22.06.2019

 

ВЕЛИКОЙ РОДИНЫ СЫНЫ

ФРОНТОВЫЕ ОЧЕРКИ И РАССКАЗЫ

1941 – 1945

 

ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»

1958

Составители сборника: С.А.Борзенко, Я.И.Макаренко.

Редактор: Н.Н.Денисов

Ордена Ленина типографии газеты «Правда» имени И.В.Сталина,

Москва, ул. «Правды», 24

Скачать книгу в формате Word: https://yadi.sk/d/c40NaMEE3WQNcg

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

В этой книге собраны очерки и рассказы, повествующие о беспример­ной храбрости, отваге и геройстве советских воинов, блистательно прояв­ленных ими на фронтах Великой Отечественной войны. Большая часть этих произведений, дышащих неподдельной искренностью и огромной лю­бовью к советскому человеку, печаталась на страницах «Правды» в течение 1941-1945 годов. Несмотря на значительный отрезок времени, который от­деляет нас от военных лет, эти произведения, написанные подчас второ­пях, на коротком привале, на марше, либо в землянке, нередко в тылу вра­га, продолжают жить и волновать, ибо они доносят до наших дней бес­примерный героизм миллионов советских людей, передают величие духа и несгибаемую волю нашего народа, поднявшегося под руководством вели­кой Коммунистической партии на защиту социалистической Родины.

Минуют годы, десятилетия, века, а героические подвиги советских вои­нов, совершенные в годы Великой Отечественной войны, не померкнут никогда. Они будут вечно сверкать вершинами недосягаемой боевой славы. Бесстрашие, мужество и стойкость, с которыми советский народ защищал честь, свободу и независимость своей любимой Отчизны, боролся против нашествия гитлеровцев, будут вдохновлять многие поколения.

Великая Отечественная война была тяжелейшим испытанием для Со­ветского Союза. Фашистская Германия готовилась к захватнической войне против СССР с первых дней прихода гитлеровцев к власти. К моменту нападения на СССР гитлеровская Германия оккупировала почти всю Ев­ропу. В войне против Страны Советов она использовала производительные силы всех порабощенных стран, а также армии своих сателлитов. Вос­пользовавшись неблагоприятно сложившимися для нашей страны в начале войны условиями, разбойничья немецко-фашистская армия захватила Ук­раину, Белоруссию, Прибалтику, Донбасс, подошла к Москве и Ленингра­ду. Смертельная опасность нависла в те дни над нашей Родиной.

Советская Армия, созданная под руководством В. И. Ленина, не пала духом. Временные неудачи не ослабили ее рядов, не поколебали веры в победу. Вдохновляемая Коммунистической партией, опираясь на единодушную и всенародную поддержку, она разгромила немецко-фашистские полчища под Москвой, а затем под Сталинградом и Курском. С каждым днем росло боевое мастерство советских солдат и матросов, сержантов и старшин, офицеров, генералов, адмиралов; улучшалось оснащение частей армии, авиации первоклассным боевым оружием.

Добившись перелома в ходе войны в свою пользу, наши Вооруженные Силы развернули сокрушительные наступательные операции на всем ги­гантском фронте от Баренцева до Черного моря. В великих битвах за пра­вое дело Советская Армия и Военно-Морской Флот нанесли немецко-фа­шистской армии такое поражение, какого не знал германский империализм за всю историю своих разбойничьих захватов чужих земель.

Разгромив наголову гитлеровскую армию на ее собственной территории и водрузив знамя Победы над Берлином, Советские Вооруженные Си­лы повернули свое победоносное оружие против империалистической Япо­нии. За короткий срок советские воины разбили оплот японского империа­лизма на суше — Квантунскую армию.

Советская Армия явилась главной силой, которая поставила на колени, принудила к безоговорочной капитуляции германский фашизм и япон­ский милитаризм. Советский народ в первые же дни Великой Отечествен­ной войны заявил, что он считает своей целью не только ликвидировать опасность, нависшую над нашей Родиной, но и помочь всем народам Европы избавиться от ига германского фашизма. Советские Вооруженные Силы с честью выполнили свою освободительную миссию. В результате всемирно-исторической победы Советского Союза над гитлеровской Германией и империалистической Японией, а также народно-демократических революций возник в Европе и Азии целый ряд социали­стических стран — Китайская Народная Республика, Польша, Чехословакия, Болгария, Румыния, Венгрия, Германская Демократическая Респуб­лика, Албания, Югославия, Корейская Народно-Демократическая Республика и Демократическая Республика Вьетнам.

