлях стал дорогой смерти вражеских войск. На широком боль­шаке, в хуторах и селах остались тысячи брошенных автома­шин, повозо'К, масса вооружения и боеприпасов. Железные до­роги Раздельная — Котовск, Одесса — Тирасполь сплошь за­биты вражескими эшелонами с военными и промышленными грузами, с танками и автомашинами, и когда смотришь на этот победный путь советских войск, когда видишь воочию огромные потери гитлеровской армии, в памяти встает Сталин­градская битва. Вот такая же дорога шла к Дону и за Дон, как сейчас к Днестру.

Нынешние бои на Бендерском шляхе ожесточенны и крово­пролитны. Об этом свидетельствует и сама земля. Изрытые окопами и разрывами снарядов, устланные вражескими трупа­ми поля, загроможденные брошенной техникой дороги —вся эта картина молчаливо напоминает об итоге битвы за крупней­ший город на Днестре — Тирасполь.

Особенно стремительный разгром противника начался после прорыва его обороны на реке Кучурган и гористых перекатах по цепи населенных пунктов, в центре которых стоял основной опорный узел вражеского сопротивления — село Гребенники. Дорога здесь усеяна брошенной военной техникой фашистов.

Тирасполь мы увидели издали. Над ним поднимались клу­бы дыма. Догорали лучшие здания и предприятия города-Жители Тирасполя со слезами рассказывают о диком про­изволе, который творили оккупанты.

...На переднем перекрестке улицы юго-западной окраины Тирасполя бойкая регулировщица указала путь к Днестру, На его берегах шли бои.

Тираспольские дивизии на плечах бегущего врага достигли Днестра по Бендерскому шляху. С правой стороны от дороги гвардейская часть вырвалась к двум переправам через Днестр и захватила их, укрепившись на западном берегу. Вражеские войска, находившиеся еще на восточном берегу, были отброше­ны от переправ, прижаты к реке и частью уничтожены, частью взяты в плен. Наши бойцы, вышедшие на Днестр, освободили в прибрежном селе Парканы сотни советских граждан, согнан­ных сюда для отправки в фашистское рабство.

С левой стороны от Бендерского шляха к Днестру вышли другие наши части. Они подтянули переправочные средства— резиновые лодки и понтоны — и ночью форсировали    Днестр.

Саперы лейтенанта Клочко   навели переправы. Вскоре на- ши пехотинцы с пулеметами, легкими минометами и пушками без потерь достигли правого берега. Вражеское командование, учитывая создавшуюся для него опасность, двинуло на этот участок резервы. Враг три раза бросался в яростные контрата­ки, пытаясь любой ценой ликвидировать наш плацдарм на западном берегу и сбросить советские войска в Днестр. Но эти контратаки остались безрезультатными. Советские воины креп­ко уцепились за днестровскую землю и продолжали прочно удерживать захваченный плацдарм.

 

 

А. РОСТКОВ

В РОДНОЙ СЕМЬЕ

За Днестром дорога круто поднимается в гору. Разбрызги­вая в стороны мелкие камешки гравия, машина то круто взби­рается на подъем, то стремительно падает вниз. Перевалив через несколько холмов, машина вползла на большую высоту. Зачарованные прекрасным видом, мы остановились. Впереди простиралась огромная долина. Потонувшая в зелени буйно вздымавшихся трав, в цветении садов и парков, в солнечном сиянии белых и красных зданий, долина была видна вся на десятки километров. У горизонта виднелись горы. Их снежные вершины, оттеняемые темной кромкой леса и синим небом, ка­зались голубыми. Это были Карпаты...

Памятные места, знакомые дороги!.. Мы шли по ним в ию­не 1941 года. Мы шли тогда на восток. Каждый километр, прой­денный на восток, от синих Карпат, с болью отдавался в серд­це. Обнимая зреющую пшеницу, взращенную нами, мы плака­ли бессильными слезами. Но с каждым шагом назад мы му­жали, становились взрослее. Нам было трудно, очень трудно. И все-таки где-то в глубине души, в самом потаенном ее угол­ке теплилось, не угасая, драгоценное чувство: придет наш день, и мы вернемся сюда.

И вот мы вернулись...

Машина, набирая скорость, мчится к Карпатам, к реке Прут. Через полчаса меня радушно встречают танкисты-гвар­дейцы. Я приехал в родную часть — в Первую Гвардейскую танковую бригаду. Полностью она теперь называется так: Пер­вая Гвардейская Чертковская ордена Ленина Краснознамен­ная ордена Богдана Хмельницкого танковая бригада.

В простой деревенской хате штаб. Знакомые, чуть изменив­шиеся лица. Вот гвардии подполковник Ружин. Он прошел с бригадой весь ее путь и стал начальником политотдела. Вот начальник оперативной части штаба гвардии майор Василев-ский, тоже старожил бригады, начавший войну лейтенантом. Гвардии капитаны Серков и Гендлер служили до войны в Прикарпатье рядовыми. Один из старейших политработников части, гвардии майор Боровицкий, перевязан. Из-под бинтов видны только карие живые глаза. Он выполнял недавно на тан­ке особое задание и был ранен в голову и спину.

— Не люблю лечиться в госпитале, лучше дома отсижусь,— говорит он.

Домом все они называют бригаду. И это звучит искренне и просто. Выбыв из строя по ранению, танкисты прилагают все усилия, чтобы вернуться в свой родной дом. Целый год разы­скивал своих гвардейцев старшина Кухарев, один из ветеранов части, и все-таки добился своего — отыскал танкистов. День его возвращения был для всех праздником.

— Живы еще наши старики, есть еще порох в пороховницах,— шутили гвардейцы.

Год назад после долгого отсутствия прибыл в бригаду все­общий любимец Богданыч. Так все здесь зовут гвардии подпол­ковника Алексея Васильевича Богданова, старого питерского рабочего, участника гражданской войны. Ему предлагали бо­лее высокую должность в другой части, но он наотрез отка­зался.

— Всю войну с хлопцами прошел и вдруг, на тебе, уходи, старый хрыч! — обиженно ворчал Богданыч.— Никуда я от них не уйду! — И настоял-таки старина на своем. Когда един­ственный его сын погиб на фронте, Богданыч, пожилой, груз­ный человек, не раз смотревший в глаза смерти, плакал, как ребенок. Все утешали его, ибо было это не только его горем, но и горем всех, с кем он жил и работал.

В одном из батальонов встретился мне старший сержант с гвардейским знаком на груди, с погонами с голубым кантом. Знакомое лицо, приподнятое, больше чем радостное на­строение.

— Иван Маренич,— отрекомендовался он.

И я вспомнил, что это тот самый Маренич, который был под Москвой механиком-водителем в славном экипаже гвардейца Шестоперов а.

— А почему погоны авиационные?

— А я только что прибыл сюда. Врачи после ранения при­знали ограниченно годным и послали в тыл, на аэродром. За­скучал я. Думаю, неужели не удастся попасть к своим? Стал хлопотать и вот добился.

Лицо его сияет. Он рад, он не может даже по-настоящему выразить, как рад, что вернулся в родную семью, к боевым друзьям. Понять его может только тот, кто долго служил в одной части, с кем вместе лежал он в снегах Подмосковья, с кем вместе ходил в атаку, с кем в трудную минуту делил по­полам и горе и радость.

В бригаду приходит много писем из разных уголков страны. Пишут гвардейцы, ставшие инвалидами, пишут жены и матери погибших. Они сообщают о своей жизни, о мелочах домашнего быта, о дорогом и близком. Еще зимой 1941 года погиб под Москвой танкист Дмитрий Лавриненко, на счету которого 52 уничтоженных вражеских танка, а его мать и сейчас пере­писывается с гвардейцами. Трогательные материнские письма, обращенные к незнакомым, но бесконечно родным людям, на­поминают о том, что матери ждут от воинов победы, что за ни­ми следит внимательным оком великая мать — Родина.

Часто к гвардейцам приезжают гости. Это те, кто служил здесь, кто начинал свою боевую жизнь под Москвой, в снегах Калининской области или на Курской дуге. Бригада вырастила много волевых, храбрых офицеров. Одни из них командуют бригадами и полками, другие работают в штабах, третьи учат­ся в академиях. Полковники Деревянкин, Никитин, Дынер, Столярчук, подполковники Загудаев, Гусев, Боярский, Иофис, Былинский — все это воспитанники бригады. Зимой в боях за родную Украину погиб один из лучших танкистов армии, чело­век огромной задушевности и бесстрашия, Герой Советского Союза Александр Бурда. И когда заходит речь о ветеранах, о воспитанниках, о Бурде говорят не иначе, как о родном и живущем.

Из этой же части вышел первый среди танкистов дважды Герой Советского Союза Иван Бойко. Сейчас он командует соседней бригадой. Я видел, с какой любовью и вниманием он встречал офицеров Первой танковой. Он встретил их, как братьев, усадил возле себя и стал расспрашивать, какие но­вости у них, а потом задумался и сказал:

— Давненько я ушел от вас, а все-таки помню и люблю.

И это, пожалуй, самая высокая оценка воинскому коллек­тиву.

В штабной хате нас встретил командир бригады Герой Со­ветского Союза гвардии полковник Горелов. Он был одет в про­стой пропыленный комбинезон и походил на инженера-строи­теля. Рослый, сильный мужчина с большими проницательными глазами, он стал оживленно рассказывать о людях бригады. В его рассказах фигурируют не только офицеры, но и рядовые. Людей он знает прекрасно. Бригадой Горелов командует боль­ше полутора лет, и все ее успехи этого времени связаны с его именем. Кроме Золотой звезды Героя, на его широкой груди два ордена Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Крас­ной Звезды.

За ужином комбриг заводит любимый разговор о литерату­ре. Глаза его теплеют. Вполголоса он читает напамять стихи.

Дежурный доложил:

— У провода «Батя».

Все замолкли, внимательно прислушиваясь к телефонному разговору. «Батя» — это генерал М. Е. Катуков, организатор и первый командир бригады. Уже больше двух лет он командует крупным танковым соединением, но Первая Гвардейская — по-прежнему его любимое детище. С гвардейцами он связан, счи­тается членом их семьи. Вот и сейчас он позвонил, чтоб узнать, как идут дела. Занятый большой командирской работой, он ус­певает внимательно следить, как живут люди бригады. Он за­просто принимает гвардейцев, отвечает на их многочисленные письма, заботится о семьях фронтовиков и, строго соблюдая сложившиеся традиции, приезжает к старым боевым товари­щам в гости.

Однажды во время боевой паузы танкистам бригады вру­чали ордена. Гвардии генерал-полковник танковых войск М. Е. Катуков сердечно поздравил однополчан. Потом объявил: — Кто воевал со мной под Мценском, прошу сюда. Тесный небольшой кружок собрался вокруг Михаила Ефи­мовича. Мало осталось их, участников битвы осени 1941 года, но на их опыте выросла новая плеяда танкистов. Потом к гене­ралу подходили участники боев под Москвой, на Курской дуге, на Украине. Он угощал их папиросами и расспрашивал, как они живут. И все шире становился круг, все шумнее говор. Редкий танкист не имел ордена. Это была живая диаграмма ро­ста сил, возмужания бригады.

Путь ее длинен, труден и славен, подвиги удивительны. Тан­кисты-гвардейцы в жестокой борьбе с врагом научились не бояться трудностей, какими бы непреодолимыми они ни каза­лись. Так было в боях под Мценском в октябре 1941 года, когда в течение семи дней бригада сдерживала бешеный на­тиск механизированных полчищ Гудериана. Так было в боях за Москву, где танковая гвардия шла на самые опасные уча­стки и неизменно побеждала. Так было на Курской дуге, где один гвардейский танк сражался против десятка враже­ских.

Не только богатырской силой и смелостью брали города танкисты-гвардейцы. Они брали их сметкой, точным расчетом и хитростью. Когда танки гвардии майора Гавришко подошли к городу Черткову, стало ясно, что в лоб город не взять. Гит­леровцы успели подготовиться к обороне. Тогда возник план ворваться в город с другой стороны. На пути находился боль­шой холм, почти не проходимый для танков. Фашисты счита­ли, что советские танки на этом направлении не пройдут. Но танки Гавришко преодолели крутой холм. Потребовалось большое мастерство водителей и командиров, чтобы выполнить трудную задачу. И гвардейцы ее выполнили.

В политотделе бригады мне показали членский билет ком­сомольца Александра Дегтярева. Танк гвардейца Дегтярева шел к Черткову первым. Гитлеровцы зажгли цистерну с горю­чим и оставили ее на мосту, пытаясь тем самым задержать на- ши танки. Перед Дегтяревым встала задача — освободить мост от горящей цистерны, спасти переправу. Буксировать ее нельзя: может загореться танк. Тогда комсомолец решил пой­ти на риск. Он протаранил цистерну, столкнув ее в воду. На­ши танки прошли через мост и неожиданно для врага вошли в город. Затем уже в самом Черткове Дегтярев погиб смертью героя. Его окровавленный комсомольский билет пробит пулей. Умирая, дрожащей рукой он написал на билете: «Погибаю смертью храбрых за счастье Родины 22 марта 1944 г.». Он, лю­бивший жизнь, мечтавший о счастье, писавший нежные письма своей невесте в Саратов, в трудную минуту не дрогнул, по-сол­датски просто принял смерть, до последнего вздоха помнил и любил Родину.

Стремительность в наступлении — одна из характерных особенностей тактики танкистов-гвардейцев. За шесть дней ны­нешнего весеннего наступления они прошли с боями более 300 километров, освободив от оккупантов свыше 250 населен­ных пунктов, в том числе 12 городов. При этом гвардейцы не только изгоняли врага, но и уничтожали его, не давали ему опомниться. Об этом красноречиво говорят цифры. За время весеннего наступления воины бригады уничтожили до 5 тысяч солдат и офицеров противника, взяли в плен 1 300 гитлеровцев, захватили до 2 тысяч автоматов, 14 железнодорожных эшело­нов, до 20 складов с военным имуществом.

Примером умелых действий танкистов служит бой за город Колбмыю. Танки Героя Советского Союза гвардии капитана Владимира Бочковского подошли к Коломые с востока и за­вязали бой с гитлеровцами на станции. Оставив у станции за­саду, Бочковский повел остальные танки на северо-западную и северную окраины, чтобы отрезать противнику путь отхода. Несколько машин стремительно вышло к следующей железно­дорожной станции. Тут экипаж гвардейца Телепнева нагнал идущий эшелон и разбил его, остановив таким образом и дру­гие эшелоны. Тем временем танки офицеров Духова и Катае­ва, обогнув город, на большой скорости подошли к мосту, ко­торый был подготовлен к взрыву. Гвардейцы увидели прово­да, идущие к обрыву, и взрывчатку, подвешенную к пролетам. Бикфордов шнур горел. Танкисты лопатой перерубили шнур и заняли мост. Пути отхода врагу были отрезаны. Наши танки ворвались в город. Перепуганные гитлеровцы оставили в Ко­ломые несколько исправных танков, две батареи, 8 груженых эшелонов, 420 автомашин и много разных складов.

Этой блестящей операцией руководил двадцатидвухлетний офицер Владимир Бочковский.

Многие из гвардейцев, прошедшие с жестокими боями путь от Москвы до Карпат, именно в этих местах в июне 1941 года впервые вступили в борьбу с оккупантами. В архиве бригады со­хранился один номер   бригадной   газеты-многотиражки.   Смя-гый, пожелтевший от времени лист, отпечатанный 30 июня 1941 года в предгорьях Карпат, прошел с танкистами по мно­гим фронтам и возвратился примерно к тому месту, где был выпущен в свет. Вот что писали тогда в нем танкисты:

«Мы любим свою Родину так, как любил ее Ленин. Мы ненавидим врагов так, как ненавидел их Ленин. И мы не по­жалеем своей крови и жизни в борьбе с врагами.

Старший сержант Бабенко. Красноармеец Скворцов».

«Мы непременно победим. Мы победим потому, что наше дело правое, что нами руководит Коммунистическая партия. Мы победим потому, что живем свободно и счастливо, а свобод­ный — непобедим. Красноармеец Пастернак».

Это писали простые солдаты,   рядовые   советские   люди. И теперь, когда близок полный разгром врага, танкисты могут сказать: мы победили   потому,   что с самого   начала   верили в победу.

 

 

В. КОЖЕВНИКОВ

НА БЕРЕГУ ЧЕРНОГО МОРЯ

На каменном спуске севастопольского Приморского бульва­ра, у самого зеленого моря, опустив в воду босые натружен­ные, уставшие ноги, сидел запыленный боец. На разостланной шинели его — автомат, пустые расстрелянные диски. Трудно сказать, сколько лет этому солдату: брови его седы от пыли, лицо в сухих морщинах.

Небо над городом еще черно от нерастаявшей тучи дыма — дыхания недавней битвы. У причалов пристаней полузатоплен­ные, пробитые снарядами суда, на которых враг искал спасе­ния в море. Возле причалов лежат трупы гитлеровцев, головы их в воде, и кажется, что они обезглавлены самой черномор­ской волной.

Но солдат не смотрит на изрешеченные посудины, не смот­рит на вражеские трупы,— взор его устремлен в море, словно что-то необыкновенное видит он в его глубине.

— Отдыхаете?

Боец повернулся и тихо сказал:

— Вот, знаете, о чем я сейчас думаю... Пришел я сейчас к самому краешку нашей земли. А позади меня — огромное пространство, и все это пространство я со своей ротой с боями
прошел. И были у нас такие крайности в боях, я так полагал, что выше сделанного человеческим силам   совершать больше невозможно. То, как Сталинград отбили, навсегда меркой сол­датского духа будет. На всю историю измерение. Я человек спокойный, воевал вдумчиво и с оглядкой, а вот на Сталин­градском тракторном здание вроде конторы было, так мы в нем с гитлеровцами дрались без календаря — то мы на верхнем этаже сутки, то они. Когда у меня автомат повредили, я куском доски бился, а когда на меня один фашист лег, я вцепился зу­бами за руку, в которой он пистолет держал. Прикололи фаши­ста ребята, а я не могу зубы разжать, судорога меня всего свела.

Когда бои смолкли и наступила в городе тишина, вышли мы на вольный воздух, взглянули на разбитые камни города и вот вдруг эту тишину почувствовали. Только тогда дошло, что мы пережили, что сделали, против какой страшной силы выстояли. От тишины это до нас дошло.

Вот и сейчас от этой тишины я словно заново бой пережи­ваю сегодняшний. Я вас, верно, разговором задерживаю, а рассказать хочется... Закурите трофейную. Верно, табак у них дрянь, копоть во рту одна... Так, если время вам позволяет, я еще доложу. Пришли мы к Сивашу. Это такое море, гнилое и ядовитое. Его вода словно кислотой обувь ест. Очень скверная, извините за грубое слово, вода. Не стынет она, как прочие во­ды, не мерзнет зимой, все без льда,— ну, яд, словом, и мороз не берет ее. По этой проклятой воде мы вброд под огнем шли в атаку. Тело болело в холоде, ну, хуже, чем от ранения, а шли под огнем, и кто раненый был — тоже шел: знал — упадет, до­бьет вода,— и только на берегу позволял себе упасть или по­мереть.

Столкнули мы фашистов с небольшого кусочка земли, и прозвали ее все «Малой землей». А земля эта была неприют­ная, сырая, даже холод ее не брал, вроде как больная земля, ее соль разъедала, потому она такая. Ну, бомбил он нас, на­вылет всю эту «Малую землю» простреливал. Страдали мы без воды очень. Гнилой-то ее много было, а вот глоток прос­той и сладкой, ну, прямо дороже последней закрутки счи­тался.

Соберемся в траншее на ротное партийное собрание — пар­торг вопрос: как, мол, настроение? Некоторые даже обижа­лись: какое такое может быть настроение, когда мы в Сталин­граде были! Я вам правду скажу, мы все очень гордые счи­таемся, сталинградцы. Так и на «Малой земле» мы все горди­лись и очень высоко свою марку ставили.

А когда мы с «Малой земли» на Крым ринулись, тут чего было — трудно описать. Какой-нибудь специальный человек — он бы выразил, а я не могу всего доложить. Одним словом, действовали с душой. А на душе одно было — изничтожить га­дов, которые в Крыму, как гадюки под камнем, засели. Били в Джанкое, в Симферополе, в Бахчисарае и в прочих населен-ных пунктах. Но сберегли гады себе последнюю точку — вот этот город, где каждый камень совестливый боец целовать го­тов, потому здесь каждый камень знаменитый.

Мы с ходу позиции заняли у подножия гор. Неловкая пози­ция. Гитлеровцы на горах, горы эти пушками утыканы, камень весь изрыт, доты, дзоты, траншеи. Доты бетонные. Дзоты под навесными скалами. Траншеи в полный рост. Нам все это командир роты доложил, старший лейтенант Самошин, может, встречали,— три ордена. Спокойный человек, бесстрашный. За­явил он нам так: «Вот глядите, товарищи бойцы, на то, что нам предстоит сделать. Горы эти, конечно, неприступные. А самая главная из них — Сапун-гора, и взять ее — значит войти в Се­вастополь».

Мы, конечно, сталинградцы, но после Сиваша гордости у нас еще прибавилось. А тут, у гор, мы без задора глядели на крутые скалы и знали, что пройти по ним живому — все равно, что сквозь чугунную струю, когда ее из летки выпускают. Зна­ли, что восемь месяцев высоты эти держали наши люди доро­гие, герои наши бессмертные. Ведь враг каждую щель, которую они нарыли, использовал да два года еще строил, население наше сгонял и оставшуюся артиллерию на эти горы со всего Крыма натащил. И опять же, ведь это горы! А мы все в степи дрались, на гладком пространстве. Скребло это все, честно скажу.

А надо командиру ответить. Встал Баранов. Есть такой у нас, очень аккуратный пулеметчик. Когда он тебя огнем при­крывает, идешь в атаку с полным спокойствием, словно отец за спиной стоит. Такое чувствовали все, когда Баранов у пу­лемета работал.

Выступил этот самый Баранов и сказал: «Я так думаю, то­варищи. Те люди наши, которые, до последней возможности сво­их сил Севастополь защищали, в мысли своей самой послед­ней держали, что придут сюда несколько погодя снова совет­ские люди — и такие придут, которые все могут. Они такую мысль держали, потому что свой народ знали, потому что сами они были такими. Кто чего соображает — я за всех не знаю, но я человек русский. Вот гляжу всем в глаза, и вы мне все в гла­за глядите, я сейчас клятву скажу перед теми, которых сей­час нет».

Тут все вскочили и начали говорить без записи. Просто как-то из сердца получилось. Я подробностей всех слов не помню. Знаете, такой момент был, сказал бы командир: «Вперед!» — пошли бы, куда хочешь пошли.

...И боец этот, сидевший у берега моря, зачерпнул горстью воду, солено-горькую воду, отпил ее, не заметив, что она горь­ко-соленая, помолчал, затягиваясь папиросой так, что огонь ее полз, шипя, словно по бикфордову шнуру, и потом вдруг окреп­шим голосом продолжал:

— Назначили штурм. Вышли мы на исходные. Рань такая, туман, утро тихое. Солнце чуть еще где-то теплится, тишина, дышать бы только и дышать. Ждем сигнала. Кто автомат тро­гает, гранаты заряжает. Лица у всех такие, ну, одним словом, понимаете: не всем солнце-то сегодня в полном свете увидеть, а жить-то сейчас, понимаете, как хочется. Сейчас особенно охо­та жить, когда мы столько земли своей прошли, и чует весь праздник наш человек, чует всем сердцем: он ведь скоро при­дет, окончательный праздник... А впереди Сапун-гора, и льдин­ка в сердце входит. Льдинка эта всегда перед атакой в сердце входит и дыхание теснит, И глядим мы в небо, где так хорошо, и вроде оно садом пахнет. Такая привычка у каждого — на небушко взглянуть, словно сладкой воды отпить, когда все в груди стесняет перед атакой.

И тут, понимаете, вдруг словно оно загудело, все небо: сна­чала так, исподволь, а потом все гуще, словно туча какая-то каменная по нему катилась. Сидим мы в окопах, знаете, такие удивленные, и потом увидели, что это в небе так гудело. Я вся­кое видел, я в Сталинграде под фашистскими самолетами, ли­цом в землю уткнувшись, по десять часов лежал. Я знаю, что такое самолеты. Но, поймите, товарищ, это же наши самоле­ты шли, и столько, сколько я их никогда не видел. Вот как с того времени встала черная туча дыма над гитлеровскими укреплениями, так она еще, видите, до сего часа висит и все не расходится. Это не бомбежка была, это что-то такое нево­образимое! А самолеты все идут и идут, конвейером идут. А мы глядим, как на горе камень переворачивается, трескается, рас­калывается в пыль, и давно эта самая льдинка холодная под сердцем растаяла, горит сердце, и нет больше терпения ждать.

Командир говорит: «Спокойнее, ребята. Придет время— пойдете»,— и на часы, которые у него на руке, смотрит.

А тут какие такие могут быть часы, когда вся душа горит! Сигнал был, но мы его не слышали, мы его почуяли, душой поняли и поднялись. Но не одни мы, дорогой товарищ, шли. Впереди нас каток катился, из огня каток. То артиллерия наша его выставила. Бежим, кричим и голоса своего не слышим;
Осколки свистят, а мы на них внимания не держим,—это же наш огонь, к нему жмемся, словно он и ранить не имеет права.

Первые траншеи дрались долго. Гранатами мы бились. Пачку проволокой обвяжешь — и в блиндаж. Подносчики нам в мешках гранаты носили. Когда на вторые траншеи пошли, фашист весь оставшийся огонь из уцелевших дотов и дзотов на нас бросил. Но мы пушки с собой тянули на руках в гору. Не знаю, может, четверку коней впрячь — и они бы через минуту из сил выбились, а мы от пушек руки не отрывали, откуда сила бралась! Если бы попросили просто так, для интереса, в другое время хоть метров на пятнадцать по такой крутизне орудие до­тащить,— прямо доложу: нет к этому человеческой возможно­сти. А тут ведь подняли до самой высоты, вон они и сейчас стоят там. Из этих пушек мы прямой наводкой чуть не впри­тык к дзоту били, гасили гнезда. Били, как ломом.

Третья линия у самого гребня высоты была. Нам тогда ка­залось, что мы бежали к ней тоже полным ходом, но вот те­перь, на отдохнувшую голову, скажу: ползли мы, а кто на чет­вереньках,— ведь гора эта тысяча сто метров высоты, и на каждом метре бой. Под конец одурел враг. Дымом все подня­то было, и камни, которые наша артиллерия на вершине горы вверх подняла, казалось нам тогда, висели в небе и упасть не могли, их взрывами все время вверх подбрасывало, словно они не камни, а вроде кустов перекати-поля.

Стали фашисты из окопов выскакивать, из дзотов, из ка­менных пещер, чтобы бежать. Но мы их достигали. Зубами прямо за камень хватались, на локтях ползли. Как вырвались на вершину Сапун-горы — не помню.

Не знали мы, что такое произошло. Только увидели — вни­зу лежит небо чистое, а там, впереди, какой-то город красоты необыкновенной и море, как камень, зеленое. Не подумали мы, что это Севастополь, не решались так сразу подумать. Вот только после того, как флаги увидели на концах горы зазуб­ренной, поняли, чего мы достигли. Эти флаги мы заранее на каждую роту подготовили и договорились: кто первый достиг­нет, тот на вершине горы имеет знаменитое право его поста­вить. И как увидели мы много флагов на гребне, поняли мы, что не одни мы, не одна наша рота, а много таких и что го­род этот — не просто так показалось — он и есть Севастополь!

И побежали мы к городу.

Ну, там еще бои были. На Английском кладбище сража­лись. Серьезно пришлось. Когда окраины города достигли, тут опять немножко остановились. В домах там гитлеровцы нам стали под ногами путаться, но для нас в домах драться — это же наше старое занятие, сталинградское. Накидали мы, как полагается, гранат фашистам в форточки. Которых в переул­ках, на улицах застигли. Кто желал сдаться — тех мило­вали.

И когда потом стало вдруг нечего делать, оглянулись мы, и как-то нам все чудно стало. Вроде как это мы и не мы, смот­рим и даже радоваться не смеем.

Спрашивают: «Ты жив, Васильчиков?»

Это моя фамилия — Васильчиков, Алексей Леонидович.

«Вроде как да»,— отвечаю, а до самого не доходит, что жив.

Стали город смотреть. И все не верится, что это Севасто­поль. Кто на исторические места пошел, чтобы убедиться, а я вот сюда, к морю, думал к самому краю подойти, чтобы фак­тически убедиться. Я эту мысль берег, когда еще на исходных стояли, думал — к самому морю подойду и ногами туда стану. Ну вот ноги помыл и сейчас думаю с вами вслух.

Я, может, сейчас немного не при себе,— после боя все-таки. Говорю вам 'и знаю, что каждому с/шву нужно совесть иметь, а я так без разбору и сыплю, хочу сдержаться и не могу. Мо­жет, самое главное, что у меня вот тут, в сердце, есть, я вам и не проговорил как следует. Но вы же сами гору видели, как наша сила истолкла ее всю в порошок. Ехали ведь через нее, по белой пыли у вас вижу, что ехали. Так объясните вы мне,— может, знаете,— где есть еще такое место, которое вот эти сол-даты - они сейчас по улицам ходят, всё на Севастополь удив­ляются — пройти не смогут!

Я вам и свой и ихний путь объяснил. Есть у меня такая ве­ра, что нет теперь такого места на земле, чтобы мы его на­сквозь пройти не могли! И решил я сейчас так: как то самое главное, последнее место пройду, сяду на самом послед­нем краю, все перечту, все припомню, где прошел, как про­шел...

Васильчиков помолчал, снова закурил, поглядел на море, потом вытер полой шинели ноги, обулся, встал, поправил на плече ремень автомата и вдруг застенчиво попросил:

— Только вы про меня чего-нибудь особенного не подумай­те. Я даже не в первых рядах шел, только иногда выскакивал. Вы бы других послушали, настоящих ребят —есть у нас та­кие—только разве они будут рассказывать! Это я так вот тут, для разговора, на ветерке посидел, ну, вот, значит, и отдохнул, Счастливо оставаться!

Попрощавшись, Васильчиков поднялся по нагретому солн­цем камню набережной и скоро скрылся из глаз в гуще иду­щих по севастопольской улице таких же, как он, опаленных, покрытых пылью бойцов.

 

 

В. ВИШНЕВСКИЙ

ЛЕНИНГРАД — КОЙВИСТО

Ленинград просыпается. Безмятежное, голубое утро. Радио передает сжатые, уверенные, бодрые сводки. Через Выборг­скую сторону и Новую Деревню идут машины на фронт — на Карельский перешеек. Сожженные, искалеченные окраины го­рода и алые, взывающие плакаты на маршрутах наступающих войск: «Боец, отомсти врагу за родной Ленинград!», «Родине-матери вернем город Выборг!». Эти напоминания и призывы бьют в глаза на протяжении десятков километров. Они вре­заются в память.

Мы минуем участки шоссе, которые в упор простреливались из Лигова и Петергофа. Балтика сегодня темная, над морем гуляет ветер. Видны форты Кронштадта. В ночь на 17 июня Кронштадт дал последние залпы в спины бегущих оккупантов. Работу крепости подхватили, развили морские подвижные ба­тареи, корабли и балтийская авиация. Час за часом проходят над береговым шоссе клинообразные строи бомбардировщиков, окруженные блистающими «Яками».

Машина стремительно минует. Сестрорецк. На шоссе движе­ние так отрегулировано, так ритмично, что колонны идут без за­держки. Вы убедитесь в этом, пройдя все расстояние до перед­него края, до самых подступов к Выборгу. На месте взорван­ных мостов уже лежат новые, свежие. Саперы наколачивают до­щечки с указанием расстояний. Регулировщицы размахивают желтыми и красными флажками. В небе гудят и звенят новые строи бомбардировщиков и «ЯКов»...

Песчаные обрывы, болотная низина, река Сестра. Линия фронта! Она проходила тут с осени 1941 года до 10 июня 1944 года. Тут замкнули кольцо окружения Ленинграда фин­ские наемники Гитлера. Отсюда, с этого рубежа, надеялись они добить, удушить город Ленина. Эта надежда не оставляла их до последних дней. В окопах мы нашли переправочные сред­ства, штурмовые мостики, настилы, запасы проволоки для за­крепления на рубежах вплотную к Ленинграду.

Но легко писалось «на бумаге, да забыли про овраги. А в этих оврагах стала артиллерия Ленинградского фронта. Стали «ка­тюши». 10 июня Ленинград, полный решимости, гнева и мести, начал разговор с врагом. Наша машина останавливается. Вот он, передний край вражеских позиций, вернее, бывший передний край. Здесь все серо и черно. Здесь все обуглено, перевернуто, размолото, распылено...

Мои спутники молчат «несколько минут. Мертвый лес, ли­шенный игл хвои и листьев. Расщепленные доты и дзоты, от­куда тянет гарью и смрадом. На километр фронта работало несколько сот орудий, Результат полный, решающий. От пере­правочных средств у врага осталась только щепа.

По шоссе уже несутся ленинградские грузовики. Девчата, строители. «Куда?» «В Терийоки, Койвисто и дальше. Восста­навливать!» И над предпольем линии Маннергейма льется, льется, ширится песнь, родная, русская... Как хорошо на душе!

Шоссе бежит на запад. Первым ударом ленинградцы так ошеломили захватчиков, что они катились назад с помутнев­шими глазами. Жандармы и шюцкоры пробовали по лесам со­бирать рассыпавшиеся дивизии, но это не получалось. Фаши­сты могли утешать себя тем, что русские прорвали только пер­вую линию их обороны. Вот, дескать, наткнутся на вторую, вы­строенную втайне в 1941—1944 годах при помощи рабского труда согнанного населения. Брошенные ими лопаты мы виде­ли сегодня.

Вторая линия обороны. Слов нет, хороша была эта вторая линия! На сотни километров — узкоколейные железнодорож­ные пути, разгрузочные эстакады, площадки, склады, бетонные заводы, новые укрытые доты, с едва заметными втяжными м вытяжными отверстиями вентиляции, с блестящей маскировкой амбразур. Враг хорошо укрыл свои противотанковые препят­ствия. Надолбы — гранитные камни, массивные зубья — укры­ты. Сами доты запрятаны так, что их определишь не сразу. Их, этих дотов с массивными двухметровыми бетонными стенами, много, очень много. Достаточно сказать, что на второй линии было пять рядов густых проволочных заграждений, пять рядов скрытых надолб.

Наши части так рванули против всей этой системы, что она затрещала «с ходу»... Первая была раскрошена, и ко ©то­рой линии наши части подошли на второй день наступления. Сказалась трехлетняя суровая выучка, сказался и личный воин­ский русский порыв.

Вы глядите на людей, которые с боем проходили здесь, пре­одолевая болота, леса, огонь, рвы, доты, надолбы — все что угодно по многу километров в сутки. На бой и движение ухо­дило по 20 часов, на еду и сон — по 4 часа, а люди свежи, пылки... И вы видите, на что они способны. Море сегодня тем­ное, резких тонов. Балтика, родная! Низкие, тяжелые раскаты несутся над морем. Корабли бьют по острову Койвисто. Зажа­тый в кольцо, враг отвечает, и высокие белые всплески встают около кораблей. Наступающая пехота зачарованно смотрит на морской бой...

Машины меж тем подбрасывают новые и новые части. Впе­реди рычат гвардейские минометы. Тягачи тащат тяжелую ар­тиллерию. Танки оставляют глубокие вмятины на шоссе... Воют и несутся грузовые машины. Этот общий поток — в сиянии солнца, в морском ветре, в гуле и громе. На Мурилу, на Кой­висто, на Выборг! И алые плакаты взывают к воинам Ленинграда, твердят об одном: вперед, иди вперед стреми­тельно!

Против наступающих соединений, заслуживших уже за бы­строту и натиск прозвище кавалерийских, стоят отборные вра­жеские части — офицерские школы, егерские батальоны, кава­лерийские бригады и подразделения кадровых стрелковых ди­визий. Здесь наиболее насыщенный войсками противника уча­сток.

Вот ведут пленных, угрюмых, молчаливых. Они ничего не говорят, никому не отвечают. Только один с перебитой рукой твердит: «Катюша», «Катюша». Она действительно вышла на берег крутой и, как говорят в армии, «дала жизни»... Опять перепахали лес... Стучат последние очереди автоматчиков. Ми-пометная рота сшибла противника. Вперед! Сгибаясь, идут на­ши стрелки. Вперед! Полураздетые, впереди пехоты орудуют саперы. Они наводят мосты. Автомобильные колонны напира­ют, ждут, рычит артиллерия... Мы в десяти километрах от го­рода и порта Койвисто... Ведут опять пленных. Они жмутся к обочине и час — два смотрят «а поток тяжелой русской тех­ники.

Враг пробует огрызаться. Полк бывшего балтийского под­водника, ныне командира полка тов. Семенова идет ударом на Койвисто. Соседний полк перехватывает пути отступления про­тивника и выходит на дорогу Койвисто — Выборг. Пехота, са­перы, минометчики, артиллеристы в запале. Наши самолеты пикируют, взрывы сотрясают остров.

Горячий азарт наступления, удара владеет всеми. С моря гром орудий и едкий дым дымовых завес. В небе кипение зе­нитного огня... Стрелки и автоматчики врываются в Койвисто. Ага, вот он, Выборгский залив...

Часовые встают у битком набитых имуществом складов. Впереди стрелки-пастухи гонят стада. Гонят взятый табун... Шоссе усеяно бумагами, сумками, оружием, личными вещами... Ведут опять пленных. Они подавлены. На Выборгское шоссе, напрямик, к мосту через реку устремляется передовой отряд.

Опять рычат минометы и четырежды накрывают отступа­ющую смешанную колонну противника.

...Вы знаете, как все это называется?

Это называется: ленинградцы на девятый день наступления •прорвали линию глубоко эшелонированной обороны врага. Сей­час мы одолели линию Маннергейма — правый ее фланг... В зи­му 1939—1940 года мы потратили на это три месяца. Вот что это значит.

Пехотинцы прибавляют шаг. У самого берега в порту Кой­висто я вижу уже моряков. Улыбки, рукопожатия... Боевые ге­нералы уже в передовых линиях... На бортах танков и броне­машин краской четко, лаконично: «Даешь Выборг!», «Станция назначения — Выборг!» Мы даем газ, объезжаем трупы, раз­битые орудия. Вот километровый столб. До Выборга не так уж далеко. Саперы и пехота бросаются в воду. Машины нервно фыркают... Мост готов через час. Опять звенит и гудит авиация и рычат минометы. На рации я слышу: «Елка! Елка! Вы мне очень нужны. Узнай, кто хозяин сети. Прекрати все передачи... Говорю я...»

Сквозь леса по шоссейным дорогам и тропам, через болота идут наступающие части... Они прорвали три укрепленные ли­нии врага. Это идут ленинградцы, это идут советские воины, перед которыми не устоят никакие «валы» и «линии»...

Время уже позднее... Не темнеет... Стоят июньские белые ночи. Войска идут непрерывной чередой... Мы у порога Вы­борга.

 

 

Л. ОГНЕВ

РУКА ОБ РУКУ

— Познакомьтесь! Это человек, которого гитлеровцы боят­ся так же крепко, как мы его любим. Причем и то и другое чувство вполне обоснованно,— засмеялся генерал.

Из-за стола поднялся партизан в полувоенной форме и на­звал себя. Его фамилию отлично знают по обоим берегам Днеп­ра. С любовью и благодарностью вспоминают ее в полках Крас­ной Армии, с любовью и надеждой произносят ее в селах, еще придавленных фашистским сапогом.

Разговор шел о последних операциях крупного партизан­ского отряда, руководимого тов. Б. Отряд этот действовал в глубинных районах Правобережной Украины, наводя тоску и страх на гарнизон гитлеровцев. Незадолго до этого рейда он блистательным по смелости ударом, нанесенным с западного берега, захватил важную переправу через Днепр и удержал ее до подхода частей Красной Армии.

В героическую историю форсирования Днепра войсками Красной Армии партизанские отряды Украины вписали не­сколько замечательных страниц. Действуя стремительно и вне­запно, они дезорганизовали на некоторых участках вражескую оборону и искусными ходами вышли из глубины к самому бе­регу Днепра.

Их появление здесь было полной неожиданностью для про­тивника. Не давая гитлеровцам опомниться, партизаны отваж­но атаковали и сбили вражеские гарнизоны, расположенные з селах по правому берегу реки, захватили переправы на ряде очень важных участков и с боями удерживали их до подхода наших регулярных войск.

Тогда эти бои разрастались до крупных масштабов. Вот чрезвычайно показательная история одной переправы, захва­ченной партизанскими отрядами, которыми командуют тт. П. и У. Объектом своего главного удара командиры избрали рай­онный центр Н., расположенный на правом берегу реки в непо­средственной близости к линии железной дороги и шоссе. За­хват этого населенного пункта не только обеспечивал перепра­ву наших войск, но и лишал противника возможности нормаль­но подвозить подкрепления частям, обороняющим правый бе­рег.

Операция предстояла весьма нелегкая. Районный центр Н. оборонялся довольно значительным гарнизоном, имевшим в своем распоряжении пулеметы, минометы, артиллерию. С во­стока селение прикрывалось рекой, а со всех других сторон подступали заболоченные леса и трясины. Именно отсюда ко­мандиры и решили свалиться на голову врага. Здесь можно было с наибольшим эффектом использовать могучее оружие внезапности.

На клич партизан местные жители выделили проводников, знающих все стежки и тропки через раскинувшиеся на десятки верст болота. Они провели бойцов по таким диким местам, что даже видавшие виды партизаны диву давались. В течение двух дней тысячи партизан небольшими группками перебрались че­рез топи и болота, незаметно для противника взяв районный центр в смертельное полукольцо.

Несмотря на неожиданность удара, гитлеровцы сумели ока­зать сопротивление. Но сила солому ломит. Вражеский гарни­зон, окруженный с трех сторон и прижатый к реке, был бук­вально раздавлен. Только убитыми гитлеровцы потеряли до 80 солдат и офицеров. Партизаны захватили в селе много оружия и боеприпасов, семь складов с продовольствием, ссыпной пункт с хлебом, подготовленным к отправке в Гер­манию.

Затем партизаны приступили к подготовке переправы через реку. Они обшарили оба берега на протяжении нескольких ки­лометров и нашли до пятидесяти лодок. Часть из них была неисправна. Но среди бойцов нашлись мастера, хорошо вла­девшие топором и конопаткой. На болотистом берегу закипела работа, и к вечеру весь лодочный флот был на плаву. Одно­временно плотники соорудили из пустых бочек и бревен два парома и несколько понтонов.

А неутомимые партизанские разведчики в это время уже встретились с передовыми отрядами Н-ского стрелкового кор­пуса, подходившего к восточному берегу реки, и уверенно по­вели бойцов на запад. Пользуясь подготовленными понтонами, паромами и лодками, соединение быстро форсировало реку, переправив на ту сторону людей, минометы, пушки и даже рот­ные кухни.

Другой партизанский отряд, которым командует тов. Т., в тот же день захватил переправу через реку в пятнадцати — двадцати километрах ниже по течению и столь же успешно под­готовился к встрече регулярных частей Красной Армии. Пере­рыв между захватом плацдарма и подходом наших полков был столь малым, что гитлеровцы не успели даже вызвать на по­мощь авиацию, и переправа передовых подразделений проте­кала без всяких помех со стороны противника.

Третий партизанский отряд, руководимый нашим собеседни­ком тов. Б., действуя южнее, захватил разом три переправы. Несмотря на сумасшедшую ярость врага, тов. Б. удерживал свои позиции в течение четырех дней, ни на шаг не сдви­нулся с места и выстоял до подхода частей Н-ского соеди­нения.

Офицеры Красной Армии с уважением и благодарностью отзываются о действиях своих заднепровских помощников.

Вот очень красноречивые цифры. Партизанские отряды Украины захватили в эти дни 10 переправ через Днепр, 14 пе­реправ через Десну и другие реки, удерживали их с боями до подхода регулярных советских войск и обеспечивали своим тру­дом и оружием форсирование этих водных рубежей.

Но и этим деятельность украинских партизан не ограничи­лась. Ни на один день, ни на один час они не ослабляли своей «будничной» работы. Они разрушали тыловые коммуникации противника, взрывали склады, истребляли гестаповцев и из­менников Родины, уничтожали гитлеровские гарнизоны в се­лах, не давали фашистам поджигать деревни при отступле­нии, отбивали угоняемый скот, собирали данные о дислокации и передвижении войск... Один лишь отряд Героя Советского Союза тов. Ф. пустил под откос за два последних месяца 280 эшелонов противника!

А таких отрядов — не один...

 

Прощаясь с товарищем Б., я спросил:

— Куда вы сейчас?

Он улыбнулся, встал и подошел к окну. Короткий день угасал. Холодное солнце ушло за горизонт, и в небе висела ясная и четкая полоска зари.

— Туда,— сказал партизан и показал на закат,— На работу!

 

 

Я. МАКАРЕНКО

СОВЕТСКИЙ ХАРАКТЕР

Тополь

У костра, разведенного возле старого однокрылого ветряка, куда мы подъехали, чтобы укрыться от дождя и найти ночное пристанище, грелось человек двадцать конников, трубач из полкового оркестра и несколько пехотинцев.

Бойцы, кутаясь в плащ-палатки, гостеприимно уступили нам место. Мы быстро обсушились и обогрелись. Нужно было, од­нако, подумать о более подходящем ночлеге, так как дождь с каждой минутой усиливался.

Среди конников молча сидел пожилой человек, командир эскадрона, лейтенант Муратов. Он был в длинной черной бурке

и казачьей курпейчатой папахе. Смуглое морщинистое лицо лейтенанта было озабочено, тщательно подстриженные седо­ватые усы поникли, а в больших серых глазах стояла невыра­зимая мука. Устремив взор на шипящие головешки, Муратов о чем-то думал, и его молчание было тягостным. Когда костер, залитый дождем, готов был потухнуть, лейтенант встал и предложил нам добраться до деревни, чтобы заночевать там.

Деревня находилась недалеко от ветряка. Сквозь сгустив­шуюся темноту можно было разглядеть смутно рдеющие в сто­роне огоньки хат. И нас потянуло туда, к теплу, к непритяза­тельному деревенскому уюту. Пришпорив коней, мы очутились минут через пятнадцать в деревне, и Муратов, свесившись с седла, тихо постучал в окно.

В хатке, которую мы с лейтенантом облюбовали, жила ма­ленькая, сгорбленная старушка. Открыв дверь и впустив нас в горницу, она тотчас гостеприимно поставила на стол глечик с холодным топленым молоком, нарезала хлеба и, подперев рукой подбородок, застыла у печки. В горнице было светло. Аккуратно выбеленные стены сверкали чистотой, земляной пол был усыпан желтым хрустящим песком. Из-за матицы свисали высушенные, связанные пучками сокирки — голубые, похо­жие на наперстки, полевые цветы. Между окон, в простен­ках были развешаны вышитые красными цветами руш­ники.

— Кушайте, кушайте,— угощала старушка.— Столько дней ждали вас, столько дней!..

Муратов не прикоснулся ни к молоку, ни к хлебу. Ничто, казалось, не могло вывести его из молчаливого оцепенения. За­говорил он только за полночь, когда старуха крепко заснула и мы остались наедине.

— Вот так же, день назад,— заговорил он,— эскадрон оста­новился ночью на отдых в селе, из которого только что были выбиты фашисты. И, знаете, довелось увидеть в этом селе та­кое, чего не забыть во всю жизнь!..

И Муратов рассказал мне историю, которая до глубины по­трясла его душу.

— Двое суток преследовали мы разбитый под Кременцом гитлеровский батальон,— начал он.— Это был жестокий, непре­кращавшийся бой, растянувшийся на многие десятки часов. Атаки следовали одна за другой, и люди мчались вперед, не вкладывая сабель в ножны. Разгоряченные конники спали урывками, во время коротких передышек. На скаку жевали твердые, как железо, сухари. В беспрерывных атаках конники охрипли, едва держались в седлах. Бороться со сном и уста­лостью не было никакой возможности, и я отдал приказаниеустроить привал в первой же деревне.

Я выбрал хатку посредине села, она была, как и эта, ма- ленькая, чистая и уютная.— Он обвел глазами горницу, в ко­торой мы нашли ночной приют и гостеприимство, немного по­думал о чем-то и вновь заговорил:

— Веки мои слипались. Не успел я раздеться, как меня свалил сон. Сколько я спал, не знаю, может быть, час, можетбыть, меньше. Очнулся я от легких толчков в плечо. Приоткрыв глаза, увидел склонившуюся надо мной седую худень­кую старушку. Она звала меня к столу. Немало, видимо, стоило ей труда разбудить меня. Старушка с сожалением и уко­ризной покачивала своей белой головой.

На столе дымились жирные щи, шипела яичница. Я ел ав­томатически, почти не ощущая вкуса. Веки мои смежались, и рука часто не доносила ложку до рта. Чтобы преодолеть сон, я стал рассматривать висевший над столом большой семейный портрет. Он был похож на тысячи других семейных деревен­ских портретов. В центре, положив большие жилистые руки на колени, сидел широкоплечий, крутолобый мужчина лет три­дцати пяти, рядом с ним — худенькая женщина в полушалке' и цветастой кофте, а у их ног шустроглазый мальчуган и стри­женая девочка в венке из цветов. Я спросил у старухи: «Кто это?». Она не ответила мне. Уткнувшись в желтую изодранную шерстяную шаль, старуха заплакала и торопливо вышла в се­ни. Вернувшись в хату, она, рыдая, ушла за перегородку, и от­туда мне долго слышны были ее всхлипывания и тяжкие вздохи.

Я не мог больше уснуть. Сон как рукой сняло. Я лег на ши­рокую деревянную кровать и долго раздумывал, что же про­изошло в этой тихой и уютной хатке, что за тайна скрывалась за тем семейным портретом!..

Муратов умолк, вынул из кармана широких кавалерийских брюк кисет и трубку, набил в чубук табаку и жадно закурил. За окнами мягко шумел дождь, постукивал ставнями ветер, и я представил себе командира эскадрона, сидящего, как и те­перь, за столом, семейный портрет и старушкку, и мне показа­лось, что все это произошло не с лейтенантом Муратовым, а со мной.

После паузы лейтенант продолжал свой рассказ:

— Перед рассветом полил дождь. Капли дождя с шуршанием падали на соломенную крышу хатки, барабанили в окна. Потом поднялся ветер, и я уже готов был уснуть, как вдруг до слуха донесся с улицы громкий человеческий плач. Я явственно услышал, как за окном кто-то плакал. Голос плачущего то
снижался, то внезапно поднимался, то опять исчезал, и тогда слышалось лишь прерывистое всхлипывание. Временами голос прекращался совсем и ничего не было слышно, но потом он воз­никал вновь, и ночная улица опять оглашалась тоскливым, сдавленным человеческим плачем.

Когда порывы ветра крепчали и с шумом ударялись в окна, плач становился громче и надрывнее, нагоняя печаль и тоску. Кто бы это мог плакать в ночи? Но спросить было не у кого.

За перегородкой послышались тяжелые вздохи старухи. Потом она торопливо пошарила в темноте руками, видимо, что-то искала, затем тихо, чтобы не помешать мне, отворила дверь и вышла на улицу. Через несколько минут я снова услы­шал рыдания старухи. Вторя ночному плачу, она тоже ста­ла громко плакать, причитая и как бы разговаривая сама с собой.

Больше нельзя было выдержать. Накинув шинель на пле­чи, я вышел на улицу. Через дорогу, напротив 'хаты, в белесой мгле рассвета я увидел высокое дерево. Это был старый, ра­скидистый тополь. Густую зеленую крону его покрывали неж­ные, только что распустившиеся пахучие листья. Старуха стоя­ла перед деревом на коленях и плакала, припав головой к зем­ле. Но я не видел вокруг никого, кроме нее, и странно было, кто мог плакать еще.

Подойдя к старухе, я хотел поднять ее. Но не тут-то было: ее нельзя было оторвать от земли.

Откуда-то из переулка к тополю подошло еще несколько крестьянок и, упав на колени, они тоже стали плакать. Потом к тополю приковылял хромой старик в синих домотканых пор­тах, в овечьем треухе, полушубке и валенках.

— С год тому назад беда эта приключилась,— объяснил мне хромой старик, когда я попытался узнать, в чем наконец дело.—У-этого тополя фашисты застрелили сына и невестку Степаниды.— И он указал на седую старуху.— И еще они уби­ли тут же двух ее внучков. И с тех пор, как только поднимается ветер и польет дождь, дерево плачет живым, человеческим го­лосом. Тополь-то старый, с дуплом, ему, может, сто лет уже. Пули прошли через людей, а потом пробили дерево, просвер­лив его, как буравом, насквозь. И теперь, когда в дупло по­падает дождевая вода и залетит ветер, старое дерево плачет, как человек!..

Я вспомнил семейный портрет над столом и бросился к де­реву. И действительно, на высоте человеческой головы, на буг­ристой коре старого тополя зияли четыре небольших круглых отверстия, а чуть выше виднелось дупло. Из почерневших пу­левых отверстий стекали мутноватые дождевые капельки. В дупле по мере того, как туда проникал ветер, рождались то тяжелые всхлипы, то нечто подобное человеческому плачу.

К тополю подошел и стал рядом со мной хромой старик. Как бы желая продлить разговор, он сказал:

— А сын-то Степанидин учителем у нас был. Бо-олыыой ду­ши человек. Коммунист!..