Победа советского народа в Великой Отечественной войне со всей очевидностью показала всему миру превосходство советского обществен­ного и государственного строя над капиталистическим строем, превосход­ство советской идеологии дружбы народов над расовой идеологией фа­шизма Вдохновителем и организатором исторических побед Советской Армии явилась испытанная и закаленная в боях Коммунистическая партия. В го­ды войны на фронтах находились десятки тысяч руководящих партийных работников, миллионы коммунистов. К концу войны в рядах Вооружен­ных Сил находилось 60 процентов всего, состава Коммунистической партии Советского Союза.

Очерки и рассказы, составляющие настоящий сборник, живо и ярко отображают основные этапы титанической борьбы Советских Вооруженных Сил против гитлеровской Германии, за торжество мира на земле. Созда­вались эти очерки и рассказы писателями и журналистами с горячими сердцами, людьми, которые с первых дней войны «приравняли перо к штыку». Более трех десятков своих специальных корреспондентов имела «Правда» на фронтах в годы войны. Они постоянно находились рядом с воинами, деля вместе с ними горести и радости боевой жизни.

В первые же дни войны в актив «Правды» влилась большая груп­па писателей. На страницах «Правды» печатались Алексей Толстой, Ми­хаил Шолохов, Александр Фадеев, Леонид Леонов, Константин Федин, Фе­дор Гладков, Александр Серафимович, Всеволод Вишневский, Леонид Со­болев, Федор Панферов, Ванда Василевская, Александр Корнейчук, Петр Павленко, Николай Тихонов, Борис Горбатов, Константин Симонов, Вла­димир Ставский, Михаил Исаковский, Демьян Бедный, Джамбул Джабаев, Алексей Сурков, Александр Твардовский и многие другие. В «Правде» были опубликованы впервые такие известные произведения советской, ли­тературы, как «Наука ненависти» и «Они сражались за Родину» М. Шоло­хова, «Русские люди» К. Симонова, «Фронт» А. Корнейчука, «Непокорен­ные» Б. Горбатова и другие.

Успешно работали на фронтах в качестве военных корреспондентов «Правды» писатели Вадим Кожевников, Борис Полевой, Леонид Первомайский, Михаил Брагин, Василий Величко, Павел Кузнецов, Сергей Бор-зенко, пришедшие в «Правду» несколько позже из фронтовой либо граж­данской печати.

Во всю силу развернули свой талант и журналисты «Правды». Петр Лидов, воплощение спокойствия и хладнокровия, стал военным коррес­пондентом буквально с первых же часов войны. Он открыл миру «Таню» — незабвенную Зою Космодемьянскую, в которой воплотились лучшие чер­ты советского человека. Дмитрий Акульшин и Василий Куприн не имели до войны, по существу, никакого отношения к военному делу. Первый из иих — знаток горняцкого дела — освещал на страницах «Правды» труд и жизнь шахтеров Донбасса, второй, влюбленный в металлургию, представ­лял «Правду» в Днепропетровске. Война соединила и сроднила их на всю жизнь. Находясь на различных фронтах войны, они запечатлели в своих очерках многие незабываемые страницы борьбы нашего народа против фашистских   поработителей.

На полях сражений Великой Отечественной войны, в боевом солдат­ском строю честно выполняли свой долг перед Родиной журналисты Лёв Толкунов, Яков Макаренко, Михаил Сиволобов, Петр Синцов, Иван Золин, Иван Кирюшкин, Лазарь Огнев (Бронтман), Сергей Бессудное, Ульян Жуковин, Мартын Мержанов, Аркадий Ростков, Иван Ерохин, Григорий Гри­нев и другие. Суровые и напряженные годы провели они там, где кипели бои, где шел смертельный поединок с врагом. В ходе войны мужало и ста­новилось все более острым их перо, закалялись сердца.

Всегда рядом с   солдатами   находились   боевые   фотокорреспонденты «Правды». Соревнуясь со своими собратьями по перу, они старались с по­мощью фотообъектива ярче, глубже и полнее отобразить героизм и непре­взойденное боевое мастерство советских воинов, их величайший гуманизм. |В горячих сражениях   мужественно   выполняли   свой    долг    выдающиеся |мастера советской   фотографии Михаил   Калашников и Сергей Струнни­ков, боевые фотокорреспонденты Сергей Коршунов, Александр   Устинов, Яков Рюмкин, Николай Фиников, Семен Короткое и другие.

Успехи военных   корреспондентов-правдистов   постоянно   обеспечивал боевой штаб советской печати—редакция «правды», в Москве дни и но­чи, а в первый год войны под бомбежками неустанно работала редколле­гия «Правды», возглавляемая П. Н. Поспеловым. Руководству воен­ными корреспондентами много сил отдавали Е. М. Ярославский, Л. Ф. Иль­ичев, А. М. Сиротин. Большую повседневную работу вел военный отдел «Правды», во главе которого стоял сначала полковник И. Г. Лазарев, а затем генерал-майор М. Г. Галактионов.