Командир эскадрона снова прервал рассказ и опять раску­рил трубку. Как бы прислушиваясь к шуму на улице, он долго ходил из угла в угол по хатке, молча что-то вспоминал, затем, остановившись, о чем-то подумал и выбил о каблук сапога вы­куренную трубку.

— Скажу вам, товарищ,— продолжал лейтенант Муратов притихшим голосом,— и у меня свой счет с фашистами. На Ку­бани они расстреляли ни за что мою жену и сына. Глядя на старуху и на этот тополь, я вспомнил жену и сына и не мог вынести больше этого испытания. Не помня себя от гнева, я вбежал в хату, мгновенно оделся, поднял эскадрон по тревоге, и через десять минут конники снова стремительно скакали на запад. Худо пришлось тем, кто повстречался нам в тот день в бою.

В тот день и я поработал шашкой. Сабля у меня отменная, златоустовской стали. Ее подарил мне Семен Михайлович Бу­денный. Я казаковал в гражданскую войну вместе с ним в сте­пях Ставрополья и был пожалован этой саблей за боевое отличие. Маршал не будет в обиде на своего старого сол­дата...

Лейтенант Муратов рывком выхватил из ножен саблю и взмахнул ею в воздухе. Синее лезвие сверкнуло и потухло. Сабля была красива и соблазняла, видимо не одного казака своею оригинальной отделкой. Эфес ее был украшен золотыми и серебряными насечками, на темляке горела моно­грамма.

За окном брезжил рассвет. Муратов вложил неторопливо, красивым движением руки саблю в ножны, прислушался к шо­роху дождя и шуму ветра и, немного помолчав, произнес гром­ким, налившимся силой голосом:

— Разве может быть спокойной моя душа? Передо мной как наяву стоит высокий плачущий тополь, а перед ним на коленях седая старуха! Нет, не мести хочу я. Надо, чтобы скорее на земле установился мир!

С восходом солнца лейтенант Муратов коротко распро­щался и, твердо ступая, вышел на улицу. Через несколько минут раздалась команда «По коням!», и конники ускакали прочь. В чуткой утренней тишине мне долго был слышен то­пот копыт коней и чудился тополь, плачущий человеческим голосом.

Тачанка

Ночью Днепр, вздыбленный бурей, ревел, и тяжелые вол­ны, вскипая, с шумом бились о песчаный берег.

Накинув на плечи дождевик, бакенщик Панас Горобец вы­шел во двор, привычно посмотрел сквозь густую темноту на реку и, заметив невдалеке от берега покачивающийся на зыб­кой воде неровный свет фонаря на бакене, вернулся в хату. В ночи ему послышались частые выстрелы, но, решив, что это почудилось, Панас плотно захлопнул за собой дверь. Порывы днепровской бури с шумом ударялись в ставни, и хатка дро­жала.

Спустя час в окно кто-то требовательно постучал. Горобец открыл дверь, и в маленькую белую хату бакенщика вошли трое. Черные бушлаты, полосатые тельняшки, измятые беско­зырки, автоматы на шее. Дождь промочил их насквозь, и с одежды моряков ручьем текла вода на глиняный пол. Один из них, высокий, с русым, упавшим на лоб чубом был ранен в ногу. Лицо его было бледно, в серых больших глазах застыла боль. Он опирался на плечи товарищей, держа раненую ногу на весу.

Это были моряки днепровской флотилии. Горобец посмот­рел на золотые буквы на околышах бескозырок и, прочитав знакомую надпись, почувствовал, как гулко забилось сердце в груди.

— Сослуживцы, значит,— сказал он морякам,— альбатро­сы. Когда-то и я служил матросом на Днепре...

Осмотревшись, маленький, юркий, с веснушчатым лицом морячок ответил:

— Так точно, с Днепра мы,— и, придвинувшись к бакен­щику, добавил приглушенным голосом: — Вот что, старина, мы уходим, а Василия,— и он указал на раненого,— оставляем тебе. Вылечи его, а весной мы зайдем за ним!..

Панас молча кивнул головой, и моряки, не мешкая, распро­щались. Уже с порога к бакенщику обернулся третий. Был он кряжист, широк, со шрамом на щеке.

— У меня, папаша, своя просьба,— заговорил он баском.— Оставляю тебе пулемет. Храни пуще глаза, спрячь подальше!

В сенях коренастый передал Горобцу завернутый в плащ-палатку крупнокалиберный пулемет, пожал руку и исчез в ки­пящей мгле. .

Василий пролежал всю осень. Раненая нога заживала мед­ленно. Старый бакенщик и его жена, седоватая, когда-то кра­сивая, рослая женщина, по имени Горпина, каждый день па­рили моряку ногу травяной трухой, натирали муравьиным спиртом и еще каким-то снадобьем, и мало-помалу к Василию возвращалась способность к движению.

Хатка Панаса одиноко стояла на обрывистом берегу Днеп­ра, далеко от селений, и сюда редко кто заглядывал. Но Ва­силий, несмотря на это, был насторожен и всегда молчалив. Бакенщику и его жене было известно только, что он родом с далекой и тихой реки Угры, что он холост. Лишь иногда, когда приходило настроение, Василий пел под аккомпанемент тако- го же, как и на родной Смоленщине, громкоголосого сверчка за печкой свою любимую песню:

Трансвааль, Трансвааль,

Страна моя,

Ты вся горишь в огне...

Зимой, когда бураны замели все тропы, Василий впервые встал на ноги. Слегка припадая на раненую ногу, он всюду сле­довал за Панасом, помогал ему в работе, ко всему присмат­ривался, подолгу смотрел на синеющий вдалеке лес, как бы ожидая оттуда своих друзей. В лесу действовали партизаны. Под весну, когда у берегов скованного льдом Днепра появи­лась вода, бакенщик и моряк зачастили на рыбалку. И Васи­лий проводил вместе со своим старым другом на реке целые дни. Над рекой часто слышался его грудной, приятный голос. Василий пел все ту же любимую песню о далекой и неведо­мой стране Трансваале.

Но однажды Василий исчез. И как раз вовремя. Вскоре в хату Горобца пришли гитлеровцы.

— Ты прячешь партизана,— кричал, картавя, тыкая кула­ком в грудь, офицер с железными очками на носу.—Где моряк?

Панас молчал. Фашисты обшарили хату и двор и, ничего не найдя, ушли.

Пришел Василий в одинокую хатку бакенщика, когда весна властно возвращала землю к жизни. В саду старого бакенщи­ка уже цвели вишни, степь подернулась густой зеленой му­равой. Поздно ночью у хаты Панаса Горобца неслышно оста­новилась подвода. С телеги проворно спрыгнул Василий. Ко­выляя, он подошел к окну и постучал.

— Эй, хозяин, выдь-ка на минутку,— тихо позвал он.
Панас отворил дверь и увидел в свете луны перед собой

Василия, а рядом с ним юркого маленького матроса и того, широкоплечего, со шрамом через щеку, который оставил на сохранение пулемет.

— Ну, вот альбатросы и прилетели, - сказал широкопле­чий.

— Добре, добре, сынки,— заговорил, радуясь, Панас, и одобрительно оглядывая на моряках перепоясанные через пле­чи пулеметные ленты, привязанные к ремням лимонки и писто­леты за поясами.

— А ну давай-ка, дядько, сюда пулемет,— сказал все тот же матрос со шрамом. — Пришла пора его в дело пускать!..

Маленький веснушчатый матрос крепко пожал Панасу руку.

— За Василия! — сказал он.

Пока бакенщик доставал из соломы пулемет, веснушчатый морячок распряг лошадей, вкатил во двор тачанку. Это была обыкновенная кавалерийская тачанка, с окованным задком, на

тугих рессорах, с выкрашенными черным лаком крыльями    и высокими козлами.

Широкоплечий внимательно осмотрел и вычистил пулемет, а Василий, несмотря на ночную темноту, установил его на та­чанке. На рассвете тачанка, запряженная парой добрых во­роных коней, исчезла в степи.

—     Про нас, Панас Тимофеич, не спрашивай,— сказал Горобцу на расставание Василий.— Услышишь — молчи. Ковпак не любит, когда о нас много говорят. А в гости мы к тебе, если не откажешь, иногда заезжать будем!

И помчалась матросская тачанка вместе с наступающими частями Ковпака по украинской земле. От села к селу, от лева­ды к леваде, по глухим балкам, по невидимым степным шля­хам. Вихрем врывалась она в хутора, где стояли гитлеровские гарнизоны, как снег на голову, сваливалась на фашистских ко­мендантов и исчезала так же внезапно и быстро, как появля­лась.

Приникнув к прицелу, Василий сидел у пулемета и, крепко сжав в ладонях ручки, с остервенением выпускал по врагу лен­ту за лентой. Когда Василий уставал, на его место садился ши­рокоплечий, а веснушчатый моряк с гиком гнал коней вперед, и тачанка, подобно ветру, неуловимо неслась по безбрежной украинской степи.

К бакенщику моряки приехали только в конце лета. Над Днепром стояла тихая звездная ночь. Панас услышал знако­мое тарахтение колес тачанки и выбежал навстречу Василию и его друзьям. Он быстро распряг лошадей и ввел гостей в горницу

— Живые?! Слыхать, и даете же вы фашистам   перца! — первым заговорил он.

—     В долгу не остаемся,— ответил, скаля белые зубы, веснушчатый юркий моряк.— Воюем, как положено советским людям!

В хате засветилась лампа.

—     Глянь сюда, старина,— заговорил все тот же маленький моряк. Он вытащил из-за голенища сапога кнутовище, на котором виднелось множество сделанных ножом насечек.— Сколько насчитаешь колец на кнутовище, столько подразделе­ния Сидора Ковпака освободили населенных пунктов.

В тусклом свете керосиновой лампы Горобец увидел белые повязки у всех троих и понял, что моряков тоже не минули пули. У Василия была перевязана рука, широкоплечий ранен в шею, у маленького забинтована нога. Панас не знал никого * из них по фамилии, двое из моряков неизвестны были ему даже по имени, но старый бакенщик проникся к своим друзьям та­ким глубоким человеческим уважением, что готов был сделать для них все, что было в его силах.

Горпина быстро обмыла морякам раны, перевязала их по­дорожником, а Панас приготовил пышную постель на сенова­ле. Утром моряки подмазали дегтем колеса тачанки, вычисти­ли пулемет и автоматы, а Панас наловил в Днепре краснопе­рых окуней и заставил Горпину сварить уху.

— Что ж, опять лечиться будем? — спросил бакенщик у Василия за завтраком, показывая на бинты.

— Нет, Панас Тимофеич,— ответил Василий.— Повоюем, а там будет видно! Так товарищ Ковпак говорит!..

Вечером, когда над землей сгустились сумерки, тачанка умчалась.

Степь снова загудела, закружилась под ее колесами. Рас­пахнутые бушлаты и ленты бескозырок трепал ветер, вороные кони летели вперед, как вихрь. Тачанка с грохотом врывалась в села, где стояли гитлеровцы, и бесследно исчезала.

Фашисты организовали погоню за моряками, сторожили та­чанку на степных шляхах, но она была неуловима и появля-лась там, где ее никто не ждал. Моряки, не отрываясь от основных сил Ковпака, действовали по дорогам, налетали на обозы врага, на гарнизоны. Гитлеровские солдаты с ужасом говорили о матросской тачанке, не могли лечь спать прежде, чем не будут выставлены караулы. А лихая тачанка мчалась все дальше и дальше в глубь Украины, подобно огненной ко­леснице.

До хаты бакенщика народная молва доносила о действиях партизан обрывки слухов, но у Днепра тачанка больше не по­являлась. Подкатилась и прошла осень, наступила вторая зи­ма, а моряки все не возвращались. Панас ждал их с нетерпе­нием, прислушивался по ночам к шороху ветра, а тачанки все не было. Услыхал Горобец у своего двора тарахтение тачанки лишь по весне.

Из тьмы апрельской ночи в хату вошли моряки. Панас тот­час узнал всех троих. Моряки были чем-то озабочены, насто­рожены и попросили не зажигать огня. Немного отдохнув, они распрощались и умчались к лесу. А утром в хату Горобца на­грянули фашистские каратели.

Оцепив усадьбу, они обыскали двор, сад, ходили даже на берег Днепра и в степь.

— Где тачанка? — спрашивал злым голосом у Панаса ще­голеватый эсэсовский обер-лейтенант и вертел перед его. лицом пистолет.— Куда девались моряки-партизаны, старая ка­лоша?

— Не знаю,— решительно отвечал Панас.

— А кто заезжал к тебе ночью?

— Сосед с хутора.

— Врешь, у тебя ночевали моряки-партизаны.

Панас молчал. Его били, а он молчал, сжав челюсти, ре­шив умереть, но ничего не говорить о моряках. Горобца отвез-ли в тюрьму, били, подвешивали за ноги к потолку, но он мол­чал, терпеливо перенося побои и муки. С ним вместе в тюрьме находились десятки других советских людей. И они так же, как и он, не поддавались фашистским изуверам. Вернулся он до­мой лишь через два месяца, избитый, в кровоподтеках, но ра­достный, что фашистам не удалось сломить советских людей. Седая голова его стала серебряной, короткая бородка подер­нулась инеем, а карие, чуть прищуренные глаза — еще строже и жестче.

Теперь матросскую тачанку Горобец ждал с каким-то но­вым чувством нетерпеливого ожидания. Он жадно ловил каж­дый слух о действиях партизан Ковпака. И как-то ночью, в июле, тачанка еще раз подкатила к хатке бакенщика. Панас бросился морякам навстречу. С тачанки торопливо • спрыгнул маленький, юркий моряк, за ним сошел широко­плечий.

Василия с ними не было. И Горобец понял, что стряслось что-то непоправимое. Лица моряков были хмуры, головы по­нурены.

Когда вошли в хату, маленький моряк печально сказал:

— Погиб Василий,— и снял бескозырку,— убит под Коростенем...

В эту ночь Панас не спал, а утром объявил морякам о сво­ем желании стать на место Василия.

— У меня теперь дорога одна—с вами, сынки. От фаши­стов мне жизни нет,— говорил он,— С Горпиной мы уже обо всем договорились!

Моряки о чем-то поговорили между собой, но сразу Пана-су не ответили. Только за обедом маленький моряк сказал:

— Ну что ж, Панас Тимофеич, берем мы тебя в свой эки­паж. Будешь вторым номером у пулемета...

— Добре,— радостно сказал Панас и довольно погладил свою бородку.

Целый день Горобец провел у тачанки. По-хозяйски осмот-рел колеса, подтянул болты на рессорах, подкрепил дышло, по­чистил пулемет, постриг гривы у лошадей. Он достал из сун­дука старенький, много лет хранившийся бушлат, бескозырку и выглядел в новом одеянии так браво, что матросы, глядя на него, широко улыбались.

В тот же день Горобец узнал, что маленького моряка зовуг Федей, а большого, со шрамом, Григорием, что первый был из-под Херсона, а второй с Урала, что командиром тачанки был Федя. На заре Панас попрощался с Горпиной, и тачанка сня­лась и покатилась навстречу врагу.

И снова мчалась матросская тачанка вместе с партизански­ми подразделениями Ковпака по раздольной украинской степи, вновь стучал без умолку пулемет. Она летела рядом с ветром, неуловимая, грозная, неукротимая. То она появлялась под Житомиром, то под Волочиском, то гремела где-то под Новоград-Волынском.

Моряки нигде не давали покоя гитлеровцам. Тачанка мол­нией проносилась по дорогам и селам, хлестала по врагу из пулемета. И маленький веснушчатый моряк делал на черенке кнута новые насечки.

Панас, как припаянный, сидел у пулемета и с яростью стро­чил по фашистам. Ветер ворошил его бороду, обжигая лицо. Вороные кони мчали тачанку вперед.

 

 

А. ЗЕМЦОВ

ИМЕНИ ГАЗЕТЫ «ПРАВДА»

В Белоруссии, в Червеньском районе, Минской области, с апреля 1942 года и вплоть до соединения с частями Советской Армии сражался с гитлеровскими захватчиками партизанский отряд имени газеты «Правда». В ходе вооруженной борьбы из отряда выросла партизанская бригада, также назвавшая себя именем «Правды».

Мне самому, к сожалению, не удалось побывать ни в отря­де, ни в бригаде. О существовании их я впервые услышал в июне 1944 года, когда находился в Барановичском партизан­ском соединении. От Налибокской пущи, в которой сосредото­чивались партизаны, до лесов под Червенем было не меньше двухсот километров. Конечно, и такое расстояние с помощью партизанских проводников можно было преодолеть, что я и на­меревался со временем сделать, но Красная Армия внесла кор­рективы в мои скромные корреспондентские намерения: она как следует «выварила» гитлеровские войска в витебском, боб­руйском, минском «котлах» и за несколько недель полностью очистила белорусскую землю от захватчиков. В этой великой битве за Белоруссию Советской Армии помогали славные бе­лорусские партизаны — более трехсот тысяч вооруженных мужчин и женщин, объединенных в сотни боевых отрядов, спа­янных священной присягой на верность Родине.

Теперь минские, полоцкие, слуцкие, глусские, стародорож-ские, полесские, налибокские, червеньские и все другие леса Белоруссии опустели. Ушли из них партизанские отряды, вер­нулись к своим пепелищам и сотни тысяч семей колхозников и горожан, живших в лесах под партизанской охраной. Значи­тельная часть партизан влилась в Действующую армию и до­бивает фашистского зверя, другая часть сменила винтовки и автоматы на лопаты и топоры, вместе со всем народом взялась за трудное дело восстановления хозяйства.

Ростки возрождающейся жизни, они пробиваются, зелене­ют всюду на опаленной кровью и горячими слезами умытой белорусской земле: от Орши до Бреста. За право жить, стро­ить, любить, верить три года шла война, жестокая, не знающая пощады. Никакие усилия оккупантов, никакие их кровавые ка­рательные экспедиции, никакие зверства и массовые расстрелы не могли потушить пожара этой народной войны. Смертным боем бились с оккупантами партизаны.

На всю страну прогремела слава белорусских партизан Константина Заслонова, Михаила Сильницкого, Александра Исаченко, Миная Шмырева, Тихона Бумажкова и многих, мно­гих других. В славной армии народных мстителей не на по­следнем месте был и отряд имени «Правды». В Белорусском штабе партизанского движения мне показали отчет о боевой деятельности отряда, подписанный его командиром Василием Ивановичем Путриком, комиссаром Дмитрием Анисимовичем Захаренковым и начальником штаба Александром Васильеви­чем Корзуном. В отчете говорилось, что отряд с апреля 1942 го­да по день соединения с частями 5-й Орловской дивизии 2-го Белорусского фронта — это было 3 июля 1944 года — совер­шил 43 крупные боевые операции, уничтожил 5 927 вражеских солдат и офицеров, разбил 80 грузовых автомобилей, пустил под откос 100 железнодорожных эшелонов, взорвал 300 желез­нодорожных рельсов, взорвал, сжег, разрушил 109 мостов, сре­зал 421 километр линий связи. Какой славный боевой счет!

А в Червене я вскорости побывал. Конечно, теперь уже без партизанского проводника. Теперь городок — в далеком тылу. Его дело — вести хозяйство, поднимать разрушенные колхозы, строиться, строиться и строиться. И именно об этом говорят слова поэта, выведенные на стене школы, сожженной оккупан­тами:

Забудутся лихие беды,

Застроятся все пепелища,

Наш юный край   в лучах победы

Дорогу к счастью вновь отыщет.

По живым следам, по воспоминаниям участников борьбы, по документам я старался возможно полнее познакомиться с деятельностью и жизнью отряда, с его людьми. Слушаешь рас­сказы, читаешь боевые приказы, донесения, листовки, парти­занские газеты, и перед тобой встает знакомая картина буд­ней народной партизанской войны. События еще ярки, они еще наполнены живым сердечным трепетом, но все-таки они уже история, вчерашняя страница великой книги жизни. Скорее дать людям жилье, накормить, обуть, одеть их, убрать урожай, открыть школы, больницы — вот сегодняшний день Червеня и окрестных сел, здесь развертывается борьба. А что касается истории партизанского отряда имени нашей ленинской «Прав- ды», то я ее записал, не отступая от фактов и документов, за­писал так, как мне рассказали сами партизаны.

Как быть? Этот вопрос встал сейчас же после прихода раз­бойничьих фашистских орд перед советскими гражданами, ока­завшимися на временно оккупированной земле. «Как быть?» — спросили себя коммунист Петр Иванович Иваненко, работав­ший до войны председателем Клинцовского сельского Совета; комсомолец Володя Тоболин из деревни Смоленка, из-за войны прекративший учебу в Минском политехническом институте; беспартийный шестидесятилетний дед Михась, тихо и спокойно проводивший свою старость в уединенной хатенке на берегу речки Волмы; семнадцатилетняя дочь колхозника из Лужицы Маруся Казимирская, только что окончившая десятилетку. Всем им ответила Коммунистическая партия, призвавшая смело вступать на путь партизанской борьбы. И уже осенью 1941 года до жителей Червеньского района дошли слухи о боевых делах партизанского отряда Николая Покровского, действовавшего на территории Борисовского района.

...В полночь 3 апреля 1942 года дед Михась Сииявский услышал осторожный стук в окно. «Кто бы это мог быть?» — подумал старик, поднимаясь с постели. Гитлеровцы? Нет, они стучали бы по-другому, требовательно, нетерпеливо. Может, кто-нибудь из «окруженцев» или бежавших из плена? Но встре­тил он председателя сельского Совета Петра Ивановича и Во­лодю Тоболина. Давно не видался с «ими Михаил Петрович. Председатель успел отпустить изрядную бороду, покрылось щетиной и ребячье лицо Володи. Все они были давние знако­мые, каждый знал жизнь другого, как свою, и каждый верил друг в друга. Иваненко сразу повел речь об организации пар­тизанского отряда. Собеседники поддержали его.

— А у меня,- хлопчики, на первый случай кое-что припасе­но,— сказал хозяин гостям, лукаво улыбнулся в седую бороду и указал рукой в сторону Волмы.— Там, в одном. местечке, за­копал я полтора десятка винтовочек, пулемет да тысяч с деся­ток патронов.

Выяснилось, что и председатель и Володя также имеют свои «склады» оружия. Договорились так: каждый из троих на свою ответственность вербует надежных людей в отряд. 13 апреля все должны собраться на острове Юрьев, что расположен в са­мом центре болот, в Клинокском лесу.

К тому времени гитлеровцы из изменнических, антисовет­ских элементов, повыползавших из всех нор и щелей, создали в деревнях и селах полицейские отряды, понасажали старост и старшин. Появились фашистские служки и в родной деревне Володи Тоболина. Вместе со своим старшим братом Петром, пятью товарищами из Смоленки, Сторина и Шерстиснопы рань-ше, чем уйти в лес, Володя и его товарищи перебили всех поли­цейских, захватили их оружие. У Михаила Петровича Синяв­ского оккупанты произвели обыск, ничего не нашли, но забрали лодку. Дед Михась ночью вплавь переправился через только что вскрывшуюся Волму, откопал оружие и перенес его в ус­ловленное место.

13 апреля четырнадцать человек собрались на островке. От­ныне и до изгнания врага с советской земли они да зову своего сердца вставали на путь вооруженной борьбы с врагом. Они добровольно избрали этот путь — наитруднейший, но един­ственный для них, советских патриотов, воспитанных Комму­нистической партией. Среди первых оказались сотрудник червеньской районной газеты Владимир Шидловский, в последую­щем редактор подпольной газеты, попавшие в окружение офицеры нашей армии Иван Комлюк, Мартын Жилинский. Пришла с винтовкой Маруся Казимирская. Ее она сняла летом 11941 года с убитого солдата.

К концу апреля в группе состояло двадцать человек. Но этого было мало для того, чтобы проводить крупные операции. Вот почему первоначальная тактика партизан заключалась в том, чтобы пробираться в деревни по два — три человека и уничтожать гитлеровских ставленников. 9 мая молодые парти­заны совершили первую по тому времени серьезную опера­цию. Их было двенадцать человек во главе с Мартыном Жи-линским. Ночью, незамеченными, вошли они в местечко Смиловичи, где находилась волостная управа. Часовые были сня­ты. В окна управы полетели гранаты. Убили волостного стар­шину и четырех полицейских, сожгли здание управы.

До этой поры партизанскую группу в силу личного автори­тета возглавлял Петр Иваненко, и формально она еще не назы­валась отрядом. 10 мая все партизаны собрались в лагере. Вы­дался ясный денек. Сквозь сосновые ветви пробивались теп­лые, ласковые лучи вешнего солнышка. Первые успехи окры­лили боевых товарищей. Настроение у всех было приподнятое. Впервые после прихода захватчиков Иваненко тщательно вы­брился. Выглядел он помолодевшим. Еще с мальчишеских лет он слыл в деревне замечательным песенником и весельчаком.

— А ну-ка, дружки, прочистите голоса, да давайте-ка споем веселую белорусскую...

Попели, поплясали, а в полдень Иваненко открыл собрание. Он обратился к партизанам с речью.

— Сегодня нас еще немного, товарищи. На путь борьбы мы только вступили. Это тяжелый путь, и каждый из нас должен здесь, сейчас же, дать клятву Родине, что он не сойдет с него
до полной победы.

Один за другим поднимались партизаны. Каждый, прижи­мая к плечу винтовку, произносил клятву перед боевым своим товариществом.

В то время по всей Белоруссии шел бурный рост партизан­ских отрядов. Минский подпольный областной комитет Комму­нистической партии Белоруссии, возглавлявшийся Василием Ивановичем Козловым, устанавливал связи с районами, раз­вертывал с каждым днем все более широкую политическую ра­боту среди населения. Иваненко знал о существовании подполь­ного обкома, к нему поступали обращения областного комитета, адресованные населению, пришло несколько экземпляров рес­публиканской подпольной «Звезды», но сам он с партийцами-подпольщиками связан еще не был. В вопросе об организацион­ном построении отряда он руководствовался собственными соображениями да советами товарищей. В тот день, 10 мая, он предложил собранию партизан:

— Давайте, товарищи, по-настоящему оформим наш отряд, выберем командира, присвоим себе имя.

Командиром единогласно был избран Петр Иванович Ива­ненко, начальником штаба — Володя Тоболин. По личному опыту я знаю, что тогда, на первом этапе партизанской борьбы, во многих местах происходило не назначение, а избрание командиров, избрание открытым голосованием собрания пар­тизан.

Какое имя присвоить отряду? Петр Иванович вынул из кармана обернутый в чистую тряпицу один из номеров «Прав­ды», вышедших в первые дни войны. В скольких руках побыва­ла эта газета! От времени, от прикосновения многих рук она полуистлела, но по-прежнему бережно хранили ее парти­заны.

— Товарищи! — обратился командир к собранию и поднял повидавший виды номер газеты.-«Правда» несет нам слово родной Коммунистической партии, она всегда учила, воспиты­вала нас любить родную Советскую власть. Поэтому я и пред­лагаю: давайте отряд наш назовем именем газеты «Правда». Имя это славное, и своими боевыми делами мы постараемся его оправдать.

Партизаны единодушно одобрили предложение командира. Так 10 мая 1942 года родился партизанский отряд имени «Правды». В тот же день коммунисты провели партийное со­брание и оформили первую в Червеньском районе подполь­ную партийную организацию. Спустя некоторое время, здесь, при отряде, обосновался Червеньекий подпольный районный комитет Компартии Белоруссии. Отряд занимал сравнительно небольшой лесной массив юго-восточнее Червеня, ограничен­ный реками Волмой и Свислочью. С каждым днем все новые и новые люди приходили в этот лес и вставали под боевое партизанское знамя. Через месяц в нем было свыше пятиде­сяти бойцов.

Партизаном в отряд был принят коммунист, офицер Со­ветской Армии Степан Трифонович Кузнецов. Он жил в лесу, имел оружие и небольшой запас патронов, В начале июня 1942 года Кузнецов встретился с группой бойцов отряда. В первых же боевых операциях новый партизан показал себя умелым и бесстрашным воином. Не раз он рисковал жизнью, был тяжело ранен. Рядовой боец-пулеметчик, командир роты, комиссар отряда, командир отряда и, наконец, командир бригады имени «Правды» — таков путь Степана Кузнецова. С группой бойцов вступил в отряд политрук батареи Петр Иванович Богомолов. Он был рядовым бойцом, командиром роты, начальником разведки, заместителем командира отряда, наконец, начальником штаба бригады.

Для организации диверсионной работы на коммуникациях противника и помощи партизанским отрядам вместе с группой других партийных работников решением ЦК Компартии Бело­руссии был заброшен в тыл врага коммунист Степан Емелья­нов ич Данильчик, работавший до войны председателем Крас-ноcлободского райисполкома. В октябре тов. Данильчик при­шел в отряд, стал политруком роты, затем комиссаром отряда и позже комиссаром бригады.

Сельские комсомолки Нина Прелиcковская, Нина Шидловская вместе со своими подругами во время отхода частей Со­ветской Армии собирали и прятали оружие. Они принесли его в отряд и сами стали партизанками. Пополнение шло глав­ным образом за счет местных жителей. К моменту соедине­ния с частями Советской Армии в бригаде имени «Правды» 80 процентов ее бойцов являлись жителями Червеньского района.

Очень скоро об отряде и его боевых делах стали знать по всей округе. Колхозницы из деревни Турино рассказы­вали:

— В нашей деревне тогда гитлеровцы не стояли, а по­являлись набегами, а в Пуховичах, километрах в пяти от нас, был их гарнизон). С партизанами мы до тех пор еще не встре­чались. Только слушок шел, что где-то есть такие. И вот лет­ним погожим днем въезжает на улицу конная группа. Верхо­вые — все молодец к молодцу. На фуражках — красные лен­точки. Впереди развевается знамя, а на нем шелком вышитые слова: «Партизанский отряд имени -газеты «Правда». Вся де­ревня от мала до велика высыпала на улицу. Обступили мы партизан, многие бросились обнимать их. Старший из парти­зан выступил перед народом, рассказал нам, что воюют они за советскую правду, за землю нашу, что мстят они фашистам за наш разор, за горе наше горькое. Наутро мы прослышали, что гарнизон-то соседний разгромили, многих гитлеровцев и полицейских побили. Вскоре и из нашей деревни человек де­сять ушли в отряд, записались в партизаны.

Осенью 1942 года и в Червеньском и в соседних районах действовали уже несколько партизанских отрядов. Была нала- жена регулярная связь с подпольным областным комитетом партии. Большую политическую работу развернул среди пар­тизан и среди местных жителей подпольный райком партии. Володя Тоболин смастерил самодельный радиоприемник. Каж­дый день стали слушать Москву, записывать сводки Совин-формбюро, распространять их среди населения. К осени в от­ряде было уже свыше двухсот бойцов, и он влился в состав Первой Минской партизанской бригады.

За все время своей боевой деятельности партизанам при­ходилось завоевывать территорию и отстаивать ее. Гитлеров­цы ставили задачу—держать в своих руках населенные пунк­ты вокруг лесной пущи, блокировать партизан. Задача парти­зан была диаметрально противоположна: вышибать врага из этих пунктов. Отряд имени «Правды» совместно с другими от­рядами выполнил эту задачу. Клинок, Волма, Красный Берег, Оточная Слобода, Иваничи, Петровинка, Смолянка, Наукач — эти и многие другие деревни были отвоеваны, в них стояли партизаны. Здесь проходил оборонительный партизанский ру­беж.

У многих людей сложилось представление о партизанах как о людях, которые в основу своей тактики кладут свобод­ный, ничем не ограниченный маневр, у которых нет надобно­сти приковывать себя прочно в какой-то определенной мест­ности, к какому-то ограниченному району. Это и так и не сов­сем так. Все зависит от обстановки, от состава отрядов, от задач, которые перед ними стояли. Известно, что прославлен­ное соединение дважды Героя Советского Союза Ковпака де­лало тысячеверстные рейды и никогда подолгу не останавли­валось на одном месте. Были такие отряды и соединения и в Белоруссии, которые прошли путь от Орши до Бреста, от Гомеля до Гродно.

Основная же масса белорусских партизанских отрядов осу­ществляла лишь ограниченный маневр. Почему? Потому, что эти отряды, созданные по инициативе партийных организа­ций, руководимые подпольными территориальными партий­ными комитетами, состояли почти полностью из местных жи­телей и всеми корнями своими, всеми нитями кровными были связаны с населением, живущим на этой территории. Они зна­ли здесь каждый кустик в лесу, каждое болотце и каждую тро­пинку, что имело очень важное значение в их трудной борьбе. Партизаны пользовались бесконечной народной поддержкой, окружающее родное население питало их силами, помогало им всем, что требовалось для борьбы.

Понятно, в дни жестоких карательных экспедиций, которых немало пришлось пережить партизанам Белоруссии, отрядам нередко приходилось и уходить из родных мест — когда не хва­тало сил защитить их или когда это было выгодно по такти­ческим соображениям. Но как только проходили мрачные дни

походов фашистских карателей, вновь и вновь отряды возвра­щались в родные места, к населению, с которым они кровно связаны. Следует, кстати, заметить, что во время карательных экспедиций значительная часть мирного населения уходила в леса к партизанам, вставала под их защиту, вместе с ними маневрировала.

Гитлеровцы бессильны были разбить партизан отряда име­ни «Правды» потому, что сила отряда была в народе. В ап­реле 1942 года тринадцать человек заложили основание от­ряду. В мае 1944 года в нем было свыше четырехсот воору­женных бойцов. Из отряда имени «Правды» выделилась ини­циативная группа во главе с командиром Николаем Сыроватским, комиссаром Захаром Бодровым и начальником штаба Иваном Апанасенко. Скоро эта группа выросла в самостоя­тельный большой партизанский отряд. Было в первой Минской бригаде к середине 1943 года немногим более тысячи парти­зан. Из бригады выделился вначале отряд имени Кирова и положил основание новой бригаде того же имени. В октябре 1943 года вышел из бригады и отряд имени «Правды». Он по­ложил основание бригаде, на знамени которой было написано то же славное имя нашей «Правды». В бригаде объединились четыре боевых партизанских отряда. Из одного отряда рож­далось два, три, а то и четыре, из одной бригады — две, три. Отряды и бригады не становились от этого дробления малочисленнее. Партизан в первой Минской очень скоро стало свы­ше полутора тысяч, а в двух   других   бригадах—по   тысяче.

Гитлеровцы не могли разбить отряд имени «Правды» еще и потому, что и в соседних районах —в Борисовском, Плеще-нецком, Белыничеком, Березинском — по всей Белоруссии жи­ли, воевали, непрерывно росли другие отряды партизан. Как можно всех их разбить, выловить? Кинутся каратели в одно место, а в другом, где они были только вчера, уже появился новый отряд. Партизан поддерживали, помогали им, оберегали их миллионы мужчин, женщин, детей, поддерживал весь бело­русский народ.

Одна из основных задач отряда имени «Правды» состояла в развертывании диверсионной деятельности на коммуникаци­ях противника. Все улучшенные грунтовые дороги были пере­копаны, завалены, минированы, мосты на них были взорваны. Через территорию района проходят шоссейные магистрали Минск — Могилев и Минск — Бобруйск. Для противника они имели первостепенное значение. Дороги эти фашистами уси­ленно охранялись. Кому доводится бывать в этих местах уже теперь, тот непременно обращает внимание на развалины своеобразных дерево-земляных крепостей, обнесенных по кругу высокими земляными валами. В таких крепостях стоя­ли гитлеровские гарнизоны по охране шоссейных дорог. Этим гарнизонам жилось не слаще, чем солдатам, находящимся на передовой линии фронта. Участок Могилевской автомобильной дороги в несколько десятков километров контролировался от­рядом имени «Правды».

По мере того как отряд накапливал боевой опыт, расши­рялся и круг его боевых дел, совершенствовались методы борьбы, увеличивалась сила ударов по врагу. В первоначаль­ный период жизни отряда железнодорожные магистрали еще не входили в сферу его боевой деятельности. Но вскоре пар­тизаны поняли, что именно на железных дорогах можно силь­нее всего бить фашистов и ближе всего вступать в непосред­ственное боевое взаимодействие с Советской Армией.

Гитлеровские генералы называли работу партизан на сталь­ных магистралях «железнодорожной войной». Для охраны до­рог командование противника вынуждено было бросать зна­чительные людские силы, массу боевой техники. Чего только не придумывал враг для того, чтобы обезопасить свои комму­никации! На важнейших железнодорожных путях появились через каждые два — три километра дзоты с пулеметами и ми-нометами, Было прекращено движение эшелонов по ночам. Изобрели гитлеровские военные техники специальный миноотбрасыватель перед паровозом. Днем составы отправлялись в путь лишь после обхода участков и пропуска контрольных поездов. По балластовой насыпи около рельсов известковым раствором проводили белые каемки и проверяли, не повреж­дены ли они, не оставлено ли на них следов. Вырубали лес на двести — триста метров по обе стороны путей, минировали подходы к ним. Запрещали гражданскому населению прибли­жаться ближе чем на полкилометра к железнодорожному по­лотну, установленные переезды и переходы линий строжайше контролировали. Все было тщетно! Несмотря ни на что, эше­лоны летели под откос.

Партизаны научились сами делать мины. В одном из от­рядов Барановичского соединения я познакомился с партиза­ном Федором Губенко, который стал выдающимся мастером по этой части. Своими руками он сделал 236 мин. Он изобрел мину-«недотрогу». Если гитлеровцы и обнаруживали ее, то, сни­мая мину, они неизменно гибли. Вражеские железнодорожни­ки стали пускать впереди паровоза платформу: мина подры­вала ее, а локомотив оставался невредимым. Но Федор Гу­бенко перехитрил и тут врага. Он усовершенствовал свою «недотрогу», придумал для нее еще один рычаг, названный партизанами «громоотводом», и в результате мина стала взры­ваться только под паровозом, не трогая идущую впереди него платформу.

Партизаны систематически, особенно на последнем этапе своей деятельности, разрушали железнодорожное полотно. Это называлось «рельсовой войной», а попросту, в партизан­ском обиходе,   «концертами».   Такие   «концерты»   доставляли массу хлопот фашистам. Одновременно на линию выходили десятки партизанских отрядов, и куски многих тысяч взорван­ных рельсов летели со свистом в воздух, магистраль надолго выбывала из строя. За одну ночь, с 19 на 20 июня 1944 года, в самый канун наступления наших войск, белорусскими парти­занами было подорвано 40 775 рельсов, разрушено множество мостов на главных путях.

Партийные организации и командиры отрядов отбирали для диверсионной работы на железнодорожном транспорте самых надежных и боевых людей, в первую очередь коммунистов и комсомольцев. Глубокой осенью 1942 года, в дни боев под Сталинградом, Володя Тоболин и его два товарища первыми отправились на железную дорогу, на участок между Минском и Марьиной Горкой. Выпал снежок.. Ребята запрягли в сами лошадку, положили две самодельные мины и тронулись в опасный путь, на новое боевое дело. Удача была полная: эше­лон в тридцать вагонов с военным грузом был взорван. Так был открыт новый счет мести.

Одной из первых начала диверсионную работу на желез­ной дороге комсомолка Маруся Казимирская, девушка вели­кой отваги. В отряде она была любимицей всех. Не было ни одной сколько-нибудь значительной операции, в которой она не участвовала бы.

— Небольшая такая, светленькая,— рассказывают о ней товарищи.— Вечно, бывало, поет. Когда мы начали работать на «железке», попросилась у командира и Маруся, чтобы за­числили ее в диверсионную группу. Вначале командир не раз­решал, жалел ее, да и дело-то, как нам тогда казалось, было
не совсем женское. Но разве ее удержишь! В один из дней января 1943 года взяла она салазки, положила на них два­дцать килограммов тола и ушла. Одна, без помощников. Око­ло станции Колодищи эшелон с гитлеровскими солдатами и офицерами свалился под откос—было это дело рук Маруси. Позже она не один еще эшелон «сковырнула».

В мае 1943 года отряд вел бой с карателями. Партизаны оказались в кольце. Прерывались с боем.

— Вперед, за родную землю!—крикнула Маруся Казимирская и открыла огонь по наступающим цепям оккупантов.

На врага пошли грудью. Гитлеровцы не выдержали пар­тизанской атаки и побежали. В этом бою Маруся погибла. Тяжело переживал отряд новую утрату. Раньше был смер­тельно ранен Володя Тоболин, а теперь ушла и эта смелей­шая партизанка. Над трупом девушки в белой косыночке, окрашенной ее алой кровью, товарищи плакали и клялись от­платить врагу. В рукописном литературно-художественном журнале «Мститель», издававшемся в отряде, было помещено такое стихотворение:

 

 

ПЕСНЯ О ДЕВУШКЕ

(Памяти Маруси Казимирской)

С врагом озверелым в неравном бою,

В бою благородном и смелом,

Пал юный боец и винтовку свою

Прикрыл холодеющим телом.

 

Бои отгремели... ушли на Восток...

Девчата бойца схоронили.

И с клятвой они положили венок

На той одинокой могиле.

 

И была среди девушек этих одна,

Она им сказала: «Девчата!

Нам плакать не время, винтовка должна

Врагу отомстить за солдата».

 

Тяжелые дни поплыли чередой,

Как черные, страшные птицы...

И мать и отца смелой девушки той

В   гестапо замучили   фрицы.

 

Родную деревню, ограбив, сожгли

И, вывернув за   спины руки,

В позорное рабство подруг увели,

На голод в чужбине, на муки.

 

Пылали пожары над нашей страной.

Сочились кровавые раны.

Нас Родина звала на мстительный бой,

И шли в этот бой партизаны.                                *

И, жесткий ремень прижимая к груди,   

С винтовкой   бойца   за плечами,

С веселой улыбкой   всегда впереди

Шагала та девушка с нами.

 

И в каждой засаде и в каждом бою

Гремел ее выстрел расплатой

За кровь и за слезы в родимом краю,

За мать, за отца, за солдата!

 

Борьба была тяжела. Она требовала жертв. Родную зем­лю пришлось отстаивать кровью. То один, то другой падал в этой суровой борьбе. Роман Никитин, казалось, был загово­рен от вражеских пуль. Во многих боевых операциях он при­нимал участие и всегда оставался целехонек. Десять раз он пробирался в гарнизоны врага, в штабы гитлеровских частей и совершал диверсии. Четырнадцать эшелонов противника взорвалось на поставленных его руками минах. И все-таки на­шлась у фашистов такая мерзкая пуля, которая долетела до благородного сердца Романа Никитина.

Володя Лукин свалил под откос одиннадцать воинских же-лезнодорожных составов. Ночью трудно стало пробираться на железнодорожное полотно: гитлеровцы выставляли усилен­ную охрану, пускали овчарок. Володя стал рвать поезда днем. И однажды его поймали прямо «на работе»: он закапывал на полотне мину. Их было десятеро — он один. Был у него толь­ко пистолет. Но он бился, уничтожил двух гитлеровцев, а по­следний патрон пустил в себя. Живыми врагу не сдаваться! — это был железный партизанский закон.

Геройской смертью пал комсомолец Иван Чичерин. Он был диверсионником. И так же, как Роман Никитин, как Володя Лукин, не боялся ходить на железную дорогу днем. Одна­жды, соблюдая все предосторожности, подполз Иван почти вплотную к железнодорожному полотну и спрятался в неболь­ших кустиках. Смотрит из-з.а них: ходят по полотну патрули. И почему-то в это пасмурное, дождливое утро их было боль­ше, чем всегда. На каждые полкилометра по двое: один идет в одну сторону, другой — в обратную.

Иван сидел и ждал. Время шло медленно. Мелкий дождик моросил без перерыва. Это помогало партизану маскироваться, но промок он до нитки и очень озяб. Когда же они хоть на несколько минут оставят свои посты, присядут поговорить, раскурить по сигарке?.. Нет, они все ходят и ходят. Глухо стучат по шпалам солдатские, с подкованными каблуками сапоги.

Такой строгой охраны, такой массы патрулей Ивану не приходилось видеть, хотя и был он далеко не новичком в сво­ем деле. С пустыми руками уходить не хотелось. Но подсту­па к дороге решительно не было. Расстроенный, перемерзший, парень совсем было решил повернуть восвояси. Не впервые ведь так! Чтобы взорвать поезд на охраняемой дороге, надо запастись изрядным терпением, уметь выждать подходящий момент. Бывает, что сидишь и день, и два, и три, а удобного случая для операции так и не подвернется. Иван уже начал было отползать назад, когда чуткий слух партизана уловил шум идущего поезда. Он поднял из-за укрытия голову, по­смотрел в сторону Минска и увидел: грохоча, сползает с ук­лона бронепоезд. Сквозь щели камуфлированных вагонов гля­дят стволы пулеметов, задрали вверх хоботы орудия.

Кто знает, как пришел партизан к решению, о чем он ду­мал в эти минуты? Кто расскажет об этом? Все унес он с со­бой, простой крестьянский парнишка с комсомольской книж­кой в кармане, решивший, что он не должен пропустить к фронту эту грозную силу, что он, смертельно уставший, пере­мерзший, может остановить и разбить ее вот здесь, сейчас же, разбить, чего бы это ему ни стоило.

В последнюю предсмертную и такую великую минуту свою глядя на ползущее бронированное чудовище,   может,   увидел Иван своей обостренной мыслью проколотый штыком гитле­ровца трупик грудного ребенка на большаке, может, вспомни­лась ему окрашенная алой девичьей кровью косынка Маруси Казимирской? А может, увидел он себя, студента техникума, в вышитой полотняной косоворотке на колхозной ниве? Какая была жизнь! Небо голубое-голубое, а он, разбросав руки, ле­жит на утренней росистой траве. Каждую слезинку росы прон­зает солнечный луч, и она светится, горит, переливается раз­ноцветными искрами. Тишина. Даже березы, как невесты, уб­ранные в весенний цветистый наряд, не шепчутся между со­бой. Но вот с шумом пронеслась над головой птичья стайка. Вертятся, кувыркаются серые клубочки в голубом океане. Про­летели, и опять тишина.

Кто же отнял эту прекрасную жизнь, недопетую юность? Кто потушил тот чудесный вечер, когда, взявшись за руки, хо­дил Иван с любимой дивчиной по берегу Волмы? Да и где те­перь она, синеглазая, неповторимая? Отняли захватчики. Они украли все и оставили одну ненависть — смертельную, неист­ребимую. Они полагают, что за стальными плитами в мчащем­ся поезде им безопасно. Но, нет, гады, ошибаетесь! Есть сила, да, есть на нашей советской земле сила посильнее этой стали!

А поезд был рядом. Через каждую минуту он мог уйти, проскочить невредимым, дойти до цели, убивать, жечь, разру­шать. Нет, он не должен был пройти! Так сказал себе один из сынов Белоруссии, совсем еще юный, но сильный бесконечной силой своей матери-Родины, вскормившей и воспитавшей его. Не много потребовалось Ивану времени для того, чтобы привя­зать к спине взрывчатку. На глаз определив расстояние до по­езда, он встал и пустился бежать к полотну. Патрули замети­ли, открыли стрельбу. Возможно, и не одна пуля пробила те­ло героя, но сердце было цело, гневное его сердце! Оно прика­зывало: не падай, не падай! Не пропусти, не пропусти! Вы­брался партизан на насыпь. Встал лицом вперед. Маленький, незаметный. Грохочущая бронированная громада наскочила на него и раздавила. Все произошло мгновенно. Ахнул оглуши­тельный взрыв. Паровоз будто споткнулся, подпрыгнул и шлепнулся со страшным грохотом на бок, потянул за собой вагоны.

Бронепоезд не дошел до фронта. Телом своим ему прегра­дил путь белорусский партизан-комсомолец Иван    Чичерин.

О подвиге своего товарища в отряде узнали спустя неко­торое время. Был захвачен в плен один из патрулей. Он рас­сказал, что видел человека, бросавшегося под паровоз. Вместе с пленным гитлеровцем направились товарищи Ивана к тому месту и недалеко от полотна нашли кусочек его фуражки с клочком красной ленточки на околыше.

Так воевали и так умирали партизаны отряда, на знамени которого стояло имя ленинской «Правды».

 

 

П. КУЗНЕЦОВ

СОЛДАТЫ ИДУТ НА ЗАПАД

1. Встреча

Над осыпанными золотистой листвой реками и лесами Литвы занималось холодное осеннее утро.

Обманчива лесная тишина. Под высокими соснами и кед­рами притаились штурмовые орудия, готовые к бою. Расчеты ожидали только сигнала. Под каждым кустом, в палатках, окопчиках, шалашах, просто на траве сидели и лежали стрел­ки, автоматчики, пулеметчики, минометчики. У самого выхода к траншеям переднего края стояли в укрытиях пушки прямой наводки и расчеты противотанковых ружей.

И все это казалось завороженным. Ни шума, ни говора. На позициях противника была такая же тишина.

Минуты ожидания казались бесконечными. Стрелка часов подходила к одиннадцати. Полковник, глядя на часы, передал приказание:

— Огонь!

Лес ожил в одно мгновение. Земля содрогнулась от грома артиллерии. Батареи огневым ураганом обрушились на пози­ции врага*...

Лихо дрался с гитлеровцами командир отделения автомат­чиков Герой Советского Союза Рудаков. Минометный огонь противнику, непрерывный и плотный, задерживал гвардейцев. Они залегли в покинутых врагом окопах.

На поддержку пехотинцам вышли два танка и самоходная пушка. У окопов танкисты замедлили ход. Люк первой ма­шины откинулся, и показалась голова танкиста в кожаном шлеме.

— Пристраивайся, хлопцы, подвезем ближе!

Рудаков ждать не заставил. Гвардейцы поднялись и, при­крытые надежной броней, снова ринулись на врага. Высадив автоматчиков у окруженного колючкой лесного поселка, тан­ки и самоходная пушка с грозным ревом навалились на огне­вые гнезда противника, давили гусеницами растерявшихся гитлеровцев, сокрушали блиндажи.

Автоматчики ворваались в лесной поселок. Из-за угла мрач­ного домика выскочили с поднятыми руками четверо здоро­венных фашистов. С перепуга они громко кричали:

— Рус, ура! Рус, ура!

Рудаков, готовый было «освежить» гитлеровцев очередь из автомота, расхохотался:

— «Караул» вам надо кричать, а. вы «ура» тянете. Ло­жись, шпана!—отдал он команду, сопроводив ее соответст­вующим жестом, и четверо гитлеровцев покорно легли жи­вотами на землю.

Из дымных конур и сырых, насквозь исхлестанных осенни­ми ливнями бараков выходили изможденные люди.— Тусклы­ми, еще не ожившими глазами они всматривались в лица гвар­дейцев и неуверенно шли к ним с распростертыми руками.

— Наши?!

— Товарищи!

— Сыночки!

Черный застенок гитлеровских палачей открылся перед на­ступающими бойцами. В безымянном лесном лагере томились угнанные на фашистскую каторгу русские люди.

Казалось, скопище лесных бродят и нищих выросло перед бойцами. Русские старики в отрепьях, заношенных и    зашла-* тайных до последней возможности... Женщины и девушки в дерюге, едва прикрывающей тело... Детишки, истощенные го­лодом, обметанные коростой и лихорадочной сыпью...

В первые минуты встречи слов было мало. Все передуман­ное и выстраданное за три года рабской неволи вылилось сейчас в слезах, поцелуях и рукопожатиях.

Люди-тени выходили навстречу своим освободителям. Русские, украинцы, белорусы... Мученики, изнуренные каторж­ным трудом и нечеловеческими унижениями. Все больше ста­рики и подростки. Рабочий день здесь был одинаков для всех—15 часов. Паек — 200 граммов эрзац-хлеба и овсяная баланда. Кладбище—рядом. К нему вели все тропки из этого страшного л-атеря.

Рудаков медленно обходил бараки. На площадке около сигнального столба с подвешенной орудийной гильзой сержант остановился.

Падали желтые листья с белых, колеблемых ветром берез. Тревожно забилось солдатское сердце. Кажется, еще ни в од­ном бою, когда смерть висела над головой, не испытал он та­кого чувства нерешительности.

Опустив руку с зажатым в ней стволом «автомата, Рудаков сделал еще один шаг.

Рядом с глубокой воронкой, на узелке с тряпьем, сидела старуха. На коленях у нее стояла обгорелая консервная банка с проволочной дужкой — жалкое подобие котелка. Кто-то из бойцов дал старухе сухарь. Она мочила его в мутной сырой воде и жадно грызла, пугливо озираясь по сторонам, словно боялась, что кто-нибудь отнимет.

Холодок прошелся по спине Рудакова. Он пригнулся, и, еще раз пристально взглянув в лицо старухи, сказал отрыви­сто и испуганно:

— Мама!

Сухарь (выпал из затрясшихся сморщенных рук. Откати­лась, расплескивая воду, обгорелая банка'. Старуха, тяжело дыша, поднялась, и крупные слезы выступили на ее глазах:

— Лешенька, дитеночек мой!

Мать героя в жалком рубище фашистской рабыни упала на крепкие руки сына.

2. У ворот Клайпеды

Тридцать пять-сорок километров в день — хороший бросок советского солдата на запад. Но это не только марш, это и не­прерывные бои с отчаянно сопротивляющимся противником, это штурмы его оборонительных крепостей.

Солдаты торопятся. Стремительный порыв захватывает всех. Из уст в уста передается по наступающим цепям и колоннам приказ с благодарностью войскам. На победный салют родной Москвы новыми боевыми подвигами отвечали храбрые сыны великой Советской Родины.

Мы у переправы. Это пятый взломанный рубеж вражеской обороны.

— Сколько верст до Германии осталось, братуха? Хорошо бы к вечерку поспеть! — заговаривает с шофером усатый ездо­вой, заехавший на своей повозке со снарядами в самую гущу
артиллерийских машин.