Находясь на огневых рубежах, фронтовые корреспонденты «Правды» являлись не только свидетелями массового героизма и непревзойденного мужества советских воинов, но и сами были солдатами, откладывая в сто­рону, когда нужно было, перо и фотоаппарат и берясь за автомат и гра­нату. Иван Федорович Кирюшкин, старый чапаевец, ходил в Подмосковье в качестве военного комиссара во главе партизанского отряда по тылам врага. Иван Золин участвовал в танковой атаке, заменив в бою раненого башенного стрелка. Михаил Сиволобов не раз летал через линию фронта в Брянские леса к партизанам. Непосредственно из белорусского парти­занского отряда пришел в «Правду» Александр Земцов. Сергей Борзенко принимал участие в десанте в Крыму и первым из журналистов удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Все военные корреспонденты «Правды» за образцовое выполнение своего долга перед Родиной награж­дены орденами и медалями.

При выполнении боевых заданий многие военные корреспонденты «Правды» пали смертью храбрых. Первым смерть вырвала из рядов фронтовиков-правдистов Григория Гринева. Он погиб в 1941 году в боях за Киев. В одном из боев на Калининском фронте вражеская пуля сразила Владимира Ставского. Погибли на боевом посту Петр Лидов и Сергей Струнников. В битве за Севастополь пал Михаил Калашников. Под Ново­российском, на Черном море, погиб Иван Ерохин. Скромные и мужествен­ные бойцы, они отдали свои жизни во имя великой победы, советского на­рода, свободы и независимости Родины.

Путь немеркнущей славы прошла от Москвы до Берлина и дальше — до Эльбы героическая Советская Армия. Рожденная гением Ленина, под руководством Коммунистической партии, она росла, мужала и крепла. Очерки и рассказы сборника правдиво воссоздают картину борьбы совет­ского народа против фашистских поработителей. Они без прикрас, ярко рассказывают о богатырских подвигах советских воинов, об их безза­ветной преданности своей социалистической Родине и Коммунистической партии.

Полковник П. ЯХЛАКОВ

 

А.ТОЛСТОЙ

ЧТО МЫ ЗАЩИЩАЕМ

Программа национал-социалистов — наци (фашисты) — не исчерпана в книжке Гитлера. В ней только то, в чем можно было признаться. Дальнейшее развитие их программы таит в себе такие горячечные, садистические, кровавые цели, в ко­торых признаться было бы невыгодно. Но поведение наци в оккупированных странах приоткрывает эту «тайну», намеки слишком очевидны: рабство, голод и одичание ждет всех, кто вовремя не скажет твердо: «Лучше смерть, чем победа наци».

Наци истерично самоуверенны. Завоевав Польшу и Фран­цию в основном путем подкупа и диверсионного разложения военной мощи противника, завоевав другие, более мелкие стра­ны, с честью павшие перед неизмеримо более сильным врагом, наци торопливо начали осуществлять дальнейшее развитие сво­ей программы. Так, в Польше, в концлагерях, где заключены польские рабочие, польская интеллигенция, смертность еще весной этого года дошла до семидесяти процентов. Теперь она поголовная. Население Польши истребляется. В Норвегии на-Ди отобрали несколько тысяч граждан, посадили их на баржи и «без руля и ветрил» пустили в океан. Во Франции во время наступления наци с особенно садистическим вкусом бомбили незащищенные городки, полные беженцев, «прочесывали» их с бреющего полета, давили танками все, что можно раздавить;

потом приходила пехота, наци вытаскивали из укрытий полу­живых детей, раздавали им шоколад и фотографировались с ними, чтобы распространять, где нужно, эти документы о своей «гуманности»... В Сербии они уже не раздавали шоколада и не фотографировались с детьми.

Можно привести очень много подобных фактов.

Все эти поступки вытекают из общей нацистской программы, а именно: завоевываются Европа, Азия, обе Америки, все ма­терики и острова. Истребляются все непокорные, не желающие мириться с потерей независимости. Все народы становятся в правовом и материальном отношении говорящими животными и работают на тех условиях, которые им будут диктоваться. Если наци найдут в какой-либо стране количество населения избыточным, они его уменьшат, истребив в концлагерях или другим, менее громоздким способом. Затем, устроив все это, подобно господу богу, в шесть дней, в день седьмой наци, как белокурая, длинноголовая раса-прима, начинают красиво жить: вволю есть сосиски, ударяться пивными кружками и орать застольные песни о своем сверхчеловеческом происхож­дении...

Все это не из фантастического романа,— именно так реаль­но намерены развивать свою программу в имперской новой канцелярии, в Берлине. Ради этого льются реки крови и слез, пылают города, взрываются и тонут тысячи кораблей, и десят­ки миллионов мирного населения умирают с голоду.