Гвардеец-шофер, злой и всклокоченный, высунувшись из ка­бины, обрушивается на ездового:

— Куда тебя, лешего, занесло? Эк, растараканил усищи! Убери телегу с дороги! Куда торопишься?

— А ты не серчай, братуха. Тороплюсь: огурчики для Гитле­ра везу. — Усач, озорно свистнув, подхлестнул лошадь и под самым носом у сердитого шофера проскочил первым к пере­праве.

Новые дорожные указатели вырастают за переправой:

— На Либаву.

— На Клайпеду.

— На Тильзит.

И по всем этим дорогам стремительно, напролом движут­ся колонны пехоты, мчатся тяжелые танки, тягачи с орудиями, машины, мотоциклы, повозки. Впереди многих колонн, возглав­ляя своих бесстрашных солдат, по-суворовски деля с ними все тяготы и радости походов, шагали полковники и гене­ралы.

В приморском парке города Паланга, кажется, только что закончился большой пикник. Под кустами, в траве, еще тлеют угли костров, множество пустых бутылок валяется по краям аллей. У газонов и асфальтовых подъездов коттеджей стоят роскошные автомобили, точно ожидая своих хозяев. «Оппели» и бутылки, разбросанные повсюду, имеют свою ис­торию.

Гитлеровские помещики, чиновники и офицеры спасались из Паланги на катерах, легких судах, а иные просто убегали вдоль пляжа, рассчитывая на скорость собственных ног. Автомобили дальше приморского парка не шли — дальше было море. А в городе уже громыхали советские танки, и наша грозная пехота вслед за ними рвалась к побережью. Каждый солдат бережно нес с собой сквозь огонь боев пустую бутылку, чтобы первым набрать воды из Балтийского моря и доставить своему командиру в знак выполнения боевой задачи. Но первых в эти минуты выхода к морю оказалось так много, что запоздавшим пришлось бросить свои бутылки. Бутылок оказалось ты­сячи.

Зарево огромного пожара подымается вдали. Все больше расширяется стальной пояс, отсекший выход противнику из Прибалтики по суше.

От Кретингена, Тильзита, Пликкента идут к Клайпеде же­лезнодорожные магистрали. Густая паутина шоссейных дорог из Латвии, Литвы и Восточной Пруссии заканчивается здесь, в одном из крупнейших портов Балтийского моря.

Побережье охвачено огнем сражения, длившегося уже не­сколько дней.

На морском берегу разбросаны уютные коттеджи Паланги, освобожденной от гитлеровцев. Наблюдательные пункты на крышах. В подвалах — амбразуры огневых гнезд. Белый песок изрыт траншеями и окопами. Слева начинаются приморские ле­са до самой Клайпеды. В лесах еще сопротивляется враг.

В настороженной тишине, наступившей после артиллерий­ской перестрелки, я услышал вдруг звуки домбры и протяж­ную казахскую песню. Командир минометчиков, занимавших этот рубеж, капитан Красавченко заметил мое удивление:

— Это наш Нариманбек отдыхает. Отчаянный солдат, пре­красный разведчик.

Мы вошли в палатку, разбитую на прибрежном песке и вхо­дом обращенную к морю. Окруженный товарищами, молодой казах с черными кудрявыми волосами сидел, поджав под себя ноги, и на домбре наигрывал мелодию, сопровождая ее словами импровизированной песни:

Дошел до моря из Кокпектов,

У казаха крепкие ноги.

Фашиста бил, языка ловил,

У казаха крепкие руки.

В Берлин иду, там дело есть

Серьезное казаху:

С Гитлером надо счеты свесть,

Добить надо собаку.

 

Нариманбек Буркутбаев был возбужден: сам генерал, командир дивизии, приказал ему отдыхать после дерзкой и удачной операции.

По непроверенным данным, в лесу под Клайпедой появи­лась новая вражеская часть. Надо было узнать, откуда и какие силы бросили гитлеровские генералы на оборону Клайпеды.

Разведчиков вызвали в штаб, и там был задуман этот сме­лый план разведывательного рейда.

Вечером, когда сгустились сумерки, к морю выехал автомо­биль-амфибия. В кабине сидели двое пулеметчиков и три раз­ведчика. Группу возглавлял младший лейтенант Нариманбек Буркутбаев.

Машина вошла в воду. Водитель включил винт, и автомо­биль пошел в открытое море. Отплыв несколько миль, развед­чики изменили курс и пошли прямо на вражеский берег, к отме­ченному на карте месту.

С моря гитлеровцы привыкли встречать только свои суда. Здесь бродили их сторожевые катера, лодки и шлюпки с под­ходящих к рейду военных кораблей.

Автомобиль уже подходил к самому берегу, когда его оклик­нул часовой.

— Свой, свой! — ответил на чистом немецком языке развед­чик Анатолий Голубев. Трое друзей, выбравшись в воду из ма­шины, пошли на голос часового.

Голубев выругался по-немецки, и это окончательно успоко­ило часового, который сам теперь шел к нашим разведчикам, поблескивая электрическим фонариком. Маскировочные хала­ты наших солдат пригодились здесь кстати.

Встреча состоялась. Она было недолгой. Голубев в упор по­дошел к гитлеровцу, а Нариманбек схватил его сзади за шею. Прежде чем тот опомнился, он воткнул ему в рот приготовлен­ный заранее кляп и, взвалив на свои крепкие плечи, быстро по­тащил к машине.

Автомобиль на полном газу уже уходил в море. Гитлеровцы на берегу всполошились. Вспыхнули ракеты. Заговорили мино­меты, но было поздно. Фашистский часовой поплыл к советско­му берегу с вынужденным докладом.

3. Девушка из Чингиз-тау

У Баян черные, как угольки, глаза, длинные косы, аккурат­но собранные сейчас под солдатскую шапку, и лицо такое брон­зовое от загара, точно девушка только что вернулась с шафран­ных степей солнечного джайляу.

Мы встретились с ней в Германии, в Гинденбурге, на Вил-лен-штрассе, в просторном и роскошном особняке бюргера.

Комната, где расположились девушки-снайперы, походила на антикварный магазин. Чего только не было в ней нагороже­но владельцем: громадное трюмо, плюшевые диваны, картины в золоченых рамах, огромные французские часы, играющие ме­нуэт, и стол с цветистым банкетным сервизом!

Но один угол был очищен от этого нагромождения вещей. Три снайперские винтовки, вещевые мешки, скатки шинелей — все это в строгом порядке занимало свое место. Маленький сто­лик, покрытый скатертью с русской вышивкой, говорил уже о собственных вкусах новых, столь нежданных в Гинденбурге квартирантов.

В камине весело потрескивали дрова. На спиртовке шумел кипящий эмалированный чайник. За солдатской беседой я узнал историю Баян Байхожиной — ефрейтора Н-ского стрелкового полка...

Когда степи облетела молва о подвигах казахской девуш­ки, Героя Советского Союза Маншук Маметовой, узнали эту весть и в аулах Заиртышского Чингиз-тау.

От юрты к юрте переходили взволнованные рассказы. Рож­дались легенды и песни. В те дни не только молодые джигиты отправлялись на фронт отомстить за смерть родной Маншук, но и девушки стремились к полям сражений, где билась с врагами юная героиня степей.

Отец Баян — Байхожа — не стал противиться желанию до­чери. Он только покачал головой и сказал:   — Маншук, наверное, была покрепче тебя. Выдержишь ли ты, девочка моя, нелегкую дорогу, предназначенную воинам? Подумай лучше и реши сама.

Но Баян уже твердо решила. Недолгими были сборы. С од­ной из формировавшихся в Казахстане частей девушка отпра­вилась на фронт.

— Мне не посчастливилось сначала, — говорит она. — Еще не доехала до места назначения, как на эшелон налетели само­леты. Они стреляли из пулеметов по вагонам. Одна пуля ока­залась моей!

Раненая Баян осталась в госпитале. За ней заботливо уха­живали врачи. Жители маленького белорусского селения при­носили ей цветы, гостинцы.

— Я скоро поправилась, но в родную дивизию уже не попала. Меня направили в дорожный батальон.

Никто в Чингиз-тау не знал, что где-то на берегу Западной Двины под завывание ветра в темные белорусские ночи обере­гала Баян военный прифронтовой мост.

— Однажды я заметила двух крестьян. Они шли оврагоми тянули за собой санки с соломой. По этому оврагу обыкно­венно никто не ходил. Я стала наблюдать. Путники немного задержались под мостом, а когда пошли дальше, то соломы на санках уже не было. Я окликнула этих людей, но они резко

прибавили шаг. Тогда пришлось открыть огонь из винтовки. Одного подбила, второго задержала. «Мужички» оказались ди­версантами, а под соломой они везли взрывчатку.

Орден Красной Звезды был первой наградой смелой и со­образительной девушке.

В заметенном снегами блиндаже неподалеку от моста жили они —три подруги: Баян Байхожина, Вера Короткова и Ксения Божко, три скромных солдата дорожного батальона, три про­стые советские девушки.

А фронт уходил все дальше и дальше.

Девушек тянуло ближе к боям, они мечтали стать снайпера­ми или пулеметчицами, они даже стыдились писать домой письма.

— Мы же были между фронтом и тылом и совсем не ви­дели войны. А дома, небось, думали... — точно в чем-то оправ­дываясь, говорит голубоглазая Ксения, по-мальчишески задор­но вскидывая опустившийся на лоб локон белокурых волос.

Подруги не только мечтали, они стали писать рапорты, до­биваясь отправки в действующую часть.

Девушки добились своего. Командование удовлетворило их -просьбу, и подруги уехали в район боев.

Не прошло бесследно время службы в дорожном батальо­не — Баян научилась владеть оружием и в снайперской группе приобрела хорошую славу.

Девушка умело выбирала засады, терпеливо, как степной охотник, выжидала и высматривала врага, чутким ухом ловила каждый звук и шорох вокруг, пули ее не знали промаха.

Скоро вся дивизия узнала о Баян. Из своих засад она уби­ла девять гитлеровцев. Орден Славы был второй наградой, за­служенной уже на поле боя.

Просторы Белоруссии, Литвы и Польши прошла в горячих боях девушка из Чингиз-тау. Настал давно желанный день. Воины Советской Армии ворвались в логово фашистского зве­ря. Вместе с боевыми товарищами шла Баян по вражьей земле.

В предместьях Гинденбурга был особенно ожесточенный бой. Гитлеровцы отбивались с чердаков, из подвалов строений, устра­ивали засады в самых неожиданных местах.

Баян из-за кирпичных стен высокого здания выслеживала цели и снимала меткими выстрелами засевших в домах гитле­ровцев.

Острый осколок поранил Баян щеку. Командир приказал ей пойти в санбат, но девушка сама перевязала рану, и на улицах горящего поселка ее видели в первых рядах наступающих солдат.

— Пятнадцатого фашиста я убила в этом городе. И орден Отечественной войны получила здесь.

Глаза Баян блестят ярким, глубоким светом.

Мы прощались на террасе, обвитой желтым прошлогодним плющом, слегка запорошенным свежим, только что выпавшим снегом.

— До встречи в Берлине! — донесся мягкий, негромкий го­лос Баян, когда закрывалась калитка.

— До скорой победной встречи в Берлине, родная Баян!

 

 

Б. ГОРБАТОВ

ГОД СПУСТЯ*

1

Товарищ!

Где ты дерешься сейчас? На Карпатах, в Румынии, под Вар­шавой?

Ровно год назад шли мы с тобой по донецкой земле. За Миусом синели курганы, тлел опаленный ковыль на Саур-мо-гиле, и степь после боя тяжко дышала, как утомленный конь, — сизый пар колыхался над нею.

Ты сказал мне, показывая на Миус, на терриконы:

—   Вот мы и дома. Чуешь? Донбассом пахнет... Я отвел от тебя глаза и тихо ответил:

—   Нет. Чуешь? Больше не пахнет Донбассом.

И тогда мы оба жадно, нетерпеливо вдохнули запах родной земли: пахнуло разгоряченной степью, сухою травой, пылью, медовым клевером, чебрецом, горькой полынью... Только запа­хов угля и дыма не было.

Мы стояли с тобой на кургане, а перед нами, как многотруб­ный пароход, лежал Донбасс. Ни одна труба не дымила!

Говорят, в те дни, как никогда, был чист воздух Донбасса, да только нам с тобою этим «чистым» воздухом дышать было невмоготу!

Небо без кучерявых заводских дымков — разве ж это небо Донбасса? Степной ветер без терпкого запаха кокса — разве ж это ветер Донбасса? Ночь без зарева плавок? Утро без пету­хов и гудков? День без грохота молотов, шипения пара, крика «кукушек»? Тихий Донбасс — разве ж это Донбасс?

Только с терриконов да шлаковых отвалов, как и прежде, подымалась к нам буро-рыжая пыль. Пыль былой добычи, бы­лой славы...

Мы прошли с тобой в те восемь дней весь Донбасс. Крама­торск, Горловка, Макеевка, Сталино, Мариуполь... Кладбище городов и заводов... Лагерь уничтожения человеческого труда.

* Письма товарищу,

 

Товарищ!

Для нас с тобой завод, шахты, домна никогда не были мерт­выми, неодушевленными созданиями. Каждый заводской гудок имел свой особый голос, каждый дымок — свой росчерк в не­бе, каждая домна — свои капризы, каждый «мартен» — свой характер, каждый угольный пласт — свое имя и свою «струю», каждый завод — свое лицо, судьбу и особенность. Были заводы красивые и некрасивые, веселые и сумрачные, чопорные и разу­хабистые; были пласты тощие и толстые, хитрые и простодуш­ные, крепкие «алмазы» и танцующие «мазурки», точные «ар-шинки» и запутанные «никаноры»... Каждая балка на заводе, каждый опалуб в лаве были тебе знакомы и дороги. В них вло­жен труд. Твой, твоего отца или твоего деда. И вот — нет ни­чего... Горы изуродованного металла. Крюк разрушенного мо­стового крана сиротливо болтается над руинами...

Мы много с тобой слез видели, товарищ, за эти годы — и детских, и девичьих, и бабьих слез. Здесь, в Донбассе, год назад мы увидели, как плачут шахтеры.

Страшные это слезы, товарищ!

Ты расстался с Донбассом на поле боя. Так прощаются с тяжко раненным другом. Смотришь, как уносят его санитары, провожаешь долгим вздохом: выживет ли? — и, смахнув слезу, снова бросаешься в огонь.

Так и ты на поле боя простился с тяжко раненным Донбас­сом. Посмотрел в последний раз на бездыханные трубы, вздох­нул и по битому стеклу улицы Артема пошел вслед За танками дальше, на запад—мстить за Донбасс.

2

Товарищ!

Два года ты гонишь врага. Два года ты идешь по обуглен­ной, растерзанной, разоренной земле. Ты видишь, как горят за­воды, и никогда, — как они дымят.

Что там делается, за твоей спиной, на освобожденной тобою земле, того ты не видишь. Ты уносишь с собой в новый бой за­пах гари и горя. И новый заряд ярости.

Когда три года видишь, как падают срубленные снарядами сосны, трудно поверить, что где-то из таких же сосен делают корабельные мачты.

Ты сказал мне как-то!

— Небось, в Донбассе все теперь бурьяном заросло...

— Нет. Почему же? Восстанавливают.

— Кто? — грустно усмехнулся ты. — Рабочие руки воюют или пушки на Урале льют. Нет, Донбасс—это послевоенное дело. Это нас ждет. Вот отвоюемся, придем на пепелище, будем строить...

— А хотелось бы в новый дом прийти?—засмеялся я.

— Да уж не грех солдату... Новый не новый, а все-таки...
...Как и ты, я год не был в Донбассе. Как и ты, унес я тогда

на запад, как рану, горькую память о мертвом доме.

— А сейчас — не во сне, вправду — стою на донецкой земле, гляжу не нагляжусь на родную степь, дышу не надышусь ее дыханием.

И вместе с тягучими запахами клевера и гречишного меда, вместе с горькой полынью и терпким чебрецом приходит ко мне знакомый запах. Запах победы.

Мы с тобой знаем, товарищ, как победа пахнет. Она пах­нет дымом... Пороховой дым — там, фабричный — здесь. Ты по­нял меня, товарищ? В Донбассе снова пахнет коксом, углем и дымом!

Пусть не все еще гудки поют поутру в Донбассе, пусть не все трубы дымят, пусть разрушенного еще больше, чем вылечен­ного, но дымок вьется сегодня над каждым — каждым — заводом, над каждою шахтою.

Снова по зеленым балочкам Горловки бродят, щиплют тра­ву задумчивые козы — «крупный рогатый скот» шахтера. Снова в горячих цехах Макеевки пьют мастера подсоленную сельтер­скую воду и крякают в усы: эх, жаль, не водка! Снова в Кон-стантиновке цепляются за бегущий трамвай мальчишки, и ми­лиционер-девушка напрасно дует в свисток.

И маляры в розовый колер разделывают фасады домов на улице Артема в Сталино и протирают стекла до блеска. Стекла, целые стекла, товарищ, на улице, где —помнишь? — не бы­ло ни одного целого дома!

А местные люди суетливо пробегают мимо и не удивляются: привыкли, да и недосуг.

Только я один стою, изумленно разинув рот, и спрашиваю, как и ты бы спросил:

—- Кто? Кто все это делает? Откуда руки, люди, материалы?

3

Товарищ!

Помнишь дороги 1941 года?

Людское море вышло из берегов и затопило большаки. Шли шахтеры с котомками за плечами. Шли строители целыми тре­стами, как раньше артелями. Шли мальчишки-ремесленники. Бабы устало гнали стадо. Доили коров прямо на дорогу, в пыль.

Люди шли на Восток...

Мудрая и сильная рука направляла и двигала их. И эти эшелоны, и этих людей, и усталую бабу со стадом.

Строители, шахтеры, металлурги Юга принесли на Восток свои золотые руки, свою рабочую славу. Там, в таежных деб­рях, на Урале, на Амуре, в Сибири, обрели они опыт военного труда, дерзость, размах, вкус к риску.

Я встретил в Макеевке Арсения Васильевича Тищенко, ин­женера-строителя. На своем веку он немало доменных цехов воздвиг на Юге.

В дни войны он приплыл пароходом к Чусовой вместе с ра­бочими, их семьями и материалами строить домну. Чуть не на берегу его яростно встретил замнаркомстроя Павел Юдин.

—   На пароходе плывешь? — загремел Юдин. — На пароходе?

Тищенко недоуменно посмотрел на него.

—   На самолете надо летать в военное время! Сколько дней потерял! Вот тебе график, смотри: через пять — шесть месяцев пустишь домну.

Тищенко растерялся. Тщетно доказывал он, что ни за пять, ни за восемь месяцев никто домен не строил ни в Америке, ни даже «у нас в Донбассе».

—   Ничего, пустишь! — сказал Юдин. — Поможем!

И Тищенко пустил домну на Чусовой через шесть месяцев после этого разговора.

Ты б поговорил с ним и с его орлами, товарищ! Они восста­навливают сейчас Макеевку. Разве этих людей удивишь темпа­ми, испугаешь трудностями? Они только усмехаются: то ли бы­ло там, в тайге!

Снова двинулись по дорогам эшелоны и люди. Мудрая и сильная рука продолжает двигать людскими массивами. Война всех поставила на колеса. Со всех концов Украины и Белорус­сии едет молодежь строить Донбасс.

Этих дивчат в вышитых петухами сорочках, этих синеглазых хлопцев в пиджачках не по росту ты встречал недавно, то­варищ, на Черниговщине, на Волыни, на Подолии. Они выноси­ли тебе на дорогу молоко в обливных глечиках и холодную ко­лодезную воду. Ты, донецкий парень, принес им освобождение и жизнь. Сейчас они едут восстанавливать жизнь в твоем Дон­бассе.

Они едут с песнями, тягучими, деревенскими, с бабушкины­ми сундучками и печеными коржичками, с тайной тревогой. Они никогда раньше не уезжали из родной хаты. Они никогда не видели заводов. Они еще не умеют строить.

Их научат! К ним приставят знаменитых донбассовских ма­стеров. Те будут учить так: приведут строить баню. Через ме­сяц—два и баня будет готова и дивчата станут каменщиками, плотниками, штукатурами. Студенты строительного техникума здесь начинают свою учебу с восстановления техникума. Люди учатся труду в труде.

Что говорить, товарищ! Не хватает людей в Донбассе. Но здесь, как на войне, говорят: не числом, а умением. И то, что делали раньше тридцать, делают теперь три.

Сейчас в Донбассе убирают урожай, товарищ. Урожай горя­чего, бессонного рабочего года. Только и слышишь вокруг себя: сегодня пускают шахту в Горловке, задувают печь в Енакие-ве, дают первый «толчок» турбинам в Мариуполе и Ма­кеевке...

Урожай! Богатый урожай!

Когда ходишь здесь по заводу — в Макеевке, например, — тебе рассказывают:

— Этот цех лежал на боку, мы его подняли. Эта домна пе­рекосилась, мы ее выправили. Этого здания не было — вместо него была гора завала высотою в тридцать метров.

Тот, кто не видел разрушенного Донбасса, не поймет и не поверит.

Мы с тобой видели.

И страшные горы завалов видели. И скособочившиеся цехи; И домны, из которых, как куски живого мяса, были вырваны горны...

Страшно было бродить в те дни среди этого железного хао­са. Как, чем они держатся, эти нависшие над головой железные балки, эти разорванные краны, эти качающиеся башни, эти об­ломки крыш, стен, колонн?

— Привычкой держатся,— смеясь, объяснил нам инженер.

Если бы прищел в те дни сюда старый инженер с молоточ­ками на фуражке, он был сказал: все надо снести, расчистить и на голом месте строить заново.

А макеевские инженеры высмеяли бы его. Они гордятся тем, что все, что было пригодно к жизни на разрушенном заводе, они спасли и вылечили.

Здесь не всегда говорят: «Восстановить». Здесь часто гово­рят: «Вылечить».

И они лечили раненый завод, как добрые и умные доктора. Ампутировали мертвые конечности, выпрямляли живые, дела­ли протезы, бетонные бандажи, подводили опоры, утолщали пе­рекрытия. В «полевом лазарете» — в походных мастерских — лечили металлоконструкции, заботливо извлеченные из завалов. Правили металл, подрезали, клепали, наваривали, сшивали... и снова пускали жить.

Как всякие подлинные хирурги, они не боялись риска. Они шли на дерзкие операции, невиданные и неслыханные в старой технике. Они верили в свои руки и в свой военный опыт. Они знали: время требует!

Они подняли лежавшую на боку стену газоочистки в пять дней. Просто подняли целиком, вместе с кирпичным заполне­нием и железобетонным перекрытием. Они решили не демонти­ровать котлы на Коксохиме, под которыми гитлеровцы взорва­ли фундаменты, а поднять их домкратами. И пока строители заливали в фундаменты бетон, в «висячих» котлах над ними трудились монтажники.

Здесь это называют «укрупненным монтажом». Тебе не ка­жется, товарищ, это похожим на «массированный огонь»?

Строители научились поднимать и передвигать огромные массы металла. Они подняли обрушившийся на рудный двор грейферный кран-гигант в четыреста тонн весом. Они подняли его и поставили. У крана не было ноги. Они ее сделали. Они могут поднять своими гидродомкратами все что угодно. Хоть весь завод.

— Только дайте нам точку опоры! — говорят инженеры.

В здании центральной электровоздуходувной станции было трудно найти точку опоры. Собственно, здания не было. Была гора железного хаоса в двадцать девять тысяч тонн. Уцелел только клочок бетона. Небольшой клочок перекрытия, опираю­щийся на колонну. Он и стал плацдармом для наступления мон­тажников.

Вот так же, как мы с тобой, товарищ, уцепившись за клочок правого берега, перетаскиваем полегоньку свою технику для удара, так и монтажники подняли на высоту тридцати мет­ров — на свой плацдарм — деррик и ринулись в бой.

Деррик потащил перед собой металлическую колонну. По­ставил. Перешагнул ее. И понес новую колонну дальше. А вни­зу копошились люди. В одном месте еще разбирали завал, в другом уже бетонировали фундамент, в третьем монтировали воздуходувку. Работали водопроводчики, электросварщики, штукатуры... Работали споро, яростно, лихо, как только совет­ские люди умеют работать.

Ты знаешь, товарищ, что такое азарт боя. Когда смерть на смерть, и ветер в уши, и винтовка горит в руках. Ну, а это— азарт труда. Так еще никогда не работали!

5.

Но я хочу тебе все-таки рассказать о подслеповатых, окош­ках, товарищ.

Их можно заметить в восстановленных в прошлом году до­мах. Большое окно затянуто кирпичом, как бельмом, и только в уголку, как пугливый зрачок, кусочек стекла.

На эти подслеповатые окна невесело смотреть. Точно сама нужда глядит на тебя своими бельмами. Нет стекла. Нет леса для оконных рам. Война.

Да, война. Нет стекла, нет леса, нет кирпича. И все-таки... все-таки люди не хотят мириться с подслеповатыми окошками. Оки не хотят восстанавливать свою жизнь крохами, нищенски, временно, кое-как. Они не хотят жить в заплатанных домах,

работать б цехах-инвалидах.

Народ-победитель хочет и может восстановить свою мирную жизнь на прочных, богатых и красивых устоях, — мы это зара­ботали своей кровью.

И это — самое радостное из того, что я видел здесь. Ты вернешься, товарищ, домой, посмотришь на вылеченные цехи и не назовешь их инвалидами. Они стали куда прочнее, надеж­нее, словно горе, огонь и смерть закалили их. Честное слово, они даже похорошели, на мой глаз!

Я хотел бы, чтобы ты был сейчас со мною в Мариуполе, то­варищ. Помнишь красавицу «Азовсталь»— завод на море? Мы видели ее с тобой и в дни ее величия и в ее горькие дни. По­жалуй, этому заводу враги навредили больше всего. И все-таки...

Ты помнишь старую электростанцию? Ее строили три года. Гитлеровцы разрушили ее в один день. И на развалинах ее мариупольские строители выстроили новую в шесть месяцев.

Она стала лучше, выше, просторнее и красивее старой стан­ции, товарищ! Строители приняли в расчет все, что раньше бы­ло плохим и неудобным. Они сказали себе: жить после войны и работать после войны надо лучше, чем жили и работали раньше.

Они поставили котел не в девяносто тонн пара, как раньше, а в сто тридцать тонн. Пристроили подстанцию собственных нужд — ее раньше не было. Пристроили новые бетонные поме­щения: столовую, мастерские, контору.

Вместе со старым строителем Александром Павловичем Поборчим, выросшим здесь, на «Азовстали», ходили мы по заводу, и всюду видел я, как люди с азартом, с трудовым пафосом осуществляли свою мечту о лучшей жизни.

И, глядя на зияющие в цехах раны, думал я: что ж, обедне­ли мы в результате войны и разрушений? Нет. Богаче стали. Человеческой силой своей, опытом и умением.

Мы стояли с Поборчим на домне номер четыре — крупней­шей в Донбассе. Взорванная гитлеровцами, она осела и поко­силась.

— Мы ее думаем поднять... — негромко сказал мне Побор-чий.

— То есть как поднять? — не понял я.

— Да так. Очень просто, — объяснил он. — Подведем дом-кратики и того... поднимем... чуть передвинем и установим...

— Сколько же она весит?— закричал я.

— Больше тысячи тонн.

Ты помнишь бак на мартене в Макеевке, товарищ?

Он и сейчас цел. Словно нарочно. Для истории. Тогда мы с тобой считали чудом техники и победой смелого риска подъем этого бака на башню, Он весил около двухсот тонн -^:

Подымет ли домну Поборчий своими «домкратиками»?

Отчего же не поднять! Разве не сумели енакиевцы в крат­чайший срок воздвигнуть шедевр техники — единственную в Союзе металлическую угольную башню-красавицу? Разве, рискнув строить бетонную башню без строительных лесов, не победили макеевцы? Они впервые применили подвижную опа­лубку и выстроили сорокатрехметровую башню в двадцать пять дней вместо шести месяцев.

Было ли это штурмом? Нет, тут авралить было нельзя: пе­рекосишь башню. Это был «конвейер бетона». Движущаяся вверх опалубка создавала рабочий темп, от которого никто уж отстать не мог: ни штукатуры на своих подвесных люльках, ни каменщики на струнных лесах.

Нет, товарищ, добив гитлеровцев, ты вернешься не на пепе­лище! Ты вернешься в Донбасс, охваченный радостной и друж­ной стройкой. Тебе дадут место на строительных лесах, и ты, засучив рукава, будешь строить новый Донбасс. Он будет еще лучше, богаче и красивее старого!

Разве не за это мы с тобой деремся сейчас, товарищ, на Карпатах, в Румынии, под Варшавой?

 

 

М. МЕРЖАНОВ

ГРАНИЦ А

Генерал, заложив руки за спину, шагал из угла в угол по скрипучим половицам хаты. Сейчас только кончилось совеща­ние командиров полков, и все офицеры разошлись. В комнате стоял дымный чад, и оттого свечи излучали какой-то слабый желтый отблеск. Генерал открыл оба окна, й чистый воздух ворвался в хату, зашумел, набросился на свечи и затрепал их огоньки. Они прижались к основанию фитиля, посинели и тре­петали, как мотыльки. Устоявшиеся тени забегали по стенам, по полу, по двери, и казалось, что в углу колебались иконы, шеве­лилась серая кровать, покачивались белые, облупленные стены.

Генерал с любопытством смотрел на прыгающие тени, и, может быть, потому, что он все время думал о завтрашнем бое, ему пришло в голову сравнение этого свежего ветра с атакой, налетом, с порывом наступающих цепей, а прижатые к фитилю огоньки чудились бегущими гитлеровцами.

В это мгновение огоньки погасли, пустив серые, мышиные хвостики дыма, и генерал, улыбнувшись, шепотом сказал:

—- Так их, так... так.

Затем он закрыл окно, зажег свечи и сел за стол. Ровные, спокойные огоньки уронили свет на карту, и генерал в сотый раз оглядывал ее.

Много боев — и отступательных и наступательных —- провел генерал за последние три года, но завтрашняя атака отличалась от сотен других. Нужно было совершить скачок — пройти по­следние километры родной земли и выйти к государственной границе СССР, к маленькой невзрачной реке Шешупе.

— Подумать только!— вслух произнес генерал и вновь за­шагал по комнате.

Невольно вспомнились тысячи километров, пройденных с боями по родным краям, сожженные города, села, дымы пожа­ров. Неожиданно в памяти возник Днепр, по которому плы­ли сотни бойцов на лодках, бревнах, матрацах, шкафах. В тот день он сам плыл на утлой лодчонке и широкими глазами смот­рел на серые неприветливые волны Днепра. В них непрерывно хлюпались мины, поднимая фонтаны мутной воды, в них плыли щепки разбитых лодок, фуражки, чья-то рука.

Телефонный звонок прервал раздумье. С правого фланга сообщали, что гитлеровцы несколькими танками атакуют, ба­тальон Юргина. Генерал посмотрел на часы и уверенно сказал:

— Через сорок минут я вам подброшу еще одного Бориса.
Это значило, что еще одна батарея будет дана на правый

фланг полка.

И этот звонок и эти реальные танки как-то вернули генерала к действительности. Час был поздний. Он отдал последние рас­поряжения по телефону, лег на кровать в сапогах и костюме, накрылся шинелью и уснул.

Командир батальона капитан Георгий Губкин не спал. В черной ночи перед ним вспыхивали огни разрывающихся сна­рядов, мертвенно-бледным светом горели ракеты, и где-то на правом фланге ворчал неугомонный пулемет.

Капитану точно было известно расположение вражеских пушек и пулеметов, известна была линия траншей вдоль послед­ней приграничной дороги, известен был даже рельеф местно­сти— лощины, овраги, проселочные дороги и клеверное поле, которое он рассматривал вчера в бинокль.

'И людей своего батальона он знал хорошо: ведь с ними про­шел через сотни русских и литовских сел и деревень, с ними форсировал Березину и Неман, штурмовал большие города, станции, улицы.

А теперь осталось около двух километров, осталось послед­нее препятствие — дорога, а за ней клеверное поле и спокойная Шешупа — край родной земли.

Вечером в дымке тумана он видел город Ширвинд, острые шпили его кирхи, красную черепицу крыш и зеленую посадку деревьев вдоль дороги, убегающей в Германию. Он долго рас­сматривал карту, исчерченную карандашом вдоль и поперек, и видел в ней треугольники своих рот и взводов, кружки пушек и ромбики танков.

За каждым таким знаком он видел живых людей, которых знал в лицо и которые сейчас по его приказу пойдут в бой и выйдут, как задано, к пограничному столбу № 56. Атаку Губ­кин представлял очень-очень реально и был уверен в ее успехе.

Он невольно вспомнил слова приказа: «...восстановить го­сударственную границу Советского Союза по всей линии, от Черного моря до Баренцова моря».

На его, Георгия Губкина, долю выпало счастье выполнить эту историческую миссию на маленьком клочке земли у реки Шешупы. Он волновался и ежеминутно одергивал гимнастерку. Губкин вышел из хаты. Фольварк, в котором остановился штаб его батальона, был завален битыми ящиками, сломанными ма­шинами, плугами, в стороне валялся перевернутый .тарантас. Вдали он увидел большую кучу горящего зерна, от которого шел пустой дым и несло запахами поджаренного хлеба.

В углу, под сараем, опустив головы, стояли пленные. Увидев Губкина, они вытянулись в струнку и взяли под козырек.

«Ишь, какие послушные стали»,— подумал комбат, повер­нулся и пошел к дороге.

Ночь уходила. Необъятный купол неба с осколком луны начинал уже бледнеть.

По дороге шла машина. Тяжелые ломовые лошади тащили пушку с длинным и широким стволом, где-то лязгали гусеница­ми танки. Армия подтягивалась к границе...

Началась артиллерийская подготовка. Войска должны были идти на штурм вражеских позиций за своим огненным валом.

Генерал ни одной минуты не мог сидеть на месте. То он вскакивал и смотрел в маленькое оконце хаты, то выходил на крыльцо и кричал на первого попавшегося сержанта или офице­ра, то он вдруг накидывал на себя шинель, хотя в хате было очень тепло, то он снимал ее и небрежно бросал на кровать. Видно было, что генерал нервничает.

Над хатой шуршали снаряды. Генерал то и дело поглядывал на часы. По его расчетам огневой вал уже перенесен вперед и бойцы дивизии должны были занять первую линию окопов.

В хату очень часто заходили офицеры и докладывали о си­ле артиллерийского огня. Каждый раз, когда открывалась дверь, звук летящих снарядов становился явственнее и грознее.

—   Неужели сидят еще в своих окопах гитлеровцы?—спро­сил генерал вошедшего командира полка.

—   Огонь очень сильный, товарищ генерал, — ответил командир.

—   Что там медлит Губкин?.. О чем он думает?— спраши­вал генерал, ни к кому не обращаясь.

После некоторой паузы генерал продолжал высказывать свои мысли вслух:

— И вот заметьте, пожалуйста, молчит ведь... Как в воду канул... А если бы наметился успех, он тут бы все провода оборвал и в три короба рапортовал бы.

Генерал хорошо знал, что все, о чем он говорит, ни в ма­лейшей степени не относится к капитану Губкину — скромному и честному командиру батальона, который скорее преуменьшит, чем преувеличит свои успехи. Но нервное состояние генерала распространило черты некоторых хвастливых офицеров и на Губкина.

И в этот момент начальник штаба донес по телефону, что батальон капитана Губкина ворвался в траншеи и ведет руко­пашный бой.

...На востоке рдела дымная заря, когда батальон пошел в атаку. Гитлеровцы, засевшие в траншеях, вырытых перед до­рогой, оказали батальону сильное сопротивление. Их мины визжали над головой и рвались в клевере. Нервная дробь авто­матов и очереди пулеметов прижимали солдат к траве, пушки, бившие из Пруссии, поднимали в воздух землю и оставляли пахнущие гарью воронки. Но батальон не останавливался. Бой­цы по-пластунски ползли по мокрой от росы траве, затем вска­кивали, бежали вперед. Потом вновь ползла Каждый из них понимал, что пробегает, проходит или проползает последний километр нашей земли.

Командир роты Василий Зайцев во весь голос крикнул:

— До границы рукой подать, товарищи... Вперед!

И по всему полю покатилось «ура». Сильнее становился огонь, увереннее шаг.

За маленький прибрежный хуторок шел горячий бой. Враг понимал военную суть этих литовских хуторков — последних населенных пунктов перед Шешупой, перед границей. Одна мысль о том, что война от тихих плесов Волги докатилась до Шешупы, вынуждала гитлеровцев драться с невиданным остервенением.

Батальон капитана Губкина первым ворвался во вражеские траншеи, в которых было очень немного живых гитлеровцев, быстро расправился с ними и пошел дальше.

Генерал продолжал нервничать, ругал командиров полков, выслушивал нетерпеливые укоры командира корпуса, несколько раз выезжал на наблюдательные пункты комбатов, сидел там под огнем и кричал:

— Куда ты лезешь, Губкин, куда? Видишь, какой огонь из рощи? Видишь?

—- Вижу, товарищ генерал,— отвечал комбат.

— Зачем же тебе туда лезть, голова ты садовая! Прикажи второй роте обойти лесок с севера, а сам беспокой неприятеля с востока и юга, понятно?

Затем генерал спокойно выслушивал донесения и начинал говорить в телефон:

— Дайте сильнее огонь...

Он ходил по траншее взад и вперед и, ни к кому не обра­щаясь, говорил:

— Позор какой! Три часа бьемся — не можем взять хутор­ка... и хуторок-то дрянной... Сколько в нем дворов?

— Семьдесят пять,— ответил офицер.

— Ну вот, тьфу!..

Все, в том числе и генерал, понимали, что дело не в количе­стве дворов и не в размере пограничного хутора. Сейчас вой­скам пришлось встретиться с такой силой вражеского сопротив­ления, которой они еще не видели. И это несколько тревожило всех.

Бой за хутор шел несколько часов. Охваченный дымом, он почти весь уже был разбит и сожжен. Но гитлеровцы сидели в подвалах и дрались до последнего патрона. Их танки то и дело шли в контратаку, и длиннодулые пушки били тяжелыми сна­рядами из-за Шещупы.

Некоторые роты Губкина прошли хуторок. Александр Черно-баев и его помощник Демьян Воренный выдвинулись с пулеме­том вперед и длинной очередью заставили умолкнуть вражеский пулемет.

Весь стрелковый батальон Губкина, танкисты капитана Турчака и минометчики капитана Михайлова действовали со­гласованно и смело. Когда появлялся огонь вражеского пулеме­та, тотчас туда летели наши мины; когда гилтеровцы долго за­сиживались в траншеях, туда шли наши танки; когда выясни­лось, что перекресток дорог хорошо защищен, роты шли в обход за маленький еловый лесок и выходили в тыл врага.

В этот час все — и Виктор Закаблук, который мстил за уби­тую фашистами свою сестру Марию, и Герасимчук, который мстил за убитую жену, за убитых детей, за сожженный дом, и все бойцы и офицеры, видевшие родные села и города в огне, в дыму, в развалинах,— все в этот час были охвачены чувством святой мести.

Поэтому, когда был тяжело ранен Демьян Воренный, на его место к пулемету немедленно встал Алексей Пучков. Поэто­му ушел из госпиталя и прибежал на поле боя старший сержант Семен Черкасов, не покинул боя раненый парторг Суханов, не заметил ранения и продолжал стрелять из пушки сержант Че-пурной.

Люди сражались самоотверженно. И батальон капитана Юргина, который, словно соревнуясь с Губкиным, быстро при­ближался к границе, и все полки, и несколько дивизий шли к реке Шещупе, согласованно, решительно, не теряя ни одной лишней минуты.

Дорога и хутор были пройдены. До реки осталось несколько сотен метров. Здесь уже валялись трупы гитлеровцев, перевер­нутые пушки, автоматы, каски. Батальон Губкина подходил к границе. Лучи солнца взяли в свои объятия синее небо. Роте Василия Соболева оставалось пройти пятьдесят метров до реки.

Несколько правее приближалась к границе рота лейтенанта Евдокимова. Люди спешили, вступали в рукопашный бой, били врагов прикладами, стреляли в упор, забрасывали грана­тами.

Всего ближе к реке было отделение, которым командовал Виктор Закаблук. Бойцы были охвачены небывалым порывом. Сейчас никто и ничто не могло их остановить.

Сержант Али Рзаев был ранен осколком мины в ногу. Он упал и, схватившись рукой за рану, прошептал: «Сколько верст прошагал и вдруг...» Затем осмотрелся и крикнул бегущему к границе солдату Волокушу:

— Сюда! Ко мне. Вот тебе красный флаг, донеси его до границы и поставь там... Я буду знать, что земля наша на моем участке очищена.

И вот отделение Виктора Закаблука достигло государствен­ной границы Советского Союза с Германией. Закаблук поднял свой автомат и крикнул:

— Победа! Ур-р-р-а...

Все отделение восторженно подхватило этот возглас. Раз­дался салют из автоматов, и бойцы вновь крикнули «ура».

К отделению подбежал командир роты Василий Зайцев. Его фуражка была окутана защитной марлей, на груди — орден Отечественной войны, гвардейский значок и над ним пять ленто­чек — знаки пяти ранений. Много раз враги пытались убить дальневосточного пограничника Василия Зайцева, но он, здоро­вый, широкоплечий, улыбающийся, пришел на границу. Силь­ные его руки держали Знамя. Это значило, что батальон Геор­гия Губкина выполнил приказ — вышел к границе.

Одновременно на другом участке батальон капитана Юрги­на после упорного боя также подошел к границе, и новое «ура» покатилось и зашумело над рекой.

Один за другим подходили к Шешупе батальоны, полки. Артиллеристы подтягивали гаубицы, саперы готовились стро­ить переправу, агитаторы вслух читали газету «Уничтожим врага».

А в полдень на передовых позициях появился письмоносец Степан Дьякун — любимец солдат и офицеров. Он принес пись­мо герою дня Виктору Закаблуку от отца Михаила Никифорови-ча — рядового солдата Красной Армии, который перешагнул границу на другом участке фронта,— в Румынии. Так переклик­нулись отец и сын.

Каждый на своем участке изгнал врага со священной земли Отечества и поклялся никогда не пускать ворогов на землю любимой Родины. Никогда!

 

 

В. КОЖЕВНИКОВ

ТРУЖЕНИКИ ВОЙНЫ

Танковый бой может длиться час, а иногда и несколько су­ток, превращаюсь в сражение, сходное с сражениями морских кораблей.

Подбитый танк не тонет, не разваливается, как корабль, погружаясь на дно. Неподвижный танк добивают с жестоким усердием артиллерийским огнем.

Экипажи советских танков не покидают подбитых машин, они продолжают вести бой до последнего снаряда и, если за­клинена башня, разворачивая машину, наводят орудия всем корпусом танка.

В дыму сражения за нашими танкистами следят вниматель­ные глаза. И если машина повреждена, на помощь ей высыла­ются спасательные команды — эвакоотряды.

Работа эвакуаторов сопряжена с титаническим трудом и доблестной отвагой.

 

Сотни машин, спасенные эвакуаторами, выведенные ими из-под огня, восстановленные ремонтниками, снова идут в бой.

Танк лейтенанта Саламатина ворвался в деревню первым. Выбив лобовой броней бревна в стене сарая, танк вел огонь по вражеским самоходным орудиям до тех пор, пока сарай не за­горелся. Обсыпанный горящими обломками, танк бросился на самоходные орудия, которые отступали уже вдоль шоссе.

Но Саламатин погорячился. Мост через черную, узкую, за­болоченную реку оказался ненадежным, он рухнул. Танк про­валился, встав на дыбы. Сняв пулемет, танкисты окопались возле машины, защищая ее.

Пришла ночь и прошла. Двое из экипажа были убиты, Са­ламатин ранен.

На рассвете к танкистам приползли бойцы эвакоотряда сер­жанта Егора Костюшко. Они осмотрели машину и стали рыть землю. Они копались под танком до тех пор, пока не срыли бугор, о который опиралась его передняя часть. Танк принял горизонтальное положение. Танкисты влезли в танк и стали бить из орудий шрапнелью.

Но танк погружался в трясину, и скоро орудие его, прижа­тое к земле, вынуждено было смолкнуть.

Танкисты снова легли в окопы и защищались из автоматов.

Костюшко со своими шестью бойцами метрах в ста от танка рыл посреди деревни простой деревенский колодец; бревна раз­битой хаты рубили для сруба этого колодца.

Смертельный бой танкистов разительно не соответствовал мирному труду бойцов Костюшко.

Но вот солдаты Костюшко приволокли к колодцу телеграф­ный столб, распилили его надвое, обвязали тросом, опустили в колодец, забросали землей. Свободный конец троса пропустили сквозь гроздья блоков, привязали к 'кормовым крюкам тан­ка, а потом к круто загнутым стальным крюкам трактора «ЧТЗ».

Фашисты переправили на левый берег орудие, чтобы добить танк, но отвесные берега реки мешали им действовать прямой наводной: снаряды рвались, ударяясь о землю, брызгая оскол­ками. Танк звенел от этих осколков.

Костюшко сел на трактор и дал газ. Стальная сеть троса поднялась над землей и басово запела от напряжения. Когда осколки задевали тросы, они пели голосом гигантской арфы.

С бревнами наперевес бойцы Костюшко толпились у танка. Танк дрогнул, вминая бревна, и пополз; траки рвали бревна в щепу. Бойцы отбегали в сторону, спасаясь от гудящих в возду-, хе щепок, разящих с такой силой, словно это были осколки снарядов.

Танк вытащили на берег, и почти тотчас грозной глыбой он ринулся на вражескую пушку и разбил ее. Танк ушел на запад.

Бойцы Костюшко свернули трос в бухту, уложили его на трактор, сложили туда же весь свой шанцевый инструмент и такелажные снасти, потом собрали щепу и стали готовить не то обед, не то завтрак, не то ужин, не то все вместе, потому что за двое суток своего нечеловечески тяжелого труда они не успели съесть даже куска хлеба.

Во время ужина Костюшко сказал:

— Настроение у меня сейчас такое, хоть на мандолине сыграть. Словно я лично из реки за волосы невесту спас или какую-нибудь красивую барышню.

— Хороша барышня,— сказал Евтухов,— она сейчас воро­гам кости ломает.

— А вот к такому тяжелому, как у нас, занятию, фашист не способен,—-сказал Гарбуз, бывший новороссийский груз­чик, — кишка у него слабая на такое занятие. На прошлой не­деле мы ихний «тигр» вытягивали. Фашисты там и настил сде­лали и тросы тоже путали, а вытянуть не могли. Потоптали землю, бросили вещь и ушли. А мы его за сутки — как из пив­ной бутылки пробку.

Холодной ночью, когда дул протяжный, неиссякаемый ветер, я встретился снова с бригадой Костюшко на берегу другой реки. И вот что увидел я.

Гарбуз стоял, мокрый, в нижнем белье, у самой воды и не­терпеливо ждал, пока Костюшко выдаст ему положенное. Вы­пив, крякнув, понюхав палец, Гарбуз поднял с земли шанце­вую лопатку с короткой ручкой и пошел в воду, раздвигая

руками разбитый плавающий лед. Потом он нырнул, и долго голова его не показывалась на поверхности.

Костюшко, глядя на дымящуюся воду, сердито объяс­нил:

—   Часа четыре ковыряемся, а все никак лобовую откопать не можем. Уткнулся с размаху в берег, как бугай, и засадил крюки.

И он крикнул показавшемуся из воды Гарбузу:

—   Ступай, грейся. Мой черед.— И стал аккуратно раздеваться на берегу.

. Шел снег. Земля под ногами, замешанная снегом, чавкала. Я продрог и пошел, к стоящему в отдалении трактору, чтобы погреться у радиатора.

Мокрый воздух вздрагивал от гула артиллерийской стрель­бы. Оранжевые отблески на мгновение красили лед и черную полынью. Потом снова мрак и шорох снега.

Подошел Гарбуз, чуть хмельной, веселый, и громко сказал мне:

—   А три дня тому назад мы у них «пантеру» украли. Вот смеху было! Разведчик приходит и говорит: «В балочке гитле­ровская «пантера» стоит, ихний механик с ней». Привязал я к ноге трос и пополз. Грязюка страшная. Ползу, как уж, на себя удивляюсь. Мне, извините, сорок пять лет, детей четверо, а тут такие жмурки, носом землю рою... Приполз к танку. Фашисты прилично в стороне чего-то делают, ключами стучат, по-своему ругаются. Начал я вязать трос на крючья, осторожно, конечно, чтоб не звякнуло. Завязал, как положено. В пальцах у меня кое-какая сила есть. Захочу с другим сердечно поздороваться, так он больше никогда руки не подаст. На всю жизнь запом­нит. Запрягли мы два трактора. Дали газ. Но тут что сдела­лось, страшно сказать. Фашисты нам такие факелы от фугасок подсветили — деваться некуда. Из пушек бьют, из минометов бьют,—понятно, обиделись: такую ценную вещь из-под носа увели! Одного тракториста свалили, другого испортили. Оскол­ком трос перебило. Пропала наша затея. Столько горючего зря сожгли! Пополз я обрыв искать. Нашел. И только стал вязать красивым бантом, навалились на меня в темноте два фрукта. Одного я, как все равно в футбол, ногой в живот, а с другим схлестнулись, словно в цирке. Но не пришлось мне его живым взять... Завязал трос, как мог, крикнул: «Давай!» А ноги не дер­жат. Забрался на «'пантеру», лег на нее и все дух переводил, — все-таки возраст, и кровь сильно из головы текла. Так мы «пан­теру» и увели. А почти исправная машина.

— Гарбуз,—раздался    с   реки голос    Костюшко,—давай трос!

Гарбуз, подхватив с земли тяжелый конец витого стального каната, побежал к реке.

В середине дня четыре трактора, запряженных цугом, выта­щили затонувший танк из реки.

Путешествуя по фронтовым дорогам, я увидел однажды широкую борозду глубоко вспаханной земли. Борозда эта про­ходила через линию фронта, сужаясь где-то далеко на западе.

Я спросил моего, спутника, что это за борозда.

— Танк, наверное, подбитый тащили эвакуаторы,— объяс­нил он равнодушно.— Тяжелый труд. Но сколько машин они этим трудом спасают, танкистов спросите, они скажут.

И перед моими глазами встали картины этого труда. Часто в поврежденную машину одновременно вцеплялись вражеские и наши, советские тракторы,— обе стороны пытались утянуть подбитую машину к себе. Возле туго натянутых тросов бились врукопашную, чтобы не дать перерубить их. И побеждала та сторона, на чьей было больше упорства и мастерства. А разве наш народ не прославил себя ныне своим упорством и мастер­ством тружеников несравненных?

Я часто видел на фронте эти борозды, идущие по целине через десятки мостов, бревенчатых настилов, видел сотни кубо­метров вынутой земли, по которой эвакуационные отряды сол­дат-тружеников танковых частей с неслыханным терпением во­локли тяжкие, неподвижные машины.

И мне хочется сказать всем тем, кто делал эти танки, что труд их здесь, на фронте, продолжался с великой, умноженной доблестью, неся врагу смерть, а нашему народу славу.

 

 

Д.АКУЛЫПИН, В.КУПРИН

ЗА ДУНАЕМ

В эти дни в России стоит зима. Под ногами хрустит искри­стый снег, и реки скованы зеркальным льдом. А здесь, за Ду­наем, и всюду непролазная грязь, пронизывающая до костей сырость.

И Дунай не в пример Волге не собирается замерзать, а с каждым днем все разливается, бушует, затопляя низменные берега, снося причалы. Трудно форсировать Дунай в такую пору. И фашистское командование возлагало немалые надежды на водную преграду, считая, что это поможет ему остановить наступление советских войск.

Не враг и на этот раз просчитался.

Дунай остался позади. В какой уже раз приходится нашим войскам форсировать его! И каждый прыжок через его водную преграду — это новая героическая страница в боевой летописи

нашей армии, страница о мужестве, настойчивости и отваге ее солдат, офицеров и генералов.

Войскам Третьего Украинского фронта с августа по ноябрь этого года пришлось форсировать Дунай четыре раза: в районе Измаила и Черновод, у Рущука и Белграда. Но когда наши войска повели наступление в западную Венгрию, перед ними вновь встала водная преграда.

Помнится, как передовые подразделения, подойдя к реке, стали всматриваться в ее западный берег. Один пожилой сол­дат спросил:

—. Какая это река?

— Дунай!

— Да сколько же этих Дунаев?..— И боец по-солдатски выругался.

— Ничего, дружок, перемахнем и этот ручеек! — весело за­метил его товарищ.

.— Нам не впервой иметь дело с преградой. Десятки рек остались позади. Зачтем в пятый раз и Дунай.

И вот мы за Дунаем, в правобережной Венгрии. Советские воины в пятый раз за четыре месяца форсировали самую боль­шую реку Западной Европы.

Войска движутся на запад. Дорогу запрудила колонна пе­хоты.

— Ну и путь-дорожка! — говорит молодой солдат в лихо заломленной пилотке. Каску он пристегнул к поясу, словно котелок.—Куда ни ступишь, грязь невылазная.

— А помнишь, друг, как было весной под Одессой? — вспо­минает другой.— Вот где тоже была разлюли-малина. Сапог срывало с ноги. И ничего, шли, да как еще шли! Земля здесь хоть и жирная, но, по всему видно, наша богаче, добрее. Бро­сишь зерно — десять вырастет. Как покончим с фашизмом, так прямо и махну в родные края. Колхоз наш до войны был что надо...

— Принять вправо! — раздается команда.

По дороге, обгоняя колонну, с воем, разбрасывая грязь, пронеслись тяжело груженные автомашины, а за ними на при­цепах катили орудия, плавно покачивая своими длинными хо­ботами, словно приветствуя пехоту.

Мы познакомились с тем бойцом, который говорил о щедро­сти нашей земли, мечтая после победы вернуться в родной кол­хоз. До войны — он тамбовский колхозник, бригадир-полевод. А сейчас — солдат, освободительной армии, боец против фа­шизма.

— Нелегка жизнь солдата,—говорит он.—Но скажи сей­час любому из нас: возвращайся домой. Никто не поедет, оби­дится до глубины души. Да и как иначе, посудите сами. Идем мы от Волги, перевалили Балканы и Карпаты, переплыли столь­ко рек. Еще один — два удара — и Гитлеру с его сворой канут!

Кому же в такое время охота поотстать! Тут, брат, хоть пять Дунаев в ряд ставь, и то перемахнут. Ни водой, ни огнем не удержишь...

Высок боевой дух советских воинов, непреодолима их воля к победе, неизмерима ненависть к врагу. И ничто не в силах остановить их победного шествия вперед.

...Позади еще не остывшие от недавних ожесточенных боев места. И когда смотришь на них — на свинцовую полосу реки, на заболоченную низину, где прошли наша пехота и артилле­рия, на высоты, тогда занятые противником, то воочию видишь, какого огромного труда, упорства и военного мастерства стои­ла операция по форсированию Дуная, а затем — развития про­рыва в правобережной Венгрии.

Вся низменность почти сплошь покрыта круглыми лунками воронок, залитых водой, все кустарники и деревья посечены металлом. И, что особенно поражает,— низменность и река, как на ладони, видны с крутых, обрывистых высот, утюгом врезавшихся в излучину Дуная. Сама природа создала этот форт на правобережье. И враг воспользовался им: он зарылся в каменистую почву," усеял склоны дотами и дзотами, а в леси­стой местности установил артиллерийские и минометные бата­реи;

А там, в глубине его обороны, вдоль всего западного бере­га, от впадения реки Дравы в Дунай до самого Будапешта, идет так называемая на военном языке рокадная дорогам От нее на запад, в глубь Венгрии» Австрии, Германии» уходят де­сятки грунтовых, шоссейных и железнодорожных магистралей, способных питать огромный участбк фронта.

Но противнику недолго пришлось пользоваться этим вы­годным рубежом. Советские войска, успешно наступая в меж-дуречье; на плечах врага форсировали Дунай и на западном его берегу создали два плацдарма — в районе Апатина и Ба­тина.

Несмотря на яростное сопротивление врага, на полное без­дорожье и дождливую погоду, наши части с Апатинского плацдарма стали настойчиво продвигаться по болотистой пойме, через Старый и Малый Дунай, прорываясь к рокад­ной дороге.

Тяжел был их путь. Бесчисленное количество ручьев и ре­чушек, множество озер и топких болот делали плавни трудно­проходимыми. В эти же дни от обилия дождей вода в Дунае и Драве поднялась и почти сплошь залила плавни. По ним нель­зя было пройти не только автотранспорту и артиллерии, но даже конному и пешему человеку.

Но советские войска наступали и по этой местности, пора­жая врага своей находчивостью, упорством и героизмом.

Первые подразделения двинулись через плавни с наступле­нием темноты. На подручных средствах они переправлялись

через водные преграды, оружие — пулеметы и легкие миноме­ты, ящики с минами и цинки с патронами — несли на плечах. Под тяжестью ноши бойцы утопали в иле и зыбкой, засасываю­щей трясине. Холодная вода временами доходила до пояса, местами приходилось плыть. Леденело тело, сковывало руки и ноги. Но люди шли и шли в кромешной темноте, помогая один другому, подбадривая уставших.

Это был невероятно трудный марш. Но никто не отстал, никто не просил отдыха, привала. Там, по высокой дамбе, за­рывшись в землю, сидел враг. Его надо было сбить, разгро­мить и выйти на рокадную магистраль.

Длинная декабрьская ночь для наступающих оказалась очень короткой. А плавни настолько труднопроходимыми, что к рассвету к дамбе добралось лишь одно подразделение под командой старшего сержанта Андрющенко.

Противник обнаружил их и открыл бешеный огонь. Бойцы залегли в болотистые топи. Пули роем носились над ними, нельзя было поднять голову. Спасало лишь то, что фашисты вели неприцельный огонь. Лежать и ждать, пока враг пристре­ляется, было безумием. И старший сержант приказал окопать­ся. Но стоило кому отрыть окопчик, как он моментально на­полнялся мутной холодной водой.

Командир подразделения знал, что солдатам нелегко будет выдержать в такой обстановке до подхода основных наших сил. И он принял решение: небольшой группе бойцов приказал отходить в сторону, отвлекая на себя внимание противника. Завязалась сильная перестрелка. Воспользовавшись этим, старший сержант короткими перебежками подтянул свое подразделение к дамбе и бросил его на штурм вражеских окопов.

Перед дамбой тянулся ров, наполненный водой. Старший сержант первым бросился в канаву, за ним его боевые друзья. Вода оказалась по пояс. Но теперь их не достигал пулеметный огонь врага.

— Гранаты! — раздалась команда.

Бойцы покрыли дамбу разрывами. И, не дожидаясь, когда рассеется дым, бросились на насыпь. Но насыпь высокая. Грязь, намокшая одежда и обувь мешали быстро взбираться на гребень дамбы. Бойцы стали помогать друг другу: подстав­ляли плечо один другому, по штыкам и ножам, загнанным в землю, взбирались, как по лестнице. И тот, кто достигал гребня дамбы, перекати-полем сваливался в траншеи врага.

Над дамбой хлестал шквал огня и свинца, но во рву все меньше и меньше становилось бойцов: они настойчиво, один за другим перебирались в окопы противника. Там уже шла яростная борьба: гремели разрывы гранат, трещали короткие очереди автоматов, в ход были пущены ножи.

Грязный, в крови, с автоматом в руках, перескакивая через

трупы фашистов,   старший   сержант   Андрющенко    поспевал всюду.

— Держись, ребята! Занимай оборону, раздвигай фланги, чтобы просторней было! — слышался его звонкий голос.

Вскоре противник опомнился от внезапного дерзкого нале­та и перешел в контратаку. Три раза гитлеровцы бросались на небольшую группу советских храбрецов. Но, встретив органи­зованный отпор, откатывались.

А тем временем из плавней к дамбе подходили наши под­разделения. Противник сосредоточил все свои силы против на­ступающих и на время забыл о «соседях» по траншее. Этого и ждала группа Андрющенко. Она ударила по флангам врага. Теперь сила ее огня возросла: бойцы использовали трофейные пулеметы и большие запасы захваченных гранат.

Враг, оказавшись под двойным ударом, заметался. А наши уверенно, метр за метром продвигались вперед, расширяя обра­зовавшуюся брешь в обороне противника. Сюда подходили все новые взводы и с хода рвались к дороге. Наконец наши подразделения оседлали магистраль и закрыли ее для врага.

Горячие бои разыгрались и выше по Дунаю, в районе Ба-тинского плацдарма. Там наступление велось по трем рас­ходящимся веером направлениям, все к той же рокадной до­роге.

Гитлеровское командование не знало, куда перебросить свои резервы. Оборонительный рубеж, на который фашисты возлагали так много надежд, трещал. Сюда были брошены эсесовские и гренадерские дивизии. Но и они не могли восста­новить положение. Тогда противник был вынужден снять свои резервы из района Мохач и бросить их против наших войск, наступающих с Батинского и Апатинского участков фронта.

Советское командование использовало этот просчет фаши­стов. Гвардейское соединение стремительно форсировало Ду­най у Мохача и ворвалось в город, поразив главную коммуни­кацию врага.

...Места боев покрыты разбитыми и сожженными танками, бронетранспортерами, орудиями, автомашинами. Всюду хаос разгрома и поражения. Тут и там валяются трупы вражеских солдат и офицеров. Уничтожены те, которые сопротивлялись или пытались скрыться бегством. Те же, кто поднял руки и сдался, взяты в плен и теперь бредут под конвоем к Дунаю, на восток.

Мы присутствуем на допросе фашистского обер-лейтенанта Ганса фон Битенау из разгромленной 44-й имперской грена­дерской дивизии.

—   В наших батальонах,— говорит он,— после пятидневных боев осталось по 5—10 солдат. Младший и средний офицерский состав вышел из строя почти полностью. Артиллерия и автома­шины потеряны.

-   Откуда   ваша   дивизия   сюда   прибыла? — спрашивают его.

-   Мы долго воевали в Италии, — рассказывает обер-лейтенант. — Недавно нас спешно сняли оттуда    и    бросили сюда. Война здесь ужасная. Мы ничего подобного не испытывали. Вы прорываете оборону и рветесь вперед, не обращая внима­ния на фланги. Мы пытались ставить заслоны на вашем пути, но вы их обходите и бьете с тыла, окружаете.

Советские поиска мастерски громят врага. Со страшной силой они взламывают оборону противника. В образовавшую­ся брешь устремились подвижные части — танки и мотопехота. И а своем пути они сбивают заслоны врага, врываются в насе­ленные пункты, захватывают дороги. Они то веером расходят­ся в стороны, обходя сильные опорные узлы сопротивления, громя тылы противника, то вновь собираются в мощный кулак и наносят сокрушительные удары по врагу.

...В правобережной Венгрии уже пройдены с боями сотни километров, очищены от фашистов и сплашистов сотни насе­ленных пунктов, много городов. И всюду одна и та же картина: богатые имения помещиков и фермы кулаков, роскошные особ­няки и виллы капиталистов и крупных торговцев и тут же убо­гие избушки, бедные домишки, в которых живут батраки, бед­няки, рабочие.

Мы остановились на одной ферме, окруженной забором из проволочной сетки. Вокруг бродит скот, птица. К воротам вы­ходит старик, еле передвигая ноги, обутые в башмаки на де­ревянных подошвах. На голове высокая овчинная шапка, на плечах рваный плащ, домотканые шаровары покрыты запла­тами. Старик окапывается сербом. Это облегчает наш разговор. Он рассказывает, что эта ферма принадлежит местному поме­щику, у которого два сына воевали на восточном фронте и оба там погибли.

— А я батраком у него работал, — говорит старик. — Были у него и двое русских, да сбежали. Хозяин грозился поймать, повесить их. Но, как у вас говорят, око бачит, да зуб ней-мет. Еле сам успел убежать. Уж больно быстро идете вы, сыпки.

-   Хорошо это или плохо, отец? — спросил один из подо­шедших солдат.

-   Добре, добре. Помози вам бог покарать их за себя и за нас. Жил вот он,— и старик махнул своей сухой, с синими про­жилками рукой в сторону массивного красивого дома помещи­ка, — жил, как паук, сосал и пот и кровь из батраков. И все ему было мало. Сыновья в начале войны часто ящики присы­лали с разным добром, тяжелые, мы с Яношем еле вносили в дом. Кто Янош? Здешний батрак, венгр. Где сейчас? Спрятал­ся на сеновале, от хозяина укрылся. Хозяин хотел увезти его с собой. А он говорит: довольно, намучился. Ваши ребята, что были у нас, рассказывали нам, как вы живете без господ и помещиков. Позвать его? Это я сейчас, быстро. — И старик за­ковылял к сараю.

После знакомства с Яношем и осмотра помещичьего име­ния боец сказал:

-    Да, жил на широкую ногу, но споткнулся. Гитлер тоже скоро рухнет в могилу.

Подъехал старшина подразделения. Солдат, осматри­вавший имение, доложил:

-    Дом и сарай проверены. Никого не обнаружили. А эти,— он указал на старика и Яноша,— батраки бывшие.

— Правильно сказал, что бывшие батраки,— заметил стар­шина, делая ударение на слове «бывшие».— Теперь они ке бат­раки, а хозяева своей земли. — И, обращаясь к ним, добавил:— Вот и принимайте это хозяйство, смотрите за ним. Оно теперь ваше, венгерского трудового народа.

Советские войска стремительно продвигались в глубь Венг­рии. Их путь тяжел. Фашисты сопротивляются со звериной яростью. А тут еще распутье — реки и ручьи от обильных дож­дей вздулись и вышли из берегов, затопили низины, мосты, пе­реправы.

Прибрежные ивы, сады, кустарник погружены в воду, слов­но в весеннее половодье. Вспученная земля не впитывает больше воду. Лощины и луга превратились в топкие болота. По полевым и проселочным дорогам ни пройти, ни про­ехать.

В липкой грязи по ступицы вязнут колеса обозов, с ревом и стоном садятся на брюхо мощные автомашины. Белый пар поднимается над вспотевшими лошадьми. А с неба, словно из прорвавшейся бездны, хлещет, не переставая, дождь. Холод­ный разгулявшийся ветер пронизывает промокшие плащ-палат­ки и шинели.

Но, несмотря ни на что, по дорогам на запад и на север нескончаемым потоком движутся войска Третьего Украинского фронта. Они делают все новые броски вперед. Бои идут день и ночь. Линия фронта изменяется почти каждый час.

...Мы в гвардейской дивизии. Раннее утро. Гвардейцы остановились здесь вчера вечером. Впереди - речушка. От обилия дождей она разлилась и выглядит большой рекой. На ее западном берегу фашистский рубеж обороны. Враг успел взорвать все мосты, заминировать берег.

Всю ночь не спали саперы. Они обнаруживали и обезвре­живали установленные врагом мины. Бессонная ночь была и у, разведчиков. Перебравшись за реку, они побывали на высотах, разведали расположение сил противника, привели двух «языков». Намерения гитлеровцев стали известны: они готовятся на этом рубеже задержать наше наступление, пока подойдут ре­зервы.

— Ну нет, уж мы ждать этого не станем,— говорит комдив, выслушав доклад начальника штаба. Он склоняется над кар­той и, постукивая толстым красным карандашом по тому месту, где обозначен узел шоссейных дорог, спокойно, но твердо гово­рит: — Сегодня мы должны быть здесь. Посмотрите, какие воз­можности открываются с захватом этого рубежа. Широкий маневр для пехоты и танков.

Утренний туман густой пеленой еще плыл над рекой, когда начался первый артиллерийский налет. Десятки стволов ору­дий выбрасывали снаряды, били по засеченным целям, окопам врага. А в это время небольшая группа гвардейцев устреми­лась к взорванному шоссейному мосту, демонстрируя попытку форсировать реку.

Противник принял это за начало наступления наших войск, и все его внимание было сосредоточено на этом участке. Он обрушил сюда всю силу своего огня, сюда же стал перебрасы­вать подкрепления, оголяя свой правый фланг. Но именно там, против его правого фланга, в зарослях кустарника, незаметно зашевелились кусты, и мгновенно на реке показались плоты, лодки, доски. Гвардейцы стремительно начали переправу через реку. Противник не успел опомниться, как вымокшие гвардей­цы выскочили на западный берег, ворвались в окопы, завязали рукопашный бой.

С нашего берега было видно, как все больше и больше ста­новится за рекой гвардейцев, как они все дальше и дальше прорываются в боевые порядки врага. Сюда доносится автомат­ная стрельба, слышатся взрывы гранат и все нарастающий боевой клич «ура».

На реке появились легкие штурмовые мостки, и по ним рванулись цепочки наступающих. На западный берег на плотах подтянули пулеметы и легкие орудия. Туда же, за ре­ку, через головы атакующих шурша летели сотни снарядов и мин.

Противник принимал отчаянные усилия, чтобы сбросить гвардейцев в реку. Но они крепко держались на западном бе­регу.

Бой принимал ожесточенный характер. С наблюдательного пункта комдива открывалась картина героической схватки гвардейцев с врагом. Фашисты, сжимаемые с двух сторон, ста­ли отходить к населенному пункту. Он являлся ключом к узлу шоссейных дорог.

У рации стоял комдив. Сюда условным кодом шли донесе­ния. Саперы сообщили, что мост для артиллерии готов.

-    Передайте «Якорю»,— сказал генерал,— работой дово­лен. Быстрей готовьте дорожку для «слонов».

— Понятно,— послышался ответ.

Через восстановленный мост потянулись одно за другим орудия...

Комдив стоял у маленькой рации, как у пульта огромной электростанции. Каждое его слово, подобно включенному ру­бильнику, приводило в действие роты, батальоны, полки. Перед ним на раскладном столике лежала карта, в которую он почти не смотрел: она была известна ему до мельчайших подробно­стей.

— Вызовите Тесленко,— сказал    генерал.— Вы    обходите «Орешек»,— так он назвал населенный пункт,—справа по ле­сочку. Оставьте на месте одну роту. Навстречу к вам идет Макуха. Двигайте по-гвардейски. К пятнадцати ноль-ноль надо мешок завязать!

— Все понятно,— ответил Тесленко.

— Выполняйте. Желаю успеха.

Подразделение офицера Макухи получило дополнительную задачу: занять соседний хутор и тем обеспечить свой левый фланг.

-    Действуйте смелее! Вам помогут огнем.

И снова гремит канонада, потрясая воздух и землю. Фаши­сты, видимо, не обратили внимания на то, что гвардейцы обхо­дят их позиции. А кольцо окружения все больше и больше сжи­малось.

Время тянулось медленно, казалось, что гвардейцы утрати­ли темп наступления. Но это только казалось. Вот за населен­ным пунктом взвилась ракета и рассыпалась в мутном небе.. Генерал взглянул на часы:

-    Молодцы! Узелок завязан раньше срока,— и отдал приказ: — Короткий шквал по «Орешку»!

Населенный пункт потонул в разрывах снарядов и мин. Но вот наступила короткая пауза тишины. И тогда у окраины на­селенного пункта послышались автоматные очереди, взрывы гранат. Вскоре и они затихли.

Задача выполнена!—докладывали по радио одновре­менно Тесленко и Макуха.

Опорный пункт врага разгромлен, узел дорог в наших ру­ках. По укрепленному мосту двинулись тяжелые танки. Гвар­дейцы устремились дальше на запад.

 

 

В. ВИШНЕВСКИЙ

КРАХ «ОСТЛАНДА»

Три прибалтийских страны: Эстония, Латвия и Литва. Глаз встречает повсюду поля, болота и леса. По берегам Балтийско­го моря тянутся дюны — сыпучие холмы морского песка, ме­стами поросшие соснами и жесткой голубоватой остролистой травой. Часты рыбацкие селения с ботами, сетями и рыбокоп­тильнями... На полях — валуны, отполированные ледниками, которые тысячи лет тому назад сползали с гор Скандинавии и покрывали Восточную Европу.

Осенний ветер свистит над приморской равниной. Велича­вы руины русской крепости Ивангород на реке Нарве... В дыму и копоти стены Юрьева (Тарту), возведенного Ярославом Мудрым в начале нынешнего тысячелетия. Величественно стоит Вышгород в Таллине — свидетель великой «Юрьевой ночи», когда против захватчиков-рыцарей поднялась вся Эсто­ния. Молчаливо стоят остатки старинных построек и мемо­риальные кресты у окраин Колывани — Таллина, где воины Ивана Грозного изрубили «черноголовых».

Край, где все дышит стариной и непрекращавшейся борь­бой русских, эстов, латышей и литовцев против немецких за­воевателей. Край, где всюду следы более чем тысячелетних связей с Россией. Вы находите их в старинных корнях назва­ний, в совпадениях и одинаковых звучаниях слов... У эстов до сих пор сохранились древние русские слова: «лодиа» — ладья; «раамат» — книга, от русской «грамоты», и т. д. У русских кре­стьян Печорского края в Эстонии вы услышите интересное старинное предание о том, как вместе, по отражении нападе­ний первых «пришельцев» — немцев, строились эстонцы и русские. Главный эстонский богатырь Калеви-поэт (сын Калева) пришел тогда в Псков за досками. Он получил у русских доски и, нагруженный двенадцатью дюжинами их, пошел об­ратно Чудским озером к себе в Эстонию. Шел он вброд. Вода ему доходила только до пояса...

Вы путешествуете по краю, делая одну сотню километров за другой. Вы проходите по трем старинным русским водным пу­тям. Первый: из Невы, мимо острова Котлин, на Нарву и Ко-лывань-Таллин и дальше на Запад, в Европу. Второй: из древ­него Пскова, по озеру и по рекам, вплоть до Рижского залива, и третий: из старого Полоцка по Западной Двине, вплоть до взморья, вплоть до тех мест, где еще до появления немцев стояло русское укрепление Куконос...

И вы обращаете, вольно или невольно, внимание на то, что все основные дороги и в Эстонии, и в Латвии, и в Литве идут

в соответствии с этими старинными путями: они ведут с восто­ка на запад — из Руси к морю, в Западную Мирону...

Поля, поля, холмы, золотые леса, стада на лугах, но очень часты черные, мертвые пространства, где с июля пахнет гарью и нестерпимым трупным запахом. Здесь были враги. Это его, Гитлера, кровавая работа. Это он в 1924 году писал: «Мы оста­навливаем вечное движение германцев на юг и запад Европы и обращаем свой взор на земли Востока». Это он предвещал войну: «И когда мы сегодня в Европе говорим о новых землях, мы в первую очередь думаем о России и о странах, зависящих от нее».

Здесь, в путевых заметках, будут описаны результаты и следы этих «восточных раздумий» Гитлера, а также дела его заместителя — рейхскомиссара «Остланда» Альфреда Розен-берга и других; у них были и предшественники!

Розенберг и иже с ним прошли основательную школу еще у своих отцов. В 1905 году, откликаясь на пример России. поднялись эстонский, латвийский и литовский рабочий класс и крестьянство. Двинулась Красная гвардия. Двинулись револю­ционные отряды латвийских крестьян — «лесные братья». Не-мецкие бароны, державшие край в своих руках, не замедлили с карательными мерами. Генерал-губернатор фон Бекман, граф Граббе и прочие прошли по Прибалтике «огнем и мечом», по­вторяя ужасные дела псов-рыцарей XIII—XV веков.

Вот запись из протокола заседания думской комиссии от 6 апреля 1907 года относительно действий немца Швабе, не­мецкого палача Грегуса др. в Рижской полиции: «18-летнего Лапса, от которого никак не могли добиться никакого призна­ния, повалили' на пол; один из помощников пристава вскочил ногами на грудь его и прыгал до тех пор, пока грудная клетка и ребра у Лапса не были переломлены. После этого Лапе вплоть до своего расстрела, не мог ничего принимать, кроме воды. Страздыня, поваленного на пол, били по икрам ног до тех пор, пока те не распухли и мясо не стало отваливаться от костей. На голой спине Карлсона резиновыми палками искром­сали написанный им самим и не понравившийся полиции про­токол дознания, тыкали пальцами и карандашами в глаза, били».

Это ведь из средневековья... Такие же и еще худшие дела творило розенберговское гестапо в той же Риге в 1941 —1944 годах.

Баронские «почетные полицейские отряды» выступили про­тив народов Латвии, Эстонии и Литвы. Разнузданные барон­ские сынки, состоявшие, .кстати, на царской службе, творили у себя в поместьях палаческие дела: рвали латышским кре­стьянам ногти и волосы, ломали кости, бросали связанных лю­дей на стекло и гвозди... Напившись, эти молодчики пели над потерявшими сознание арестованными: «'Вставай, подымайся, рабочий народ...»

Но все это была, так сказать, лишь пора отрочества и юно­сти у розенбергов. Для расширения и углубления их деятель­ности в будущем необходимы были «теоретические» изыска­ния и обобщения. Германский «фатерланд» (отечество) не за­медлил их дать. Ученых холопов у германских баронов, юнкеров и промышленников всегда было достаточно. Их обу­ревала жажда «натиска», они хотели доказать извечную нацио­нальную раздробленность человечества и мистическую первородность и избранность германцев. Одна за другой появляются «концепции» о «северной немецкой душе», о «темной пещерной душе восточного человека». Устанавливаются «духовные» при­знаки высшей расы: свирепый взор голубых глаз, выпяченная грудь, светлые волосы. В десятках книг все эти новейшие «ис­следователи» и «ученые» разводили бред о разных формах но­сов... Декламировалось, что русские, украинцы, эстонцы, латы­ши и другие являются представителями «низшей, несеверной расы», а «человек несеверной расы представляет собой пере­ходную ступень от человека к животному».

Вся эта «теоретическая» работа, начатая немецким раси­стом Ратцелем еще в 80-х годах прошлого века, определенным образом сочеталась с лихорадочной военной подготовкой, на­правленной к захвату новых территорий для Германии.

Суммарное выражение немецкие расистские, империали­стические устремления получили в «трудах» Гитлера и Розен-берга, а затем в их людоедской практике.

Как известно, летом 1940 года народы Эстонии, Латвии и Литвы установили советский строй. Жизнь этих народов на­полнилась творческим, созидательным трудом. Батраки, беззе­мельные и малоземельные получили землю. Это был акт ко­лоссального значения. Господству баронов и местных помещи­ков и кулаков был положен конец. Был положен конец и искусственной задержке развития индустрии. Лидеры реакции в Прибалтике упорно, с 1919 года, тормозили развитие круп­ной промышленности. Они боялись роста рабочего класса. Бы­лые крупные заводы Риги и Таллина пришли за период 1919—1940 годов в запустение. Поощрялись зато спирто-водочная, табачная и другие отрасли промышленности. Процент пролетариата в Латвии упал до 20, в то время как до 1914 года пролетарское и городское население доходило до 66 процен­тов.

Установление латышским народом Советской власти резко изменило всю картину. В дружной семье братских народов страна стала расцветать под солнцем Советской Конституции. В короткий срок были пущены в ход заводы и фабрики. Безра­ботица ушла в прошлое. Стремительно стал возрастать грузо­оборот железных дорог и портов. Десятки новых крупных и средних предприятий находились в процессе строительства. (Лишь в одной Латвии на 1941 год было ассигновано 150 000 000 рублей на строительство, реконструкцию и расши­рение промышленных предприятий.)

Десятки тысяч юношей и девушек получили доступ к зна­ниям, к творческой работе.

22 июня 1941 года началось фашистское вторжение. Гитле­ровцы пытались навсегда уничтожить самостоятельное государ­ственное существование Латвии, Эстонии, Литвы, хотели пре­вратить их в свою бесправную колонию — «Остланд». В июле 1941 года Гитлер объявил Розенберга главой «Остланда», с пре­быванием его штаба в Риге. Здесь проверялись методы колони­зационного управления в России: Розенберг считался знатоком России.

«Теоретик» приступил к практике.

Расскажем об одном наиболее мрачном лагере Розенберга в Латвии — о лагере в Саласпилсе. В «Остланде» он лишь один из десятков.

Саласпилс... Холмы и леса. Места эти прозваны «Долиной смерти»... Уходя под стремительными и яростными ударами Красной Армии, в том числе знаменитого гвардейского корпуса латышских стрелков, гитлеровцы не успели уничтожить свое «строительство».

Двойные ряды проволочных заграждений полевого типа. Между ними — мотки спиралей «Бруно». Прямоугольники ла­герей. По углам — вышки, где стояли пулеметы. По ночам ла­геря обшаривались прожекторами, лучи которых насквозь пробивали не только окна, но, казалось, и тонкие фанерные стены. Не довольствуясь и этим, в своей мании слежки, фаши­сты по ночам беспрестанно пускали ракеты.

Сюда, в Саласпилс, Розенберг направлял тех, кто был из­мотан и обескровлен на работах, в болотах, в лесах, на «Тодтовских» военных строительствах.

Здесь, на каторге, были лучшие люди Прибалтики: рабочие, интеллигенты, крестьяне, партизаны, подпольщики... Латыши, литовцы, эстонцы, русские, поляки... Приводили сюда и военно­пленных.

Вы ошеломлены видом лагеря. Черная голая земля. Вся трава, все. коренья — все, решительно все выщипано заключен­ными. Они умирали от голода. Теоретик Розенберг распоря­дился выдавать здесь только травяной суп и по два стакана во­ды в день. Хлеб из суррогатной муки пополам с опилками. Один кусок на десять человек. Это был суточный паек. Люди снача­ла пухли, потом высыхали.

При нашем приходе было произведено вскрытие могил. Све­жие трупы были подобны мумиям. У трупов не было икр, на руках не было мускулов.

Это господин Розенберг избавлял «Остланд» от представителей «низшей расы»... Зато он ввозил сюда колонистов из Германии, которым вручались заводы, мастерские, квартиры, земли и фермы латышей и эстонцев. Бароны и графы Граббе, фон Бекманы, фон-дер-Роппы и десятки тысяч их челяди и их агентов рассаживались в городах и имениях.

В Саласпилс отвозили тех, кто получил баронскую землю, тех, кто работал в МТС, тех, кто хотел быть вольным латыш­ским крестьянином. В Саласпилсе людей морили голодом, как 700 лет назад морили голодом латышей же пришедшие   псы-рыцари.   Если   заключенные   забирались    на   деревья,   чтобы поесть листьев, часовые сбивали их очередями из   автоматов. По лагерю прогуливался иногда шеф-повар Арнольд. Он любил развлекаться. Как-то раз он заметил, что   один   заключенный щиплет траву. Шеф-повар, не торопясь, пошел за косой, не то­ропясь, подошел к заключенному и ударил его по животу. За­ключенный упал мертвым: у него вывалились внутренности, в том числе и трава, представлявшая собственность гитлеровской империи.

Кто-нибудь, может быть, предположит, что в Саласпилсе людей только морили голодом. О, нет! Господин Розенберг тре­бовал и от этих мумий работы, работы и работы. Люди жили в бараках; пары в три ряда. Бараки никогда не отапливались, да­же в январе. У заключенных отбирали всю их одежду и обувь. Взамен выдавали снятую с мертвых арестантскую рвань и де­ревянные колодки.

Я видел в Риге — в штабе организации «Тодта» — списки заключенных, нормы выработки и списки умерших. Они про­грессивно росли. Можно установить, что зимой на работах еже­дневно умирало до 50% работающих. Их бросали на санки, и уцелевшие везли их к кладбищу, С трупов снимали арестант­ские куртки и штаны, снимали деревянные колодки... Одежду направляли в барак, где ожидала новая партия прибыв­ших...

Через этот конвейер господина Розенберга прошло несколь­ко десятков тысяч советских людей. (Не забудем, что Салас­пилс только один лагерь, а в «Остланде» было не меньше 30 лагерей!) На стенах лагеря много отчаянных надписей, смелых лозунгов, завещаний. Вот одно: «Неправда! Это вар­варство кончится. Советский народ свою правоту дока­жет...»

Сопротивление фашистам было постоянным, упорным и героическим. Пусть Розенберг расстрелял в Риге 80 тысяч че­ловек. Пусть в Либаве он расстрелял 10 тысяч человек, в Режи-це (Резекне) — 7 тысяч... Пусть пали тысячи в Двинске, Иелгаве... Народ убить нельзя!

Фашисты пробовали подчинить себе сознание, душу народа, Они наводняли «Остланд» своей литературой. Они насильно прививали немецкий язык. Они внушали людям ложь. Они кле- ветали на Россию. Они натравливали нацию на нацию. Они вербовали предателей... Успеха враги не добились. С восточ­ных снежных полей несся клич бойцов России: «За советскую Латвию, Эстонию и Литву!», несся клич эстонских, латвийских и литовских стрелков: «Да здравствует СССР! Да здравствует братство народов!» В Рижском централе плевали в лицо геста­повцам пойманные подпольщики: «Смерть фашистским захват­чикам!»... Партизаны Латвии, Литвы и Эстонии стреляли во врагов и в лесах и на улицах городов... И Розенберг сидел за толстыми стенами своей резиденции, показываясь возможно реже.

Напрасно вся страна, весь край были покрыты немецкими надписями. Напрасно улицу Свободы в Риге Розенберг пере­именовал в улицу Адольфа Гитлера... Напрасно латвийских, эстонских и литовских детей, юношей и девушек учили немец­кому «военизированному» языку и заставляли вытягивать вверх правую руку... Край жил мечтой и верой в победу Крас­ной Армии. Там, на востоке, была Красная Армия, там были боевые стрелки Эстонии, Латвии и Литвы.

И они пришли! О, этот неописуемый день в Риге! Я пом­ню его. Сорок месяцев висели над городом тряпки со свасти­кой и тишина, тюремная тишина... Они исчезли разом — и тряпки и тишина... Схлынула (вся фашистская колонистская сво­лочь. Загрохотали ленинградские танки у Межапаркса и в центре — на улице Свободы... Полетели к чертям все эти не­мецкие вывески, указатели и дощечки... И под гул артилле­рии в Ригу вошли русские бойцы и гвардейцы Латвии, сыны смелых отцов 1905 года, сыны «лесных братьев»... Ударяя в старые стены, гремела песня латышских стрелков:

«Чтоб Рига расцвела пышней,

Рази, рука моя, сильней.»

Пусть тот, кто рабство нам несет,

От пули в лоб падет!..»

Она поразительно звучала, эта песнь!.. Убитые враги ва­лялись по обочинам Псковского шоссе, которое и сливается с улицей Свободы... Народ высыпал на улицы... Смотрите, сколько знамен и цветов! Откуда же сразу эти знамена? Боевая Рига хранила их в подполье. Она подымала их в день победы высоко над Западной Двиной, над всей стра­ной...

Конец «Остланду»!

...Летели цветы в ряды гвардейской дивизии... «Янис!» — «Сестра!»...—«Где Петере?» — «Карлис!»—«Здравствуй, отец!» Народ встречал своих детей...

Была ночь, когда мы вошли в резиденцию Розенберга. В разбитые окна врывался ветер с Западной Двицы... Два пустых этажа, грязь и холод.... Какая-то семья искала убито- го сына... Третий этаж..?

Хаотически разбросанные вещи, жен­ские чулки, туфли... Обрывки бумаг, шуршащих на полу, раз­бросанные книги...

Мне попалась «Мейн кампф»... Я перелистал главу о вос­токе... «Держава-великан на Востоке (Россия. — Вс. В.) со­зрела для краха... И это будет концом России, как государ­ства»... И не в силах сдержать лихорадочно-исступленного восторга перед самим собой, Гитлер дальше хвастливо вещал, что падение России «подтвердит правильность расовой теории…»

Все это интересно читать в кабинете панически бежавше­го Розенберга в момент, когда огромные танковые колонны Красной Армии под окнами его резиденции переправляют­ся через Западную Двину, неуклонно устремляясь к границе гитлеровской Германии, неся справедливое возмездие фаши­стам— дикарям, опоганившим мир своей «расовой теорией»...

 

 

В. ВЕЛИЧКО

ПАДЕНИЕ КЕНИГСБЕРГА

В январе 1945 года войска генерала Ивана Черняховского начали наступление в Восточной Пруссии. Они прорвали глав­ную линию сопротивления и ринулись в глубь гитлеровского государства. Это было сокрушительное наступление. Битва раз­горелась на огромном пространстве.

Побагровело, окровянилось серое небо.

Падали прусские города, рушились рубежи вековечной кре­пости и новейшей техники. Войска шли по той самой земле, по которой около двухсот лет назад, в Семилетнюю войну, шли на столицу надменной Пруссии — Кенигсберг — русские полки. И словно то было недавно, и за двести лет не мог простыть след русских солдат. Советским воинам казалось, что впереди, во тьме ночей, дымятся костры русских бивуаков...

На кенигсбергской оси наступления бились войска генерала Людникова. Они углублялись в Восточную Пруссию стреми­тельно. И в тяжких боях приходило к ним солдатское счастье, большое и гордое: они судьи, они шагают по земле неумолимого врага, его судьба в их руках!

Идея наступления жила глубоко в сердце войск. Солдаты кричали:

- Шагнем к Кенигсбергу!

Уже позади остались твердокаменные редуты. Пилькаллена и Инстербурга. Чувствовалось уже дыхание моря, сырое и хо-

лодное. Но Кенигсберг был еще далеко. Открывалась перед войсками страна глухая, покрытая туманом. Белесая, непро­глядная тьма лежала повсюду. То валил мокрый, талый снег, то сыпал мелкий, промозглый дождь, то мороз вдруг сковывал землю. И снова глушил туман, ел глаза, словно ржавчина. Об­нажались под туманом все новые рубежи — камень, бетон, же­лезо,— все новые укрепления. Седая мгла медленно ползла по линиям дотов и траншей. Найдется ли в этих неприютных зем­лях хотя бы одна десятина вольной, незакованной земли? Опе­ративного простора не было.

Бойцы говорили о Восточной Пруссии: - Замурована вся наглухо!

И все больше познавали советские войска ту землю, по ко­торой шли.

В местечке Гросс-Баум, в домах которого рядом с изразцо­выми печами громоздились отвратительные серые доты, гвар­дейцы смяли фашистов и уже бросились было вперед, как чей-то крик остановил их. С барского двора бежал боец.

—   Смотрите, братцы,   смотрите! — кричал   он,   задыхаясь.

Боец показывал цепи и потрясал ими над головою. Это бы­ли кандалы и наручники, снятые с людей не так давно. Совет­ские люди, те, кто их носил, были угнаны дальше, к Кениг­сбергу.

Гвардейцы молча передавали звенящие цепи из рук в ру­ки. Солдат Николай Лукаш долго смотрел на страшное же­лезо.

—   Гвардейцы,— сказал он,— слушайте меня. Не забуду я
этого фашистам. Не остановит меня ни огонь, ни камень.

...Сквозь туман и железобетон войска Людникова упорно пробивались к Кенигсбергу... И вот перед ними лег рубеж реки Дайме — первый внешний оборонительный обвод Кенигсберга, начало его твердыни.

В тридцати километрах, за Дайме, во мгле стоял Кениг­сберг — прусский Карфаген.

I

Линия Дайме — железная дверь Кенигсберга,

Она строилась сорок лет, модернизировалась и улучшалась с каждым новым шагом военно-инженерной мысли. Открыть эту дверь — означало превзойти врага в военной науке. Развед­чики пробирались глубоко в тыл гитлеровцам. Отважные иска­тели опасности должны были первыми прощупать этот рубеж.

Было раннее утро.

Притаившись, разведчики наблюдали. Их взору открыва­лась скучная извилистая река, мирно спящая подо льдом. Уны­лый, пустынный берег ее возвышался на вражеской стороне. Кругом из-под тающего снега зеленела рожь. Близко темнел лес. Безлюдье, тишина, никакого живого следа. Серое пебо низ­ко висело над этим серым ландшафтом.

По та речка! — решительно сказал один из разведчиков.

Сержант Андрей Хвалебнов долго и пытливо смотрел на реку через бинокль. И вдруг Хвалебнов весь насторожился: лин­зы бинокля поймали необычную добычу. Одинокий щенок сидел на западном берегу и, видимо, скулил от холода. Но вот чья-то рука появилась из-под земли, взяла щенка за шиворот и ута­щила к себе, под землю.

Хвалебнов похолодел от волнения.

— Она, Дайме!

Да, это была линия Дайме.

В обрыве ее берега, под землей, жил особый фашистский мир. Тяжелые монолиты многоамбразурных дотов тянулись у самой кромки льда; доты были вмонтированы в берег, никакой прибор не мог обнаружить их. Боевые казематы имели метро­вые стены, мощные броневые плиты, многопудовые заслоны. Вооружение дотов — пушки, тяжелые и легкие пулеметы на движущихся турелях.

За дотами лежали строгие инженерные линии траншей и хо­дов сообщения.

Боевые рубежи наблюдательных пунктов Дайме напомина­ли капитанские рубки подводных лодок. Все здесь говорило о морском укладе, примененном к земле. Казалось, что и река, и ее берега, и ее лед — все это тоже сделано по чертежам воен­ных инженеров.

Железо, бетон, броня.

Линия Дайме могла вызывать на себя огонь своей артилле­рии любых калибров, ничем не рискуя. Эта линия могла остать­ся в тылу советских войск и ударить им в спину...

В Кенигсберге в то время еще не строили уличных укрепле­ний. Разве можно преодолеть неприступную Дайме? Прусская столица передавала танцевальную музыку и речи Коха — гау­лейтера Восточной Пруссии.

Войска генерала Людникова знали о той опасности, которая грозила им. Но они не задумывались по этому поводу. Войска жестоко колотили фашистских захватчиков.

II

Шли десятые сутки наступления.

Вид гитлеровских войск являл собою картину полного раз­грома. Многочисленная пехота, самоходная броня, артиллерия, резервы — все было смято, раскрошено и ползло прочь, назад, под страшным натиском советской пехоты, артиллерии, танков, авиации. Гитлеровцы потеряли семнадцать тысяч только уби­тыми и четыреста пушек. Удар же советских войск не ослабе­вал. Они наступали, словно железные, не зная усталости. Тара ном шли гвардейцы генерала Безуглого. На их долю выпал труднейший участок Дайме — Гросс-Пеппельн. Широколицый, ширококостый Безуглый отлично понимал, какую преграду предстоит преодолеть его гвардейцам. Но он верил в своих сол­дат и докладывал Людникову:

— Нет, мои гвардейцы пешком Дайме не будут переходить.
Фашисты перенесут их на своих плечах!

Сражение на Дайме разразилось, когда вечерняя мгла уже окутала обе стороны.

Полз, клубился туман.

Гитлеровцы отползали на лед, к дотам, в последней надеж­де здесь остановить гвардию. Открылись амбразуры укрепле­ний. Река залилась огнем. Полетел в воздух лед, подорванный фугасами. Стеклянные глыбы его поднялись на ребро и засвер­кали. Дайме стала походить на пасть зверя, оскалившего свои зубы. В то же время на. нее обрушился яростный огонь мно­жества наших пушек. Гвардейская краснознаменная артилле­рийская часть подполковника Олейника шла вместе с пехотой, и ее тяжелые стволы вдруг показались на берегу Дайме.

— Гаси доты! — закричал старшина Валентин Шевчук сво­
ему наводчику.

Орудие открыло огонь прямой наводкой. Осколки снарядов скрежетали по его щиту. Наводчик стонал:

-     Туман... туман!..

Валентин Шевчук, комсомолец, был знаменитый артилле­рист. Его орудие шло издалека, из глубины Советского Союза. Вместе с другими ему было приказано заткнуть, залить метал­лом глотки дотов, чтобы прикрыть штурмовой удар гвардейцев полковника Бибикова.

Теперь Дайме походила на кузницу, полную грохота, дыма, искр.

И вот гвардейцы Бибикова бросились на лед. Вот они пол­зут, бегут, карабкаются по глыбам льда, кровяня его. И уже некоторые достигли того берега.

-     На лед! — приказал Валентин Шевчук.

Его батарейцы Безуглый, Щипилов, Колтунов, Григорчук, Хреновский покатили орудия на лед. Провалился передок. Под­хватили орудие на руки, вынесли, покатили дальше. Глыбы льда ворочаются под ногами. Стелется огонь пулеметов. Но живы! Командир головного полка подполковник Трушин про­бегал по льду на тот берег. В отсветах огней ракет узнал Шев­чука, крикнул:

— Благодарю, орлы!

Внутри укрепленной линии, за дотами, уже шел бой. Гит­леровцы растекались из бункеров по траншеям. Но в первой линии уже мелькали белые халаты наших пехотинцев. Крик и треск стояли повсюду. В пляске ракет мелькали бегущие, прыгающие гвардейцы; как ветер, неслись, развевая полами шине­лей, автоматчики.

Была уже глубокая ночь, бой гремел. На льду Дайме слы­шались голоса кашеваров, везущих обед.

- Эй, солдаты! Где тут наши, а где гитлеровцы? — спра­шивали кашевары.

Им отвечали хриплые голоса из черного тумана:

—   Все тут вместе...

III

Бой на реке накалился уже до той степени, когда со сторо­ны трудно понять, где наступающие, а где обороняющиеся и у кого успех. В одном месте лед был преодолен, в другом — шла борьба на льду, в третьем — гитлеровцы сами контратаковали по льду. На участке трушинского полка шли рукопашные схват­ки. Гвардейцы и все штабы Трушина были уже на западном берегу, а доты еще оставались в руках врага.

Так наступил день 23 января.

Гитлеровцы бросились на советские войска с энергией. Все было ясно: они хотели столкнуть гвардейцев на лед, под ство­лы своих дотов, и прикончить их там. В тумане послышался лязг гусениц—надвигались «тигры»... Полковая артиллерия Трушина стояла за линией траншей, впереди пехоты. Неболь­шим калибрам предстояло принять удар тяжелой брони. Бата­рейцы могли увидеть танки только в десяти — двенадцати ша­гах перед собой: все закрывал туман, стлавшийся по земле. Старший лейтенант Андрей Вишневский и старший сержант Павел Ковтун вывели свои орудия из укрытий.

—   Честь гвардии, товарищи! — громко сказал Павел Ков­
тун своим батарейцам.

Павел опустился на левое колено, по гвардейскому обычаю клятвы... Он был комсоргом батареи, пять боевых орденов свер­кали на его груди... «Тигры» и гитлеровская пехота ринулись прямо на огневые позиции полковой артиллерии. Фашисты от­крыли артиллерийский огонь по всей линии.

Решалась судьба боя.

Парторг стрелковой роты рядовой Иван Рыков встал перед своими товарищами, и его призывный голос был слышен по всей цепи:

—   За честь гвардии!

Рота рванулась вперед, скрылась в огне и тумане. Начал­ся штурм дота. И гитлеровцы не выдержали: гарнизон дота № 47 открыл двери. Кругом же слышалось «ура», злобный хрип пулеметов, гул. Кто-то пронзительно кричал:

—   Патронов мне! Патронов!

От правого фланга Дайме до самого левого ее бастиона — Тапиау — бушевал огонь. Люди, броня, земля — все было слов- но раскалено, и словно от этого жара вскрылась Дайме и по­несла лед.

Но поле боя жило своими законами. Гвардейцы ползли че­рез траншеи, пропускали над головой вражеские танки. И вот «зверобои» — тяжелые советские самоходки — вышли на «тиг­ров». Поле боя наполнилось воем моторов.

-    Не отпускать противника от себя! — приказал своему
полку Василий Трушин.

Это был последний его приказ. Раненый подполковник уми­рал на поле боя.

Уже стоял полдень. Линия вражеской обороны была прорва­на. Остывало поле боя и обнажалось под лучами солнца. У чах­лых кустов, где орудия старшего лейтенанта Андрея Вишнев­ского и старшего сержанта Павла Ковтуна встречали в тумане «тигров», было тихо. Полковник Бибиков прощался со славны­ми артиллеристами. Андрей Вишневский и все батарейцы лежа­ли на лафетах и стволах своих орудий, обняв их. Павел Ковтун встретил смерть, широко раскинув руки. Ясная улыбка засты­ла на его тонком, хорошем лице, словно он был на веселом пиру.

-    Штурмовать доты! — приказал полковник Бибиков.

«Зверобои» подошли к дверям дотов и, опустив стволы вниз, открыли огонь...

Так пала линия Дайме.

IV

Перед войсками открылся Земландский полуостров. Пред­стояло протаранить сплошной лабиринт новейших укреплений, возведенных как единое и цельное сооружение обороны.

Первой вставала укрепленная линия Кенигсберг — Гранц. Она ограждала Кенигсберг с северной стороны. Но это была лишь деталь. Под лесами Земланда, глубоко под землей, рабо­тали артиллерийские, нефтеперегонные, патронные и порохо­вые заводы, таились там гигантские арсеналы.

И все-таки здесь, на Земландском полуострове, находился маневренный плацдарм кенигсбергской группировки вражеских войск. Этим плацдармом необходимо овладеть, и только тогда можно думать о победе!

Войска наступали по всей линии Земландского фронта. Пехота и артиллерия шли вместе. Артиллерийские дивизио­ны наступали перекатами: одни перемещались, другие вели огонь. Пехота двигалась цепями. Броня таранила противни­ка. Было это движение причудливо: ни одного километра вой­ска не шли по прямой — обходы, охваты, удары во фланги по­ражали гитлеровцев в самых неожиданных местах и положе­ниях.

Как стальной бурав, войска ввинчивались в замурованный Земланд и взрывали его. И в эти дни Кенинсберг услышал по-ступь советских солдат.

У гитлеровцев творилось то, что некогда творилось во Фран­ции, под Парижем и над чем до уморы смеялись некогда те же гитлеровцы. Бесконечные толпы беженцев запрудили все доро­ги, рубежи, убежища и позиции, направляясь в Кенигсберг. Охваченные чудовищной силой этих обезумевших толп, кружи­лись и ползли вместе с ними назад вражеские войска — пехота, артиллерия, танки. Войска, спешившие из Кенигсберга в глу­бину полуострова, на поле боя, вязли в густом людском потоке, словно в трясине.

Людской оползень! Крепостной батальон капитана Лаубе попал в эту движущуюся трясину, едва перейдя линию Кенигсберг — Гранц, и не мог продвинуться вперед ни на шаг.

Лаубе поднялся на самоходную пушку, заревел в бешен­стве:

— Дайте мне дорогу! Что вы делаете? Вы погубите Герма­нию! Дайте дорогу!

Людская лавина увлекала с собою все, казалось, она уне­сет и аллеи вековых деревьев, что росли по обочинам шоссе. Батальон Лаубе был смят, поглощен многотысячной толпой на глазах его командира.

На другом шоссе танковая колонна, получившая приказ от­ходить к линии Кенигсберг — Гранц, на полном ходу вреза­лась в людское месиво и, не останавливаясь, прошлась по нему гусеницами. Страшный вопль был слышен нашим войскам, что двигались следом.

...Битва ожесточалась.

Были брошены в бои офицерские части, крепостные баталь­оны и военные школы. Но натиск советских войск нарастал. Гвардия шла тараном. Батальон майора Ивана Хорошавина двигался на броне. Гвардейцы пробили толщу вражеских войск, ворвались на огневые позиции артиллерийского полка и, унич­тожив его, захватили тридцать четыре орудия.

- Занимаюсь артиллерией,— докладывал майор Хорошавин. — На пехоту не хватает времени, оставляю ее у себя в тылу.

К полю боя ускоренным маршем шли резервы генерала Черняховского — испытанные войска. Из глубины готовился новый мощный удар, который должен был решить судьбу гит­леровских дивизий. Потери же врага были тяжелы: целые ар­тиллерийские дивизионы попадали в плен с орудиями, с при­слугой и запасами снарядов; в плену оказались совсем новые «тигры». Вместе с огромной толпой был захвачен и капитан Лаубе. Он брел один, без штаба и войск. Лаубе закрыл лицо руками, стонал:

—   О, позор, позор!.. Счастливы наши солдаты, погибшие
во Франции: они пали еще за победу!..

Разгром ширился. Уже доносился голос кенигсбергских фор­тов — тяжелые крепостные орудия вели огонь. С глухим ревом снаряды разрывали воздух. Уже близка была линия Кениг­сберг — Гранц, и оттуда шли свежие силы гитлеровцев навстре­чу нашим войскам.

Противник наседал, а по цепям советской пехоты востор­женно катилось:

—   Даешь    Кенигсберг!    Перекопцы   пришли,    «каменная гвардия»!

Знаменитый Валентин Шевчук появился со своим орудием на линии встречи с вражескими танками. Три танка бешено неслись на его орудие. Они двигались клином вперед, разбра­сывая грязь и снег. Наводчик Безуглый рванул шнурок. С гро­хотом полетела башня переднего танка. Как обезглавленный петух, танк еще бежал вперед. Его правый собрат закружился на месте, пронзительно визжа железом... Огонь артиллерии вздымал броню, бетон и землю к небу. И уже поднялась пехота и упрямо пошла вперед.

Гвардейцы спрашивали друг друга в дыму: - Где линия Гранц? Отчего ее все нет?

На плечах фашистов, в сплошном дыму, они перешли ли­нию Кенигсберг — Гранц, не подозревая о своей победе. И тогда в прорыв вошла «каменная гвардия».

Это были гвардейцы, герои Перекопа. В 1944 году, весной, они таранили Перекоп, Ишунь и мрачный каменный Бельбек. Они форсировали Северную бухту Севастополя и взяли эту крепость с севера, откуда не могли взять Севастополь лучшие армии Европы.

Штыки наперевес — бросились вперед солдаты «каменной гвардии»... В тот же день войска узнали, что левое крыло вы­шло на линию восточных фортов Кенигсберга.

Был вечер 28 января.

Начинался новый удар. Стремительный и мощный маневр захватывал всех: одним идти прямо перед собою, строго на за­пад; другим повернуть на юго-запад; третьим полным поворо­том налево стать лицом на юг.

И двинулись войска, рванулись, как три смертоносные стрелы.

Гвардейцы полковника Кожанова шли прямо на запад. Могучим ударом они должны были пробить Земландский полу­остров до самого моря и, как меч, рассечь гитлеровцев надвое. А из-за правого плеча гвардейцев полковника Кожанова выхо­дили войска на окружение Кенигсберга.

Тяжело шагая меж своих солдат, полковник говорил им: Теперь пойдем к морю! Не забудет нас Родина...

И они пошли.

...Был ли и в те дни туман, был ли ржавый, мглистый дождь— мало кто замечал: все жили в огне, все.

Наши поиска пошли в гущу гитлеровских войск и укрепле­ний. Полуостров дрожал от грохота. Войска двигались к своим целям узким коридором, в четыре километра, охватывая Ке­нигсберг кольцом. Они вели сражение с перевернутым фрон­том, и казалось, они бросили вызов смерти. Отовсюду — спра­ва, слева, впереди — наседал противник. Штабы принимали бой, охраняя тылы своих войск. Батареи вели огонь вперед и назад. Столкнулось огромное количество войск и техники с обеих сторон.

С головокружительной быстротой развивались события.