Разбить армии Третьей империи, с лица земли смести всех наци с их варварски-кровавыми замыслами, дать нашей Ро­дине мир, покой, вечную свободу, изобилие, всю возможность дальнейшего развития по пути высшей человеческой свободы— такая высокая и благородная задача должна быть выпол­нена нами, русскими, и всеми братскими народами нашего Союза.

Фашисты рассчитывали ворваться к нам с танками и бом­бардировщиками, как в Польшу, во Францию и другие госу­дарства, где победа была заранее обеспечена их предваритель­ной подрывной работой. На границах СССР они ударились о стальную стену, и широко брызнула кровь их. Гитлеровские армии, гонимые в бой каленым железом террора и безумия, встретились с могучей силой умного, храброго, свободолюбиво­го народа, который много раз за свою тысячелетнюю историю мечом и штыком изгонял с просторов родной земли наезжав­ших на нее хазар, половцев и печенегов, татарские орды и тев­тонских рыцарей, поляков, шведов, французов Наполеона и немцев Вильгельма... «Все промелькнули перед нами...»

Наш народ прежде поднимался на борьбу, хорошо понимая, что и спасибо ему за это не скажут ни царь, ни псарь, ни бо­ярин. Но горяча была его любовь к своей земле, к неласковой Родине своей, неугасаемо в уме его горела вера в то, что настанет день справедливости, скинет он с горба всех захребет­ников, и земля русская будет его землей, и распашет он ее под золотую ниву от океана до океана.

В Отечественной войне девятьсот восемнадцатого — два­дцатого годов белые армии сдавили со всех сторон нашу стра­ну, и она, разоренная, голодная, вымирающая от сыпного ти­фа, через два года кровавой и, казалось бы, неравной борьбы разорвала окружение, изгнала и уничтожила врагов и начала строительство новой жизни.

Народ черпал силу в труде, озаренном великой идеей, в го­рячей вере в счастье, в любви к Родине своей, где сладок дым и сладок хлеб.

Так на какую же пощаду с нашей стороны теперь рассчи­тывают наци, гоня немецкий народ на наши стальные крепо­сти, ураганом несущиеся в бой, на ревущие чудовищными жер­лами пояса наших укреплений, на неисчислимые боевые самолеты, на штыки Красной Армии?

Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля

До стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?

В русском человеке есть черта: в трудные минуты жизни, в тяжелые годины легко отрешаться от всего привычного, чем жил изо дня в день. Был человек так себе, потребовали от него быть героем — герой... А как же может быть иначе? В старые времена рекрутского набора забритый мальчишечка гулял три дня: и плясал, и, подперев ладонью щеку, пел жалобные песни, прощался с отцом, матерью,— и вот уже другим человеком, су­ровым, бесстрашным, оберегая честь отечества своего, шел че­рез альпийские ледники за конем Суворова; уперев штык, от­ражал под Москвой атаки кирасиров Мюрата; в чистой тель­ной рубахе стоял — ружье к ноге — под губительными пулями Плевны, ожидая приказа идти на неприступные высоты.

Три парня сошлись из разных деревень на службу в Крас­ную Армию. Хороши ли они были до этого, плохи ли — неиз­вестно. Зачислили их в танковые войска и послали в бой. Их танк ворвался далеко впереди во вражескую пехоту, был под­бит и расстрелял все снаряды. Когда враги подползли, к нему, чтобы живым захватить танкистов, три парня вышли из танка, У каждого оставался последний патрон, подняли оружие к вискам — и не сдались в плен. Слава им, гордым бойцам, бе­регущим честь Родины и армии!

Летчик-истребитель рассказывал мне: «Как рой пчел,— так вертелись вокруг меня самолеты противника. Шея заболела крутить головой. Азарт такой, что кричу во все горло. Сбил троих, ищу прицепиться к четвертому. Сверху то небо, то земля, солнце то справа, то слева: кувыркаюсь, пикирую, лезу вверх, беру на прицел одного, а из-под меня выносится истре­битель, повис на тысячную секунду перед моим носом,— вижу лицо человека, сильное, бородатое, в глазах ненавистьи моль­ба о пощаде... Он кувырнулся и задымил. Вдруг у меня нога не действует, будто отсидел,— значит, ранена. Потом в плечо стукнуло. И пулеметная лента вся, стрелять нечем. Начинаю уходить — повисла левая рука. А до аэродрома далеко. Толь­ко бы, думаю, в глазах не начало темнеть от потери крови! Все-таки задернуло мне глаза пленкой, но я уже садился на аэрод­ром, без шасси, на пузо».