Двадцать девятого января, к исходу дня, солдаты генерала Олешева вышли к северным и северо-западным фортам Кениг­сберга. Глубже всех, к западным фортам, в тыл городу, шла «каменная гвардия». Ее движение было сплошной атакой. 29 января гвардейцы прошли двенадцать километров, сокру­шив на своем пути отборные крепостные батальоны гитлеров­цев, выбивали фашистов гранатами из дотов, выковыривали штыками из траншей, сбрасывали с укрепленных террас барон­ских вилл.

И до чего зловещая земля открывалась советским людям! Кругом были леса, на всех картах они значились пустыми и мирными. А на самом деле эти леса ломились от каменных по­строек заводов, железных дорог и башен. Это были секретные объекты, это была тайная Германия.

Батальон капитана Андрея Канаева двигался по этим ле­сам, полным опасностей. Вдруг разведчик Черкесов донес:

— Стою на фашистах. Они под землей.

Гвардейцы бросились в темные галереи подземелий. Обшир­ные, бесконечно длинные цехи военного завода, а в цехах.— ряды зенитных пулеметов, пушек. Под землей вспыхнул бой. И у тех, кто был на поверхности, в лесу, отдавался в ногах, во всем теле гул подземного боя, непривычный, скребущий по сердцу. Черные, мокрые от пота выскочили гвардейцы из-под земли уже в другом конце леса.

Угасал день 30 января.

Было уже близко море — южный берег Земландского полу­острова. Валил туман. И в том тумане, под самым Кенигсбер­гом, слышались тревожные гудки паровозов, рев самолетов, крики атакующих. «Каменная гвардия» наносила последний удар. Тяжело дышали гвардейцы, кашляли от едкой мглы, хар­кали пороховой пылью. Широко открытыми глазами, полными ужаса, смотрели на них гитлеровские солдаты, захваченные прямо в поездах.

Перед «каменной гвардией» стояли форты.

Нет таких трудностей, которых не мог бы преодолеть чело­век, вдохновленный идеей правды. Такими людьми были гвар­дейцы полковника Кожанова.

Войска, окружавшие Кенигсберг, чувствовали гвардейцев Кожанова живо, ощутимо, как чувствует человек защиту стены во время бури. Был далек и суров путь гвардейцев Кожанова, требовалась сила пушечного ядра, чтобы пробить до самого моря толщу гитлеровских войск и укреплений. Гвардейцы на­шли в себе эту силу. В ночь на 2 февраля стрелки гвардии под­полковника Андреева ворвались в Гермау, а стрелки майора Виноградова вышли к морю. Молча встретили их дымные гит­леровские корабли, стоявшие на рейде. Вступал в силу глав­ный маневр врага — удар с двух сторон: со стороны Гранца, справа, и со стороны Пиллау, слева. К этим портам направля­лись гитлеровские полки, оттянутые от Мемеля и Данцига.

Гвардейцы стали стеной. На помощь к ним катили мотоцик­листы, неслись по шоссе амфибии, готовые ринуться с земли в волны моря, шла артиллерия.

И час испытания настал. Удар восьми вражеских полков справа и двух слева обрушился на гвардейцев. Огонь кораб­лей ударил в лицо. Началась битва, в которой решалась судь­ба победы под Кенигсбергом.

Гвардейцы должны были выстоять или умереть,

Хэнки, амфибии, мотопулеметы — все двигалось, кружи-, лось, исторгало огонь. Рев моторов заглушал остальные зву­ки. Амфибии гвардии майора Кобылянского мелькали меж де­ревьев. С оглушительным треском, делая широкие петли, во­рвались во вражеские цепи пулеметчики на мотоциклах. Уже близко была наша артиллерия, спешившая на поддержку. Сре­ди орудий, мчавшихся по шоссе, было и орудие Валентина Шевчука. Вскоре оно уже развернулось на прямую наводку.

— Давай, давай! — кричали артиллеристам задыхающиеся гвардейцы.

Валентин открыл огонь.

Важна была каждая минута, выигранная в этом бою. И никто не думал о другом. Один за другим выбывали ив строя батарейцы Валентина Шевчука. Темнели его голубые глаза, темнела ясная, спокойная душа. И вот он остался один.

Снял Валентин шапку, сбросил ватник. Русые волосы рва­нул ветер от близко разорвавшегося снаряда.

- Уползайте как-нибудь! — сказал Валентин еще живым, раненым батарейцам.

Он вел огонь один.

Видели гвардейцы его бешеный труд. Видели и фашисты. Целая батарея начала вести по нему огонь.

Валентин стоял.

Уготовлена ему была смерть необыкновенная. Тяжелый снаряд ударял ему в грудь. И не стало прекрасного Вален­тина. Он ушел вместе с огнем в раскаленный воздух, в туман Земланда, в вечность славы советской гвардии.

...Командующий фронтом генерал армии Иван Черняхов­ский медленно ходил по комнате. Была ночь, и было тихо на Земландском полуострове.

— Ваши войска,— сказал командующий негромко, обра­щаясь к Людникову,— совершили подвиг. Они шагнули к Ке­нигсбергу!

Людников, темноволосый сталинградец с лучистыми, доб­рыми глазами, так же негромко ответил: - Возвышенный дух солдат...

В земле траншей, в бетоне оборонительных рубежей Ке-нигсберга в эту первую тихую ночь сомкнул людям глаза сто­рожкий сон — робкий и недолгий гость передовой линии. Глу­боко дышали усталые, изнуренные солдаты и пили сон, сон — чудеснейший из напитков... Пятнадцать суток они были в огне и не знали отдыха. Их ожидала новая борьба, и их руки и но­ги не должны были чувствовать усталости и боли.

Пришло первое тихое утро.

Встала перед глазами Кенигсберга немая картина. Всюду, на десятки километров, во всех направлениях Земландского полуострова, простиралось побоище. Нагромождение бесчис­ленной вражеской техники — танки, самолеты, автомашины, самоходки, сожженные и разбитые, целые и изуродованные, заваливали дороги, загромождали опушки лесов. Мертво чер­нели развороченные укрепления и доты, закопченные дымом.

Кровь, железо и бетон были смешаны с землей.

VI

Кенигсберг — это история преступлений милитаристской Германии. Всю свою многовековую жизнь он жил разбоем. Другая жизнь ему была неведома. Молчаливы, мрачны здесь дворцы. В тиши их кабинетов, военных архивов и библиотек, в толстых крепостных стенах военных школ и аудиторий вы­зревали из десятилетия в десятилетие войны, грабительские походы.

Вокруг города-крепости выросли тяжелые, громоздкие со­оружения крепостной обороны. В центре столицы цитадель — остроконечный камень чудовищных размеров, в котором про­сверлены, высечены, выдолблены галереи, ходы, казематы. Они уходят глубоко под землю.

С башен цитадели видны «холмы Кенигсберга» — 24 зем­ляных форта со скрытыми позициями на них. Каждый такой холм вмещал гарнизон в 125—150 солдат. Кирпичные глухие

казематы этих холмов покрыты бетоном в рост человека. Они окружают Кенигсберг плотным поясом. И мирен был вид «хол­мов», внутренней линии обороны.

В шести — семи километрах от центра столицы проходила внешняя линия — пятнадцать громад из железа и бетона. Они окружали город вторым поясом. И каждое из звеньев этого пояса —- твердыня, крепость. Эти форты вмещали в себя ка­зармы, боевые казематы, артиллерийские бастионы, пулемет­ные капониры, арсеналы. Приплюснутые к земле, вросшие в нее до плеч, сооружения напоминали огромных доисториче­ских чудовищ, которые продавили почву своим тяжелым телом и застряли в ней. Валы с открытыми позициями и рвы, на­полненные водой, ограждали их. Электростанции нагнетали воздух и давали свет в каждый из фортов. 49 полевых бата­рей, 45 тяжелых крепостных и береговых орудий, множество пулеметов было всажено в железобетонное нутро фортов.

Форты тянулись грядой с правого берега реки Прегель, окаймляли Кенигсберг и снова выходили на Прегель, замкнув круг. Каждый форт имел свое название. Главный из них -форт № 4 — носил имя короля Фридриха-Вильгельма. Он сто­ял между «Кведнау» и «Шарлоттой». 22 орудия и пулемет­ные капониры этого форта могли отразить любую атаку. Глав­ный калибр «Короля Фридриха-Вильгельма» был равен калиб­ру линейного корабля. Подземные ходы и радиостанции свя­зывали крепостные сооружения между собою и с городом.

Между фортами густо гнездились массивные доты — по­следние произведения вражеской фортификации. Около дотов были построены глубокие блиндажи для пехоты передовой ли­нии. Далее открывались взору бесконечные линии траншей, ко­лючая проволока, противотанковые рвы и надолбы — «зубы дракона», минные поля.

Гигантскую систему кенигсбергских укреплений гитлеровцы называли «ночной рубашкой Кенигсберга». Фашисты беснова­лись. Во что бы то ни стало хотели они отбросить наши войска от города, но крепка была хватка советских войск. Тогда пе­рестали в Кенигсберге танцевать и приплясывать и начали лихорадочно возводить укрепления на улицах и площадях. Все мужское население, способное поднять винтовку, было моби­лизовано в фольксштурм. Из арсеналов выкатывались пушки. Минировались окраины. Дворцы в городе и виллы в окрест­ностях приспосабливались к бою. Город замуровывался.

Пленный   полковник   Бейзе,   командующий   артиллерией 9-го армейского корпуса, злобно сказал:

— Кенигсберг не сдадим. Двадцать второе января тысяча семьсот пятьдесят восьмого года не повторится!

Вагнер — «фюрер» Кенигсберга — объявил по радио:

— Отныне мы бешеные. Будем драться с фанатическим бе­шенством. Наш девиз — национальное бешенство!

И действительно, Кенигсберг взбесился. Командующий группой войск «Норд» издал приказ безоговорочно расстре­ливать дезертиров. Трупы расстрелянных лежали на улицах и площадях, покрытые деревянными плашками с надписью: «За трусость».

На полуострове по-прежнему шли бои. На рубежах появи­лись новые номера гитлеровских дивизий, переброшенных мо­рем. Но разомкнуть мертвую хватку советских войск они так и не смогли.

VII

Восемнадцатого февраля пал на поле боя генерал Иван Черняховский.

С печалью узнали об этом войска. Но горе солдата — не девичье горе. Маршал Советского Союза Александр Василев­ский принял командование фронтом, и ратный труд продол­жался.

На дорогах фронта усилилось движение. Войска переме­щались, двигались во всех направлениях, резко меняли свой курс и снова шли. Заметно густели войска. Проходили сотня­ми танки, двигалась артиллерия большой мощности, шла осад­ная артиллерия, в жерлах ее орудий могли свободно поме­щаться люди. Батарейцы этой артиллерии сооружали для сво­их пушек собственную железную дорогу.

Назревала генеральная атака.

Злобным видением вставал из тумана перед войсками Ке­нигсберг.

Кенигсбергекий штаб, возглавляемый генералом Ляш, был организацией серьезной и опытной. Закаленному в битвах советскому штабу предстояло помериться с ним в решитель­ном сражении.

Продуманная до мелочей, совершенная машина штаба Ва­силевского работала с упорством и терпением. Огромные залы телеграфных аппаратов, телефонных служб, мачты радиостан­ций—все это гудело в напряжении. Десятки самолетов, бро­невиков, мотоциклистов ежечасно уходили из штаба в свои неведомые, тайные рейсы. В эти часы создавалась карта Ке­нигсберга. Наносились все огневые средства врага медленно и верно. И карта пестрела, как причудливый узор. Выявля­лись, словно на фотопластинке, мириады условных знаков: ба­тареи артиллерии, минометы, пулеметы, доты, дзоты, проволо­ка, минные поля, рвы, эскарпы, окопы, траншеи, бункеры, фор­ты. В создание этих документов был вложен ратный труд ты­сяч человек — от бойца передового окопа до начальника шта­ба фронта. Тысячи пытливых умов работали над ним.

План был готов и был нанесен на литографский камень. То, что было создано штабом маршала Василевского, пре­восходило изощрения кенигсбергского штаба.

Маршал Василевский принял решение взять Кенигсберг рассекающим ударом. Атака при этом должна была качаться одновременно с восьми сторон. Восемь стрел должны были сойтись своими остриями в городе. Главная же ось штурма выпала на долю гвардейских войск генерала Галицкого и войск генерала Белобородова. Первые — с юго-востока, а вторые — с северо-запада, ударив одновременно, должны были соеди­ниться западнее цитадели и разрубить Кенигсберг надвое.

Словно отточенные наконечники этих двух встречных тара­нов встали перед Кенигсбергом: от Белобородова — гвардей­цы генерала Кирилла Тымчика, а от Галицкого — гвардейцы полковника Толстикова. Войска в готовности,

Не было силы, которая бы заставила их уйти из-под Ке­нигсберга.

Между тем в Кенигсберге появились гитлеровцы с побе­режья Фриш Гаф — те, что остались в живых после разгрома. Они пробрались по косе Фриш Нерунг, как по канату. Это были полуобезумевшие люди, и их рассказы сеяли ужас среди солдат кенигсбергского гарнизона.

По фортам, дотам и траншеям шел приглушенный гул. Но безмолвная и сторожкая тишина царила в наших траншеях. Надвинув шапки, суровые бойцы стояли у своих орудий и пу­леметов. То, что таилось в их душе, не было подвластно гит­леровцам. Судьба же гитлеровцев была теперь подвластна им.

Теплый ветер весны трогал их шершавые лица.

VIII

Восьмое апреля 1945 года. Утро. Тишина.

Туман уходил с позиций, и обнажились мокрые траншеи. Прояснилось весеннее небо.

Неуловимый трепет проносился по окопам — священные тайные минуты перед битвой... Гвардейцы генерала Кирилла Тымчика прильнули к оружию. В эти мгновения все вокруг Кенигсберга молчало. Сотни тысяч глаз, десятки тысяч ство­лов орудий и пулеметов в безмолвии смотрели на Кенигсберг со всех сторон.

И все было готово к прыжку.

По рукам гвардейцев ходила тетрадь. Они брали ее, каж­дый записывал несколько слов и передавал товарищу. Тет­радь называлась «Слово гвардейцев перед штурмом».

Слова клятвенные:

«Гвардия будет в городе Кенигсберге! Я заявляю об этом. Гвардии младший сержант Владимир Конфедератенко».

«На штурм! Никакие преграды не остановят гвардию. Гвар--дии ефрейтор Самсыкин Петр».

Я воюю уже четыре года и дошел до стен прусской бер­логи. Я пришел сюда по дороге моих предков. Я отдам все силы, а быть может, и жизнь, но Кенигсберг будет сокрушен навеки. Николай Грибков...»

Кругом было тихо, и лишь слышался с вражеской сто­роны мокрый стук насосов. Гитлеровцы откачивали воду из траншей.

Десять часов утра.

Брызнул первый луч солнца, пробившийся сквозь туман. И тут же рев сверхмощных осадных орудий разорвал воздух, качнул землю, повис над Кенигсбергом. Что-то напоминаю­щее живой крик оленя, трубный и зовущий, было в том реве колоссальных жерл, отлитых из русской стали.

Атака Кенигсберга началась.

И земля вокруг Кенигсберга вскрылась — потоки огня и металла хлынули из щелей, в которых были укрыты орудия вокруг столицы.

Над фортом «Король Фридрих-Вильгельм» взлетели к не­бу деревья, вырванные с корнем, полетели прочь обломки бе­тона и тучи земли. Удар нарастал. Гул самолетов влился в орудийный гул. Множество штурмовиков появилось в возду­хе — пошла «небесная пехота». Стаи штурмовиков обрушились на форты. Каждая стая долбила свой форт. С яростью само­леты падали, словно камни, вниз, выходили из пике, залетали вновь, наслаивая на удар артиллерии свой удар. Одни выры­вались ив дыма, другие уходили в дым.

Солнце светило тускло и словно бы чадило.

Так было два часа, затем пехота поднялась и бросилась в атаку, неся за огненным валом артиллерии жаркий шквал своего огня.

Удары всех родов войск слились в один удар, множество сердец слилось в одно большое сердце. Силы жизни вздымали грудь войска. Все, о чем мечтали советские воины, проходя в тяжких боях Восточную Пруссию, все, во имя чего они при­шли сюда, предстало перед ними...

Гвардейцы генерала Кирилла Тымчика с первых же шагов вырвались вперед. Это были солдаты той самой «каменной гвардии», что взломала рубеж Бельбека под Севастополем и теперь замкнула кольцо окружения Кенигсберга. Гвардейцы истомились в ожидании последнего удара. И вот батальоны ринулись на врага. Штурмовой батальон старшего лейтенанта Соина сокрушал рубеж противника и его живую силу, точно ядро; в батальоне двигались стрелки, пушки, танки, подрыв­ники-саперы. Каждый делал свое дело. Старшина Мельников и его гранатометчики вихрем пролетели через вражеские тран- шеи. Затем на животах они поползли к доту, из которого лив­нем хлестал Огонь.

-    В амбразуры! — закричал Мельников.
Дым закрыл их.

Вскоре они вынырнули из этого дыма, но уже далеко за дотом. Дот молчал.

Батальон Соина ударил прямо по форту «Лендорф». Форт захлебывался, изрыгая огонь. Упали гвардейцы на землю, об­ливаясь кровью,. Форт устоял. Но о-н был схвачен за горло: гвардейцы лежали уже на валу форта и были готовы бросить­ся к его амбразурам.

И тут пришел приказ: «Оставить форт, и вперед к го­роду!»

IX

Твердыни фортов обнажились. Многолетние леса, росшие на них, были снесены начисто, валы разворочены. Главные силы прорвали линию фортов и бросились к городу. Но гар­низоны фортов продолжали вести огонь. Форт «Король Фрид­рих-Вильгельм» держался упорно. К «Шарлотте» танки и са­моходные орудия везли взрывчатку.

Отчаянно огрызался «Лендорф».

Между тем из дыма сражения потянулись первые колонны пленных. И это было столь ново — вместе с отчаянным сопро­тивлением с первого же шага много пленных.

Такова была сила удара. Оказались парализованными це­лые соединения и целые участки вражеского фронта. Удар не ослабевал. Артиллерия уже второй раз меняла свои пози­ции и подтягивалась вслед за ушедшей вперед пехотой. И но­вый вал артиллерийского огня обрушивался на гитлеровцев, пошли натиск штурмовых батальонов сокрушал их обороту.

В два часа ночи генерал Кирилл Тымчик предложил гарни­зону форта «Леидорф» сдаться. Парламентеры капитан Адаш-кевич и старший лейтенант Кузнецов опустились в форт «Лен­дорф». С глухим шумом лег через ров подъемный мост. Тем­нела под ним вода, белела на воде оглушенная рыба, всплыв­шая наверх. Гитлеровцы с удивлением смотрели на советских офицеров, вошедших в железобетонные катакомбы.

-    Один час на размышление,— объявил Адашкевич.

И через час 192 Солдата и 5 гитлеровских офицеров вышли из форта с поднятыми руками.

Наступление продолжалось.

Утром поднялось ясное, яркое солнце. И вновь день откры­ла артиллерия, все глубже расчищая путь пехоте. В это вре­мя пришло известие, что гвардия генерала Галицкого вышла через главный вокзал на Прегель.

Теперь ясно обозначилась главная ось сражения: юго-во­сток — северо-запад.

По ней, по этой оси гвардейцы генерала Кирилла Тымчика перебросились через канал Ланд Грабен. Штурмовые группы со своими пушками, гранатами и взрывчаткой ворвались в кварталы Кенигсберга — на улицы аристократического Амалиенау

Дрожал город.

К Амалиенау и к Прегелю гитлеровцы двинули отборные войска и отборную артиллерию. Но было поздно. Гвардейцы генерала Кирилла Тымчика блокировали передовые бункеры внутренней линии и штурмом взяли их.

X

Гвардия форсировала Прегель в кромешной тьме.

Орудия прямой наводки, множество пулеметов били с пра­вого берега Прегеля на левый. Трещали, рушились здания. А внизу, под ливнем снарядов и пуль, на темной станине реки плыли гвардейцы полковника Толстикова — плоты, бочки, бревна, лодки, баллоны, наполненные воздухом, качались на гребнях взбаламученной реки. :

На плотах качались пушки.

Гвардейцы выгребались, словно завороженные. Чье-то со­рокапятимиллиметровое орудие уже вышло на середину, как снаряд расколол плот. И батарейцы начали погружаться вме­сте с орудием в воду.

-     Огонь! — закричал кто-то из них.

Гибнущее орудие открыло огонь, уходя под воду. Но дру­гое орудие открыло огонь тоже с плота. Наводчик стрелял, остальные гребли. Орудие быстро приближалось к набереж­ной, В ясном свете ракеты было видно, как плот пристал к стенке, как наводчик уцепился руками за тяжелое кольцо при­чала и медленно повел плот с пушкой по стене — вверх по течению, к точке, где надо было высадиться.

Так форсировали Прегель гвардейцы. И когда они слились с камнем города и их удар отбросил гитлеровцев прочь с на­бережной, в гулких улицах Кенигсберга зазвучал голос со­ветского радио:

-     Ахтунг, ахтунг!

Передавали обращение маршала Александра Василевского к генералам, офицерам и солдатам кенигсбергской группы войск противника с требованием капитуляции. «У-2» сбрасы­вали листовки на позиции гитлеровских войск.

Утром пал «Король Фридрих-Вильгельм», сдалась «Шар­лотта».

Возвышенный дух советских воинов одерживал верх над злобным упорством врага.

На пути вставали баррикады и завалы. Доты угловых до-

мов па перекрестках улиц работали безостановочно. Город го­рел, рушились с шумом многоэтажные здания. Падали стены. Где улица? Где начало и конец дома? Все заполнено вьющим­ся дымом, крутящейся гарью. Нестерпимо жарко стало на ули­цах. Штурмовые группы жили в этом огненном хаосе и дра­лись, проникая в подвалы, на верхние этажи зданий, преодоле­вая огонь. Они были в родной стихии — недаром они учились перед штурмом, недаром обливались соленым потом... Артил­леристы катили свои пушки по улицам «а руках, захватывали перекрестки, били прямой наводкой.

Кирилл Тымчик вышел из своего НП на улицу и управлял боем оттуда.

Он приказал выкатить и поставить на прямую наводку пятьдесят стволов артиллерии и требовал от своих гвардейцев сталинградской отваги Все чувствовали, что идущий навстре­чу Толстиков уже близко. Никакой грохот, никакой огонь не могли заглушить голоса родного оружия. Опытное ухо солда­та ловило знакомый стук пулеметов, знакомый треск автома­тов, неясные русские крики. И гвардейцы рвались вперед, врубаясь в глубь города полосой в 650 метров. С севера уже чувствовалось движение советских войск к кенигсбергскому Сити — центру города. Эти войска пробивали самый тяжкий бетон Кенигсберга.

Гитлеровцы съежились, собрались в кулак.

Их расчет — заставить советские войска развернуться пе­ред линией фортов, то есть перед городом, а затем втянуть их в затяжной бой — провалился. Силы, стремительность, орга­низация, тактика удара советских войск оказались неожидан­ностью. У гитлеровцев оставалась надежда, одна и последняя: устоять в Сити — центре города. Здесь были все резервы, глав­ная артиллерия, отборные части.

XI

Солдаты харкали кирпичной пылью. Коричневая пыль ду­шила улицы, полз тяжелый каменный туман.

Густо падал этот туман на асфальт, садился на стальные каски, проникал в карманы и сквозь шинели — к телу. Мель­кали в коричневом тумане солдаты.

- Прижимайся   к   камню! — скомандовал   младший сер­жант Данилов своим бойцам.

Последний прыжок. Все шестеро перелетели через улицу под очередью вражеского пулемета. Из окон особняка глянули гитлеровцы. Мелькнул в дверях пулеметчик. Младший сер­жант Махонин всадил в дверь очередь. Застрочили по окнам автоматы, со звоном полетела в окно граната.

Особняк замолк, оцепенел.

За ним, где-то близко, с шумом обвалилась стена дома. Послышались крики:

— Давай! Давай!

Свои. Рядом. Но путь к ним — через этот вражий, мрачный дом. И шестеро гвардейцев бросились в особняк, прокладывая путь огнем. Пусто. Тихо. Так л»?

— Хенде хох! — громко приказал Данилов. — Выходи, ина­че взорвем!

Из особняка кто-то ответил, плохо выговаривая;

— Понимаем!

Первым показался майор Баденбух. Он вышел с подняты­ми руками, бледный, как смерть. Со всех сторон, изо всех щелей полезли гитлеровские солдаты и офицеры. Топча трупы своих товарищей, быстро, бегом, они выстраивались на улице в колонну по четыре человека.

— Веди! — приказал Данилов автоматчику.

А сам — вперед. Но из-за угла показалась зеленая сталь­ная каска, сверкнула пара сторожких глаз, скрылась. Затем послышался восторженный крик:

— Свои!

Гвардейцы генерала Кирилла Тымчика и полковника Тол-стикова соединились. Они разрубили город надвое. Главная ось сокрушительного штурма теперь легла через столицу зримо.

Неподалеку дымилась цитадель. Она стояла на острове, окруженная водой, и вид ее был непередаваем. Казалось, что эта громада побывала в ступке — так была она сокрушена, так истолчена!

Внутри города начался сложный маневр — поворот двух группировок войск.

А по улицам тянулись бесконечные колонны пленных. Гряз­ные от пыли подвалов, коричневые от кирпичной пыли, какие-то оранжевые и синие, они походили на толпы раскрашен­ных дикарей. Следом тянулось выползшее из подвалов прус­ское юнкерство. Холеные люди с собачками на золотых це­почках, с гувернантками и лакеями снимали шляпы перед со­ветскими солдатами.

И зримо начиналась уже в городе новая жизнь.

На всех парах прикатила солдатская кухня и стала в укры­тие у парадного дома, сплошь заросшего плющом, уставлен­ного гранитными львами. Пожилой повар начал подклады-вать дрова в печку. Он был в белом фартуке и даже в белом колпаке. Всюду торжествовала победа, всюду Пыли сияющие лица солдат, но кашевар был мрачен.

Генерал в комбинезоне подошел к нему, спросил: Что изготовил для солдат?

- Изготовил-то хорошо, — ответил кашевар, - да что тол­ку? Второй день готовлю, не знаю, зачем. Не принимает сол-дат пищу. Вот прямо под огонь привез, и уж сам на передо­вую ходил с термосом, а бойцы говорят: «Иди к черту, не до тебя!..» Взял бы я автомат, да и пошел, как было в Сталин­граде, чего мне тут без дела стоять? И он в надежда спросил:

-    Может, откушаете, товарищ генерал? Ведь и победа
борща требует.

Генерал покачал головой.

— Спасибо, братец! Не время...

XII

В районе Сити, у бассейна Обер-Тайх, помещался опера­тивный штаб коменданта кенигсбергской крепости генерала от инфантерии Ляш.

Генерал «держался упорно.

Кенигсбергский Сити, который он отстаивал, опирался на десять внутренних фортов: пять — за Прегелем, с юга, и пять — у бассейна Обер-Тайх, с севера. Южные форты пали. Северные держались.

Но надвигался конец.

Гвардия Галицкого ворвалась в центр с юга, и более три­дцати часов продолжался последний натиск.

Это была агония Кенигсберга.

Вслед за артиллерийским и танковым ударом, вслед за атакой штурмовых батальонов наступала короткая пауза, и две —- три тысячи пленных выползали из дыма со всех сторон. Поток иссякал. Новый удар. И Сити снова выдавал очеред­ную порцию пленных.

В кварталах кенигсбергского Сити родилось острое слово:

-    Выколачивать пленных!

Вот идет очередная партия «выколоченных». Они с огром­ным белым флагом. Командует ими офицер. Подчеркнуто чет­кий шаг. Офицер отдает честь русским офицерам.

А за спиной колонны «не умолкает бой.

Многообразная горячая жизнь, что пришла вместе с побе­дой, наполняла столицу Восточной Пруссии. Наступал вечер. Наша артиллерия уже прекратила огонь. Во всем городе уже работали советские военные комендатуры. Возле них стояли толпы освобожденных русских людей — невольников этого проклятого города. Слышался радостный смех, музыка.

Но в Сити гитлеровцы еще держались.

-     Кончать! — приказал генерал Галицкий.

Глубоким вечером советские парламентеры пришли к бас­сейну Обер-Тайх, к Лишу, с ультиматумом генерала Галиц­кого.

Переговоры были кратки.

Генерал Ляш капитулировал. Это было в 9 часов 30 минут вечера 9 апреля 1945 года. Атака Кенигсберга закончилась полной победой. Последняя штурмовая ночь и следующий день принесли 50 тысяч новых пленных — последних в Кенигсберге гитлеровских солдат и офицеров.

Хмуро шагал в советский штаб генерал Ляш, матерый се­дой волк Кенигсберга.

Сопротивление в Кенигсберге обошлось гитлеровской Гер­мании дорого — свыше 92 тысяч пленных и до 42 тысяч уби­тых солдат и офицеров, не считая раненых.

Железобетонная скорлупа Кенигсберга, или «ночная ру­башка Кенигсберга», как любили гитлеровцы называть его укрепления, была действительно крепко сработана. Но нашел­ся мастер, который сумел вскрыть скорлупу, «перекроить» дьявольскую рубашку и сдать ее в утиль.

Победа!

Это победа советского солдата, советского военного талан­та, победа советской военной науки.

 

 

В. ВИШНЕВСКИЙ

ПОХОД   К   ШТЕТТИНУ

За Вислой, среди седых обнаженных полей, вы уже яв­ственно ощущаете дыхание фронта. По широкому Познанскому шоссе — двойной поток тяжелых автомашин на фронт и с фронта. А в глазах ваших — на годы оставшаяся картина руин Варшавы. Не кварталы некогда прекрасной столицы Польши, а бесформенные груды кирпича, исторгающие под дождем кровавые струи и ручьи. Обгорелые, скрюченные бал­ки, неистребимый запах гари и тления, песок, размешанный пополам со стеклом, зияющие провалы, черные, холодные и липкие подвалы, обрывки кровавых бинтов, парашютов, во­ронки, наполненные водой. И везде ржавая колючая прово­лока, сдавливавшая Варшаву больше пяти лет.

Надо видеть Варшаву, видеть собственными глазами, что­бы понять то, что с ней сделали гитлеровцы.

И надо видеть висленские укрепления, висленские валы гитлеровцев, чтобы понять, что с ними сделала Советская Армия.

Гитлеровцы ждали нашего наступления. Их пропаганда призывала к железному отпору: «Висла — защитный вал фатерланда». С солдат брали письменное обязательство: стрелять до последнего патрона. Солдат предупреждали об ответствен­ности семей в случае самовольного оставления позиций.

Январь был пронизан ожиданием и страхом. Некоторые гитлеровские солдаты и офицеры писали завещания, по ночам все прислушивались к малейшему шороху на нашей стороне, и все же наш удар грянул внезапно и был поистине сверхоше­ломляющим. Пусть об этом скажут уцелевшие: «Мы были раз­бужены такой канонадой, какой за всю войну мы еще не слы­шали. Над окопами стоял крик, призывы о помощи. Никто не отзывался. Люди забивались в щели и дрожали. Бежать назад было самоубийством. Нас потрясала планомерность рус­ского огня. Первая и вторая линии окопов, хода сообщений, пулеметные и минометные гнезда, командные пункты — узлы связи — все было под уничтожающим огнем. Мы забыли обо всем, многие были уже в невменяемом состоянии».

Так начался исторический прорыв Советской Армии, так началось в 1945 году вторжение в пределы фашистской Гер­мании. Гитлеровцы спешно перебрасывали пехоту и танки в Померанию на фланг войск 1-го Белорусского фронта. Коман­дующим этой группировкой был назначен Гиммлер. Мы зада­ли вопрос одному пленному генералу:

-— Как отнеслись вы к тому, что командующим на важней­шем направлении был назначен полицейский, имеющий лишь опыт палача?

Гитлеровские генералы отнеслись к этому назначению трояко: одни делали саркастические замечания, другие пожи­мали плечами, третьи молчали.

Но как бы то ни было, Гиммлер взялся за оперативное ру­ководство. Его приход отмечается усилением "террора в гитле­ровской армии. Гиммлер распорядился вешать всякого солда­та, который будет задержан вне пределов своей роты, вешать по позднее чем через два часа после задержания. Виселицы уже появились. В Франкфурте-на-Одере повешено 15 солдат и офицеров за оставление позиций, за дезертирство, за маро­дерство. В Штеттине повешено еще больше.

Когда вместе с войсками генерал-лейтенанта Казанкина мы вступили в город, только что отбитый у врага, первое, что мы увидели на главной площади, — двое повешенных. Работа была выполнена чисто, с предельной аккуратностью. Местные жи­тели передавали, что эти двое солдат повешены за дезертир­ство. Слова пленного фашистского генерала подтверждались.

-    Мы   старались,— продолжал   этот   генерал,— смягчить жестокости, ибо надо было кем-то комплектовать рассыпав­шиеся части, ринувшиеся под защиту Померанского вала.

— Следовательно, можно понять, генерал, что вы людей получили, успели переформироваться?

-    Да, в некоторых дивизиях были представители пятиде­сяти частей!

—   Можно перевести слово «представители» словом «дезертиры»?

— Это близко к истине.

В феврале Гиммлер решил нанести контрудар по флангу наших армий, дошедших до Одера, проникших в глубь Помера­нии. Стены домов были оклеены массой воззваний и призывов, из которых запомнилось одно. Большая зеленая афиша вещала:

«Померанцы, вы всегда были гордостью и надеждой Гер­мании, старый Фридрих называл вас своими гренадерами!»

Итак, в феврале эти гренадеры попробовали остановить русскую лавину, неотвратимо устремившуюся к Штеттинской бухте, в глубь Померании. Вражеский контрудар иссяк, едва начавшись. Гитлеровские танки захлебнулись в русском огне, гитлеровская пехота прилипла к весенней грязи и не подня­лась. Фашисты предполагали, что с началом распутицы, с бур­ным разливом Варты и Одера наступит некая пауза. Но без всяких пауз, с решимостью, с ясной целью войска Первого Белорусского фронта нанесли новый сокрушительный удар. Наши разведчики выяснили, что гитлеровцы в 8 часов утра подтягивают кухни, производят смену, кормят солдат. Артил­лерийский шквал и был обрушен на врага в этот час. Поесть фашистам не удалось, бежать было некуда.

Гитлеровский солдат Лаунке, сдавшийся в плен на перед­нем крае, еще дрожа от страха, говорит:

— Ваше наступление ошеломляющее, не было ни одного метра земли, который не поражался бы вашими снарядами. Это чудо!

Да, здесь была наша чудесная техника — по нескольку со­тен орудий на километр фронта, были наши «катюши», были наши минометы. Они и громили линию вражеских укреплений. Затем в прорыв ринулись танки и механизированные части. Это был стремительный бег к морю, рывок к Штеттину. Танки, а за ними и пехота шли веером. Они, углубляя удар, стреми­лись к морю. В пути одни поворачивали на запад, другие-на восток. Наступление распространялось во все стороны, осью своей оно было нацелено на Штеттин. Удары танков и пехоты разрезали вражеские войска на куски, молниеносно создавая ряд больших и малых «котлов».

Как далеко, неимоверно далеко ушли времена лета и осени 1941 года, когда с треском катили гитлеровские мотоцик­листы по дорогам Прибалтики, Белоруссии и Украины! Вот, сминая и деформируя провинциальные шоссе, идут наши тан­ки и самоходки. Вся почва гудит и дрожит. В сумерках несут­ся мотоциклетные части. Это смельчаки-гвардейцы. Они вклю­чают все фары—-«идут на вы»,— помните этот открытый рус­ский гордый клич? — идем на тебя, фашистская Германия! А там, где нужно, танки и самоходки идут во тьме, появляясь во вражеских тылах внезапно и грозно.

На узле связи, двигающемся вслед за частями, куда мы заехали, не стихают сообщения, вызовы, запросы. Во тьме идут неутомимые связисты, тянутся провода, десятки проводов основных, дублирующих и прочих немедленно следуют за все­ми частями и штабами. Связь вездесуща и безотказна. Во мраке ночи слышны и передачи противника, временами с от­крытым испуганным текстом: русские танки! Да, да, это практический урок генералу Гудериану, автору явно скоро­спелой книги «Внимание, танки!», и Гиммлеру, и другим.

Рассвет открывает картины разгрома врага. Брошенные дальнобойные орудия... Они еще не успели остыть, и бойцы, смеясь, греются, похлопывая по массивным стволам, задран­ным в небо. Грузовики, уткнувшиеся в канавы и кюветы, лег­ковые машины, трупы... Здесь прошли наши танки!

Кругом взбухшие поля, местами болота или симметричные, подчищенные лесочки, розово-красные домики хуторов, абсо­лютно притихших.

Вот очередной рубеж вражеской обороны. Он взят с хода. Валяются трупы гитлеровцев. А танки стремятся вперед, не за­держиваясь. Вот на броне одного из них лежат спокойно, невозмутимо десантники. Кто-то из них спит, раскинувшись могуче. Виды фашистской Германии его не интересуют. Он отдыхает после боя, перед новой схваткой с врагом. Надо ведь еще взять несколько городов и вырваться к морю точно в на­значенный день и час. Грязь летит из-под гусениц танцующими потоками. Сколько видит глаз, шоссе полно идущими танками и машинами.

Сворачивая вправо, отделяются от нас польские боевые ма­шины на свой участок. Час добрый!

Ночь в померанских лесах. Увязая по колени в грязи, бро­дят отдельные группы гитлеровцев: они стремятся пробиться па запад, к Штеттину. Тщетно! Вот раздалась очередь автома­тов. Затихло. Опять лезут. Принесли документы только что убитых гитлеровцев, сунувшихся было из леса. Летчики! Удивляться нечему. Лишенный горючего гитлеровский воздуш­ный флот отдает сейчас тысячи летчиков в пехоту. В полку, ко­торый попал под пушки и гусеницы танков, был целый ба­тальон из летчиков.

И снова мы в движении к цели — к морю. Фашисты оже­сточенно сопротивляются. Города превращены в опорные пункты. Улицы при въезде в город, как правило, заграждены высоким частоколом из бревен. Другой частокол через метр — два. Пространство между ними засыпано землей, камнями. Для въезда в город оставлена узкая щель. Так в Фрайенвальде, так в Дабере, так в каждом крупном селении.

В Фрайенвальде гитлеровцы перегородили все улицы. В некоторых оставили узкий проход, в некоторых завалах толь­ко бойницы. Город превратился в крепость. От атаки в лоб паши войска отказались. Батальоны пошли в обход. Почуяв угрозу окружения, фашисты бросились бежать. Не помогли истеричные и высокопарные призывы гитлеровского командо­вания, которое в этот день, обращаясь к солдатам, писало: «Пока мы сами не опустили руки, пока из каждого погреба и из каждой изгороди будет встречать противника огненная струя выстрелов из пулеметов или панцерфаустов,— мы не по­гибнем». Но города превращаются для фашистских солдат в мышеловки, а погреба — в могилы.

Несмотря на сопротивление, движение продолжается. В пу­ти беседуем на ходу с одним из наших генералов. Он говорит:

— Наступление общее, уже опережаем планы,— и он торо­пит подчиненных: как бы не обставили соседи.

Навстречу немецкие беженцы. Тяжелые фуры, набитые красными перинами, подушками, матрацами, тряпьем. Немцы смотрят в землю, некоторые кланяются.

На шоссе стоят с простреленными шинами два старомод­ных двухэтажных автобуса, покрытых сверху донизу реклама­ми берлинских фирм. Хорошо, в недалеком будущем заедем и в Берлин, а пока — к морю! Проезжаем новый город — На-угард. Окраинные дома побиты, горят. Гитлеровцы пытались оказать сопротивление и были сметены. В тающем снегу ва­ляются «смертники», пытавшиеся остановить стальной поток выстрелами панцерфаустов. Об этом оружии фашистская про­паганда шумела много. Эта реактивная граната, как вещал Геббельс, должна была пробивать любую броню и вообще тво­рить чудеса. Никаких чудес, однако, не получилось!

Центральная улица города. Все пышет жаром, гудящие языки пламени вырываются из окон, огонь лижет стены, взры­вается боезапас для местного фольксштурма, уже разбитого впрах. Вот их ведут, уцелевших и сдавшихся в плен.

Разметанные противотанковые заграждения. Город только что взят. Удаляющийся гул выстрелов. Брошенное пустое от­деление газеты «Померше цейтунг». Гитлеровские борзописцы сбежали, не дописав статьи о том, что «фольксштурм будет стоять до последнего вздоха, верный фюреру».

Отблеск пожаров и беспрерывный лязг танков, теплый газ, уносимый ветром в море. С бумажным факелом заходим в кир­ку. Все брошено. Валяется оружие. На дверях надпись о том, что кирка занята под казарму.

Движение все убыстряется.

Город на берегу. Бухта. Море. Путь врагу с востока на запад отрезан. Город защищал батальон гитлеровских моря­ков. Вот они стоят перед нами пленные. Они с разных кораб­лей: одни — с потопленных, другие — с поставленных на при­кол, третьи — из морских школ. Батальон был разбит, рассеян, расстрелян в упор.

На берегу стоят наши танки. Они методично бьют по остро­ву, на котором засели гитлеровцы. Из-за острова вылетают вражеские бомбардировщики. Выше два «Мессера». Затем не- ожиданно из-за мыса выходят три катера и начинают бить в упор по набережной, по нашим танкам, по городу. Резкие, оглушительные разрывы, дым! Тогда восемь наших танков и подоспевшая артбатарея начинают бить по врагу. Блеск и гро­хот, и мы видим, как два вражеских катера, моментально за­драв корму, уходят в холодную воду. Третий, прикрывшись дымовой завесой, ложится на обратный курс.

Задача выполнена. В холодной дали лежат перед нами низкие острова, коса штеттинской бухты.

Урча и фыркая, часть танков сворачивает к югу на берего­вое шоссе.

Высоко проходят в небе наши разведчики на Штеттин.

 

 

Я.МАКАРЕНКО

ВПЕРЕД,   НА   БЕРЛИН!

Ют Познани на запад идет широкое асфальтированное шос­се. По бокам его раскачиваются на ветру куцые, тщательно подстриженные деревца, мелькают и исчезают в тумане местеч­ки и фольварки, встают нанизанные, как на вертеле, один к одному, небольшие городки.

То и дело пестрят надписи, обозначающие названия придо­рожных местечек и имений, и множество знаков, предупреждаю­щих о поворотах, спусках и подъемах. Но Берлинское шоссе подвластно в эти дни румяным советским регулировщицам, бойко дирижирующим своими флажками.

Повсюду звучит мягкая русская речь. Внимание всех при­влекает надпись, сделанная на выпиленных из сосновых досок и обращенных на запад стрелах: «Впереди Берлин». Она радует и волнует сердца солдат наступления. Разгромив засевших в познанской цитадели гитлеровцев, советские воины дни и ночи неотвратимой лавиной двигались теперь к Берлину.

В утренней дымке показался небольшой городок с остро­верхими, черепичными крышами и стрельчатыми башнями кирх. В центре его возле здания ратуши надпись: «До Берлина оста­лось 80 км». По разогревшемуся асфальту с грохотом движут­ся танки, мчатся автомобили, катятся пушки, тянутся вереницы обозов, идут колонны пехотинцев. Остановки коротки — похле­бать борща из дымящейся, неразлучно следующей за колонной походной кухни, да дать отдых натруженным ногам. И снова вперед, вперед!

Навстречу войскам движутся освобожденные из фашист­ской неволи люди: мужчины, женщины, девушки, дети. Их мно­го, тысячи. Тут и русские, и украинцы, и белорусы, и поляки. Идут пешком, навьючив на плечи немудреные пожитки, едут группами на телегах, бричках. Над дугами горят красные фла­ги. Те, что освобождены раньше, достигли уже Познани, сели в поезда, а поток пешеходов, телег и бричек не прекращается.

—   Куда путь держишь, красавица?— спрашивает молодой офицер у статной девушки с черными, словно смородина, гла­зами.

—   В Гомель. Там у меня остались родные!..

—   Нет ли среди вас кого из-под Харькова?— кричит, свесившись с седла, усатый кавалерист, обращаясь к группе улы­бающихся, радостных девчат. — Я сам из тех мест. Вот дочку шукаю. Фашисты проклятые угнали ее из дому.

—   Тату, да неужто это ты?— бросается на шею кавалери­ста смуглолицая, небольшого росточка дивчинка и крепко целует его в посеревшее в походах небритое лицо.

—   Оксанка, кро<винка моя, это я, твой тату!..

—   А мы из   «Люблина,— рассказывает,   широко   улыбаясь, плечистый парень, мешая польские и русские слова.— Работали у помещика под Франкфуртом-на-Одере!

Среди ликующих русских, украинских, белорусских и поль­ских пленников и пленниц, вдохнувших во всю силу легких воз­дух свободы, отдельными группками движутся освобожденные из гитлеровского плена солдаты иностранных армий.

Короткие, желтого цвета куртки, зеленые пилотки. На рука­вах полосатые звездные повязки. Это американцы.

—   Нас освободили на Одере,— говорит через переводчика высокий, светловолосый, со шрамом на   лице   солдат.— Я   из штата Миннесота. Мы едем в Москву, а оттуда в Америку.

Странно встретить на дороге войны солдата с платком, повя­занным на голове по-женски. Но оказывается, в этом нет ниче­го удивительного. Вслед за американцами по шоссе идут ан­глийские пленные солдаты — индусы с цветными повязками на головах.

— Мы из Калькутты!

Двигались по Берлинскому шоссе на восток веселые фран­цузские солдаты, и среди них чернолицые марокканцы; в ци­линдрах, с трехцветными нашивками на куртках голландцы; в беретах с перьями итальянские солдаты; в поношенных мунди­рах — бельгийцы. Освобожденные иностранные военнопленные горячо приветствовали советских воинов. Криками «Виват!» они встречали и провожали мчавшиеся на запад мощные танки и самоходные пушки.

Только солдаты в зеленых шинелях шли на восток молча. Это были гитлеровцы.

По мере приближения к Берлину движение на шоссе стано­вилось все более оживленным: войска шли беспрерывным по­током.

В воздухе стоит теплынь. Русскому человеку непривычна столь ранняя весна. Но, как говорится, жар костей не ломит.

Солдаты скинули с себя шинели и телогрейки. Даже танкисты, самоходчики сидят на броне своих мчащихся во весь опор ма­шин в одних гимнастерках.

В небе ни облачка. Над шоссе плывут с ревом целые дни на запад краснозвездные советские эскадрильи. Английские бом­бардировщики, сделав высоко над автострадой крутой разворот, тоже идут на Берлин.

Приближение наступательной операции, тепло навевают ве­селье, и вот сероглазый, с выбившимся из-под пилотки чубом артиллерист разводит меха трофейного аккордеона. Пехотинцы, остановившиеся бивуаком в небольшом сосновом леске, лихо отплясывают русскую.

- А ну, вдарь еще! Наддай, Вася!— кричат, подбадривая друг друга, гармонисту плясуны.— Шире круг, шире круг!..

Так выглядит Берлинское шоссе в эти дни. А совсем недавно здесь шло ожесточенное сражение. Если приглядеться внима­тельно к асфальту, то по засыпанным воронкам можно про­честь, с каким напряжением приходилось брать наступающим каждый метр шоссе, как отчаянно и упорно сопротивлялись гитлеровцы.

Берлинскую магистраль фашисты заковали в цемент, опоя­сали густой сетью проволочных заграждений, окопами, глубоки­ми рвами. Доты в человеческий рост, проволочные заборы, траншеи, окопы, противотанковые рвы начинаются сразу, как только выедешь из Познани, и идут вдоль шоссе до самого Ландсберга.

И все же эти мощные укрепления пали. Воины наступления, выполняя приказ Родины и партии, перешагнули с хода грани­цы Бранденбурга.

Удар был таким стремительным, натиск наступающих таким мощным, что гитлеровцы не успели взорвать мосты, бросили на огневых позициях множество орудий, оставили вкопанные в землю танки. Местность, прилегающая к шоссе, представляет любопытнейшее зрелище. На взгорьях, невдалеке от опустев­ших окопов, стоят крупнокалиберные пушки, поднимают к не­бу длинные хоботы зенитки. А по бокам дороги стоят и лежат сотни брошенных «Оппелей» и «Мерседесов», грузовых авто­машин, тысячи разбитых повозок, телег и каких-то старомод­ных кабриолетов.

Паника среди фашистов была так велика, что они бросали не только технику и снаряжение, но даже действующие заводы, аэродромы. Между Познанью и бранденбургской провинцией наступающие войска захватили в полной исправности, со всем оборудованием, несколько крупных заводов, вывезенных сюда из Центральной Германии, а также ряд аэродромов с готовыми к вылету самолетами.

В Шверине в театре шло заседание эсэсовцев. Ничего не подозревая, заплечных дел мастера обсуждали мероприятия по обороне города. Но в тот момент, когда эсэсовцы подняли руки за предложенную местным гауляйтером резолюцию, в театр ворвался с группой автоматчиков капитан Иван Шубин.

- Заседание считаю закрытым! — скомандовал он опешив­шим эсэсовцам. — Руки вверх!

Эсэсовцы как стояли, так и остались стоять с поднятыми руками.

Город Ландсберг был взят так стремительно и искусно, что в нем не прекратили работу машиностроительный завод, элек­тростанция, пароходство.

В маленьком городке Дюринсгоф танкист лейтетант Андрей Мельник вбежал после короткой схватки с гитлеровскими сол­датами на телефонную станцию и приказал соединить его с Берлином. Провод был в полной исправности, но обезумевшая от страха телефонистка долго не могла связаться со столичной станцией. Тогда лейтенант взялся за дело сам. Он знал немец­кий язык и быстро вызвал Берлин. Услышав в трубке голос бер­линской телефонистки, лейтенант приказал ей передать комен­данту города следующую телефонограмму:

«Ожидайте в Берлине. Приготовить нужное количество квар­тир для размещения русских солдат и офицеров. Подписал командир стрелкового взвода лейтенант Мельник».

Перед Одером Берлинское шоссе идет по девственным Ко­ролевским лесам. Это заповедные дачные места гитлеровских заправил и магнатов. Вокруг раскинулись обширные помещи­чьи хозяйства. С правой и левой сторон шоссе поднимаются одна роскошнее другой виллы, увитые плющом, огромные ка­менные дома с колоннадами.

В этих местах шоссе укреплено еще сильнее. Доты выгля­дят еще более мощными, и тут их так много, что, вместе взя­тые, они напоминают зарытый в землю цементный городок. Окопы и проволочные заграждения пересекают шоссе во всех направлениях, а рвы чередуются так часто, что трудно пред­ставить, как их так быстро прошли наступающие.

Но и на этих рубежах гитлеровцам не удалось удержать советские войска. Таранным ударом наступающие полки про­ломили мощную оборону противника и вышли на последний рубеж на пути к Берлину.

Жестокие бои идут на самом коротком расстоянии от Берли­на. На высоком, наспех вытесанном столбике прибита крышка от снарядного ящика. На ней надпись: «Отсюда до Берлина 60 км».

— Два перехода, и мы будем под Берлином, — говорят, ши­роко улыбаясь, солдаты с усталыми, обветренными лицами, но полные неистребимого желания скорее добить фашистского зверя. — Два перехода!..

Героический советский солдат несет мир и освобождение. В том числе и миллионам немцев.

 

 

Б. ПОЛЕВОЙ

ПЕРЕДОВАЯ   НА   ЭЙЗЕНШТРАССЕ

В конце апреля 1945 года командир мотомеханизированно­го корпуса, штурмовавшего тогда с юго-запада уже окружен­ный и наполовину занятый нашими войсками Берлин, прислал за мной в штаб армии шофера с машиной. Тот отыскал меня в оперативном отделе и доложил, что «сам» приказал доста­вить меня в левофланговое «хозяйство» корпуса, дальше дру­гих пробившегося к центру вражеской столицы. В этом малень­ком подвижном парне с угловатым, скуластым лицом, на кото­ром так и бегали быстрые, любопытные глаза, было что-то та­кое, за что весь штаб, вопреки военным обычаям, игнорируя его ефрейторские лычки, звал по-домашнему Мишей. Миша при­катил на огромном восьмицилиндровом ландо, ядовито-яично­го цвета и явно трофейного происхождения. Впрочем, к роскош­ной этой машине он относился с подчеркнутым пренебрежени­ем и, как о верном друге, погибшем в бою, все поминал о ста­ренькой своей «эмочке», сожженной недавно «Мессером» на переправе через Нейсе.

— Вот то была машина, товарищ подполковник! — вздох­нул Миша.— Помните, как я вас на ней по грязи у Корсунь-Шевченковского возил... Три года по фронтовым дорогам без капиталки выходила! А эта,— он пнул сапогом шину своего ландо,—простого бензина и то не жрет, подавай ей высокоок­ тановый. Ее бы под Корсунь, на те дороги, поглядел бы я на нее... Эх, «эмушка»,   «эмушка»,   не   привелось   мне   на    тебе в Берлин въехать!

Спохватившись, Миша вытянулся, козырнул и спросил, нельзя ли по пути захватить людей из их «хозяйства», приез­жавших в штаб армии получить ордена. Получив разрешение, он скрылся за домом и тотчас же вернулся с двумя военными. Не только многочисленные ордена и медали, до ослепительно­сти начищенные зубным порошком, не только гвардейские зна­ки и ленточки красных и золотистых нашивок за ранения^ укра­шавшие их новенькие, еще пахнувшие интендантским складом гимнастерки, но и весь их облик, свободная и ненарочитая подтянутость движений изобличали в них ветеранов войны.