Вот уж больше полвека я вижу мою Родину и ее борьбу за свободу, в ее удивительных изменениях. Я помню мертвую ти­шину Александра Третьего, бедную деревню с ометами, соло­менными крышами и ветлами на берегу степной речонки. Вглядываюсь в прошлое, и в памяти встают умные, чистые, не­торопливые люди, берегущие свое достоинство. Вот отец моего товарища по детским играм — Александр Сизов, красавец с курчавой русской бородкой, силач. Когда в праздник в деревне на сугробах начинался бой — конец шел на конец,— Сизов ве­селыми глазами поглядывал в окошечко, выходил и стоял в воротах, а когда уж очень просили его подсобить, натягивал го­лицы и шутя валил всю стену; в тощем нагольном полушубке, обмотав шею шарфом, он сто верст шатал в метель за возом пшеницы, везя в город весь свой скудный годовой доход. Сего­дня внук его, наверно, кидается, как злой сокол, на гитлеров­ские бомбардировщики.

Я помню, в избе с теплой печью, где у ткацкого станка си­дит молодая, в углу на соломе спит теленок, огороженный дос­кой, мы, дети, собравшись за столом на лавках, слушаем высо­кого, похожего на коня старика с вытекшим глазом: он расска­зывает нам волшебные сказки. Он побирается, ходит по дерев­ням и ночует, где пустят. Молодая за станком говорит ему ти­хо: «Что ты все страшное да страшное, расскажи веселую...». «Не знаю веселую, дорогая моя, не слыхал, не видал...—И од­ним страшным глазом он глядит на нас: — Вот они разве уви­дят, услышат веселое-то...»

Я помню четырнадцатый год, когда миллионы людей полу­чили оружие в свои руки. Сибирские корпуса прямо из ва­гонов кидались в штыковой бой, и не было в ту войну ничего страшнее русских штыковых атак.

Прошло двадцать пять лет. От океана до океана зашумели золотом колхозные нивы, зацвели сады, и запушился хлопок там, где еще недавно лишь веял мертвый песок. Задымили де­сятки тысяч фабрик и заводов. Тот же, быть может, внук Але­ксандра Сизова, такой же богатырь, пошел под землей воро­чать, как титан, один сотни тонн угля за смену. Тысячетонные молоты, сотрясая землю, начали ковать оружие Красной Армии — армии освобожденного народа, армии свободы, армии-защитницы на земле мира, высшей культуры, расцвета и сча­стья.

Это моя Родина, моя родная земля, мое Отечество,— и в жизни нет горячее, глубже и священнее чувства, чем любовь к тебе...

 

В. ВАСИЛЕВСКАЯ

В ХАТЕ

— Бабка! Бабка!

Анисья подняла полуслепые глаза. Из-за плетня ее звала Наталка.

— Чего?

— Можно зайти к вам на минутку?

— Нешто нет? Заходи, коли надо! — ворчливо сказала Анисья.

Ох, как грело солнце! Казалось, наконец-то прогреются за­стывшие, изболевшиеся кости. Доброе, милостивое июльское солнце. Только бы дождя не было. Дождь — это хуже всего. В дождь ломит, стреляет в костях, пухнут суставы, трудно шаг ступить. Другое дело, когда светит солнце, да еще так, как сейчас. Ласковое, июльское, золотым потоком льющееся на землю!

— Бабка!

— Чего тебе?

— Вы слышите, что я говорю?

— Чего ж тут не слышать... Слышу,— равнодушно сказала Анисья.— «Вечно какие-то дела... Оставили бы старуху в по­кое. Ей уж ничего не нужно от жизни, только бы немного по­коя, только бы как-нибудь дождаться смерти».

— Бабка ,— настаивала Наталка,—посмотрите на меня. Старуха неохотно подняла тяжелые веки. Туманные словно подернутые пленкой глаза глянули на девушку.

— Бабка, фашисты идут.

Анисья пожала плечами. Она слышала это уже несколько Дней. Они идут. Ну и что же? Небось, дадут спокойно поме­реть такой старой рухляди, как она. Идут так идут. Немцы — это слово было таким далеким и, собственно ничего не озна­чало. Важнее то, что вот греет солнце и расплывается мягкое тепло по ноющим костям. Немцы - о них пусть молодые дума­ют. Ей-то, старухе, что...

— Бабка, мы уходим в лес.

— А идите,— пробормотала Анисья,—мне-то что?.. Я в лес не пойду.

Наталка нетерпеливо схватила ее за руку.

— А ты не хватай... Больно... Смотри, какая...

— Бабка, бабка, послушайте минутку!

— Я слушаю...

— Вы меня слышите?

— Слышу.

— Бабка, мы все уходим в лес, и отец, и я, и все, все!

— Ну и идите... Так и надо. Раз немцы... то в лес, а я тут погреюсь на солнышке...

— Бабка, у нас в саду два красноармейца.

— Кто?

— Два красноармейца, понимаете?

—   Понимаю... мне что?..

Девушка с отчаянием тряхнула ее за плечо.

—   Бабка, не спите! Не спите!

—   Я не сплю... Так, чуточку дремлется...

— Бабка, слушайте, у нас в саду, в том шалаше, за сливами, два красноармейца!

— Ну так что? Понравился тебе который, что ли?
Наталка вздохнула. Она присела   на   корточки и, глядя в

бледные, подернутые бельмом глаза, громко, выразительно го­ворила:

—   Бабка, у нас два красноармейца. Раненые. Их нельзя взять с собой. Они лежат, их нельзя шевелить. Понимаете?

—   Понимаю... На солнышко бы их...

—   Бабка, они тяжелораненые, понимаете? Мы все уходим в лес. А фашисты вот-вот подойдут... Бабка, им надо воды по­дать, походить за ними, понимаете?

—   Чего ж тут не понять?

—   А сможете вы?

—   Почему не смочь? Если солнышко, косточки не болят, смогу...

—   Знаете, где у нас шалаш?

—   Знаю, как не знать...

—   Так зайдете к ним?

—   Зайду, зайду...

—   Да только так, чтоб фашисты не заметили...

—   Не заметят, нет... Чего им за старой бабой ходить? А я помаленьку за сливы, за сливы...

—   Не забудете, бабка?

—   Зачем забывать... Двое, говоришь. Воды им на­до, постель поправить или еще что... Поесть отнести. А то как же?..

Девушка обрадовалась.

— Да, да бабушка. Пока-то они и не едят, бедняги. Но дня через два, может, и получшает...

— Уж я присмотрю... Хлеба снесу или еще чего... Я уж присмотрю.

— Когда пойдете?

— Я и сейчас пойду и потом... Ты уж там будь спокойна, будь спокойна.

—   Не забудете?
Старуха возмутилась:

—   Ты что? Раз бабка Анисья сказала, значит, сделает. А ты что думаешь? Что бабка Анисья уж такая рухлядь, что никуда? Нет... Пока солнышко, так и я еще кое-чего могу...

Наталка погладила морщинистую, дрожащую руку.

—   Ну, так будьте здоровы, бабка. Я так думаю, что скоро мы обратно в деревню... а теперь пока что надо спрятаться. Мы их из лесу клевать будем.

—   Это    правильно,— бормотала    старуха.— Из лесу... Не бойся, придешь, все будет как надо... Уж я о твоих парнях не забуду...

От плетня раздался зов:

—   Ната-алка! Где это ты? Наталка!

—   Иду, отец, иду!

И замелькали босые ноги. Анисья покачала головой.

—   Вот коза!.. Ну, старая, поглядим, где там эти двое...
Она тяжело приподнялась. Трудней всего было встать. Но

раз выпрямившись, больные ноги шли уже сами. Опираясь на палку, она медленно брела по саду. Полуослепшие глаза вы­сматривали в солнечном блеске знакомые тропинки. Она зна­ла их наизусть. Здесь, на этом клочке земли, она прожила — сколько же это лет? Девяносто? Девяносто один?..

— Нет, не вспомнишь, годы перепутались, столько их на­бралось.

Она обошла кругом, вошла в соседский сад, Сливы росли в углу за грядами подсолнуха, за коноплей, за чащей малино­вых кустов. Шалаш маленький, крытый соломой, забросанный ветками. Она нащупала вход.

— И не найдешь... Так спрятали, что и не найдешь...

На соломе лежало двое раненых. Старуха присела на кор­точки и рассматривала их.

— Ишь, сопляки еще...

Один из раненых очнулся от лихорадочного забытья, поднял перевязанную голову.

— Кто здесь?

— Тише, тише... Бабка Анисья пришла... Ты лежи, лежи спокойно...

— Воды...

— Воды?.. Принесу и воды, голубок, а как же, всего при­несу...

Она сама не знала, откуда взялись силы. Нудная боль в ногах прекратилась. Анисья не помнила о ней. Она начерпала воды из колодца, налила в кувшин и снова отправилась в сад, под сливы.

— Пей, пей, голубок... Вода хорошая, холодная, из нашего
колодца. Ты пей... Это само здоровье, такая вода.

Другой раненый метался в жару. Она намочила тряпку и положила ему на пылающий лоб.

— Вот и пригодилась старуха... А Наталка все на меня да на меня... Понимаете да понимаете... Чего тут не понять? Боль­ному воды надо, известное дело... А ты, голубок, лежи спокой­но... Вот полежишь денек-другой, и легче будет.