- Сержант Трифон Лукьянович,— ловко беря под козы­рек, неторопливо пробасил статный, худощавый, белокурый красавец с той рокочущей интонацией, какая бывает у корен­ных белорусов.

— Ефрейтор    Николай    Тихомолов,— звучно     отчеканил, щелкая каблуками, другой, и круглое, дважды подчеркнутое в его речи «о» сразу выдало волгаря.

Решив после нескольких бессонных ночей подремать в до­роге, я устроился поудобнее на широких кожаных подушках заднего сиденья. Ефрейтор Тихомолов поместился рядом, сер­жант уселся с шофером, и сильная машина, сразу же набрав скорость, мягко приседая, понеслась на север.

За двумя шеренгами цветущих груш, обрамлявших дорогу, потекли однообразные, подстриженные, прилизанные пейзажи. Даже пышная весна не уничтожала их поразительного сход­ства с мазней старательного и бездарного художника-ремеслен­ника. Тягучее однообразие пейзажей вместе с напряженным шелестом шин и мягким покачиванием рессор навевало дрему. И стоило закрыть глаза, как густо напоенный запахом теплой, пробуждающейся земли воздух, стремительными волнами пе­рекатывающийся через ветровое стекло, напоминал о других краях, о буйной и яркой весне в родных полях и лесах, о золо­те одуванчиков, щедро рассыпанном в молодой траве, о свер­кающей зелени нечесаных кудрей березовых рощ, о синева­тых зубцах елового леса, медленно пробуждающегося от зим­ней дремоты, о старом янтаре сосновых стволов, истекающих смолой среди молодой хвои, о необозримой зелени озимых и жирной, маслянистой черноте бесконечных колхозных пашен.

Сквозь сон слышал я, как Миша завел с ефрейтором-вол­гарем ленивый дорожный разговор. Потолковали о фронтовых новостях, повздыхали о семьях, осудили бесцельное цепляние гитлеровцев за камни разрушенного Берлина, поругали союз­ников за медлительность в наступлении, подивились обилию красных перин в здешних домах, заговорили о самолетах с ре­активным двигателем, в последние дни брошенных в бой вра­жеским командованием, и единодушно решили, что дело это для Гитлера бесполезное, «перед смертью не надышишься, че­го упрямиться — хенде хох, и баста».

— Эх, к сенокосу бы домой   вернуться! — сочно    крякнул волгарь, напирая на «о».— Луга в нашем колхозе, я тебе ска­жу, Миша, и не оглядишь — трава по пояс, ядреная, сочная, как огурец. Косу как следует отбить да утром по росе ж-ж-ж! ж-ж-ж! Как, сержант, думаешь, если с Берлином, как положе­но, управимся, к сенокосу демобилизуют?

-   Мне не к спеху,— неохотно прогудел    Лукьянович, не принимавший участия в беседе.

-   Ордена-то за   что, сержант, получали? — спросил Ми­ша, не терпевший молчаливых спутников.

— Так, пустяки,— с явной неохотой ответил тот.

— Ничего себе пустяки! Красное Знамя кое за что не да­дут, это ж орден! Ишь, и не в части, а в штабе армии вручали. Чем отличились-то?

-     Спит подполковник? — спросил осторожный волгарь и, наклонившись к переднему сиденью, зашептал: — Нет, верно, землячок: мы с ним считаем, что не по заслугам такой большой

орден пришелся. Вот гляди, это Красная Звезда. За что она у меня? За Сталинград — знаешь, что это такое? Этот вот ор­ден Славы за что? За Днепр! Я, милый друг, этот самый Днепр на подсобных средствах, попросту говоря, за бочку из-под кислой капусты держась, одним из первых форсировал. Да как! Под огнем! Опять же вот этот орден Славы второй степени за что? За Сандомирский плацдарм на Висле. Мы там на крохотном пятачке двое суток держались. Всю нашу пози­цию переплюнуть вдоль и поперек можно было. Молотили нас, как сноп на току, а мы продержались до подхода, как говорит­ся, основных, главных сил. Достоин я за это отличия? До­стоин. Еще считаю — поскупился бригадный. Он у нас насчет наград малость скуповат. А это такой орден — и за что? За фашистского генерала, чтоб он, собака, сдох!

-    За генерала? Это как же?

По тону вопроса я понял, что Миша даже подскочил на сиденье.

Разговор становился интересным, сон рассеялся. Потребо­валось усилие воли, чтобы подавить в себе желание взглянуть на рассказчика.

-    А вот так... Взяли мы, значит, с сержантом в плен одно­го их генерала, да не какого-нибудь завалящего, а большого, на наш счет, генерал-лейтенанта... Да не жми ты на газ, меня мутить начинает... Еще чокнемся с кем — Берлин без нас брать придется... А насчет генерала этого, слушай, смех и грех. Как бригада наша на Нейсе выскочила, слыхал? Ну вот. На реке мы обосновались, плацдармик за рекой захватили, зацепились, и — стоп! — нет снарядов. А пехота еще не подошла. Сзади фашистские части разбитые где-то по лесам болтаются, как го­ворится, слоеный пирог. Ну, начбоепитания и вызывает нас с сержантом: «Садитесь на мотоцикл, дуйте во второй эшелон, и
как там хотите, а чтоб снаряды к вечеру были». Ну мы, конеч­но: «Есть выполнить!» Сели в мотоцикл, и — р-р-р!— только пыль столбом. Едем лесом; он машину ведет, а я в коляске, у пулемета, по сторонам гляжу. И вдруг почудилось нам возле дороги что-то большое, вроде медведь в кусты шарахнулся. Стоп машина! Я пулемет — на кусты, сержант — за автомат: «Кто там? Хенде хох! Вылезай — стрелять будем!» И вдруг, гутен морген, лезут из кустов три фашиста: двое — офицеры,
а один — цивильный, оборванный весь, седой, шерстью зарос. Ну, мы их обыскали, пистолетишки отобрали. Что ж нам, ду­маем, с вами делать? Свалились вы на нашу голову. У нас бое­вое задание первейшей важности, а тут на... И лес, и кругом никого нет. Ладно. Вот он, сержант, и говорит: «Лучше б всего эту пакость в плен не брать, да не положено, раз сами сда­лись. Приказ». И говорит мне еще: «Ты, Тихомолов, веди их до первой воинской части, а я буду следовать по пути маршру-

та. Можно б, говорит, и наоборот,, только сам знаешь - мне их не довести...» Так было, сержант?

Тот не отозвался. Он сидел молчаливый, безучастный, по­глощенный какой-то своей невеселой, должно быть, думой.

— Так мы и. сделали. Поехал он по пути маршрута, а я пленных назад повел. Иду и думаю: не иначе, подлецы из окружения выбирались. Офицеры. А ну дернут они у меня в разные стороны — лови их по лесу! Как быть? За них ответишь. Вот я и надумал: ремни с них снял да на штанах и, извиняюсь, на подштанниках пуговицы пообрезал. Расчет точный: руки у них теперь заняты, и бежать им в таком виде невозможно — с первого же шага запутаются. Так вот, как я пуговицы обре­зать стал, старичонка этот цивильный вдруг как осерчает, как залопочет что-то, а офицеры тоже всполошились. В него паль­цем тычут. «Дженерал, дженерал», — говорят. Ну, я им веж-ливенько, как полагается, отвечаю: «Нихт он ист цивиль, без знаков различия, стало быть, битте-дритте, держи штаны ру­ками, а потом комен зи, господа офицеры, дорога прямая...» И без всяких приключений довел я их до самой нашей брига­ды. Сдал коменданту, сказал «Ауфидерзейн» и думать о них забыл — мало ли их сейчас по лесам шляется! Вечером и он вот, сержант, со снарядами прибыл. Все хорошо, боевое при­казание выполнено. Вдруг — посыльный из корпуса. Сам гене­рал к себе требует. «Спасибо,— говорит,— за службу. Знаете, кого вы поймали?» «Нет, — говорим,— товарищ генерал, не зна­ем». «Вы ,— говорит, — поймали большого их начальника». Вот и все. Должно, здорово этот фашистский начальничек одичал, по лесам-то шатаясь, — рожа, что щетка платяная, а уж гря­зи!.. Под рубаху залезет пятерней и скребет и скребет. Дово­евался, голубчик. И за такого — на вот орден, да какой!

— Что положено по приказу, то и дали,— политично отве­тил Миша, заметив, что я проснулся.

Ведя машину, он все косился на своего соседа, но тот по-прежнему безучастно смотрел перед собой. Должно быть, Мишу так и подмывало разговорить молчальника.

-   А вы откуда, товарищ сержант, сами будете?

-   Был минский.

— Это почему же «был»? Семья-то где в данный момент проживает? Есть семья? Женат?

—   Был женат.

— А-а-а,— неопределенно     протянул      Миша.— А    дети?
Имеются?

—   И дети были...

Сержант отвернулся, явно показывая этим, что не желает разговаривать. Но не так-то легко было отвязаться от Миши. Помолчав, он зашел с другого конца:

-     Сам-то городской аль из колхоза?
— Городской.

— А   откуда рождением?

— Из Репичей — была такая деревня под Минском. Ведь все равно не знаешь, что без толку спрашивать.

— Л родители-то живы?

-    Никого у меня нет. Ни родных, ни адреса, кроме полевой почты. Понял?

— Понял,— вздохнул Миша.— Пасмурный вы мужчина, с таким и дорога длиннее.

— Уж какой есть,— ответил сержант, не стараясь скрыть раздражения.— А если я в тягость, у регулировщика притормо­зи — голосованием доеду.

-    Ну, зачем же голосованием! Молчите себе сколько угод­но.— И Миша стал насвистывать какую-то песенку из кино­ фильма.

Шоссе оборвалось у взорванного виадука. Дорога свернула в сторону, пошла в объезд полем и уперлась в длинную уны­лую пробку из автомашин. Миша попытался объехать ее сто­роной, но шустрая регулировщица остановила его решитель­ным мановением красного флажка. Ни уверения Миши, что без нас Берлин взять невозможно, ни комплименты насчет ее но­сика и румяных щек не сломили ее упорства: она пускала машины только в один ряд, по очереди с той и с другой стороны.

-    Ну что ж, будем загорать, раз такое дело,— заявил Ми­ша и первым вылез на примятую, истоптанную траву.

Деловитый сержант, одернув гимнастерку, сейчас же от­правился вперед помогать «расшивать» пробку. Как только он отошел, волгарь накинулся на Мишу:

— Ты что его мучаешь, чего душу из него тащишь? Ведь верно — один он остался, весь его род Гитлер порешил. Знаешь, как он переживает...

И общительный ефрейтор рассказал о трагической судьбе друга, с которым вместе воевал от самого Сталинграда. На переправе через Прут сержант был тяжело ранен. Его призна­ли негодным к строю и отпустили на родину. Он добрался до Минска, где до войны работал слесарем на радиозаводе. Свое­го завода он не нашел. На месте домика, где жили его жена и трое детей, он увидел огромную воронку, густо поросшую кра­пивой и лопухом. Соседи рассказали, что бомба похоронила его семью в момент, когда та собиралась в эвакуацию. Ничего не сказав соседям, солдат повернулся и, не оглядываясь, побрел прочь. Он вышел на Витебский тракт и с попутной машиной доехал до поворота дороги, с которого открывался вид на род­ную деревню. Машина ушла, а он стоял на дороге, ничего не понимая, беспомощно оглядываясь по сторонам. Отсюда, от верстового камня, открывался когда-то вид на веселую дере­веньку. Камень по-прежнему торчал у дороги, и луга зеленели, и речка сверкающей жилкой вилась среди них, а деревни не бы­ло. Там, где глаз привык ее видеть, поднимались невысокие, заросшие бурьяном холмы, вместо кудрявых ветел, хранивших перед окнами прохладную тень, кое-где торчали обгорелые ко­черыжки.

На берегу речки вилось несколько дымков. По заросшей тропинке солдат добрался до них. От оборванного старика, вы­лезшего из землянки, выдолбленной в речном берегу, узнал он, что фашистские каратели два года назад сожгли деревню за поддержку партизан. Всех оказавшихся на месте жителей, и среди них его родителей и младшую сестру, расстреляли. И опять ничего не сказал солдат. Он взял на пожарище горсть опаленной земли, завернул в носовой платок и, шатаясь, пошел прочь. Дошел до станции, добрался до своей части, переформировывавшейся тогда в тылу, и умолил командира бригады пренебречь его увольнительной и зачислить обратно в роту...

— Воевали ничего, будто зажило у него вместе с раной. Только вот когда почтарь с письмами приходил, норовил он от людей куда-нибудь уйти. Воевал лихо! Как где опасное дело, кто впереди? Сержант Лукьянович! А вот как война на исход пошла, задумываться начал,— закончил свой рассказ ефрей­тор-волгарь и добавил для Миши: — Так что ты, друг ситный, того... не береди ему рану-то.

Между тем настала наша очередь двигаться, мы сели в свое великолепное ландо, ярким пятном желтевшее в длинной де­ловой очереди фронтовых машин, как мехом, покрытых пылью. У выезда на шоссе к нам молча подсел сержант.

К Берлину движение на дорогах становилось гуще и, на­конец, уплотнилось в несколько' сплошных колонн, на разных скоростях несшихся в одном направлении. Чтобы вырваться из густого пыльного облака, висевшего над автострадой, Миша свернул на большак, с большака на проселок, стараясь найти путь посвободнее. Но все дороги были забиты. Машина наша все время обгоняла артиллерию, танки, самоходки, открытые грузовики с загорелой веселой пехотой, противовоздушные ча­сти с огромными зачехленными прожекторами и звукоуло­вителями, казавшимися гигантскими безобразными цветами войны, пыльные шеренги мотоциклистов и конницу, такую странную в этом потоке стали и рычащих моторов, и снова танки и снова огромные пушки, влекомые могучими тракто­рами.

Только у самого Берлина, где части останавливались, чтобы подтянуться и перегруппироваться, нашей машине удалось вы­рваться из пыльного тумана. Перемахнув по широкому виаду­ку бетонное кольцо Берлинерринга, она въехала в пригород. За чугунными литыми решетками, за зеленой стеной деревьев прятались особняки. Хлопотливо потрескивали моторы — движки походных раций, дымили походные кухни. Флаги с красными крестами свешивались со стен самых роскошных

вилл. Связисты тянули провода, обматывая их вокруг чугун­ных столбов трамвая. Где-то тихонько попискивала гармошка, такая неожиданная, милая в этом чужом мрачном городе. Де­вушка, военный почтальон, в лихо заломленной на кудрявой го­лове пилотке торжественно шла с полной сумкой, шла, как хо­зяйка по улицам этого богатого и потому, вероятно, не разру­шенного бомбардировщиками союзников пригорода.

Но с каждым перекрестком картина становилась все мрач­нее. Исчезла зелень. Появились черные, местами уже порос­шие травой, местами еще дымящиеся развалины. У станции метро теснились санитарные автомобили. Две девушки в хала­тах несли из подземелья носилки, на которых, страдальчески закрыв глаза, лежал солдат в мундире вражеской армии. Де­вушки ступали осторожно, стараясь шагать в ногу. Сержант неприязненно покосился на них.

- Точно молоко несут — расплескать боятся. А моя б во­ля, дал бы я туда, в это метро, гранату — другую — и никакой возни.

- Не положено, сержант: раненый — он раненый и есть,— сказал Миша и помахал    рукой   пригожей   санитарке: — Эй, курносая, много их там?

- Их там таскать не перетаскать, все метро ранеными позабито,— ответил за нее ефрейтор Тихомолов.— Они их туда позаносили и бросили: ни пищи, ни медицинской помощи. За­ были о них. Некоторые уже давно померли и лежат. Это еще что! А в одном месте фашист в метро воду из реки пустил: за­топить раненых хотел, чтоб они к нам не попали. Спасибо, на­ши саперы тоннель взорвали, воду остановили... Волки, одно слово, волки!

- А мы с ними возимся. Может, этот вот, которому наша девчонка сейчас рапу перевязывает, своей рукой наших ране­ных приканчивал,— сказал сержант.

- Так, милый мой, на то ж он и фашист... А ты кто? Ну, говори, кто? Что у тебя в боковом кармане гимнастерки ле­жит, а? — Ефрейтор ласково поглядел на друга и, не дождав­шись ответа, победно добавил: — То-то вот!

Па войне всегда лучше быть среди знакомых. Я решил, миновав штабы корпуса и бригады, пробираться прямо в ба­тальон, в котором служили мои случайные спутники. Мы осто­рожно ехали меж бесформенных кирпичных холмов, по кото­рым трудно было даже угадать былые очертания улицы. Из сохранившейся подворотни возник часовой и преградил доро­гу. Дальше езды нет. Только пешком. Это уже позиции.

— «Хозяйство» все там же, где и вчера?—спросил сер­жант, обменявшись с часовым заветными словечками пароля и отзыва.

Там же, дальше не пускает,— уперся, огня много. Ба­тальонного вчера вечером ранило.

- Пошли,—скомандовал сержант. Мы прощаемся с Мишей, который, пятясь, уводит свое яичное ландо. Пробираясь от руины к руине, движемся меж каменных груд. Трудно даже представить, что это было когда-то улицей. Скорей все это похоже на каменоломню, где добы­ча ведется открытым способом. Лишь случайные штрихи: синий бланк с надписью «Эйзенштрассе», сверкающая зелены­ми изразцами печка, прилепившаяся к уцелевшему куску сте­ны где-то на уровне третьего этажа, ржавая швейная машин­ка, валяющаяся среди щебня, о которую мы все трое по очере­ди спотыкаемся, да странное обилие железных кроватей, вы­совывающихся из кирпичной трухи то там, то здесь,— напоми­нают, что тут жили люди; звуки разрывов в теснинах руин становятся оглушительными, слышны пулеметная перестрел­ка и упрямые, как дробь отбойных молотков, автоматные оче­реди.

И вдруг видим: штатские люди стоят у сохранившейся чу­дом стены дома. Небольшая очередь: старички в старомодных сюртуках и мятых шляпах, худые, изможденные женщины с поджатыми губами, с грязными, бурыми лицами, и все с су­дочками, с мисочками, завернутыми в салфетки, жмутся к за­коптелой стене.

Сержант останавливается перед этой очередью, смотрит на нее тяжелым взором, от которого женщины и старики еще бли­же жмутся к стене, потом резко поворачивается и исчезает в узком, темном проходе среди камней. Спрашиваю его, что за люди, но, делая вид, что не слышал вопроса, он идет впере­ди, освещая дорогу карманным фонариком. Мы движемся по подвалу, оплетенному змеями паровых и канализационных труб. Сзади слышится окающий шепот ефрейтора Тихомолова:

— Повар наш остатки ротного харча цивильным раздает. Прикормил их, как воробьев, вот и являются эссен себе полу­чать. Много их тут под развалинами, как кроты живут. С де­тишками есть... Ну вот и дошли.

В маленькой каморке, служившей, должно быть, жилищем истопника,— командный пункт батальона. Капитан, такой мо­лодой, что его маленькие усики кажутся приклеенными, под­нявшись из роскошного вольтеровского кресла, устало и гру­стно сообщает, что командир вчера ранен, а он, начальник штаба, исполняет его обязанности. Но речь заходит о военных делах, и капитан сразу оживляется. Их батальон действитель­но глубже других в этом секторе прорвался к центру Берлина, но на перекрестке Эйзенштрассе напоролся на эсэсовскую за­саду и вот уже третьи сутки никак не может пробиться даль­ше. А артиллерии не дают, ее концентрируют огромной массой для гигантского удара где-то южнее. Ему приказано пока за­крепиться и отбивать попытки гитлеровцев прорваться из коль­ца на юг. Ведь только подумать — бездействовать в такое время! И хотя грудь капитана пестрит от орденских ленточек и нашивок за ранения, в голосе у него чуть не слезы.

Но вдруг серые глаза его озорно сверкают. Не сидеть же сложа руки, как сосед справа! Нет, черт возьми, он решил на­ступать без артиллерии! Дай только сгуститься сумеркам, он покажет этим паршивым эсэсовцам! Он уже сосредоточил на флангах все свои пулеметы и минометы и готов к атаке...

— Хотите глянуть на берлинскую передовую? Никаких би­ноклей, все видно простым глазом. В этом доме — мы, дальше один дом — ничейный, а в следующем, в тридцати метрах,— гитлеровцы.

Мы выходим из каморки. Стены подвала гудят от близкой и далекой канонады. В конце подвала ярко освещенная солнцем позиция: частые пулеметные гнезда, удобно выложенные из кирпича, фигуры автоматчиков, распластавшиеся за камнями. Потолок подвала здесь обрушен, люди находятся как бы в ши­рокой кирпичной траншее. В правом углу этой траншеи тол­пятся солдаты. Они к чему-то прислушиваются, и выражение большой тревоги застыло у них на лицах. Среди них мои спут­ники выделяются своей праздничной формой, своими ослепи­тельно сверкающими регалиями.

-   Что за митинг? — спрашивает капитан, стараясь придать своему тонкому голосу командирскую суровость.

-   Ребенок там,— пояснил кто-то, неопределенно    махнув рукой на стену укреплений.

-   Разрешите доложить,— вытягиваясь, шагает вперед еф­рейтор Тихомолов.— Обстоятельства следующие. Снаряд он ту­да тяжелый бросил — должно, угодил в подвал, а там жен­щина какая-то сидела. Женщина как крикнет: ранило ее или убило; стихла она, а маленький, слышите?

Сквозь гул и грохот сражения до слуха доносится протяж­ный звук детского плача, возникающий точно из-под земли. Среди черных дымящихся развалин, сотрясаемых взрывами и выстрелами, нежный, тонкий, захлебывающийся плач был са­мым страшным звуком, от которого мороз подирает по коже. - Да, штука,—озадаченно отзывается капитан. Этот че­ловек, минуту назад говоривший о вылазке на укрепившихся эсэсовцев, как о чем-то очень простом и обыкновенном, сразу вдруг взволновался.— Наверное, ранило его: слышите, как надрывается? Надо спасти!

Трудно, товарищ капитан,— говорит Тихомолов.— Они тут каждый камень на прицеле держат. Ребята пробовали пи­лотку на прикладе чуть-чуть из окна высунуть — в двух ме­стах ее пропороли, и приклад в щепки.

Плач несется из самой середины ничейной развалины, бес­помощный, безутешный, надрывный детский плач. Этот сирот­ливый звук не может заглушить никакая канонада, он прони­кает в уши.

Когда плач стихает, на лицах солдат появляется выражение тоскливой безнадежности; когда возобновляется, все облегчен­но вздыхают.

— Эх, была не была! — говорит   ефрейтор Тихомолов   и, глубже надвинув пилотку, идет к брустверу.

— Куда! У тебя у самого трое,— останавливает его   сер­жант Лукьянович.

Он вдруг метнулся к стене. Плотная фигура упруго, точно резиновая, перемахнула через бруствер и скрылась. Тихомолов рванулся за ним и остановился с. таким видом, словно кто-то ударил его по голове. На вражеской позиции всполошенно хле­стнуло несколько автоматных очередей, послышалась торопли­вая скороговорка пулемета.

— По нему бьют, негодяи, — прошептал    капитан,   бледнея.— Связной, пулеметчикам огонь по всем амбразурам!.. Какие сволочи!

Капитан сорвал фуражку и осторожно, бочком выглянул из-за камня.

— Ловко ползет, даже мне не видно... Ага, молодец, уже близко... Связной, пулеметчикам открыть ураганный!

Теперь вся позиция точно тряслась в нервной дрожи пуле­метных очередей. Пули цвикали и с острым визгом рикошетили среди развалин.

— Дополз!—торжествующе крикнула девушка-санинструк­тор, прибежавшая на звук перестрелки.

Сержант добрался до центра развалин. Ему удалось, долж­но быть, спрыгнуть в невидимый отсюда ходок. Все облегченно вздохнули. Пулеметы смолкли и с той и с другой стороны. На­стала вдруг страшная тишина, нарушаемая лишь звуками да­лекой канонады, и в тишине этой все отчетливо слышали, как детский плач, постепенно стихая, переходил во всхлипывание и как успокаивающе бубнил что-то густой мужской голос.

— Живы,— тяжело дыша, точно после быстрого бега, сказал Тихомолов.— До темноты пересидит, там выручим...

Весь батальон скопился у выхода из подвала. Подходили отдыхавшие, застегивая на ходу гимнастерки, проверяя затво­ры автоматов, узнавали, в чем дело, и тоже вытягивали шеи, прислушиваясь к тихим звукам, несшимся с ничейной полосы. Все молчали, и только санинструктор завороженно шептала:

—   Только б уцелел, только б уцелел...
Вдруг снова рванули гитлеровские пулеметы.

—   Ребята, вылез!—крикнул    откуда-то   сверху   наблюда­тель.— Девчонку, девчонку несет... Эй, да ложись ты, ложись, чертушка!

—   Лег. Эх, неловко ему ползти! Видно его.

—   Кабы один, а то с ребенком.

—   Связной,   пулеметчикам   огонь по   амбразурам, самый плотный, ураганный!

Но уже и без этой команды все вновь затряслось, заклоко­тало от бешеной пулеметной стрельбы. Пространство над раз­валиной было вкривь и вкось пропорото, рассечено, прошито пулевыми трассами. Казалось просто невероятным, что в этой кипевшей свистами атмосфере может сохраниться что-то живое. Но сержант был жив. Он медленно полз, и наблюдатели сооб­щали:

- За глыбу засел... Опять пошел, не терпится, Опытным глазом бывалого воина сержант, должно быть, за­ранее рассчитал, что под прикрытием невысокой пологой кир­пичной груды, возвышавшейся среди развалин, где-то у самой земл.и должна быть мертвая зона, недоступная вражеским пу­леметам. Ползя туда, он удачно использовал ее. Но для этого он должен был двигаться по самой земле, работая локтями, извиваться, как гусеница. Теперь он был не один — живая но­ша не давала ему прижиматься к земле. Он полз боком, левой рукой держа ребенка. Двигался он очень медленно. Пули, уда­ряясь о кирпичи и штукатурку, высекали красные и белые облачка у него над самой головой.

За ним следили с таким напряжением, что сквозь шум пере­стрелки каждый слышал, как бьется у него сердце. Он был уже около самого бруствера, и люди уже готовились принять его и ношу, как вдруг что-то случилось: сержант, точно натолк­нувшись на невидимую преграду, замер и распластался на земле.

- Убили! — вскрикнула девушка-санинструктор и, бросив­шись к стене, стала неумело карабкаться на нее, цепляясь ног­тями за камни.

— Не высовываться! — рявкнул капитан.— Связной, пуле­метчикам усилить огонь по амбразурам, командирам рот гото­виться к атаке!

Но неожиданно высокая фигура мелькнула над бруствером, и в следующее мгновение сержант тяжело съехал в подвал. Ми­нуту он стоял, покачиваясь и хрипло дыша. Он был бледен, что-то булькало и клокотало у него в горле,— казалось, он хочет и не может произнести какое-то слово. У него на руках, прижи­маясь головой к орденам и медалям, лежала худенькая девоч­ка лет двух, с раскрытыми от ужаса глазенками цвета линялой небесной голубизны. Темное пятно медленно расплывалось по парадной гимнастерке сержанта.

-     Ранен я, примите девчонку,— с трудом произнес он нако­нец и, когда к ребенку протянулись десятки солдатских рук, стал тихо оседать по стене.

А пулеметная дробь, достигнув наивысшего напряжения, сливалась уже в сплошной рев. Издали доносился хриплый голос:

-     Первая рота, в атаку!

Где-то совсем рядом молодой голос пропел:

— Первый взвод, за мной!

Солдаты уже карабкались через бруствер, припадая к зем­ле, бежали, ползли по руинам, кое-кто залег, но несколько лов­ких серых фигурок, уже достигнув стены противоположного до­ма, пластались по ней возле амбразур. Уже гремели взрывы гранат. От кислой пороховой гари саднило в горле.

— Пустите, пустите, и я... и я пойду...— рвался раненый из
рук девушки, царапая бетон каблуками сапог и не находя опо­ры в ослабевших нотах.— Пустите! Слышите, пустите...

Жилистая, загорелая рука его шарила кругом по полу, ища, должно быть, автомат. А рядом, за спиной санинструктора, стояла маленькая белокурая девочка с распухшим, заплакан­ным личиком, сосала кем-то сунутый ей второпях большой пыльный кусок сахара и удивленными, непонимающими глаза­ми смотрела на высокого человека в чужой форме, с яркими, красивыми медалями, принесшего ее сюда, который почему-то вдруг разучился ходить и беспомощно, как совсем маленький, рвался из рук круглолицей, тети в смешном белом платье с ка­ким-то непонятным красным крестом.

 

 

Я.МАКАРЕНКО

ШТУРМ   РЕЙХСТАГА

Батальон капитана Неустроева первым прорвался через Шпрее к рейхстагу. Он нанес удар по врагу со стороны Ангальтского вокзала и очутился в нескольких сотнях метров от по­следней берлинской цитадели.

Рассветало.

В блеклом свете пробуждающегося утра Степан Неустроен увидел через нишу в стене дома, в котором разместился командный пункт батальона, громадное мрачное изрешеченное снарядами здание с множеством каменных статуй.

Кузьма Гусев, начальник штаба батальона, утвердительно сказал:

Товарищ капитан, это и есть рейхстаг. Когда-то тут заседали фашистские главари. А настанет время, когда заседать здесь будут— я верю в это — немецкие трудящиеся!

Неустроен долго сверял данные по карте, пока и ему не ста­ло ясно, что перед батальоном действительно был рейхстаг.

Не только в бинокль; но и простым глазом нетрудно было разглядеть шмыгающих по Королевской площади гитлеровцев, оборону перед рейхстагом. Вся площадь была изрыта окопами. Между ними торчали черные бронеколпаки. Мост, переброшенный через ручей, охранялся залегшими в канавах автоматчика-ми. У подъездов стояло с десяток орудий. Судя по тому, как часто рвались на улицах снаряды, рейхстаг защищался также множеством батарей, которые стояли в аллеях парка Тиргартен.

— Ну, Кузьма, — сказал Неустроев, назвав Гусева по име­ни,— день у нас сегодня будет горячий!

Капитан был сильно простужен. Говорил он шепотом, едва слышно. Но весь он, хорошо сложенный, крепкий, излучал не­израсходованную энергию; он никогда не предавался унынию и теперь был весел и решителен, что особенно нравилось солда­там. А то, что капитан был коммунистом, человеком большой души, делало авторитет Неустроева непререкаемым, несмотря на его едва исполнившиеся двадцать три года.

Степан Неустроев внимательно изучал обстановку и днем предпринял первую попытку овладеть рейхстагом. Но как толь­ко началась атака, фашисты засыпали наступающих градом пуль и снарядов, и продвинуться батальону вперед не удалось, несмотря на все усилия.

В сумерки в батальон пришел командир полка подполков­ник Матвей Зинченко. Он побывал в подразделениях, передал поздравление командования фронтом по поводу выхода к рейх­стагу, поговорил с солдатами.

- Штурм рейхстага назначен на ноль тридцать по мо­сковскому времени,— сказал Зинченко Неустроеву перед ухо­дом.— Будьте готовы!

— Есть,— ответил, как всегда четко, капитан.

В назначенное время, как по расписанию, над центром Бер­лина разразилась мощная артиллерийская канонада.

Батальон тотчас поднялся и ринулся в ночную атаку.

В этот раз дела шли лучше. Под прикрытием темноты штур­мовые отряды быстро захватили мост через ручей, ворвались во вражеские окопы и, не теряя времени, устремились к рейхстагу.

Из подъезда рейхстага гитлеровцы открыли по наступаю­щим шквальный огонь, но пулеметчики Неустроева быстро ра­зогнали вражеских пушкарей, и вскоре командир подразделе­ния старший сержант Илья Сьянов дал, как было условлено, красную ракету.

Это означало: отделение находится в рейхстаге!

Батальон снова поднялся и ринулся вперед. Спустя некото­рое время в рейхстаг ворвались все подразделения.

Фашисты встретили батальон капитана Неустроева ураган­ным огнем из автоматов и ручных пулеметов. Они бросали гра­наты, «фаустпатроны», стреляли из комнат, двери которых во множестве выходили в коридор, где залегли на полу наступаю­щие, били с галерей и из подвалов.

Но уже ничто не могло повернуть событий вспять.

Фашистские батареи усилили огонь по площадям и улицам, прилегающим к рейхстагу. Вокруг клокотал огненный смерч;

рвались снаряды, рушились стены. Гитлеровцы стремились от­резать прорвавшийся в рейхстаг батальон Неустроева, обречь его на разгром.

Степан Неустроев чутко прислушивался к нарастающему артиллерийскому гулу и инстинктивно понял замысел против­ника.

Капитан находился вместе с батальоном в одной из комнат рейхстага, приспособленной Кузьмой Гусевым под командный пункт, и напряженно обдумывал сложившуюся обстановку. Прикинув все плюсы и минусы, Неустроев пришел к выводу, что выход из создавшегося положения может быть только один: быстрый и полный разгром вражеского гарнизона рейх­стага.

Это было единственно правильное и единственно возможное решение.

Оно было продиктовано глубокой верой в собственные силы, подсказано твердым чувством превосходства над врагом, уве­ренностью в неизбежной победе. Степан Неустроев хорошо знал, что он не один в центре Берлина, что в рейхстаг с часа на час должны ворваться батальоны однополчан капитанов Сам­сонов а и Давыдова.

Советские артиллеристы уже давно вели методический огонь по Тиргартену и району рейхстага. Артиллерия была пред­вестником скорого прихода основных сил, потому что пехо­тинцы, как знал по опыту комбат, всегда шли за огневым ва­лом пушек.

В рейхстаге вспыхнул пожар.

Пламя вначале охватило первый этаж, потом второй, а вско­ре и третий. Фашисты решили выкурить батальон Неустроева из рейхстага с помощью пожара и подожгли здание сразу в не­скольких местах. Горький, удушливый дым заволок все кори­доры и комнаты.

Не помогло гитлеровцам, однако, и это. Советские воины продолжали героически сражаться и в пламени, усиливая с каждым часом свой натиск.

Разведчики Михаил Егоров и Мелитон Кантария, кото­рым накануне штурма было поручено водрузить над послед­ней берлинской цитаделью Знамя Победы, воспользовавшись тем, что в вестибюле и коридорах рейхстага завязалась оже­сточенная схватка, незаметно проскользнули на боковую лест­ницу и быстро начали подниматься на крышу пылающего здания.

Лестница на втором и третьем этажах рейхстага была в полном порядке, и разведчики, казалось, уже были у цели. На четвертом же этаже она была разворочена снарядом.

— Я сбегаю сейчас вниз,— сказал Кантария Егорову.— Я видел там деревянную стремянку. Мигом ее притащу. А ты по­ка отдохни!

Через несколько минут Мелитон Кантария принес лестницу и тотчас уложил ее на пробоину. Но в тот момент, когда раз­ведчикам оставалось пройти последний лестничный пролет, фа­шисты ударили по ним из комнат сверху и снизу из автоматов.

Вспыхнул бой. Он был жестокий, но короткий. Гитлеровцев, к счастью, на лестнице оказалось мало, и это предрешило успех схватки.

Егоров и Кантария залегли на мраморных ступенях лест­ницы и открыли сокрушительный ответный огонь. Фашисты на миг утихли. Этого мгновения было достаточно, чтобы схватка была выиграла. Разведчики выхватили гранаты и бросились вперед. Фашистские автоматчики оторопели и судорожно под­няли вверх руки.

Путь на крышу рейхстага был очищен. Не переводя дыха­ния, Егоров и Кантария тотчас снова устремились вверх по ле­стнице.

Над рейхстагом беспрестанно рвались снаряды. Выбрав­шись на крышу, Михаил Егоров и Мелитон Кантария ползком двинулись к куполу, который тускло мерцал при вспышках сна­рядных разрывов синевой стекол и то появлялся в густой тьме, то исчезал.

Снаряды заставляли их плотнее прижиматься к крыше. Но разведчики, несмотря па опасность, упорно продвигались впе­ред. Они не могли не выполнить своего долга перед Родиной. Именно он двигал ими в эти минуты, руководил их волей и со­знанием, вел на подвиг.

Один из них был из небольшого русского городка Рудня, на Смоленщине, другой происходил из Абхазии. Это были обык­новенные советские люди. Но в их сердцах неугасимо горел огонь подвига.

Михаил Егоров прикрывал знамя своим телом. Знамя уже было пробито в нескольких местах осколками, но разведчик оставался невредимым.

Впереди Егорова двигался Мелитон Кантария. Он держал перед собой автомат, прокладывал знаменосцу путь.

Когда до купола оставалось несколько метров, фашисты снова открыли по крыше рейхстага сильный пулеметный огонь. Пуля рикошетом ударила Егорова в ногу. Он торопливо об­шарил то место, где она прошла и успокаивающе крикнул Ме-литону Кантария:

- Малость штаны продырявила!

Добравшись ползком до основания купола, разведчики, презирая опасность, встали во весь рост, быстро вскарабкались по крутобоким стенам к его вершине и водрузили Знамя Победы.

Спустя пятнадцать минут Михаил Егоров и Мелитон Кан­тария стояли перед командиром батальона.

— Поздравляю с водружением Знаменем Победы над рейхс-
тагом,— говорил им, волнуясь, Степан Неустроев. - Вы чест-
но выполнили свой долг перед Родиной!

Капитан затем подошел к разведчикам и крепко поцело­вал их.

- Ну, а теперь на отдых, друзья,— сказал   Неустроев.— Даю вам два часа отдыха!

— Нет, мы идем в бой,— заявили Егоров и Кантария и спу­
стя несколько минут были в гуще сражения.

...Бой в коридорах и комнатах рейхстага кипел весь оста­ток ночи и утром. Наконец, когда батальону удалось уничто­жить фашистских автоматчиков, обстреливавших наступающих с галерей, схватка утихла.

Неустроев увидел у входа в подвал, куда были загнаны фа­шисты, белый флаг. Он решил, что гарнизон рейхстага сдает­ся, отрядил в подвал на переговоры двух бойцов. Но как толь­ко солдаты попытались спуститься в подвал, один из них был убит автоматной очередью.

Бой вспыхнул вновь.

В рейхстаге находился довольно значительный гарнизон. Это и определяло поведение фашистов: они надеялись, что смогут покончить с батальоном капитана Неустроева раньше, чем сюда прорвутся другие советские подразделения. Батальон, несмотря на малочисленность и большие потери, однако, проч­но держал инициативу в своих руках и беспрестанно наносил удары по врагу.

Ожесточенный бой в рейхстаге не прекращался весь день.

В рейхстаг Первого мая ворвались батальоны капитанов Самсонова и Давыдова. Положение гитлеровцев ухудшилось, но они все еще продолжали упорно сопротивляться.

Пожар охватил между тем почти все коридоры и комнаты здания. Пламя раскалило воздух. Бойцам нечем было дышать, на них тлели ватники и шинели. Дым выедал глаза.

Батальон Неустроева неожиданно потерял связь с полком. Телефонный провод, связывающий командный пункт батальо­на с подполковником Зинченко, был перебит снарядом либо перегорел. Борьба, тем не менее, продолжалась.

Не давая врагу передышки, батальон штурмовал подвалы и ночью. С таким же упорством продолжали бой батальоны капитанов Самсонова и Давыдова.

Еще с большим ожесточением закипел бой, когда наступи­ло утро. Это было незабываемое утро второго мая.

Не выдержав натиска, гитлеровцы запросили переговоров. Однако они поставили непременное условие, что говорить о своей капитуляции будут только с генералом, в крайнем слу­чае с полковником. Этим условием фашисты стремились оття­нуть капитуляцию.

- Ну, что ж, разрешим и эту головоломку,— сказал Неустроев.— Генерала сейчас нам найти негде, ну а полковника постараемся,— сказал капитан подоспевшему к нему Кузьме Гусеву.— Позови-ка на КП лейтенанта Береста!..

Неустроеву пришла в голову мысль прибегнуть к хитрости. Полковником он решил нарядить своего заместителя по поли­тической части. Лейтенант Берест был высок, плечист, носил внушительные черные усы и вполне мог сойти за полковника.

Берест явился незамедлительно.

— Придется тебе, товарищ Берест, полковником на время стать,— заговорил, улыбаясь, Неустроев.— Пойдешь к фаши­стам на переговоры. Рост у тебя   подходящий. Солидность имеется. Надо будет лишь побриться да снять лейтенантские погоны...

Лицо Береста озарила широкая усмешка. Замысел капита­на был ему понятен, и он стал торопливо готовиться к пере­говорам.

Поплескав холодной водой из фляжки на кисточку и взбив мыльную пену, лейтенант выскоблил до глянцевитой синевы щеки и подбородок, быстро пришил к гимнастерке чистый во­ротничок, снял с шинели погоны, нахлобучил с фасоном пи­лотку и, сделав важный вид, четким шагом подошел к Неу­строеву.

Капитан придирчиво осмотрел вновь испеченного «полков­ника».

— Все хорошо, но пилотка подкачала,— заметил он.— Ее надо заменить фуражкой. К тому же полковнику неприлично не иметь хороших перчаток!..

Фуражка и кожаные перчатки были тотчас разысканы и вручены Бересту.

— Ну, товарищ «полковник», теперь, кажется, все на своем месте,— довольно заговорил   Неустроев.— Адъютантом пойду я. Берем с собой, кроме того, переводчика.

У дверей подвала, заваленного обломками кирпича и шту­катурки, Береста и Неустроева встретил офицер в чине под­полковника. Он щеголевато козырнул, громко щелкнув каб­луками, и вежливо указал им, куда нужно следовать.

Берест и Неустроев вошли в сопровождении подполковни­ка в небольшую освещенную стеариновой свечой комнату под лестницей. На некоторое время в комнате воцарилась тишина.

Лейтенант Берест, выдвинувшись вперед и кивнув перевод­чику, твердо сказал:

— Мы предлагаем вам сложить оружие. Вы окружены! Даю вам десять минут на размышление!..

Фашистский подполковник сносно говорил по-русски. Под­бирая слова, он ответил:

— Мы готовы подняться из подвалов наверх, но при од­ном условии! — Голос его звучал надменно, с издевкой

— Какое же это условие? — спокойно спросил Берест.

— Оружие должны сложить вы!..

— Мы? У нас другое мнение на этот счет...

— У вас преимущество тактическое, у нас — в силе,— продолжал подполковник.— Вы ворвались в рейхстаг, но отсюда живыми не уйдете. Наши батареи простреливают перед рейх­стагом каждую пядь!

— Мы и не собираемся уходить. Мы — советские солдаты, выдержим. А насчет силы вы, господин подполковник, не пра­вы. И в силе наше преимущество. У вас безвыходное поло­жение.

- На это я отвечу   вам,   господин   полковник,   словами Мольтке: «На войне нет безвыходных положений!»

— Я еще раз предлагаю вам немедленно сложить оружие,— все так же твердо сказал   Берест.— Мы   гарантируем вам жизнь!

Подполковник криво усмехнулся и с нескрываемым презре­нием ответил:

—   Ближайшие два — три часа покажут, кто кому будет гарантировать жизнь!

—   Итак,   повторяю, — произнес,   чеканя   слова, Берест, —десять минут на размышление. Если в означенное время не бу­дет вывешен белый флаг, я начинаю генеральный штурм!

Козырнув, Берест, Неустроев и переводчик ушли. Несколько минут спустя капитан и лейтенант были на ко­мандном пункте батальона. В ожидании решения командова­ния гарнизона рейхстага они привели в боевое состояние ба­тальон.

...Белый флаг в условленное время вывешен не был. В рейхстаге снова затрещали автоматы, пулеметы, стали рваться гранаты.

Пламя с зловещим шипением продолжало быстро распро­страняться по всему рейхстагу. Оно уже охватило почти все комнаты, в которых находился батальон Степана Неустроева. Огонь проник в том числе и в комнату, где лежали раненые. В этот момент на командном пункте заработал телефон. Провод соединил телефонист Ермаков. Несмотря на рвущиеся снаряды и мины, он выполз на Королевскую площадь и, хотя был ранен, все же восстановил связь.

Неустроев бросился к телефонному аппарату и прерываю­щимся голосом доложил подполковнику Зинченко обстановку. - Если    держаться   невозможно,   разрешаю отойти    из рейхстага,— ответил Зинченко.

Косматое дымное пламя с гудением неотвратимо надвига­лось на батальон Неустроева со всех сторон. У батальона оставалась теперь всего лишь одна комната и коридор. Степан Неустроев созвал совещание офицеров и сообщил им прика­зание подполковника.

«Военный совет», как прозвали в батальоне это совещание, решил не отходить из рейхстага.

Прикрывая лица пилотками, Неустроев и Берест пробились сквозь дым и пламя в коридор, где вели ожесточенный бой солдаты. Рядом с Неустроевым в тот же миг разорвалась граната. Ему слегка рассекло осколком лоб. Он растер ла­донью кровь, быстро лег на пол.

-    Партийное собрание считаю   открытым,— громко,   как только мог, сказал капитан.

Бойцы узнали Неустроева по хриплому голосу, насторожи­лись.

-    Все хорошо слышат меня?—спросил капитан.

—   Слышим,— ответили солдаты.

—   Все ли здесь коммунисты?

-   Нет, есть беспартийные. Но все, кто жив, подали заяв­ления о приеме в партию!

-   Ну так вот, товарищи,— начал Степан Неустроев.— Обстановка вам ясна. Хочу вас спросить: как быть?

-   Выстоим! — отвечали солдаты.

— Выстоим!..

Голоса звучали сурово, уверенно.

Капитан Ярунов в ходе боя неожиданно обнаружил в объятом пламенем коридоре дверь, на которую до того никто не обращал внимания. Она вела потайным ходом в подвал, где сидели блокированные со всех сторон фашисты, и, видимо, никем не охранялась.

-    Братцы, выход есть! — громко крикнул Ярунов, вбежав в комнату, где размещался командный пункт батальона.— За мной!

Гимнастерка на нем дымилась, черные брови его обгорели, лицо было в багровых пятнах. Но капитан не замечал этого.

—   Вперед! — прозвучала   команда.

Батальон в один миг вырвался из бушующего пламени и с новой силой обрушился на вражеский гарнизон.

Спустя некоторое время Степану Нсустроеву удалось уста­новить постоянную связь с батальонами Самсонова и Давы­дова. Через связного он узнал от них о часе общей атаки.

Она последовала в шесть часов утра. И была грозной и со­крушительной.

Через четверть часа фашисты подняли белый флаг.

-     Что теперь скажет фашистский   подполковник? — улы­баясь, сказал Неустроев, обращаясь к лейтенанту Бересту и Кузьме Гусеву. Он пристально наблюдал за тем, как гитле­ровцы вылезали из подвала с поднятыми руками.— Есть или нет на войне безвыходные положения?..

Подполковника среди сдавшихся в плен фашистских сол­дат и офицеров не было. Рейхстаг пал!

 

 

В. ВИШНЕВСКИЙ

ВОТ ОНА, НАША ПОБЕДА!

Ночь на 1 мая 1945 года. Берлин.

Завтра 1 Мая! О, как всем хочется, чтобы в этот день Москва салютовала падению Берлина!.. Часть рейхстага нако­нец нами окончательно занята, В «Правде» от 29 апреля от­мечено, что 8-я гвардейская взяла пятнадцать кварталов Бер­лина.

Скоро в Москву! Близка полная победа! Душа открыта, хорошо! И я в работе до конца!

Срочный вызов к Чуйкову! Исторические события!

2 мая 1945 года.

Берлин капитулировал!..

Ну, сегодня в Москве дадут салют — необычайный!

Какое будет ликование в СССР! Может быть демонстрация. Народ погуляет. Пора!

Гитлеровское руководство распадается. Несомненны от­дельные очаги сопротивления, но после капитуляции Берлина падут и Бреслау и другие города.

Как все просто!.. Какое-то странное ощущение свершонности и конца войны. Особой торжественности, которой мы жда­ли от взятия Берлина, от победы, нет. Пройден слишком боль­шой и трудный путь!

Немедленно встанет новая труднейшая задача: все привес­ти к порядку, к норме.

Солдаты шумят: «Война кончилась!», «Экскурсию бы по Берлину!»

У меня сверхнапряжение... Рука болит невозможно, до су­дорог. Пишу почти беспрерывно вторые сутки.

Взят Берлин!.. Обдумываю, как описать это (нужен очерк в «Правду»), но что втиснешь в семь — восемь страничек?

Прощаюсь с товарищами, благодарю за оказанные мне честь и доверие.

Еду к себе, на Вальдштрассе, 35.

...Хожу по саду. Внутри что-то нервное, огромное: и ощу­щение близкого мира и свое, личное.

Очерк в «Правду» готов.

Зовут обедать. Все за столом. Чуйков встает мне навстречу. Все взвинчены, все устали, но бодры.

Чуйков внутренне удовлетворен. Поднял бокал, говорит от души о своем пути от Сталинграда до Берлина; о беседе с то­варищами Хрущевым и Еременко в 1942 году, о своей боли за все пережитое Россией, о партии. Целует боевых друзей, подходит ко мне: «Всеволод, ты все пережил вместе с нами. Руку». Крепко обнялись.

Ждем приказа о падении Берлина. Беседы... Они несколько сумбурны, но это так естественно для людей, вдруг остановив­шихся с бешеного хода!

Не расстаюсь с блокнотом и на ходу, почти по инерции про­должаю записывать все — каждое мгновение.

3 мая 1945 года.

Надо начинать новый этап жизни. Проблем будущей жизни много.

Едем с Вайнрубом осматривать город... Немцы молчаливо ждут... Многого еще не знают. На руках — белые повязки...

Прорезаем город от Иоганнесталя до центра. Разрушения грандиозные. Помимо бомбежек союзной авиации, и мы закати­ли в город достаточно снарядов. Удар большой силы! В город вошло несколько наших армий! «Всю ночь с первого на второе мая в центре Берлина шел ожесточенный бой, в результате ко­торого советские войска завершили разгром берлинской группы немецких войск и овладели Берлином».

Вчера все стихийно устремились к взятому наконец рейх­стагу.

Бурление... Шальные салюты в воздух, и везде пунцовые знамена, флаги... Гитлеровцы сбрасывали в последние дни бое­запас берлинскому гарнизону на красных парашютах, они по­висли кое-где на деревьях.

На колонне Победы — наш флаг!

Всюду разбитые бойницы, фашистская рвань, фаусты, мины, ящики с патронами. Идут (часто и без конвоя) группы воен­нопленных.

В очередях за водой стоят жители с белыми и голубыми эмалированными ведрами.

Мы на Зигес-аллее — статуи Бисмарка,   Роона,   Мольтке...

Берлин в пыли. Всюду, всюду рыжая пыль. Мчится поток наших машин, подвод. Сигналы, крики... За рейхстагом, к севе­ру, добивают каких-то застрявших в домах фаустников. Дале­кие орудийные выстрелы, порой — пулеметные очереди.

Общее ощущение — грязь, пыль, хаос, дымы, руины, разроз­ненные группы берлинцев и военнопленных, сожженная и брошенная в парках и на улицах техника...

Тотальный разгром — результат последнего штурма.

Наши тяжелые орудия били прямой наводкой. Прямые попадания в батареи противника. Все теоретические и практические нормы опрокинуты: автоматическая стрельба из окна в ок­но; орудия ломали дома с пяти — шести выстрелов! Части СС и некоторые другие, несмотря на объявление капитуляции, от­стреливались до последней минуты...

Мы в канцелярии Гитлера. Ну, ты, мнивший себя повелите­лем мира, что осталось от тебя? Тлен!

Во дворец твой всажены сотни снарядов, главный подъезд снесен. Бронзовый фашистский орел изрешечен пулями, все стекла вылетели, потолки проломлены. Сюда постучался ураль­ским грозным кулаком русский солдат.

От твоей канцелярии остался только бумажный мусор! Ва­ляются в пыли рыжие папки докладов и подписанных, но не отосланных приказов. Сейфы и шкафы распахнуты настежь... На полу валяются брошенные бежавшими нацистами членские билеты. И над всем этим стоит наш часовой — стрелок, парень из России!

Пришла победа! В копоти, в пыли, в крови предстала она нам!

Советское алое знамя вьется над рейхстагом. У его разби­тых стен толпятся смешанные группы бойцов, офицеров, гене­ралов. Встречи друзей — фотографирование, киносъемки. Весь рейхстаг в надписях. На правой стороне (на цоколе колонны): «И наши снаряды попали в рейхстаг. Лейтенант Елютин. Гвар­дии старший лейтенант Пилипенко». Рядом другая: «11 ч. 30 м. 30/IV—45. Солпиненко, Царапкин, Шепелев». Еще надпись: «Мы из Ленинграда», еще: «Мы из Сталинграда»... (вспомни­лось— «Мы из Кронштадта»). Все здание с зияющими пяти­метровыми пробоинами покрыто солдатскими надписями.

Едем в танковую армию генерал-полковника Катукова. Под проливным дождем пересекаем весь город и через увешанный белыми флагами Шарлоттенбург — к Норд-Весту. Всюду наши регулировщики.

Шоферы так ведут машины, будто ездили по Берлину по крайней мере полжизни...

После беседы с членом Военного совета танковой армии едем обратно и часов в шесть — семь проезжаем через Бранденбургские ворота!

У меня, как и у всех, начинается реакция... Меня все силь­нее тянет в Москву. В ближайшие дни улечу туда. Главное сде­лано, а парады и «экскурсии» к демаркационной линии мне не нужны.

4 мая 1945 года.