Она поставила кувшин около раненых и засеменила к себе. Тут она снова уселась на пороге и сразу задремала, утомлен­ная хлопотами. Сквозь сон она чувствовала, как жужжат сон­ные, ленивые мухи, как греет солнце, как оно сладостным теп­лом разливается по телу. Ее разбудила вечерняя прохлада. Она с усилием засеменила к раненым и снова вернулась к себе.

— Вот и день прошел... А завтра опять погода ясная будет!

Но завтрашний день принес не только ясную погоду. Утром во двор вошли трое. Бабка Анисья их не испугалась. Что ей немцы? Ей, может, несколько дней осталось до смерти, до той самой смерти, что никак не приходила.

Она спокойно ждала, вслушиваясь в жесткие звуки чужой речи. Пусть болтают. Все равно ничего не поймешь.

Они кричали на нее, она только добродушно усмехалась, стараясь получше рассмотреть их. Да, их было трое, молоко­сосы, не старше тех, которые лежат в шалаше, в углу соседско­го сада. Она подумала: хватит ли там воды в кувшине? Хоть бы уж эти ушли с богом, надо бы заглянуть к тем. Потихонь­ку, потихоньку, чтоб никто не заметил... Кто там станет приме­чать за старухой, которая едва бредет?

Покричали-покричали и ушли. Анисья думала, что на том и конец. Но не успела подеяться с порога, как их привалило полный двор.

—   Твоя хата?

Она заслонила рукой глаза от солнца. Кто-то говорил по-украински— родная речь, только немного жесткая и хриплая. Понимать она все понимала. Ей только не хотелось разговари­вать: кто их разберет, что за люди!

Но офицер напирал:

—   Говори, твоя хата?

Анисья поправила сползавший с седых волос платок. На миг задумалась.

—    Моя... А что?

Офицеры совещались между собой. Анисью злило, что они заслонили от нее солнце, и она сердито заворчала под кос.

—    Что?

— Ничего... Я так... — Открывай хату.

— Да ведь открыта,—удивилась Анисья.

—   Открывай, когда тебе говорят!—крикнул переводчик.
Медленно, кряхтя, тяжело опираясь на палку, она подня­
лась и вошла в хату. Офицеры за ней.

— Тесно, духота,— поморщился старший.

— Можно открыть окно,—рванулся кто-то из младших и толкнул маленькое оконце. Оно с шумом распахнулось в еще прохладный от утренней росы тенистый сад.

—   Спроси ее, где люди из деревни,— приказал старший.
Анисья стояла, опираясь на свою палку, и водила глазами

по толпе чужих людей.

— А я ж знаю?— пожала она плечами на вопрос перевод­чика.— Я старая, по деревне не хожу...

— Ты одна в хате?

— Одна... Уж десять годов, как одна...

Ее оставили в покое. Громко разговаривая о чем-то, они расселись на лавке, на кровати. Переждав минутку, она дви­нулась к двери. Чья-то тяжелая рука упала на ее плечо и дер­нула ее назад. Она поняла, что ее задерживают в хате. Старший долго разговаривал с переводчиком.

—   А вы присматривайте. Слепая, старая, а черт ее знает, что там, в сущности... Оглянуться не успехе, как она наведет

на нас кого-нибудь... Я настоятельно предлагаю не выпускать ее из хаты, ни на минуту не спускать с нее глаз, ни на минуту...

Когда переводчик объяснил ей, что она должна сидеть дома; Анисья несколько раз послушно кивнула головой. Ей-то что? Дома так дома...

Она взобралась на печку и задремала. В хате громко раз­говаривали, раскладывали по столу карты, ссорились, свиста­ли, топали подкованными сапогами. Это ей не мешало, она дремала. Жужжали мухи, скрипели двери, бегали солдаты. ;.Она слышала все это как сквозь туман, охваченная старческой дремотой.

Но к вечеру ее охватило беспокойство. Там, в притаившем­ся под сливами шалаше, наверно, уже кончилась вода в кув­шине. Хлопцы ждут и не могут дождаться бабки Анисьи. Они ведь ничего не знают. Подумают, забыла старуха, поленилась прийти...

Она совсем очнулась от дремоты и внимательно осмотрелась в хате. Их было тут полно, они толпились у дверей, толклись в сенях, у входа стоял часовой. Выйти незаметно нечего было и думать. Она, кряхтя, слезла с печки.

- Ты куда?

Словно из под ног вырос переводчик. Она сердито оттолкнула палкой его руку.

_ Смотрите, какой... По своей нужде иду. Понятно?

Тот отступил, но, выйдя, она заметила, что он идет за ней по пятам. Она пожала плечами.

— Вот еще, старой бабы испугались... Видно, хоть и ста­рая, а еще кое-что могу. Ну, стерегите, стерегите...