Гитлеровцы капитулировали в Норвегии и Дании. Эсэсов­цы еще пробуют драться и бьют по своим же частям...

Часа в три едем в город. Пыль, гарь, трупный запах, иногда специфический аптечно-парфюмерный (он все время преследует меня). Тяжкое чувство от всех этих разрушений. У памятника Бисмарку лежит развороченный, обгорелый труп гитлеровского солдата. Задранная голова, раскрытый рот, глаза в небо. Весь потемнел от пыли... Вопрошает...

Обследуем башни управления обороны Берлина. Это мас­сивные восьмиэтажные кубические здания — бетон, броня, са­мостоятельная силовая установка. В маленькой комнате — труп фашистского генерала, свесившаяся рука с пистоле­том, брошенные бутылки шампанского... Рядом — мертвая жена.

Идет видимая и невидимая работа. Говорят, что найдены трупы Геббельса и членов его семьи, доставлены в штаб фрон­та. Ищут политических деятелей, крупных военных и других на­цистов.

5 мая 1945 года.

День печати. Провел посвященную этому дню беседу с ре­дакцией армейской газеты.

Был в Военном совете. Говорил об обязанности генералов и офицеров — написать воспоминания об Отечественной войне.

6 мая 1945 года.

Еду в Штраусберг, в штаб фронта. В пути беседую с нем­цами о завершении войны, о Гитлере, о новых путях немецкого народа.

Немцы говорят: «Мы хотим мира, хлеба, работы».

Завтра я улетаю. Наконец-то! Сборы в дорогу... Прощание с товарищами...

7 мая 1945 года.

Последний день в Берлине. Трудно подытожить весь ком­плекс впечатлений.

В иностранных радиопередачах уже звучат «литавры победы».

Вылетели в три часа с минутами. Это мой первый большой перелет. Временами воздушные толчки. Смотрю в окно.

Россия! Как хорошо возвращаться! Волнуюсь до слез... Род­ные леса... Любимые пейзажи...

Через пять часов приземлились в Смоленске... Звоню в «Правду». Сообщаю о своем возвращении в Москву — днем

8 мая на таком-то самолете. Мне душевно,   приветливо от­вечают.

Ночую в самолете.

Слушаю радио...

8 мая 1945 года.

В полете... В Москву!

Восемь часов утра. Подруливаем... Только не волноваться, не нервничать! Сброшен трап. Ну, здравствуй, Москва, моя до­рогая!

Схожу. Коротко рапортую: «Из Берлина прибыл, все задания «Правды» выполнены. Благодарю за почетную встречу».

Объятия, расспросы... Едем к нам домой. Квартира свер­кает. Цветы, накрытый стол... Тосты... Я рассказываю о Бер­лине. Сегодня ждут правительственное сообщение о безогово­рочной капитуляции всей Германии. Таким образом, я приехал в Москву в последний день войны. Вспоминаем первый день: Переделкино, радиосообщение, бросок на грузовике в Москву, митинг в ССП, мобилизационные дела и мою первую радио­речь.

Настроение приподнятое, «сдвинутость»...

Мне надо сохранять высокий строй внутренней жизни, а на фронте он был именно таков. (Да, надо подсчитать, сколько километров я прошел и проехал с 22 июня 1941 года.)

Вечером поехал в «Правду». Читал информационные мате­риалы.

Возвращался поздно... В метро у всех счастливые лица... Толпа, родная, наша. Это ты, Москва!

9 мая 1945 года.

День Победы!

В городе необычайно, празднично, солнечно. Даже кон­дуктор в трамвае не берет денег с военных. «Я сама плачу за вас».

На улицах много офицеров и солдат — уцелели, дожили! Прохожие останавливают их, обнимают, целуют...

А как ликует нынче вся страна!

Москва красивая, чистая! Как не похожа она на Берлин, ко­торый упорно видится в тяжелых снах.

Десять часов вечера. Салют Победы! На Красной площади гул праздничной толпы... Музыка, танцы... Вспыхивают песни... На площадь вливаются все новые и новые массы счастливых людей. Лиловато-голубые прожекторы бьют в небо.

Тридцать залпов из тысячи орудий!

Дождь ракет!

Вот она, наша Победа!

 

 

В.КОЖЕВНИКОВ

БОЙЦЫ

Из всех воинских званий самым священным было, есть и будет звание бойца Советской Армии.

Говоря «боец», мы мысленно произносим слово «парод». Вглядываясь в душевные черты нашего солдата, мы всегда най­дем в них то, что так отличает советский народ от других на­родов.

То, что хочется здесь рассказать, не воспоминания. Все это слишком живое и близкое.

...В декабре 1941 года я вместе с младшим политруком Зо­товым отправился в одно из подразделений для вручения бой­цам партийных документов. В те страшные для нашей Родины дни было особенно много желающих вступить в ряды Комму­нистической партии.

Обстановка не позволяла оформлять этот акт с подобающей торжественностью. Партийные билеты вручали на передовой, лежа в снегу, под огнем. Когда очередь дошла до командира отделения Александра Ефимовича Сережникова, произошло следующее: вместо того чтобы принять из рук Зотова партий­ный билет, Сережников расстегнул полушубок, вынул из кар­мана гимнастерки другой партийный билет, в потрепанном кле­енчатом футляре, и, протягивая его, дрогнувшим голосом по­просил:

- Если можно, оставьте мне этот... Можно так сделать, а?

Нам не удалось в это утро разъяснить Сережникову поло­жение Устава. Бойцы поднялись в атаку. Партийный билет в клеенчатом футляре со слипшимися, почерневшими листочка­ми остался в руках Зотова.

Вечером мы разыскали Сережникова уже в санбате. Во время атаки у него разбило осколком висящую на поясе бу­тылку с горючей жидкостью. Но он не остановился, чтобы бро­ситься в снег и попытаться сбить пламя. Горящим живым фа­келом добежал он до вражеского окопа и там дрался до тех пор, пока не упал. Огонь на нем погасили наши бойцы, хотя думали, что он уже мертв.

В санбате Сережников спрятал под бинты на груди свой партийный билет и рассказал нам, почему он просил оставить ему тот, с черными, слипшимися листками.

В октябре подразделению, в котором находился Сережни­ков, было приказано оседлать проселочную дорогу, выходящую на Волоколамское шоссе. Основные силы врага прорвались далеко вперед. А здесь одна их часть уперлась в нашу оборону. Бой длился четвертые сутки. Два гитлеровских танка были подбиты. Одни сожгли бутылками, под другой бросился боец, держа в руках мину в деревянном ящике.

Весь офицерский состав был выбит. Но каждый раз, когда! погибал командир, находился боец, который брал на себя ко­мандование.

- Все мы знали обстановку,— говорил глухо Сережников, стараясь отодвинуть пальцами марлю, падающую на опаленные губы.— И было легко уговорить себя, что дальнейшее со­противление бессмысленно. Ведь когда хочешь жить, «всегда легко найти слова, которые оправдали бы тебя. Особенно ост­ро это желание   проявлялось,   когда    погибал   командир.   Но каждый раз откуда-нибудь раздавался голос:   «Ребята!   Слу­шай мою команду!» И человек, который был до сих пор не­приметен, вдруг вырастал перед нами, словно отгадывая твои мелкие чувства, говорил: «Спасать жизнь разрешаю, толь­ко уничтожая врага. Кто жить хочет при Советской власти, тот будет драться. А кто желает просто так жить — тот из­менник. Понятно? Так слушай мою команду!» И мы слушали такую команду и дрались до смерти.

Третьи сутки мы не спали, и, чтобы не заснуть совсем, ко­мандир наш, боец Чекулаев, поднимал нас ночью в контрата­ку. Во время такой контратаки смертельно ранили Чекулаева. Я бежал рядом с ним, когда он упал. Хотел крикнуть ребятам, но он приказал молчать, потом изогнулся весь, достал из гим­настерки партийный билет и прошептал совсем тихо: «Возьми, спрячь».

Я нагнулся к нему, говорю: «Давайте кого партийного позову,— может, я не имею права его брать, я ведь беспартий­ный». А он повел на меня глазами, качнул головой и вытя­нулся.

Держу я в руках его билет и не знаю, что делать. Решил к ребятам бежать, а там плохо, фашисты огнемет привезли; бегут наши ребята назад, горят; ничего не поймешь, что де­лается. И сам я ничего не делаю; в одной руке билет держу, а в другой — винтовку.

Потом сунул билет в левый карман, застегнул пуговицу, чтоб не потерять, взял в обе руки винтовку, и вдруг во мне мысль такая: значит, вот они откуда, ребята такие, берутся,— партия их этому учит, она — их воля. Что же, думаю, будет, если у нас тут больше партийных не осталось! Бросился впе­ред, кричу во всю мочь: «Стой, слушай мою команду!»

Остановил трех бойцов. «Чего вы? — говорю.— Ложись! Вон огнемет в темноте светит, давай по нему беглым!» Дру­гим бойцам такую же команду дал. Пробили мы бак у огнемета, на гадов пламя потекло. В общем, потеснили мы их да­же немного. После этого признали меня все за командира, будто кто меня сверху назначил.

Ну, еще двое суток в обороне командовал, а потом гитле­ровцы обошли наши позиции, и не стало их перед нами. По­дождал я день. Потом решил к своим пробиваться. Обратился к бойцам, поздравил их с победой. Они, конечно, удивились сначала, но я разъяснил: «Это ничего не значит, что фашисты позади нас находятся, главное — мы их заставили с дороги свернуть, а это кое-что значит!»

Приказал я собрать раненых и в самодельные сани уло­жить. Две недели пробивались мы к своим. Все мы были в летнем обмундировании, и я велел людям для тепла под одеж­ду сена напихать. Вид у нас был дикий...

Когда попали к своим, вызвал меня командир полка, по­хвалил за все, а потом спрашивает: «Вы,— говорит,— среднее образование имеете?» «Нет,— говорю,—не пришлось». «До армии кем были?» «Токарем», — говорю. «Откуда же у вас столько сил взялось, что вы в трудную минуту на высоте ока­зались? Вы член партии?»

Потрогал я у себя в кармане билет, вспомнил, как у меня то особое чувство «возникло, и сказал: «Считал себя членом партии и поэтому ответственным за положение». «Ну, тогда понятно»,— сказал генерал, пожал мне руку и отпустил в но­вое подразделение. Наше в отдыхе нуждалось. А я настоял, чтобы меня не задерживали,— неловко, думаю, в такие дни по­правляться.

В общем, все хорошо получилось, только вот с билетом то­варища Чекулаева я неловкость допустил, сознаю. Может, разрешите оберточку взять? Она мне реликвией останется. Пусть мие памятью будет, как я хоть самозванно, а его волю выполнил и коммунистом стал еще до того, как вы мне мой билет вручили.

Зотов сиял обертку с билета Чекулаева и протянул Сережникову. Сережников спрятал ее па грудь, под бинты, и ска­зал тихо:

— Вы извините, я отдохну,— постонать маленько надо, жжет у меня все очень. Когда стонешь, оно вроде как оттяги­вает.

И откинулся на подушку забинтованной головой, на кото­рой только и оставались видными страдающие, но удивительно ясные и спокойные глаза.

Война показала великую способность советского бойца к героизму, способность переносить лишения, непреклонную ве­ру его в свои силы. Но есть еще одно духовное качество, о ко­тором нельзя не сказать. Это прозорливая чуткость к своему товарищу, умение согреть душу другого человека простым сло­вом, сказанным имению тогда, когда человек нуждается в по­мощи.

Попав в Корсунь-Шевчепковский «котел» и стараясь вы­браться из него, фашисты внезапно нанесли удар в районе, где находилось подразделение майора Яковенко. Они пытались здесь прорвать наше окружение.

Бойцы Яковенко недавно пришли из пополнения, боль­шинство из них ни разу не участвовало в боях. Вражеская ар­тиллерия направила сюда весь свой огонь. Когда замолкла артиллерия, в воздухе появились «Юнкерсы». Казалось, вся земля вывернулась наизнанку. Оглушенные и потрясенные лю­ди теряли над собой власть.

Командир роты, пытаясь поднять дух бойцов, выбрался на открытое место и оттуда громко отдавал команду, стараясь показать, будто во всем, что происходит, нет ничего особенно­го. Это был храбрый человек, но он не учел одного. Бойцы ре­шили: если в этом иет ничего особенного, значит то, что про-изойдет потом, будет действительно ужасным. В подразделе­нии находился боец Алексей Зенушкин, участник Сталинград­ской обороны, награжденный орденом Красной Звезды и двумя медалями. Он попал сюда после госпиталя и держал себя очень независимо, был неразговорчив, всем своим видом подчеркивал свое достоинство.

И вот этот самый Зенушкин, расталкивая бойцов, в оцепе-пении прижавшихся к осыпавшимся стенкам окопа, громко, так чтобы все слышали, заявил:

-     Ребята, слышь, ребята! Ведь это он почище, чем в Ста­линграде, на нас ложит! Уж на что я привычный, а здесь вся душа примерзла. Нам там куда легче было, а тут гляди, что такое творится!

Кто-то, подняв голову, недоверчиво сказал:

-   Не может быть. Там куда хуже было.
Но его перебили:

-   Говорит же человек, он знает!

Начался спор. И в этом споре люди словно ожили. Мысль о том, что им достается хуже, чем сталинградцам, возвышала их души. Некоторые стали подсмеиваться над Зенушкиным. А тот оправдывается:

— Я, ребята, сам думал, что свыше того, что мы тогда там испытали, не может человек перенести, а тут вот какая кар-

Словом, когда гитлеровские танки пошли в атаку, их встре­тили дружным огнем. Один танк был подбит, остальные по­вернули обратно, а шедшая вслед за танками пехота была опрокинута в рукопашном бою и загнана обратно в «мешок» смыкавшегося окружения.

Позже я спросил Зенушкина: правда ли, что силу огня, ко­торую обрушили на них здесь гитлеровцы, можно было рав­нять с тем, что было в Сталинграде? Зенушкин сощурился, по­смотрел мне в глаза, подумал и тихо ответил:

- Нет, здесь пожиже огонь был да и сами гитлеровцы по­трепаннее. Но я ведь и в Сталинграде, как эти ребята, ежился, пока не привык. А может, вы думаете, что я в их глазах славу сталинградцев повредил? Нет, она вам не для собствен­ного пользования дана,— ею живой дух у людей подковыри­вать надо, а не собой гордиться. Я лично так думаю.

В последние часы боев за Берлин каждому, кто участвовал в этой битве, естественно, могла прийти в голову мысль, что погибнуть сейчас, в конце войны,— самое ужасное. Между тем боеспособность советских воинов, чем ближе было к кон­цу, не снижалась, а, наоборот, возрастала.

Бойцы дрались в эти часы с особой самозабвенностью. Я видел, как из танка, зажженного фаустпатроном, выскочил танкист с окровавленными руками и бросился к кирпичной баррикаде, за которой сидел гитлеровец. Руки танкиста были сильно поранены. Подскочив к гитлеровцу, он сбил его уда­ром ноги.

...Дорога шла через горы. Бронзовые стволы елей стояли ровными рядами, между ними мелькали домики с черепичны­ми крышами.

Па следующий день, разбив на рассвете вражеские части, наши танки вышли на улицы Праги. Тысячи людей забрасыва­ли танки цветами. Танкисты смущению прятались в люках, а бойцы-десантники, сидящие на броне, добродушно отбиваясь от обжимающих их рук, вразумительно объясняли:

- Наше дело маленькое —сел да приехал. Хорошо, ма­шин у нас много таких наклепали. Не надо нас на руки хва­тать, слышь, ребята!

И лица их были светлыми от счастья и сознания выполнен­ного долга. Такими запомнились они мне на всю жизнь. И ес­ли можно себе представить лицо Победы, то оно именно та­кое: губы не сурово и надменно сомкнуты, а изогнуты живым движением слабой, еще не совсем привычной улыбки. И нет ничего человечнее и выше этого.

 

 

В. ВЕЛИЧКО

БИТВА   В   МАНЬЧЖУРИИ

I

Туман окутал землю.

Скрылись леса и сопки. Исчез из виду Амур. Все потонуло в белой мгле. Затем хлынули ливни. С вершин гор и сопок броси­лась вниз вода. Забушевала стихия. Все преобразилось. Реки разлились, озера вспухли, стремнина рванулась в горные долины, и там, где было сухо, забурлили потоки. Густо дымилась тайга.

Так наступила ночь на 9 августа 1945 года. Она была не­проглядно темна. Кругом глухо, словно повсюду нет ничего жи­вого — ни звука, ни шороха. Бескрайние, непроходимые леса. Безмолвие. Необъятность.

А впереди, в сотне шагов, граница, японцы.

Вдруг где-то жалобно заплакал шакал. Как черная молния, мелькнула встревоженная чем-то тигрица. И вновь тихо, по-прежнему льется с неба вода, и шуршит теплый дождь... По­явился из темноты пограничник-разведчик, будто призрак, ска­зал кому-то в темноту:

- Кругом спокойно, но зверь чует тревогу.

— А японцы?—отозвался голос.

— Японцы не чуют.

Чей-то властный голос приказал приготовиться. И только те­перь, по легкому шороху, пробежавшему в ночи, можно было заметить, что здесь, в этих первозданных дебрях, стоят войска. Их было великое множество. Если бы можно было рассеять мглу и глянуть на тысячи километров, то можно было бы уви­деть, что войска стоят повсюду — от Тихого океана до Байкала: люди, пушки, танки, самолеты, скрытые лесами и землей.

Перед этими войсками лежала Маньчжурия — огромная часть Китая, целая страна в 1 300 тысяч квадратных километ­ров, задушенная империалистической Японией.

После разгрома фашистской Германии империалистическая Япония осталась последней агрессивной державой, врагом все­общего мира, последним очагом второй мировой войны. В ту темную ночь на 9 августа советские войска ждали в напряже­нии, что скажет Япония. Победит ли в ее стане трезвый рассу­док и она капитулирует перед коалицией великих держав или в японском лагере победит безумство — надменная и веролом­ная военщина,— и придется советским войскам взяться за оружие, чтобы привести империалистическую Японию в чув­ство и утвердить мир на Востоке?

Советским войскам здесь противостояла сильная Квантунская армия, что создавалась и пестовалась японской военщи­ной тридцать девять лет. Ее части проходили «практику войны в Китае, и она сохранялась, как до предела отточенное ору­жие. Отъявленный фанатизм лежал в ее основе, каждый ее сол­дат и офицер носил особый нож для себя—для харакири во имя господства Японии над миром. То были самураи последних времен. Армия бряцала оружием и жаждала войны. В ее строю находилось до миллиона штыков, за ее спиной держались ре­зервы в полтора миллиона человек — военные поселения япон­цев в Маньчжурии, в совершенстве обученные военному делу. Эти кадры могли в любую минуту выйти из своих поселков и стать в строй целыми бригадами.

Квантунская армия была армией нападения на Советский Союз.

Из Маньчжурии Япония рассчитывала вторгнуться в Совет­ский Союз и захватить его территорию до Уральского хребта. В тайных пограничных складах лежали заранее подготовлен­ные листовки японцев, возвещающие о вторжении в СССР.

Японская линия нападения — мощные укрепленные райо­ны — была придвинута к самой границе. Сразу же за ними располагались арсеналы, искусно замаскированные под мир­ные поселения. Здесь не было дорог, кроме тех путей, по кото­рым должны были японцы питать свою армию при вторжении в Советский Союз...

Трезвый разум в японском лагере не победил, и Советский Союз объявил войну империалистической Японии.

Было 1 час 00 минут ночи 9 августа 1945 года.

Все три фронта дальневосточных советских войск, от Бай­кала до Тихого океана — Забайкальский, Второй Дальнево­сточный и Первый Дальневосточный,— двинулись в Маньчжу­рию.

Тысяча семьсот километров с севера на юг и 1 400 кило­метров с востока на запад, то есть всю Маньчжурию вдоль и поперек, советские войска должны были пронзить, протаранить одним комбинированным ударом. Забайкальский фронт и Пер­вый Дальневосточный наносят удары с запада и востока и со­единяются в районе столицы Маньчжурии — городе Чанчунь. Между ними бьет прямо перед собой Второй Дальневосточный фронт — через непроходимые дебри, через стремнины Амура и Сунгари.

Огромные непроходимые пространства гор, дебрей, пу­стынь, озер и рек Маньчжурии, укрепленные районы Квантунской армии — все должно Советской Армии преодолеть.

Были у советских войск и сила, и умение, и дерзость.

Три фронта двинулись в глубокой тьме и в глубочайшем молчании, без единого выстрела. Штыки наперевес. Ни звука.

За спиной идущих цепей стояли силы артиллерии, мощные лавины танков; тысячи самолетов могли подняться в воздух одновременно. Но все это не шелохнулось.

Окутанные тьмою, в безмолвии шагали цепи батальонов через демаркационную линию. Тихо стучали колеса орудий сопровождения.

Шел дождь.

II

На направлении главного удара Первого Дальнево­сточного фронта наступали войска генерала Николая Крылова. Фронт его войск составлял шестьдесят четыре километра, уча­сток прорыва — восемнадцать километров, но каких! Преграда за преградой, сопки, закованные в железо и бетон, мрачная гря­да укреплений.

Это были новейшие военные сооружения, так называемые доты-ансамбли. Конструкции их были созданы с учетом опыта линий Мажино и Зигфрида. Доты-ансамбли имели два и три этажа под землей, длина — сто метров. У их амбразур были установлены пулеметы и четырехсотмиллиметровые мортиры.

Траншеи и подземные ходы соединяли эти укрепления. Они разделялись на два самостоятельных района, которые нами назывались Пограничненский и Волынский.

Генерал Николай Крылов направил удар своих войск севе­ро-западнее Гродекова. Левое крыло двигалось на Погранич­ненский укрепленный район, правое — на Волынский.

Как ни настороженны были японцы и как ни зорко всмат­ривались в темноту их наблюдатели, а все обернулось для них самой неожиданной стороной: над траншеями загремело рус­ское «ура», нависли штыки, поднялся вал советской пехоты.

Так началось великое сражение в Маньчжурии.

Во мгле рассвета встали перед солдатами темные высоты «Офицерская», «Гарнизонная», «Верблюд» — тяжелые бастио­ны Волынского укрепленного района, — они седлали единствен­ную здесь дорогу и преграждали проход в глубь страны.

Взвилась зеленая ракета, и передовой батальон туляка ка­питана Ивана Куренкова пошел на штурм «Офицерской».

Солдаты взбирались вверх. Вот они минули надолбы, скры­лись в противотанковом рву, появились перед проволокой. Вид­но было, как передние разорвали проволоку гранатами и скры­лись в траншее, вырезанной в гранитном горбу сопки. Батальон атаковал отважно и умело.

Калмык генерал Басан Городовиков, любимец солдат, кри­чал им, словно они могли слышать:

—   Дельно, ребята, дельно!

Японцы, однако, оправились от первого ошеломляющего удара. Из дотов полился огонь. Засветились пять огневых струй дота «Центральный». Он был на самой макушке высоты, огонь его пяти амбразур поражал все подступы. Японцы уже подни­мали из нижних погребов снаряды к орудиям и мортирам, заса­женным в этот дот.

Штурмовая группа огнеметчиков ефрейтора Алексея Макарова легла на гранит и поползла вверх. И вот они уже высоко-высоко, у самого дота «Центральный».

—   На каждого по амбразуре! — распределил Алексей. Огнеметчики поползли под амбразуры сбоку. Жарко свистели пули над их головами. Снизу было видно, как они метну­ли гранаты, как затем поднялись на ноги и все пятеро открыли свои огнеметы. Рыжий огонь, черный дым поднялись над «Цент­ральным». Все пять амбразур его захлебнулись.

С криком бросились вперед и вверх наступающие цепи пе- хоты — теперь дорога им была открыта, и огнеметчики что-то хрипло кричали им навстречу. Черный пот струился по их лицам.

А по дороге уже двигались танки.

Передовой батальон покатился с горы вниз, к броне. Танки подняли стрелков на свои борта и унесли вперед.

Танковый десант скрылся за высотой...

Пограничненский укрепленный район был стремительно обойден генералом Никитиным. Его войска одним прыжком захватили грандиозные туннели КВЖД перед станцией Погра­ничная, приступом взяли железобетонную высоту «Гроб» и за­воевали возможность маневра. Остался позади и «Верблюд»— высота в 680 метров, закованная в сталь.

В ансамблях сидели блокированные, запертые гарнизоны японцев, отказавшихся сдаться. Слышалось оттуда какое-то заунывное, нудное пение. Знатоки утверждали, что это самураи пели свою песню смерти.

III

Войска Забайкальского фронта вел маршал Родион Мали­новский. Если идти вдоль границы, то от исходного рубежа ата­ки войск генерала Николая Крылова до исходного рубежа ата­ки левого фланга войск Забайкальского фронта надо пройти 2 500 километров. Таковы были масштабы этой войны. Войскам фронтов надлежало соединиться. В пустынях, среди камня и песка, на высоте под самыми небесами, в битвах суждено было родиться подвигу.

Войска левого фланга Забайкальского фронта наступали из района Старо-Цурухайтуй. Границей с Маньчжурией тут сл|ужила река Аргунь. Медленно плыли ее спокойные воды. Без­людная река. Ничто не говорило о присутствии человека на ее берегах. Но наступила ночь на 9 августа — и на реке, словно по волшебству, появилось огромное количество войск и техники. Через стремнину легли гибкие мосты. Десантные батальоны бросились по ним вперед и смяли японские кордоны. Когда за­брезжил рассвет, на высотах командных пограничных сопок глаз ясно различал силуэты советских солдат. Они стояли ли­цом к врагу. За их спиной переправлялись через Аргунь войска.

Вот и Маньчжурия!

Пустыня, безлюдье, унылое пространство раскинулось по­всюду, куда хватал глаз. Неужели человеческая жизнь не мог­ла пустить корни в этой земле?

Тишина. Начало подниматься солнце. Поднялось и зажгло, запалило. Словно языки пламени, лучи солнца лизали солда­там руки, лица.

Зной...

Войска нацелились на Хайлар. Он лежал в ста двадцати километрах — там, 30 пустыней, Т.анки давили дорогу своей металлической массой; длинные колонны мотопехоты, артилле­рия — на прицепах зенитная, самоходная, противотанковая — все это углублялось в зной пустыни. Мчались «катюши». К ра­скаленному небу поднялась пыль, и затем громада танков, авто­машин и пушек закачалась в мираже и, как бы поднявшись над землею, поплыла на юг.

Хайлар являлся главным заслоном японцев на п₍ути к Хин-ганскому перевалу. Слияние водных путей и дорог завязыва­лось здесь в важный, решающий узел. Даже без укреплений он был труднодоступен: город с его мостами лежал внизу, слов­но на дне каменной чаши, а вокруг поднималась цепь горных вершин.

Грозен Хайлар. Остроконечные громады опорных пунктов Обо-ту, Хэнаньтай, Шитон, Идунь-тай, Лин-тай, словно зубцы гигантской крепости, преграждали путь. Железобетонные со­оружения этих высот уходили в глубь гор на двадцать семь мет­ров— боевые и наблюдательные казематы, арсеналы и бунке­ра для гарнизонов располагались внутри гор так, что могли составить единый боевой организм и могли выполнить задачу самостоятельно. Обо-ту имел 19 дотов, Хэнаньтай —22, Ши-тон — 36, Идунь-тай — 15, Лин-тай — 19 дотов. В них были свои радиостанции, водопровод, электричество. Подземные ходы сообщения и подземный кабель соединяли опорные пункты в один кулак; можно было маневрировать живой силой под землей. Гарнизон этого кулака составлял 6 500 солдат.

Хэнаньтай и Шитон имели дополнительные форты, чтобы прикрывать огнем другие опорные пункты.

Слоено гранитный бастион, высился Обо-ту — гора, зако­ванная в сталь. Ее доты были сильнейшие. Поезда с боеприпа­сами входили внутрь Обо-ту. Он стоял впереди всех опорных пунктов с севера и первым должен был встретить советские войска.

Таков был Хайлар — японская твердыня.

Этот укрепленный район строился около пятнадцати лет. На его сооружение были согнаны десятки тысяч китайцев. Работы велись в строжайшей тайне. Когда сооружение было законче­но, генерал Номура прочно засел в этом зловеще-тихом под­земном городе огня, словно злобный каменный крот. Кроме прочности железа и гранита, генерал Номура брал в расчет стодвадцатикилометровую пустыню, отделявшую его укреп­ленный район от советской границы.

Но тишина укреплений и тишина пустыни оказалась роко­вой.

В полночь у подошвы Обо-ту загрохотали советские танки, с лязгом прошумели гусеницы — в город! Прокатила артилле­рия — туда же! И снова затем установилась тишина. Оцепенело все: город, боевые высоты, тьма ночи.

Гулко и внезапно, будто грозовой гром, грянул бой. Загово­рили доты Обо-ту, в городе поднялось пламя. И начала камен­ная чаша Хайлара наполняться дымом и звуками сражения.

Самураи бросились на русских.

Город огня, спавший пятнадцать лет, проснулся.

По первому и второму мостам уже двигались самоходы, тан­ки, артиллерия — новые силы входили в бой. Высоты густо ды­мились: артиллерия вела огонь по дотам. А оттуда по транше­ям скатывались в город японцы, лезли наши вверх, навстречу японцам.

Сошлись страшно — в штыки.

В это время через пустыню к Хайлару двигались полки главных сил.

Нестерпимо было пешему человеку в пустыне. Палил зной. Степь дышала жарой, как нутро огромной печи. Ветер жег, пе­сок жег. Не было воды. А солдаты шли по пятьдесят километ­ров в сутки.

И валились люди на раскаленную грудь пустыни. Лежали с открытыми ртами, словно птицы. Мерещилась им вода, прохла­да... Потемнели лица, сгорели и потрескались губы; словно крупная, спелая калина, падала на гимнастерки кровь.

Рождался подвиг...

IV

Советские войска наступали уверенно, зная, что будет впе­реди. Это было уже широкое вторжение главных сил. Но росло и усиливалось сопротивление. Квантунская императорская ар­мия была оглушена, но далеко еще не парализована. Она нача­ла оправляться от первого удара и вступила в бой всей своей миллионной массой.

По узкой горной теснине двигались войска генерала Нико­лая Крылова —острие Первого Дальневосточного фронта.

Самураи занимали вершины высот и оттуда бросались на еташи войска. Бои кипели всюду: впереди, в середине движе­ния, далеко в тылу. Схватки завязывались в самых различных и неожиданных местах: в кюветах дорог, в одиноких фанзах, на привалах. Не было предела самурайской ярости. Всюду у них были оставлены смертники — солдаты, которые должны были совершать диверсии. Они таились за камнями или в высо­кой траве, как змеи. Повсюду— на флангах, по сопкам и дре­мучим лесам — двигались батальоны прочесывания, и нередко было видно, как они накрывали врага на вершинах гор и с гро­хотом сбрасывали оттуда вниз японские пушки.

Танковый десант капитана Ивана Куренкова, того самого, что штурмовал высоту «Офицерская», двигался по-прежнему передовым и уже приближался к городу Сяосуйфынхэ. Связь с полками прервалась, радиостанции танков уже не достигали идущих позади основных сил. Но и без связи было ясно, что де­лать. Танки, облепленные автоматчиками, сокрушая встречные группы японцев, вырвались к городу. Они вели отчаянный огонь с ходу, смяли японские пулеметные гнезда на окраине и влетели в Сяоеуйфынхэ. Там они вели ожесточенный уличный бой. Японский гарнизон был сокрушен и танки на полной ско­рости двинулись дальше, на город Мулин. Десантники слыша­ли шум боя позади себя и удалялись все дальше от основных сил. Капитан Курснков выстукивал в башню командирского танка: «Все хорошо!» Капитан Белан отвечал из танка: «Идем дальше!»

Они двигались прямо на запад. Вдруг какой-то боец закри­чал:

-    Берегись! Противотанковый самурай!

Огонь автоматчиков брызнул по кюветам дороги, по траве. Но было поздно: самурай в желтом подрывном поясе мелькнул и скрылся под броней. Кто-то успел крикнуть: «Проклятый!»,--как оглушительный взрыв сбросил с танка весь десант... Про­считался бешеный самурай: танк остался цел, а гусеницу, ко­торую он повредил ценою собственной жизни, исправили тут же.

Приближался город Мулин. Дорогу разведывали дозоры, и японцы были нащупаны точно. И вот снова танки и полный батальон пехоты на броне ринулись вперед, открыв убийствен­ный огонь изо всех пушек, пулеметов и автоматов. Ничто не могло выдержать этого огненного натиска. Танки протара­нили оборону японцев, пронизали город и выбросились на за­падный берег реки Мулиихэ.

Тут их встретили доты.

Японцы закрыли дорогу назад. Отряд попал в критическое положение; танки заняли круговую оборону, начался бой, пе­рекликавшийся с другим боем, что слышался позади.

Гарнизон Мулин а был большой. Японцы атаковали танки сразу же. Держались наши упорно, броня прикрывала хо­рошо. Во время боя чье-то чуткое ухо уловило отдаленный грохот советского танка. Затем танк показался на склоне к городу, чудом избегая огня. Вот он исчез в городе, вынырнул за ним и с ходу вошел в расположение круговой обороны десанта. В машине оказались командир танкового полка пол­ковник Величко и командир стрелкового полка полковник Уфимцев.

-     Почему стоите? — закричал полковник Величко.— Впе­ред, на переправу!

Казалось, это было свыше сил. Но танки с автоматчиками двинулись к мосту сквозь огонь японцев. А самураи тоже бежа­ли к мосту. Показалась японская грузовая машина со взрыв­чаткой. Передний танкист с ходу положил снаряд прямо в ку­зов машины, и она взлетела на воздух с оглушительным грохотом. И в это время на склоне горы, на дороге, показались наши автомашины, переполненные бойцами. Машин было более ста, за ними шло около сотни тяжелых тягачей с пушками.

Теперь оказались зажатыми самураи, и они метались в огне, вопили.

Когда был очищен город, артиллеристы мотоотряда, что при­были на тягачах, увидели, что многие танки обагрены кровью и кровь сочится из них на землю. А десантники увидели, что и па тягачах алеет кровь. Это было то, что виделось, а невиди­мое чувствовалось сердцем — широкая мутная волна Мулинхэ унесла многих. Говорили мало: солдаты понимали друг друга без слов. Они смотрели на высокие горы, громоздившиеся над обшир­ной долиной, и знали, что там, впереди, предстоит не менее трудное.

В этих местах леса стали еще гуще. Дорог не было, и зна­чительная часть войск пошла в обход, их путь удлинился. Ле­жал он через высокие сопки и скалы. Камень всюду одет в ле­са - идти трудно. Дебри. А солнце палит нещадно! Воздух влажен, дышать течем. Тем, что шли по главной дороге, тоже было не вольготно: люди превратились в какие-то глиняные фи­гуры, толстый слой пыли лежал на бойцах и на машинах. Пыль душила. Друзья с трудом узнавали друг друга: так изменились люди! Лица осунулись, сила уходила вместе с потом. И от пота тлели рубашки на разгоряченных телах... Ночи не приносили облегчения. То темные, хоть глаз коли, то звездные, они одина­ково дышали влажной жарой, и казалось, что вся Маньчжурия, как колоссальный котел, полна паров и огня. Почва здесь была горяча, словно ее подогревали снизу, и не остывала даже ночью. Млечный Путь простирался над безостановочно движущимися войсками, и только он напоминал людям, что они идут по обык­новенной человеческой земле.

И нее дальше уходили геройские войска генерала Николая Крылова, сокрушая Квантупскую армию.

А в тылу продолжалась битва. Японские гарнизоны Пограничненского и оставшиеся ансамбли Волынского укрепленных районов продолжали сопротивление. Их глушили тяжелой ар­тиллерией и взрывчаткой. Крупнокалиберные самоходы взбира­лись па вершины укрепленных сопок и наводили свои стволы в амбразуры дотов. Ползли туда саперы с толом. Сокруша­лись ансамбли в прах. Так погиб и чудовищный «Верблюд» со своей стальной броней. Пластуны подползли к его дотам, притащили в вещевых мешках песок, чтобы вогнать в амбра­зуры надежные кляпы, притащили тол и заложили под ан­самбли.

Со скрежетом кололись доты. 13 августа все было закончено.

V

Советские войска вошли в глубь Маньчжурии и увидели страну трагической нищеты, страну беспредельного горя. Ка­залось, вышли японские империалисты из китайцев Маньчжу­рии самую кровь. В каких-то черных, вонючих ямах ютились люди. Эти ямы были еле прикрыты, а то и совсем без кровли. Люди голые, худые и истощенные, как скелеты. Многие из них были одеты в траву, пучки которой прикрывали их спины и бедра. Нельзя было смотреть па них без содрогания.

Они ели что-то черное. Это оказалась земля — так называе­мая съедобная глина.

Здесь властвовал голод, еле теплилась жизнь. Призрак смерти витал над этими жилищами, и, кажется, он уже объял их, и дыхание смерти уже пахнуло н лица этих людей. А по до­линам— цветущие, чудно возделанные ими же поля, полные плодов и злаков. Но это для японцев. Их изящные каменные коттеджи стоят над невероятной, неизъяснимой нищетой.

Китайские крошечные села обнесеные стенами, по углам стен высятся туры с бойницами - памятники борьбы. Они полураз­рушены. Но там, где живут японцы, там настоящие железо­бетонные доты в пять и восемь амбразур кругового обстрела.

Где японец, там дот...

Китайцы все, от мала до велика, стоят па дорогах, встречая Советскую Армию. Они ждут сутками,   почуют   на   дорогах, боясь пропустить встречу. Они восторженно кричат: - Здравствуйте! Спасибо! Шанго-о-о!

Они рукоплещут и плачут от радости. Па улицы своих ни­щих сел они вынесли чистую воду, расставили ее на столы —• все, что есть, от чистого сердца.

И мгновенно эти нищие села расцветают красными и нацио­нальными китайскими флагами...

Видели советские солдаты, что это народ великий, что это люди большого сердца...

От Мулина до Муданьцзяна пятьдесят километров.

На этих километрах разразились кризисные бои войск гене­рала Николая Крылова с вражескими войсками. Японское командование решило во что бы то ни стало задержать и оста­новить продвижение наших частей.

Они двигались вдоль КВЖД.

Расчет японского командования имел смысл. Весь путь, от Мулина до Муданьцзяна, был прегражден четырьмя заранее подготовленными рубежами обороны. Заслон перед Муданьцзяном был особенно крепок.

Генерал Крылов принял решение — прорывать, другой до­роги не было.

Фронт развернулся, уплотнился, было развернуто большое количество артиллерии. Японцы тоже перестраивали свой фронт: подтягивали силы к Муданьцзяну, закладывали минные поля, забрасывали в тыл советских войск диверсионные десан­ты, поднимали на вершины сопок артиллерию прямой та водки.

Трое суток шли ожесточенные бои.

Советские войска пробились сквозь доты вплоть до Мудань-цзянгского заслона. И в этот момент был предпринят смелый маневр: левый фланг и центр войск генерала Крылова были круто повернуты налево, на юго-запад,— таким образом, ком­муникации с юга оказались рассеченными. Это был прекрасный ход. Отрезанные с юга, японцы начали отступать под угрозой окружения.

Генерал Николай Крылов показался в войсках, густо при­хлынувших к переправе через реку Муданьцзян. Запыленный, обливающийся потом, генерал снял фуражку, и его знакомая солдатам седина мелькнула среди танков.

— Мы прорубились через доты, теперь перед нами про­стор! — крикнул он, указывая на равнину за рекой Мудаиь-цзян.

Мост был взорван, но солдаты уже переправлялись на ту сторону, карабкались по разорванным металлическим фермам моста, опускались вниз на канатах и по шестам, как пожарни-ки. Перебравшись на ту сторону, махали пилотками...

Далеко-далеко от этого района двигалась кавалерия гене­рала Дедеоглу. Она переваливала хребет Лаоэлин и шла по необитаемой тайге.

Это была левая заходящая группа.

VI

Войскам левого фланга Забайкальского фронта было при­казано блокировать Хайлар и продолжать неослабное наступ­ление в глубь Маньчжурии — через Хишгаи.

В Хайларе мало что оставалось делать: самураи ушли в подземелья и чего-то ждали, на что-то надеялись. Сдаваться от­казались. Наши штурмовые группы подбирались к ним и вы­жигали огнем... Вид хайларской чаши изменился неузнаваемо: сопки оскалились железобетонными клыками развороченных дотов, земля с них была снесена сплошь. И все меньше стано­вилось надежд у самураев: наши передовые войска продол­жали свой путь уже далеко за Хайларом. Был взят Якэши, рас­сеян его гарнизон — это у самой подошвы Большого Хинган-ского хребта.

Начался подъем.

Дорога, высеченная в скалах, вилась вверх причудливо, узко. Со скрежетом брали ее танки. В темноте летели из-под гу­сениц искры. А кругом леса. Все гуще и мрачнее они станови­лись. Дичала природа, и первозданная тишина объяла солдат. На большой высоте и в дикости стоял Мяндухэ — гарнизон японцев. Почти весь он «попал под огонь и гусеницы танков и по­гиб. Танкисты отдыхали в Мяндухэ. Сюда же пришли совсем другой дорогой амфибии: они начали подъем на Хинган далеко северо-восточнее и вышли на Мяндухэ по каменистам щелям. Приказ был выполнен точно...

Считалось, что Большой Хинган недоступен для массовых соединений войск. Японцы думали, что здесь могут пройти лишь пехотные подразделения, и никогда не предполагали, что советские войска пойдут по этой горной дороге всей своей мас­сой, с танками, самоходной артиллерией, В штабе же маршала Малиновского была составлена с большой точностью рельеф-ная карта Большого Хингана, после тщательного изучения бы­ли избраны направления. Оказалось, Хинган доступен Совет­ской Армии.

Передовые части продолжали подъем.

Начались муссоны. Дожди как из ведра! С неба внезапно обрушились такие потоки, что вода заливала дорогу на глазах. Туманы ползли по вершинам. Войска двигались в сырой белой мгле. Так они поднялись к горе Хунду-ула — «новому укреплен­ному пункту. Японцы, видно, скрылись в своих дотах. Внизу, на дороге, стояли пушки, поставленные на огневые позиции. Наши танки с ходу ринулись к подошве Хунду-ула. Прислуга японских орудий в ужасе бросилась прочь. С ревом и хрустом тайки подмяли под себя вражеские пушки. Покатились вниз, в пропасть, колеса, полетели лафеты. А советская броня, ам­фибии, артиллерия — все промчалось вперед и мимо, как ви­дение.

Войска вышли из муссонов, оставив их внизу. Там, внизу, плавали тучи, где-то бушевал ливень, и, словно студнем, были залиты ущелья. А здесь светило яркое солнце. Приближалась высшая точка перевала — станция   Хинган, знаменитая Петля. Здесь должна была решиться судьба Хип-гана. Японцы решили держаться. Железная дорога здесь была разобрана, рельсы сняты. Линия обороны, высеченная в камне, опоясала этот наивысший пункт перевала. Генерал Лопатин отдал приказ к бою. И начался бой.

Он длился восемнадцать часов. Где-то далеко внизу, под тучами и муссонами, двигались главные силы. Они очищали дорогу, прочесывали фланги, а на перевале еще была «япон­ская целина». Ее надо было взорвать. Сосредоточенно били пушки; искусно маневрируя, двигались танки; пехота подбира­лась к противнику. Перебегали цепи. В гарнизоне поднялась паника. Над рубежом появился белый флаг.

- Прекратить    огонь! — приказал     генерал     Лопатит.— Узнать, чего они хотят.

Мотоцикл с японскими парламентерами показался на по­лотне железной дороги. Японский капитан, бледный, стуча зубами,   заявил,   что   японские   солдаты   и   офицеры   хотят жить.

Гарнизон сложил оружие и сдался в плен — шесть тысяч человек. Длинной колонной они начали спускаться внутрь Маньчжурии, на Бухэду.

Перевал через Хинган был свободен. Главные силы достиг­ли вершины перевала, спустились на Чжаланьтунь и устреми­лись на Цицикар.

Когда танки на третьи сутки спустились с высоты 1 200 мет­ров в район Лубэй — Кайлу и когда солдаты глянули на прой­денный путь, то удивлению их не было границ. Там, откуда они спустились, мирно спали тучи на каменных вершинах. Танко­вая армада вошла в Мукден по полотну железной дороги.

Городе миллионным населением переживал великое изумле­ние. У всех были на устах одни слова:

- Они прошли через Хинган! Через Хинган!

VII

Квантунская армия не могла уже организованно сопротив­ляться. Она была парализована, сокрушена. Японцы оказались не в состоянии ни создать сплошной фронт, ни противостоять маневру Советской Армии. Их последняя надежда — дать ге­неральный бой на линии Мукден — Чанчунь развеялась, как дым. Искусство и сила советских войск сорвали их планы.

Напрасно японское командование металось в поисках выхо­да, стараясь оторваться от советских войск. Они наступали стремительно, и уже близилось соединение войск Забайкаль­ского и Первого Дальневосточного фронтов, хотя еще большие пространства разделяли их.

Передовые отряды войск генерала Николая Крылова дви­гались вперед на плечах японцев, сокрушая последние очаги сопротивления.

Можно считать, что последний бой был у пункта Яньцзы, где самураи встретили наши войска огнем стопятидесятимиллиметровых батарей. Схватка там была жестокой, но кратко­временной: самураи выбросили белый флаг. Это оказались части 128-й пехотной дивизии.

18 августа войска генерала Крылова вышли к озеру Цзинь-боху. Вышли они туда через горный перевал. Обширная долина с дном из застывшей вулканической лавы приняла их. Солдаты раскинули бивуаки у причудливых вулканических бассейнов. Это был первый отдых за десять вздыбленных суток.

Спускался вечер, зажглись бесчисленные костры.

Всюду говор, шум, многолюдье.

В долине сошлись части нескольких, направлений. Были здесь и те, кто первыми рвали укрепления на границе, были и те, что шли по лесам, обгоревшие в лесных пожарах, измученные солнцем и жаром, но бодрые и веселые. У одного из костров сидел туляк капитан Иван Куренков со своими офицерами, тот Куренков, что с батальоном брал «Офицерскую» и затем на танках пробивал толщу японских войск до самого Мулина. Пришел к нему в гости из штаба полка боевой друг.

—   Спой что-нибудь, Андрей,— попросил его Куренков.
Андрей согласился с готовностью:

—   Спою.

И полился в ночь его тенор:

Повий, витер, на Вкраину,

Де покинув я дивчину...

Повсюду смолкли голоса, притихли солдаты. И внемлют песне люди, долина и ночь.

И каждый стал думать о Родине.

Далеко она, далеко!..

В эту ночь решилась судьба империалистической Японии. Хмуро опускались в долину, к озеру, японские солдаты и офи­церы. Они шли с белыми флагами со всех сторон — в плен.

В тот же день на другом конце страны происходило другое и тоже важшое событие — доживал последние минуты япон­ский гарнизон в Хайларе, гарнизон уже не мог держаться. Генерал Номура поднял белый флаг. Бледный и молчаливый японский генерал вышел из своей норы — железобетонного командного пункта на укрепленной высоте Линтай.

Всюду еще полз дым. Котловина была полна запаха серы. Отовсюду — из дотов, фортов, каменных щелей — выползали японские солдаты, худые, грязные.

Хайлар сдался.

Катастрофа, как ночь, объяла Квантунскую армию.

VIII

Наступило 19 августа 1945 года.

Этот ясный и жаркий день был переполнен событиями, и они, словно бурный поток, выплескивались вон, нагроможда­лись друг на друга.

В первой половине дня семь советских десантных самолетов поднялись в воздух и направились к прежней столице Маньч­журии— городу Гирину. Воздушные корабли плыли в густом, непроницаемом тумане. Пассажирами самолетов были автомат­чики во главе с полковником Лебедевым.

— Под нами Гирин,— доложил полковнику Лебедеву под­полковник Константинов.

Корабли пошли вниз, пробили туман и спустились на гиринский аэродром. Как град, рассыпались во все стороны автоматчики, занимая круговую оборону, и в воздухе повисла раскаленная тишина. Полковник   потребовал   главу   гиринского гарнизона японцев. Явился генерал. Он улыбался.

Вдруг над советскими автоматчиками засвистели пули. Полковшик Лебедев сухо сказал японскому генералу:

-    Прекратите огонь, или я даю команду бомбардировать город!

Огонь был прекращен.

За столом в резиденции японского генерала полковник дик­товал приказ:

-    «Сложить оружие. Сдать по описи склады, вооружение.
Соблюдать полный порядок и полное подчинение».

Японский генерал послушно писал приказ своим войскам. В то же время над теперешней столицей Маньчжурии, го­родом Чанчунем, появился советский десантный самолет в со­провождении четырех истребителей. Он сделал круг над став­кой главнокомандующего Квантунской армией барона Ямада Отодзо и поплыл к аэродрому. Из самолета вышел полковник Артеманко с пятью офицерами и шестью автоматчиками. Стар­шина Никонов приказал автоматчикам занять оборону. Нача­лись переговоры о капитуляции.

Советский полковник диктовал приказ: — «С 16 часов 00 минут 19 августа   1945 года до   16 ча­сов 00 минут 20 августа 1945 года вывести из столицы войска, танки,   артиллерию.   Подготовить к разоружению и сдаче в плен».

Вывод войск начался.

На другой день командующий Квантунской армией барон Ямада Отодзо стоял перед генералом Ковалевым, заместите­лем маршала Малиновского, в почтительной позе, ожидая ука­заний, где и каким порядком разоружать его армию.

Переговоры о капитуляции шли также и в Мукдене. В го­рода Маньчжурии мчались на поездах советские войска: пехо­та,- танки, артиллерия. Поезда вели китайские рабочие-желез­нодорожники. Летели эти поезда со скоростью курьерских экспрессов.

Машинист Юй Кин-син, помощник Хань Цзы-кин, кочегар Шань Е-фа работали в будке своего паровоза, словно в жар­ком доте. Они везли передовые войска Первого Дальнево­сточного фронта и по праву, чувствовали себя, как в бою. Мимо летели туннели, станции.

Напряженный, сосредоточенный   Юй   Кин-син   восклицал: — О, Советская Армия! О!..

- О-о-о! — отзывались его помощники. Поезда мчались на Гирин. А тем временем передовые части Забайкальского фронта также передвигались по железной до­роге. Их составы шли на Чанчунь. И всюду, на всех станциях, их встречали восторженные толпы китайцев. Царил великий душевный подъем. С платформ поездов бойцы бросали в тол-пы хлеб, сухари, галеты. На одной из станций старик-китаец брызгал на бойцов свежей водой и выкрикивал лишь одно рус­ское слово:

— Живите! Живите! Живите! Так поезда вкатили в обе столицы.

Фронты Забайкальский и Первый Дальневосточный соеди­нились. Герои Хингана и герои прорыва железобетонных ру­бежей встретились.

Правое крыло Забайкальского фронта еще продолжало на­ступать, но завершение победы уже приближалось. 22 августа гвардейский воздушный десант майора Белодеда спустился в Порт-Артур. Начальник порт-артурского японского гарнизона вице-адмирал Кабален предстал перед советским майором. Войска правого крыла Забайкальского фронта вышли к Жел­тому морю.

Удар был завершен.

По дорогам Маньчжурии двигались советские войска. Бес­конечно текли навстречу им колонны разоруженных японских дивизий и бригад.

Капитан Аосима, старый, седой командир кавалерийского эскадрона, смотрел на все это своими желтыми глазами, пол­ными непроницаемого спокойствия. Он сказал лишь три -слова:

- Да, это русские...

Его адъютант старший сержант Симидзу, молодой парень, стоял, раскрыв рот от крайнего удивления.

Так наступил конец Квантунской императорской армии Японии...

Стратегический план был выполнен строго и точно. Сотни километров пустынь, горы, непроходимые дебри, хребты и пе­ревалы, бурные реки и озера покорно легли под ногами совет­ских воинов. Враг пал. Он был выбит из железобетонных укреплений, выкорчеван из каменного нутра гор, найден в пу­стыне и дебрях, настигнут на высотах, за облаками.

21 августа война с империалистической Японией закончи­лась.

Москва салютовала победителям

 

 

ЖИТЬ СТАЛО ЛУЧШЕ, ЖИТЬ СТАЛО ВЕСЕЛЕЙ

Звонки как птицы, одна за другой,    

Песни летят над советской страной,   

Весел напев городов и полей -        

Жить стало лучше, жить стало веселей!

Трудно страна и растет и поет,       

С песнею новое счастье кует          

Глянешь на солнце - и солнце светлей.

Жить стало лучше, жить стало веселей!

Знай, Ворошилов, мы все начеку,      

Пяди земли не уступим врагу          

Весел напев городов и полей -

Жить стало лучше, жить стало веселей!

Хочется всей необъятной страной      

Сталину крикнуть "Спасибо, Родной!" 

Весел напев городов и полей -        

Жить стало лучше, жить стало веселей!

Звонки как птицы, однв за другой,    

Песни летят над советской страной,   

Весел напев городов и полей -        

Жить стало лучше, жить стало веселей!

 

 

МАРШ СТАЛИНСКОЙ АВИАЦИИ

Слова П. Германа

 

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца - пламенный мотор.

 

Припев:

 

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ.

 

Бросая ввысь свой аппарат послушный

Или творя невиданный полет,

Мы сознаем, как крепнет флот воздушный,

Наш первый в мире пролетарский флот!

 

Припев.

 

Наш острый взгляд пронзает каждый атом,

Наш каждый нерв решимостью одет;

И, верьте нам, на каждый ультиматум

Воздушный флот сумеет дать ответ.

 

Припев.

 

1931

 

 

 

ТРИ ТАНКИСТА

Из к/ф "Трактористы"

Слова Б. Ласкина

 

На границе тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят.

У высоких берегов Амура

Часовые родины стоят.

 

Там врагу заслон поставлен прочный,

Там стоит, отважен и силен,

У границ земли дальневосточной

Броневой ударный батальон.

 

Там живут — и песня в том порука –

Нерушимой, крепкою семьей

Три танкиста, три веселых друга —

Экипаж машины боевой.

 

На траву легла роса густая,

Полегли туманы широки.

В эту ночь решили самураи

Перейти границу у реки.

 

Но разведка доложила точно, —

И пошел командою взметен,

По родной земле дальневосточной

Броневой ударный батальон.

 

Мчались танки, ветер подымая,

Наступала грозная броня.

И летели наземь самураи

Под напором стали и огня.

 

И добили — песня в том порука

Всех врагов в атаке огневой

Три танкиста, три веселых друга

Экипаж машины боевой.

 

1937

 

 

ИДЕМ, ИДЕМ, ВЕСЕЛЫЕ ПОДРУГИ!

Из кинофильма "Свинарка и пастух"

Слова В. Лебедева-Кумача

 

Идем, идем, веселые подруги!

Страна, как мать, зовет и любит нас

Везде нужны заботливые руки

И наш хозяйский, теплый женский глаз.

 

Припев:

А ну-ка, девушки!

А ну, красавицы!

Пускай поет о нас страна,

И звонкой песнею пускай прославятся

Среди героев наши имена! 2 раза

 

Для нас пути открыты все на свете,

И свой поклон приносит нам земля.

Не зря у нас растут цветы и дети

И колосятся тучные поля.

 

Припев

 

И города, и фабрики, и пашни —

Все это наш родной и милый дом!

Пусть новый день обгонит день вчерашний

Своим веселым радостным трудом.

 

Припев.

 

Расти страна, где волею единой

Народы все слились в один народ,

Цвети страна, где женщина с мужчиной

В одних рядах, свободная, идет!

 

Припев.

 

1937

 

 

 

СТРАНА ДОРОГАЯ

 

Страна дорогая, отчизна родная,

Цвети, улыбайся и пой.

В огне зародились, в огне закалились,

Растем и цветем мы с тобой.

 

Тропой чудесною, проходим с песнею,

Мы духом молоды и волею сильны.

Живем мы весело, поем мы весело,

Мы - физкультурники, страны своей сыны.

 

Припев:

 

Чуть грянет лишь огонь,

Мы все готовы сразу прямо в бой.

Мы все пойдем в поход

За край родимый свой, за наш народ.

 

Посмотри как цветет без края,

Вся в сияньи страна родная.

Мы все пойдем в поход

За край родимый свой, за наш народ.

 

 

ДОСТОЙНЫЕ СЛАВЫ

 

В везучих республиках нашей страны

Народы весельем и счастьем полны;

На разных наречьях они говорят,

Но всюду единые мысли горят:

 

Страна - это ты!

Страна - это я!

В бою и в работье с тобой мы друзья.

Достойные славы великих побед,

Я вас выбираю в Верховный Совет!

 

Мой Сталин любимый учитель и друг,

К тебе миллионы протянуты рук,

Ты первый из первых в труде и борьбе,

Все лучшие чувства приносим тебе!

 

Страна - это ты!

Страна - это я!

Страна - это гордость твоя и моя!

Творец нашей славы, создатель побед,

Тебя выбираю в Верховный Совет!

 

Ты Армии Красной бесстрашный боец,

И держишь всегда наготове свинец,

Ты счастье мое охраняешь как брат,

Ты лучший и преданный мой депутат!

 

Страна - это ты!

Страна - это я!

В бою и в работье с тобой мы друзья!

Достоин ты славы великих побед,

Тебя выбираю в Верховный Совет!

 

Мы бдительны всюду на каждом шагу

И будем без промаха бить по врагу.

Мы знаем, что враг ядовит и хитер,

Но глаз у любого чекиста остер.

 

Страна - это ты!

Страна - это я!

В бою и в работье с тобой мы друзья!

Достоин ты славы великих побед,

Тебя выбираю в Верховный Совет!

 

1939

 

 

 

НА ПРОСТОРАХ РОДИНЫ ЧУДЕСНОЙ

 

На просторах Родины чудесной

Закаляясь в битвах и труде,

Мы сложили радостную песню

о великом Друге и Вожде.

 

Припев:

 

Сталин - наша слава боевая!

Сталин - нашей юности полет!

С песнями, борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет!

 

Солнечным и самым светлым краем

Стала вся Советская земля.

Сталинским обильным урожаем.

Ширятся колхозные поля.

 

Припев.

 

Нам даны сверкающие крылья,

Смелость нам великая дана.

Песнями любви и изобилья

Славится Советская Страна.

 

Припев.

 

 

ПЕСНЯ О СОВЕТСКОЙ СТОЛИЦЕ

 

Стоит наш Союз как утес величавый

В спокойствии грозном своем;

О гордой столице Советской державы

Мы звонкую песню поем.

 

Припев:

 

Лейся песня серебрянной птицей,

Обгоняй в небесах самолет;

Кто поет о Советской столице,

Тот о Сталине песню поет.

 

Москве свои песни, любовь и заботы

Приносит Советский Народ:

Там партии воля, там сердце народа,

Там Сталин любимый живет.

 

Припев.

 

Три слова народу заветными стали,

Большие, родные слова:

Нет имени выше, чем Ленин и Сталин,

Нет слова теплей, чем Москва.

 

Припев.

 

Кремлевские звезды, сияйте все краше

Над нашей землей трудовой,

Над Ленинской нашей, над Сталинской нашей,

Над нашей любимой Москвой.

 

Припев:

 

Лейся песня серебрянной птицей,

Обгоняй в небесах самолет;

Кто поет о Советской столице,

Тот о Сталине песню поет.

 

 

СОВЕТСКИЙ ПРОСТОЙ ЧЕЛОВЕК

Разносятся песни все шире

И слава повсюду везде

О нашей единственной в мире,

Великой Советской Стране.

 

По полюсу гордо шагает,

Меняет движение рек,

Высокие горы сдвигает

Советский простой человек.

 

Всех лучше советские скрипки

На конкурсах мира звучат,

Всех ярче сверкают улыбки

Советских веселых девчат.

 

Америка снова открыта

Сквозь холод, туманы и снег

В нее прилетел деловито

Советский простой человек.

 

Цветет красотой небывалой

Народного счастья весна,

Всемирной надеждою стала

Советская наша страна.

 

И звезды сильней заблистали,

И кровь ускоряет свой бег,

И смотрит с улыбкою Сталин -

Советский простой человек.

 

1936

 

 

МАРШ ЭНТУЗИАСТОВ

Музыка: И.Дунаевский Слова: А. Д'Актиль

В буднях великих строек,              

В веселом грохоте, в огнях и звонах, 

Здравствуй, страна героев,            

Страна мечтателей, страна ученых!     

Ты по степи, ты по лесу,              

Ты к тропикам, ты к полюсу            

Легла родимая, необозримая,           

Несокрушимая моя.                     

Припев:

Нам нет преград ни в море, ни на суше,

Нам не страшны не льды, ни облака.    

Пламя души своей, знамя страны своей 

Мы пронесем через миры и века!        

Нам ли стоять на месте!               

В своих дерзаниях всегда мы правы.    

Труд наш - есть дело чести,           

Есть дело доблести и подвиг славы.    

К станку ли ты склоняешься,           

В скалу ли ты врубаешься, -           

Мечта прекрасная, еще неясная,        

Уже зовет тебя вперед.                

Припев.

Создан наш мир на славу.              

За годы сделаны дела столетий,        

Счастье берем по праву,               

И жарко любим, и поем, как дети.      

И звезды наши алые                    

Сверкают, небывалые,                  

Над всеми странами, над океанами      

Осуществленною мечтой.                

Припев.

1936

 

ПЕСНЯ ЧЕКИСТОВ

 

Чтоб давали домны больше стали,   

Чтоб хранился дольше виноград,    

Чтоб спокойно наши дети спали,    

Эти люди никогда не спят.         

Эти люди скромны, не речисты,     

Мы не все их знаем имена.         

Но не даром лучшие чекисты        

Боевые носят ордена.              

Припев:

Разведка наша - весь народ,       

Враг не пройдет границы.          

А коль пройдет, он попадет        

В Ежовы рукавицы!                 

Чтобы наши песни не смолкали,     

Чтоб не знать нам горестных утрат,

Чтоб спокойно наши дети спали,    

Эти люди никогда не спят.         

Наши дни безоблачны и чисты,      

Не дадим их омрачить врагу.       

И как наши зоркие чекисты         

Будем все всегда мы начеку!       

Припев:

Разведка наша - весь народ,       

Враг не пройдет границы.          

А коль пройдет, он попадет        

В Ежовы рукавицы!                 

1937

 

МОСКВА МАЙСКАЯ

Музыка: Дм. и Дан. Покрасс Слова: В.Лебедева-Кумач

Утро красит нежным светом       

Стены древнего Кремля,          

Просыпается с рассветом         

Вся Советская земля.            

Холодок бежит за ворот,         

Шум на улицах сильней.          

С добрым утром, милый город,    

Сердце Родины моей!             

Припев:

Кипучая,                        

Могучая,                        

Никем непобедимая               

Страна моя,                     

Москва моя, —                   

Ты самая любимая!               

Солнце майское, светлее         

Небо синее освети.              

Чтоб до вышки мавзолея          

Нашу радость донести.           

Чтобы ярче заблистали           

Наши лозунги побед,             

Чтобы руку поднял Сталин,       

Посылая нам привет.             

Припев.

Разгорелся день веселый,        

Морем улицы шумят,              

Из открытых окон школы          

Слышны крики октябрят.          

Май течет рекой нарядной        

По широкой мостовой,            

Льется песней необъятной        

Над красавицей Москвой.         

Припев.

День уходит, и прохлада         

Освежает и бодрит.              

Отдохнувши от парада,           

Город праздничный гудит.        

Вот когда встречаться парам!    

Говорлива и жива,               

По садам и по бульварам         

Растекается Москва.             

Припев.

Стала ночь на день похожей,     

Море света над толпой.          

Эй, товарищ! Эй, прохожий,      

С нами вместе песню пой!        

Погляди! Поет и пляшет          

Вся Советская страна...         

Нет тебя светлей и краше,       

Наша красная весна!             

Припев.

Голубой рассвет глядится        

В тишину Москвы-реки,           

И поют ночные птицы —           

Паровозные гудки.               

Бьют часы Кремлевской башни,    

Гаснут звезды, тает тень...     

До свиданья, день вчерашний,    

Здравствуй, новый, светлый день!

Припев.

1937

 

 

МЫ БУДЕМ КАК ЛЕНИН

Музыка: А. Сардан Слова: В. Канделаки

Сталин любимый, песней чудесной             

Слово твое для страны!                      

Мы будем, как Ленин, правдивы и честны,     

Мы будем, как Ленин, ясны.                  

Слово твое в синеве Казахстана,             

Где хлопка белеют цветы.                    

Мы будем, как Ленин, в трудах неустанны,    

Мы будем, как Ленин, просты.                

В небе и в шахтах слышим мы пенье,          

Поют краснофлотцы-сыны.                     

Мы будем, как Ленин, бесстрашны в сраженьях,

Как Ленин, народу верны!                    

Слово твое над страной неоглядной           

Нам солнцем горит с вышины.                 

Мы будем, как Ленин, с врагом беспощадны,   

И с другом, как Ленин, нежны.               

Дни коммунизма встают перед нами,           

Враги нас хотят окружить!                   

Мы будем, как Ленин, хранить наше знамя,    

Как Ленин, работать и жить!                 

1938

 

 

СПАСИБО ВЕЛИКОМУ СТАЛИНУ

Вся страна ликует и смеется

И весельем все озарены

Потому что весело живется

Детям замечательной страны.

 

Припев:

 

О детстве счасливом

Веселая песня, звени.

Спасибо Великому Сталину

За наши чудесные дни.

 

Каждый день смеемся на рассвете,

Мы не знали горестные сны.

Если б все так радовались дети,

Как умеем радоваться мы.

 

Припев.

 

Небывало радостными стали

Каждый шаг, учеба и досуг

Потому что наш великий Сталин

Нам, ребятам, самый лучший друг.

 

Припев.

 

 

ИНТЕРНАЦИОНАЛ (ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО)

Музыка: П. Дегейтер

Вставай проклятьем заклейменный , 

Весь мир голодных и рабов !        

Кипит наш разум возмущённый        

И в смертный бой вести готов.      

  Весь мир насилья мы разрушим     

  До основанья , а затем           

  Мы наш мы новый мир построим,    

  Кто был никем тот станет всем!   

    Припев:                        

    Это есть наш последний         

    И решительный бой .            

    С Интернационалом              

    Воспрянет род людской          

II                                 

Никто не даст нам избавленья:      

Ни бог , ни царь и не герой        

Добьёмся мы освобожденья           

Своею собственной рукой.           

  Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой,

 Отвоевать своё добро ,-          

  Вздувайте горн и куйте смело ,   

  Пока железо горячо!              

Припев.

III                                

Довольно кровь сосать вампиры,     

Тюрьмой , налогом нищетой!         

У вас - вся власть , все блага мира,

А наше право - звук пустой !       

  Мы жизнь построим по иному-      

  И вот наш лозунг боевой:         

  ВСЯ ВЛАСТЬ НАРОДУ ТРУДОВОМУ!     

  А дармоедов всех долой!          

Припев.

IV                                 

Презренны вы в своём богатстве,    

Угля и стали короли!               

Вы ваши троны тунеядцы ,           

На наших спинах возвели.           

  Заводы , фабрики, палаты -       

  Всё нашим создано трудом.        

  Пора! Мы требуем возврата        

  Того что взято грабежём.         

Припев.

 V                                 

Довольно , королям в угоду,        

Дурманить нас в чаду войны!        

Война тиранам ! Мир Народу!        

Бастуйте армии сыны!               

  Когда ж тираны нас заставят      

  В бою геройски пасть за них -    

  Убийцы в вас тогда направим      

  Мы жерла пушек боевых!           

Припев.

VI                                 

Лишь мы, работники всемирной       

Великой армии труда!               

Владеть землёй имеем право,        

Но паразиты - никогда!             

  И если гром великий грянет      

  Над сворой псов и палачей,       

  Для нас всё также солнце станет 

  Сиять огнём своих лучей.         

    Припев:                        

    Это есть наш последний         

    И решительный бой .            

    С Интернационалом              

    Воспрянет род людской!         

1871

 

 

ГИМН ПАРТИИ БОЛЬШЕВИКОВ

Музыка: А. Александров Слова: В. Лебедев-Кумач

Страны небывалой свободные дети,       

Сегодня мы гордую песню поем           

О партии самой могучей на свете,       

О самом большом человеке своем.        

Припев:

Славой овеяна, волею спаяна,           

Крепни и здравствуй во веки веков      

Партия Ленина, партия Сталина          

Мудрая партия большевиков!             

Страну от Кремля создала на земле ты   

Могучую Родину вольных людей.          

Стоит как утес государство Советов     

Рожденное силой и правдой твоей.       

Припев.

Изменников подлых гнилую породу        

Мы грозно сметаем с пути своего.       

Мы гордость народа, мы мудрость народа,

Мы сердце народа и совесть его.        

Припев.

И маркса и Энгельса пламенный гений    

Предвидел коммуны грядущий восход.     

Дорогу к свободе наметил нам Ленин     

И Сталин великий по ней нас ведет.     

Припев:

Славой овеяна, волею спаяна,           

Крепни и здравствуй во веки веков      

Партия Ленина, партия Сталина          

Мудрая партия большевиков!             

1938

 

 

ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА

 

Если завтра война, если враг нападет,

Если темная сила нагрянет, -

Как один человек, весь советский народ

За свободную Родину встанет.

 

Припев:

 

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч и суров:

Если завтра война,

Если завтра в поход, —

Будь сегодня к походу готов!

 

Если завтра война, — всколыхнется страна

От Кронштадта до Владивостовка.

Всколыхнется страна, велика и сильна,

И врага разобьем мы жестоко.

 

Припев.

 

Полетит самолет, застрочит пулемет,

Загрохочут могучие танки,

И линкоры пойдут, и пехота пойдет,

И помчатся лихие тачанки.

 

Припев.

 

Мы войны не хотим, но себя защитим, —

Оборону крепим мы недаром, —

И на вражьей земле мы врага разгромим

Малой кровью, могучим ударом!

 

Припев.

 

В целом мире нигде нету силы такой,

Чтобы нашу страну сокрушила, —

С нами Сталин родной, и железной рукой

Нас к победе ведет Ворошилов!

 

Припев.

 

Подымайся народ, собирайся в поход!

Барабаны, сильней барабаньте!

Музыканты, вперед! Запевалы, вперед!

Нашу песню победную гряньте!

 

Припев:

 

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч и суров:

Если завтра война,

Если завтра в поход, —

БУДЬ СЕГОДНЯ К ПОХОДУ ГОТОВ !

 

1938

 

 

 

СТОЛИЦА МИРА, РОДИНЫ СТОЛИЦА

Столица мира, Родины столица,           

Сверкаешь ты созвездием Кремля,         

Тобою вся вселенная гордится,           

Гранитная красавица - Москва.           

О красоте твоей неповторимой            

Слагает песни лучшие народ,             

И о Вожде, о Сталине любимом,           

И о счастливой Родине поет:             

Припев:

И в жизнь большой и радостной           

Дорогою шагаешь ты,                     

Идем орденоносные, в передовом строю    

Мы славим дело Ленина!                  

Мы славим дело Сталина!                 

Мы славим нашу партию и Родину свою!    

Сияет солнце над счастливым краем       

И не скупится щедрая земля,             

Покрылись небывалым урожаем             

Московские колхозные поля.              

Где жизнь найдешь прекрасней и чудесней,

Любовь сильней а серце горячей,         

Иными стали праздники и песни,          

Плечистей парни, девушки стройней.      

Припев.

А если вновь картечь посыпет градом,    

И закипят бои у рубежей,                

Мы с тракторов на танки пересядем,      

Мы оседлаем боевых коней.               

Фашистских гадов, банды самураев,       

На их же землях мы их разгромим,        

Ни одного вершка родного края           

Мы никогда врагу не отдадим!      

1939

 

БОЕВАЯ СТАЛИНСКАЯ

Были годы, годы боевые                

Полыхала родина огнем,                

Мы ходили в жаркие походы             

За своим учителем - вождем!           

Нас водили в бой товарищ Сталин,      

Первый маршал - Ворошимов Клим        

И врагов мы далеко погнали            

До границы Сталинской земли.          

Припев:                               

Лейся песня огненной ракетой          

Озари родный города!                  

Мы берем победу за победой,           

И сдавать не будем никогда!           

Счастлив я, и вы и дети наши          

И повсюду счастья урожай              

Это счастье с большевистских пашен    

Собирать лишь только успевай.         

Всех проучим памятныйм уроком,        

Кто ворвется в наш советский дом      

И за око вышибем два ока,             

А за зуб - всю челюсть разобьем.      

Припев.                               

А девчата наши - патриоты,            

Ни одна от нас не отстает.            

Если парни водят самолеты,            

Эскадрилью девушка ведет.             

И ребятам есть одна забота            

Подрасти бы только поскорей,          

Чтоб водить как Громов самолеты,       

Быть бойцом Республики своей.         

Припев.                               

1940

 

 

ВСТАВАЙ ПАТРИОТ

музыка - З. Дунаевский, слова - В. Лебедев-Кумач

Ансамбль песни и пляски НКВД СССР п/у З. Дунаевского

 

 

Вставай, патриот, на защиту страны,

Наше грозное время не ждет.

Повсюду умелые руки нужны

И герои нужны, патриот!

 

Припев:

 

Вперед, товарищ, веселее,

По зову мудрого вождя!

Работай, силы не жалея,

Сражайся, жизни не щадя!

 

Чтоб вырвать победу в упорных боях,

Чтобы враг был жестоко разбит,

Пускай у станков, на колхозных полях

Боевая работа кипит!

 

Припев.

 

Сестра и подруга, товарищ и брат,

Ни минуты не будем терять!

Пойдем в ополченье, в пожарный отряд,

Чтобы всюду победу ковать!

 

Припев.

 

За правое дело мы в битву идем,

За отчизну и волю свою.

Так будь же на страже и ночью и днем,

Будь героем в труде и в бою!

 

Припев.

 

1941

 

 

 

ЖДИ МЕНЯ

Слова К. Симонова

 

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди.

Жди, когда наводят грусть

Желтые дожди.

Жди. когда снега метут,

Жди, когда жара.

Жди, когда других не ждут,

Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест

Писем не придет.

Жди, когда уж надоест

Всем, кто вместе ждет.

 

Жди меня, и я вернусь,

Не желай добра

Всем, кто знает наизусть,

Что забьггь пора.

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня.

Пусть друзья устанут ждать,

Сядут у огня,

Выпьют горькое вино

На помин души --

Жди, и с ними заодно

Выпить не спеши.

 

Жди меня, и я вернусь

Всем смертям назло.

Кто не ждал меня, тот пусть

Скажет: "Повезло".

Не понять, не ждавшим, им,

Как среди огня

Ожиданием своим

Ты спасла меня.

Как я выжил — будем знать

Только мы с тобой.

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

 

1941

 

 

НЕ СКОСИТЬ НАС САБЛЕЙ ОСТРОЙ

музыка - бр. Покрасс, слова - В. Лебедев-Кумач

Профсоюзный ансамбль песни и пляски п/у Г. Лицвенко

 

Было много охотников разных

До богатой советской земли.

Обломали бока понапрасну,

Да и ноги с трудом унесли!

Не истлели их черные кости,

Не забыты лихие дела.

Нынче лезут фашистские гости,

Видно стала им жизнь не мила.

 

Припев:

 

Не скосить нас саблей острой,

Вражьей пулей не убить.

Мы врага встречаем просто -

Били, бьем и будем бить!

 

Мы и прежде умели неплохо

Посчитаться с врагами в бою,

А теперь до победного вздоха

Будем драться за землю свою!

Весь народ встал и грозно, и смело,

Как орел на защиту гнезда.

Никогда нас рабами не сделать,

Никому, ни за что, никогда!

 

Припев:

 

Не скосить нас саблей острой,

Вражьей пулей не убить.

Мы врага встречаем просто -

Били, бьем и будем бить!

 

1941

 

 

СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА

Слова В. Лебедева-Кумача

 

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой.

 

Припев:

 

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, —

Идет война народная,

Священная война!

 

Как два различных полюса,

Во всем враждебны мы.

За свет и мир мы боремся,

Они — за царство тьмы.

 

Припев.

 

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей,

Насильникам, грабителям,

Мучителям людей!

 

Припев.

 

Не смеют крылья черные

Над Родиной летать,

Поля ее просторные

Не смеет враг топтать!

 

Припев.

 

Гнилой фашистской нечисти

Загоним пулу в лоб,

Отребью человечества

Сколотим крепкий гроб!

 

Припев.

 

Пойдем ломить всей силою,

Всем сердцем, всей душой

За землю нашу милую,

За наш Союз большой!

 

Припев.

 

Встает страна огромная,

Встает на смертный бой

С фашистской силой темною,

С проклятою ордой!

 

Припев.

 

1941

 

 

22 ИЮНЯ РОВНО В 4 ЧАСА

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа

Киев бомбили, нам объявили

Что началася война.

 

Война началась на рассвете

Чтоб больше народу убить.

Спали родители, спали их дети

Когда стали Киев бомбить.

 

Врагов шли большие лавины,

Их не было сил удержать,

Как в земли вступили родной Украины

То стали людей убивать.

 

За землю родной Батькивщины

Поднялся украинский народ.

На бой уходили все -все мужчины,

Сжигая свой дом и завод.

 

Рвалися снаряды и мины,

Танки гремели броней,

Ястребы красны в небе кружили,

Мчались на запад стрелой.

 

Началася зимняя стужа

Были враги у Москвы,

Пушки палили, мины рвалися

Немцев терзая в куски.

 

Кончился бой за столицу

Бросились немцы бежать

Бросили танки, бросили мины,

Несколько тысяч солдат.

 

Помните Гансы и Фрицы

Скоро настанет тот час

Мы вам начешем вшивый затылок,

Будете помнить вы нас.

 

1941

 

 

ЗАПЕВАЙТЕ ПЕСНЮ ЗВОНКУЮ

Запевайте песню звонкую,           

Запевайте песню веселей.           

За свою родимую сторонку,          

О могучей силушке своей.           

Разгромим рукой суровою            

Разгромим фашистов всех в бою.     

Мы по зову Сталина родного         

В бой идем за Родину свою.         

Ты веди несметной силою            

Ты веди войска в победный бой      

Наш народный сокол яснокрылый      

Ворошилов - маршал боевой.         

Ты ударь могучей лавою             

Ты ударь грозою над врагом         

Ты покрой отчизну нашу славою,     

Тимошенко - Сталинский Нарком.     

Боевою .................           

Боевой могучею стеной              

На фашистов маршал наш Буденный    

Двинь полки в последни грозный бой!

1941

 

МАРШ ЗАЩИТНИКОВ МОСКВЫ

 

В атаку стальными рядами

Мы поступью твердой идем.

Родная столица за нами,

За нами - родимый наш дом.

 

Припев:

 

Мы не дрогнем в бою за столицу свою,

Нам родная Москва дорога.

Нерушимой стеной, обороной стальной

Разгромим, уничтожим врага!

 

На марше равняются взводы,

Гудит под ногами земля,

За нами - родные заводы

И красные звезды Кремля.

 

Припев.

 

Для счастья своими руками

Мы строили город родной.

За каждый расколотый камень

Отплатим мы страшной ценой.

 

Припев.

 

Не счесть богатырскую силу,

Могуч наш отпор огневой.

Загоним фашистов в могилу

В туманных боях под Москвой.

 

Припев:

 

Мы не дрогнем в бою за столицу свою,

Нам родная Москва дорога.

Нерушимой стеной, обороной стальной

Разгромим, уничтожим врага!

 

1941

 

 

 

ДАВАЙ ЗАКУРИМ!

Слова И. Френкеля

 

Теплый ветер дует, развезло дороги,

И на Южном фронте оттепель опять.

Тает снег в Ростове, тает в Таганроге.

Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать.

 

Припев:

Об огнях-пожарищах,

О друзьях-товарищах

Где-нибудь, когда-нибудь мы будем говорить.

Вспомню я пехоту,

И родную роту,

И тебя -- за то, что ты дал мне закурть.

Давай закурим, товарищ, по одной,

Давай закурим, товарищ мой!

 

Нас опять Одесса встретит как хозяев,

Звезды Черноморья будут нам сиять.

Славную Каховку, город Николаев,

Эти дни когда — нибудь мы будем вспоминать.

 

Припев.

 

А когда не станет немцев и в помине

И к своим любимым мы придем опять,

Вспомним, как на Запад шли по Украине,

Эти дни когда — нибудь мы будем вспоминать.

 

Припев.

 

1942

 

 

СИНИЙ ПЛАТОЧЕК

Слова: М.Максимов

Синенький скромный платочек          

Падал с опущенных плеч.              

Ты говорила, что не забудешь         

Ласковых, радостных встреч.          

Порой ночной                         

Мы распрощались с тобой...           

Нет больше ночек! Где ты платочек,   

Милый, желанный, родной?             

Помню, как в памятный вечер          

Падал платочек твой с плеч,          

Как провожала и обещала              

Синий платочек сберечь.              

И пусть со мной                      

Нет сегодня любимой, родной,         

Знаю, с любовью ты к изголовью       

Прячешь платок голубой.              

Письма твои получая,                 

Слышу я голос живой.                 

И между строчек синий платочек       

Снова встает предо мной.             

И часто в бой                        

Провожает меня облик твой,           

Чувствую, рядом с любящим взглядом   

Ты постоянно со мной.                

Сколько заветных платочков           

Носим в шинелях с собой!             

Нежные речи, девичьи плечи           

Помним в страде боевой.              

За них, родных,                      

Желанных, любимых таких,             

Строчит пулеметчик за синий платочек,

Что был на плечах дорогих.           

1942

 

 

НАШ ТОСТ (ВЫПЬЕМ ЗА РОДИНУ)

Музыка: И.Любан Слова: А. Тарковский

Если на Родине с нами встречаются       

Несколько старых друзей,                

Все что нам дорого припоминается        

Песня звучит веселей.                   

Ну-ка товарищи грянем застольную        

Выше стаканы с вином,                   

Выпьем за Родину нашу привольную        

Выпьем и снова нальем.                  

Выпьем за русскую удаль кипучую,        

За богатырский народ!                   

Выпьем за армию нашу могучую,           

Выпьем за доблестный флот!              

Встанем, товарищи, выпьем за гвардию,   

Равной ей в мужестве нет.               

Тост наш за Сталина! Тост наш за Партию!

Тост наш за знамя побед!                

1942

 

 

 

СЛУЧАЙНЫЙ ВАЛЬС

Слова Е Долматовского

 

Ночь коротка,

Спят облака,

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука.

После тревог

Спит городок

Я услышал мелодию вальса

И сюда заглянул на часок.

 

Припев:

 

Хоть я с вами почти не знаком,

И далеко отсюда мой дом,

Я как будто бы снова

Возле дома родного.

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоем,

Так скажите хоть слово,

Сам не знаю о чем

 

Будем кружить,

Петь и дружить,

Я совсем танцевать разучился

И прошу вас меня извинить

Утро зовет

Снова в поход

Покидая ваш маленький город,

Я пройду мимо ваших ворот

 

Припев.

 

1943

 

 

МАРШ СТАЛИНСКОЙ АРТИЛЛЕРИИ

Музыка: Т. Хренников Слова: В. Гусев

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой

Мы в смертный бой идем за честь родной страны

Пылают города, охваченые дымом              

Гремит в густых лесах суровый бог войны.    

Припев:

Артиллеристы, - Сталин дал приказ!          

Артиллеристы - зовет Отчизна нас.      

Из многих тысяч батарей                     

За слезы наших матерей,                     

За нашу Родину - Огонь! Огонь!              

Узнай родная мать, узнай жена - подруга,    

Узнай далекий дом и вся моя семья,          

Что бьет еще врага стальная наша вьюга,     

Что волю мы несем в родимые края!           

Припев.

Пробьет побелы час, придет конец походам.   

Но прежде чем уйти к домам своим родным,    

В честь нашего Вождя, в честь нашего народа,

Мы радостный салют в полночный час дадим.    

Припев:

Артиллеристы, - Сталин дал приказ!          

Артиллеристы - зовет Отчизна нас нас.      

Из многих тысяч батарей                     

За слезы наших матерей,                     

За нашу Родину - Огонь! Огонь!              

1943

 

 

СОЛОВЬИ

Слова А. Фатьянова

 

Припев:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,

Пусть солдаты немного поспят,

Немного пусть поспят.

 

Пришла и к нам на фронт весна,

Солдатам стало не до сна --

Не потому, что пушки бьют,

А потому, что вновь поют,

Забыв, что здесь идут бои,

Поют шальные соловьи.

 

Припев.

 

Но что война для соловья!

У соловья ведь жизнь своя.

Не спит солдат, припомнив дом

И сад зеленый над прудом,

Где соловьи всю ночь поют,

А в доме том солдата ждут.

 

Припев.

 

А завтра снова будет бой —

Уж так назначено судьбой,

Чтоб нам уйти, недолюбив,

От наших жен, от наших нив,

Но с каждым шагом в том бою

Нам ближе дом в родном краю.

 

Припев:

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,

Пусть солдаты немного поспят.

Соловьи, соловьи, не тревожьте ребят,

Пусть ребята немного поспят.

 

1943

 

О ЧЕМ ТЫ ТОСКУЕШЬ, ТОВАРИЩ МОРЯК

Музыка: В. Соловьев-Седой Слова: В. Лебедев-Кумач

О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?         

Гармонь твоя стонет и плачет,             

И ленты повисли как траурный флаг...      

Скажи нам, что все это значит?            

Не ты ли, моряк, в рукопашном бою         

С врагами сражался геройски, -            

Так что-же встревожило душу твою?         

Скажи нам, товарищ, по свойски.           

Друзья, свое горе я вам расскажу,         

От вас я скрываться не стану, -           

Незримую рану я в сердце ношу,            

Кровавую, жгучую рану.                    

Есть муки, которые смерти страшней,       

Они мне на долю достались -               

Над гордой и светлой любовью моей         

Фашистские псы надругались.               

Ее увели на позор и на стыд,              

Скрутили ей нежные руки...                

Отец ее ранен, братишка убит, -           

Так мне написали подруги.                 

Я их потерял и во мраке ночей,            

Лишь только глаза закрываю,               

Любовь мою вижу в руках палачей,          

И в кровь свои губы кусаю.                

И нет мне покоя ни ночью ни днем,         

От ярости я задыхаюсь,                    

И только в атаке, в бою под огнем         

Я местью своей упиваюсь.                  

С хозяином вместе тоскует гармонь,        

Рыдает и стонет трехрядка,                

Cкорей бы услышать команду "Огонь!"

И бросится в смертную схватку!            

1943

 

 

 

ТЕМНАЯ НОЧЬ

Из к/ф "Два бойца"

Слова А. Агатова

 

Темная ночь, только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.

В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,

И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

 

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,

Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!

Темная ночь разделяет, любимая, нас,

И тревожная, черная степь пролегла между нами.

 

Верю в тебя, в дорогую подругу мою,

Эта вера от пули меня темной ночью хранила...

Радостно мне, я спокоен в смертельном бою,

Знаю встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось.

 

Смерть не страшна,с ней не раз мы встречались в степи.

Вот и сейчас надо мною она кружится.

Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,

И поэтому знаю: со мной ничего не случится!

 

1944

 

 

ПЕРВЫМ ДЕЛОМ - САМОЛЕТЫ

Мы, друзья - перелетные птицы,       

Только быт наш одним нехорош -       

На земле не успели жениться,         

А на небе жены не найдешь.           

Припев:                              

Потому- потому, что мы пилоты,       

Небо нан, небо наш родимый дом.      

Первым делом, первым делом самолеты,

Ну а девушки? - А девушки потом!     

Нежный образ в душе ты голубишь,     

Хочешь сердце навеки отдать,         

Нынче встретишь, увидишь, полюбишь, 

А назавтра - приказ улетать :-(      

Припев.                              

Чтоб с тоскою в пути не встречаться,

Вспоминая про ласковый взгляд,       

Мы решили, друзья, не влюбляться     

Даже в самых красивых девчат.        

Припев:                              

Потому- потому, что мы пилоты,       

Небо нан, небо наш родимый дом.      

Первым делом, первым делом самолеты,

Ну а девушки? - А девушки потом!     

1944

 

 

 

НЕСОКРУШИМАЯ И ЛЕГЕНДАРНАЯ

 

Над страною шумят как знамена

Двадцать семь героических лет.

Отзвук славных боев отдаленных,

Весь твой путь в наших песнях воспет.

 

Припев:

 

Несокрушимая и легендарная,

В боях познавшая радость побед -

Тебе любимая, родная армия

Шлет наша Родина песню - привет.

 

Родилась ты под знаменем алым

В восемнадцатом грозном году.

Всех врагов ты всегда сокрушала,

Победишь ты фашистов орду.

 

Припев.

 

Ленинград мы в боях отстояли,

Отстояли родной Сталинград.

Нас ведет в наступление Сталин,

Наши танки фашистов громят!

 

Припев.

 

Победит наша сила - известно,

Гений Сталина в бой нас ведет.

Наша армия в битвах бессмертна,

Как бессмертен Советский Народ.

 

Припев:

 

Несокрушимая и легендарная,

В боях познавшая радость побед -

Тебе любимая, родная армия

Шлет наша Родина песню - привет.

 

1945

 

ДОРОГА НА БЕРЛИН

С боем взяли мы Орел, город весь прошли,          

И последней улицы название прочли,                

А название такое, право, слово боевое:            

Брянская улица по городу идет -                   

Значит нам туда дорога, значит нам туга дорога...

С боем взяли мы Брянск, город весь прошли,        

И последней улицы название прочли,                

А название такое, право, слово боевое:            

Минская улица по городу идет -                    

Значит нам туда дорога, значит нам туга дорога...

С боем взяли город Минск, город весь прошли,      

И последней улицы название прочли,                

А название такое, право, слово боевое:            

Брестская улица по городу идет -                  

Значит нам туда дорога, значит нам туга дорога...

С боем взяли город Брест, город весь прошли,      

И последней улицы название прочли,                

А название такое, право, слово боевое:            

Люблинская улица по городу идет -                 

Значит нам туда дорога, значит нам туга дорога...

С боем взяли город Люблин, город весь прошли,     

И последней улицы название прочли,                

А название такое, право, слово боевое:            

Варшавская улица по городу идет -                 

Значит нам туда дорога, значит нам туга дорога...

С боем взяли мы Варшаву, город весь прошли,       

И последней улицы название прочли,                

А название такое, право, слово боевое:            

Берлинская улица по городу идет!                  

Значит нам туда дорога, значит нам туга дорога!   

1945

 

 

ЕХАЛ Я ИЗ БЕРЛИНА

Музыка: И. Дунаевский Слова: Л. Ошанин

Ехал я из Берлина         

По дороге прямой,         

На попутных машинах       

Ехал с фронта домой.      

Ехал мимо Варшавы,        

Ехал мимо Орла -          

Там, где русская слава    

Все тропинки прошла.      

    Эй, встречай,         

    С победой поздравляй,

    Белыми руками         

    Покрепче обнимай.     

Очень дальние дали        

Мы с друзьями прошли      

И нигде не видали         

Лучше нашей земли.        

Наше солнышко краше,      

И скажу, не тая:          

Лучше девушек наших       

Нет на свете, друзья.     

За весенние ночи,         

За родную страну          

Да за карие очи           

Я ходил на войну.         

Вы цветите пышнее,        

Золотые края,             

Ты целуй горячее,         

Дорогая моя!              

    Эй, встречай,         

    С победой поздравляй,

    Белыми руками         

    Покрепче обнимай.     

1945

 

 

 

ДОРОГИ

Слова Л. Ошанина

Музыка А. Новикова

 

Эх, дороги...

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Знать не можешь

Доли своей,

Может, крылья сложишь

Посреди степей.

 

Вьется пыль под сапогами

                                             степями,

                                                              полями.

А кругом бушует пламя

Да пули свистят.

 

Эх, дороги...

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Выстрел грянет,

Ворон кружит:

Твой дружок в бурьяне

Неживой лежит...

 

А дорога дальше мчится,

                                             пылится,

                                                             клубится,

А кругом земля дымится

Чужая земля.

 

Эх, дороги...

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Край сосновый.

Солнце встает.

У крыльца родного

Мать сыночка ждет.

 

И бескрайними путями,

степями,

полями

Всё глядят вослед за нами

Родные глаза.

Эх, дороги...

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Снег ли, ветер, --

Вспомним, друзья!..

Нам дороги эти

Позабыть нельзя.

 

1945

 

 

ДОРОЖКА ФРОНТОВАЯ

Из кинофильме "Великий перелом'

Слова Б. Ласкина и Н. Лабковского

 

Через горы, реки и долины,

Сквозь пургу, огонь и черный дым

Мы вели машины,

Объезжая мины,

По путям-дорогам фронтовым.

 

Припев:

Эх, дорожка фронтовая!

Не страшна нам бомбежка любая,

Помирать нам рановато -

Есть у нас еще дома дела.

 

Путь для нас к Берлину, между прочим,

Был, друзья, не легок и не скор.

Шли мы дни и ночи,

Было трудно очень,

Но баранку не бросал шофер.

 

Присев.

 

Может быть, отдельным штатским людям

Эта песня малость невдомек,

Мы ж не позабудем,

Где мы жить ни будем,

Фронтовых изъезженных дорог.

 

Припев.

 

1945

 

 

ГДЕ ЖЕ ВЫ ТЕПЕРЬ, ДРУЗЬЯ-ОДНОПОЛЧАНЕ?

Слова А. Фатьянова

Музыка В. Соловьева-Седого

 

Майскими короткими ночами,

Отгремев, закончились бои.

Где же вы теперь, друзья-однополчане,

Боевые спутники мои?

 

Я хожу в хороший час заката

У сосновых новеньких ворот;

Может, к нам сюда знакомого солдата

Ветерок попутный занесет.

 

Мы бы с ним припомнили, как жили,

Как теряли трудным верстам счет.

За победу мы б по полной осушили,

За друзей добавили б еще.

 

Если ты случайно неженатый, --

Ты, дружок, нисколько не тужи,

Здесь у нас в районе, песнями богатом,

Девушки уж больно хороши.

 

Мы тебе колхозом дом построим,

Чтобы видно было по всему:

Здесь живет семья российского героя,

Грудью защищавшего страну.

 

Майскими короткими ночами,

Отгремев, закончились бои.

Где же вы теперь, друзья-однополчане,

Боевые спутники мои?

 

1946

 

 

МАЙСКИЙ ВАЛЬС

Весна сорок пятого года-                  

Как ждал тебя синий Дунай.                 

Народам Европы свободу                    

Принес яркий, солнечный май.              

На улицах Вены спасенной                  

Собрался народ стар и млад,               

На старой, израненной в битвах гармони    

Вальс русский играл наш солдат.           

Припев:                                   

Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай,        

Тот цветущий и поющий яркий май.          

Вихри венцев в русском вальсе сквозь года

Помнит сердце, не забудет никогда.        

Легко, вдохновенно и смело                

Солдатский вальс этот звучал,             

И Вена кружилась и пела                   

Как будто сам Штраусс играл!              

А парень с улыбкой счастливой             

Гармонь свою к сердцу прижал              

Как будто он волжские разливы,            

Как будто Россию обнял.                   

Припев.                                   

Над Веной, седой и прекрасной             

Плыл вальс, полон грез и огня.            

Звучал он то нежно, то страстно           

И всех опьяняла весна.                    

Весна сорок-пятого года,                  

Как долго Дунай тебя ждал                 

Вальс русский на площади Вены свободной   

Солдат на гармони играл.                  

Припев:                                   

Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай,        

Тот цветущий и поющий яркий май.          

Вихри венцев в русском вальсе сквозь года

Помнит сердце, не забудет никогда.        

 

КОМСОМОЛЬЦЫ

Музыка: А. Островский Слова: Л. Ошанин

Солнцу и ветру навстречу,           

На битву и доблестный труд,         

Расправив упрямые плечи,            

Вперед комсомольцы идут!            

Припев:                             

Комсомольцы - беспокойные сердца,  

Комсомольцы - все доводят до конца.

Друзья, вперед,                     

Нас жизнь зовет.                    

Наша Родина кругом цветет.         

Те, кто тревог не боится,           

Кто сердцем дорогу нашел,           

Кто смело к победе стремится, -    

Такие идут в комсомол.              

Верим всегда мы в удачу,            

В мечты нашей светлой полет.        

Недаром большие задачи              

Нам партия наша дает.               

Припев:                             

Комсомольцы - беспокойные сердца,   

Комсомольцы - все доводят до конца.

Друзья, вперед,                     

Нас жизнь зовет.                    

Наша Родина кругом цветет.          

1948

КО ДНЮ РОЖДЕНИЯ СТАЛИНА

 

Прими Великий Сталин, наш Отец           

Любовь отчизне преданных сердец,         

Прими поклон народа твоего               

В счастливый день рожденья своего!       

Припев:

Все мы поем хвалу твоим делам,           

Живи наш Вождь, живи на радость нам!     

Ты ясным светом озарил наш век,          

Ты всем нам самый близкий человек,       

С тобой мы славный, трудный путь прошли, 

Борясь за честь родной своей земли.      

Припев.

Ты нас дорогой ленинской ведешь,         

Ты всех нас к новым подвигам зовешь,     

С тобой вошли мы в солнечную жизнь,      

Борясь за мир и строя коммунизм!         

Припев:

Все мы поем хвалу твоим делам,           

Живи наш Вождь, живи на радость нам!     

1949

 

 

 

МАРШ СОВЕТСКИХ ТАНКИСТОВ

Музыка: Бр. Покрасс Слова: Б.Ласкин

Броня крепка, и танки наши быстры,    

И наши люди мужества полны:           

В строю стоят советские танкисты -    

Своей великой Родины сыны.            

Припев:

Гремя огнем, сверкая блеском стали    

Пойдут машины в яростный поход,       

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин 

И Ворошилов в бой нас поведет!        

Заводов труд и труд колхозных пашен   

Мы защититм, страну свою храня,       

Ударной силой орудийных башен         

И быстротой, и натиском огня.         

Припев.

Пусть помнит враг, укрывшийся в засаде

Мы на чеку, мы за врагом следим.      

Чужой земли мы не хотим ни пяди,      

Но и своей вершка не отдадим.         

Припев.

А если к нам полезет враг матерый,    

Он будет бит повсюду и везде!         

Тогда нажмут водители стартеры        

И по лесам, по сопкам, по воде....    

Припев: 

Гремя огнем, сверкая блеском стали    

Пойдут машины в яростный поход,       

Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин 

И Ворошилов в бой нас поведет!        

 

---

МАРШ СТАЛИНСКОЙ АВИАЦИИ (АВИАМАРШ)

Музыка: Ю.Хайта Слова: П.Герман

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, 

Преодолеть пространство и простор,      

Нам разум дал стальные руки-крылья,     

А вместо сердца - пламенный мотор.      

Припев:

Все выше, и выше, и выше                

Стремим мы полет наших птиц,            

И в каждом пропеллере дышит             

Спокойствие наших границ.               

Бросая ввысь свой аппарат послушный     

Или творя невиданный полет,             

Мы сознаем, как крепнет флот воздушный, 

Наш первый в мире пролетарский флот!    

Припев.

Наш острый взгляд пронзает каждый атом, 

Наш каждый нерв решимостью одет;        

И, верьте нам, на каждый ультиматум     

Воздушный флот сумеет дать ответ.       

Припев.

Орленок

Музыка: В. Белый Слова: А. Шведов

Орленок, орленок,                      

взлети выше солнца                     

И степи с высот огляди.                

Навеки умолкли веселые хлопцы,         

В живых я остался один.                

Орленок, орленок,                      

Блесни опереньем,                      

Собою затми белый свет                 

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

В шестанадцать мальчишеских лет.       

Орленок, орленок,                      

Гремучей гранатой                      

От сопки врага отмело,                 

Меня называли орленком в отряде,       

Враги называют орлом.                  

Орленок, орленок,                      

Мой верный товарищ,                    

Ты видишь, что я уцелел,               

Лети на станицу, родимой расскажешь,   

Как сына вели на расстрел.             

Орленок, орленок,                      

Товарищ крылатый,                      

Ковыльные степи в огне,                

На помощь спешат комсомольцы - орлята 

И жизнь возвратится страна.            

Орленок, орленок,                      

Идут эшелоны,                          

Победа борьбой решена,                 

У власти орлиной орлят миллионы,       

И нами гордится Страна!                

 

ПАРТИЗАН ЖЕЛЕЗНЯК

Слова М. Голодного

Музыка М. Блантера

В степи под Херсоном -

Высокие травы,

В степи под Херсоном - курган.

Лежит под курганом,

Заросшим бурьяном,

Матрос Железняк - партизан.

 

Он шел на Одессу,

А вышел к Херсону;

В засаду попался отряд.

Налево - застава,

Махновцы - направо,

И десять осталось гранат.

"Ребята, - сказал,

Обращаясь к отряду,

Матрос-партизан Железняк, —

Херсон перед нами,

Пробьемся штыками,

И десять гранат - не пустяк!"

 

Сказали ребята:

"Пробьемся штыками,

И десять гранат - не пустяк!"

Штыком и гранатой

Пробились ребята...

Остался в степи Железняк.

 

Веселые песни

Поет Украина,

Счастливая юность цветет.

Подсолнух высокий,

И в небе далекий

Над степью кружит самолет.

 

В степи под Херсоном —

Высокие травы,

В степи под Херсоном - курган.

Лежит под курганом,

Заросшим бурьяном,

Матрос Железняк - партизан.

 

В ЗЕМЛЯНКЕ

Слова А. Суркова

Музыка К. Листова

 

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

 

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

 

Ты сейчас далеко, далеко,

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти - четыре шага.

 

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви.

 

 

В ЛЕСУ ПРИФРОНТОВОМ

Слова М. Исаковского

Музыка М. Блантера

 

С берез - неслышен, невесом --

Слетает желтый лист.

Старинный вальс "Осенний сон"

Играет гармонист.

Вздыхают, жалуясь, басы,

И, словно в забытьи,

Сидят и слушают бойцы --

Товарищи мои.

 

Под этот вальс весенним днем

Ходили мы на круг,

Под этот вальс в краю родном

Любили мы подруг;

Под этот вальс ловили мы

Очей любимых свет,

Под этот вальс грустили мы,

Когда подруги нет.

 

И вот он снова прозвучал

В лесу прифронтовом,

И каждый слушал и молчал

О чем-то дорогом;

И каждый думал о своей,

Припомнив ту весну.

И каждый знал - дорога к ней

Ведет через войну...

 

Пусть свет и радость прежних встреч

Нам светят в трудный час.

А коль придется в землю лечь,

Так это ж только раз!

Но пусть и смерть в огне, в дыму

Бойца не устрашит,

И что положено кому --

Пусть каждый совершит.

 

Так что ж, друзья, коль наш черед,

Да будет сталь крепка!

Пусть наше сердце не замрет,

Не задрожит рука;

Настал черед, пришла пора,

Идем, друзья, идем! --

За все, чем жили мы вчера,

За все, что завтра ждем,

 

С берез - неслышен, невесом --

Слетает желтый лист.

Старинный вальс "Осенний сон"

Играет гармонист.

Вздыхают, жалуясь, басы,

И, словно в забытьи,

Сидят и слушают бойцы --

Товарищи мои.

 

 

ОГОНЕК

Слова М. Исаковского

Музыка народная

На позиции девушка

Провожала бойца,

Темной ночью простилася

На ступеньках крыльца.

И пока за туманами

Видеть мог паренек,

На окошке на девичьем

Все горел огонек.

 

Парня встретила славная

Фронтовая семья.

Всюду были товарищи,

Всюду были друзья,

Но знакомую улицу

Позабыть он не мог:

"Где ж ты, девушка милая,

Где ж ты, мой огонек?"

 

И подруга далекая

Парню весточку шлет,

Что любовь ее девичья

Никогда не умрет.

Все, что было загадано,

В свой исполнится срок, --

Не погаснет без времени

Золотой огонек.

 

И просторно и радостно

На душе у бойца

От такого хорошего,

От ее письмеца.

И врага ненавистного

Крепче бьет паренек

За Советскую Родину,

За родной огонек.

 

 

НА СОЛНЕЧНОЙ ПОЛЯНОЧКЕ...

Слова А. Фатьянова

Музыка В. Соловьева-Седого

 

На солнечной поляночке,

Дугою выгнув бровь,

Парнишка на тальяночке

Играет про любовь.

Про то, как ночи жаркие

С подружкой проводил,

Какие полушалки ей

Красивые дарил.

 

Припев:

Играй, играй, рассказывай,

Тальяночка, сама

О том, как черноглазая

Свела с ума.

 

Когда на битву грозную

Парнишка уходил,

Он ночью темной, звездною

Ей сердце предложил.

В ответ дивчина гордая

(Шутила, видно, с ним):

"Когда вернешься с орденом,

Тогда поговорим".

 

Припев.

 

Боец средь дыма-пороха

С тальяночкой дружил,

И в лютой битве с ворогом

Медаль он заслужил.

Пришло письмо летучее

В заснеженную даль --

Что ждет, что в крайнем случае

Согласна на медаль.

 

Припев:

Играй, играй, рассказывай,

Тальяночка, сама

О том, как черноглазая

Свела с ума.

 

1942

 

 

ЛЮБИМЫЙ ГОРОД

Слова Е. Долматовского

Музыка Н. Богословского

 

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят.

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

 

Пройдет товарищ все фронты и войны,

Не зная сна, не зная тишины.

Любимый город может спать спокойно,

И видеть сны. и зеленеть среди весны.

 

Когда ж домой товарищ мои вернется,

За ним родные ветры прилетят,

Любимый город другу улыбнется:

Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд.

 

 

 

В ЗЕМЛЯНКЕ

Слова А. Суркова

 

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

 

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

 

Ты сейчас далеко, далеко,

Между нами снега и снега...

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти — четыре шага.

 

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От моей негасимой любви

 

 

 

ВРАГИ СОЖГЛИ РОДНУЮ ХАТУ

Слова М. Исаковского

 

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда ж теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

 

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой заросший бугорок.

 

Стоит солдат -- и словно комья

Застряли в горле у него.

Сказал солдат. "Встречай, Прасковья,

Героя -- мужа своего.

 

Готовь для гостя угощенье,

Накрой в избе широкий стол.

Свой день, свой праздник возвращенья

К тебе я праздновать пришел..."

 

Никто солдату не ответил,

Никто его не повстречал,

И только теплый летний ветер

Траву могильную качал.

 

Вздохнул солдат, ремень поправил,

Раскрыл мешок походный свой,

Бутылку горькую поставил

На серый камень гробовой:

 

"Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой:

Хотел я выпить за здоровье,

А должен пить за упокой.

 

Сойдутся вновь друзья, подружки,

Но не сойтись вовеки нам..."

И пил солдат из медной кружки

Вино с печалью пополам.

 

Он пил -- солдат, слуга народа,

И с болью в сердце говорил:

"Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил..."

 

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.