Она вернулась в хату, влезла на печку. Но беспокойство за тех двоих угнетало ее все сильней.

«Вот Наташа, та бы, может, и ухитрилась выскочить.. А мне, старой... Что ж, голубки, если мне и за своей нуждой не дают выйти, лазят вслед, словно невесть что, так как же мне быть-то? Как же быть?..»

Она долго, тяжело вздыхая, ворочалась на своей под­стилке.

А когда пришел сон, ей снились те двое. Они просили воды, громко кричали о воде в своем шалаше, а воды не было. Они звали ее, бабку Анисью, а бабка Анисья не приходила. Пере­вязка на голове у одного сдвинулась, и некому было попра­вить. Они жаловались Наташе, что бабка Анисья не сдержала слова. И Наташа грозила бабке пальцем и что-то долго и строго говорила, так, что старые глаза налились слезами. Ох, как громко кричали те двое, как громко требовали воды. Так громко, что Анисья проснулась. И сразу почувствовала: что-то неладно. Она взглянула с печки, и ей показалось, что сон про­должается.

Офицеры сидели за столом на табуретах, на кровати. А пе­ред ними стояли, поддерживаемые солдатами те двое, из ша­лаша под сливами. Бабке Анисье показалось, что с ее глаз вдруг спало годами нараставшее бельмо. Она увидела отчет­ливо, как уж давно не видела,— повязка на голове, повязки на ногах, на руке. Молодые лица, поросшие темной, давно не бритой щетиной. Глаза горели лихорадочным блеском. Анисья приподнялась на печке, крепко стиснула пальцы, чтобы не крикнуть.

За столом, по самой середине, сидел старший. Он качался на стуле, и огромная, чудовищная тень колебалась на стене в такт его движений. Керосиновая лампа светила снизу, и гла­за старшего исчезали в черной тени глубоких глазниц. Пере­водчик стоял у стола возле раненых. Старший бросал вопрос, и переводчик быстро, жестко, хриплым голосом, повторял его.

—   Какой части?

Бабка Анисья слышала ясно. Словно разорвался туман, который годами затыкал ее уши. Слова доносились отчетливо, как никогда за многие-многие годы. Переводчик спрашивал, старательно выговаривая слова, как бы опасаясь, что те не поймут.

—   Какой части?

Анисья даже здесь, на печке, слышала тяжелое дыхание раненых. Они ловили запекавшимися губами воздух, тяжко

дышали. Они шатались, и руки гитлеровских солдат грубо и крепко поддерживали их.

— Какой части?

Они не отвечали. Старший сердито грохнул кулаком по столу.

— Скажите им, что я церемониться не стану, понятно? Скажите, что я им советую говорить, от души советую! Ска­жите, что у меня на таких, как они, есть средства. Спрашивай­те: какой части, когда здесь стояли, откуда пришли, где армия, где население деревни, в каких боях принимали участие? Все! Спрашивайте!

Анисья чувствовала, как колотится ее сердце. Оно билось так сильно, как не билось долгие годы, и старуха подумала, что, пожалуй, и у стола слышен грохот, разрывающий ее грудь. Но никто не смотрел на печку. Все глаза были устремлены на тех двоих, что, пошатываясь, стояли перед столом.

— Какой части?

Раненый в голову перевел дыхание. Бабка Анисья, вся дро­жа, ожидала.

—   Не скажу.

—   А ну, Ганс, помоги ему. У него слова не пролазят сквозь зубы, помоги-ка.

Солдат замахнулся и ударил раненого кулаком по лицу. Голова в грязной, пропитанной кровью повязке бессильно кач­нулась назад. Но раненый, напрягая волю, снова выпря­мился.

—   Не скажу.

—   Где армия?

—   Не знаю.

—   Ганс, напомни-ка ему, ты только ему напомни. Бедняж­ка, видно, забыл... Но мы ему напомним, ах, как напомним...

Удар в скулу. Второй, третий. Кровавые пятна выступили на повязке. Анисья подавила рвущийся из горла крик.

—   Где люди из деревни?

—   Не знаю... Я никого не видел,— хрипел раненый. Старший гневно смял лежащие перед ним бумаги.

— Ганс, он не видел... Понимаешь, он не видел... Ну-ка, помоги ему увидеть. Понимаешь, так помоги, чтобы он, наконец, увидел...

Раненый упал. Анисья приподнялась. Нет, этого не может быть, старые глаза обманывают! Солдат вытащил штык. Двое сели на лежащего. Осторожным, точно рассчитанным движе­нием солдат воткнул штык в левый глаз раненого. Раздался нечеловеческий крик и тут же, задушенный, умолк.

— Где армия?

— Не знаю... не скажу... Ничего не скажу, — с усилием прохрипел раненый. Кровь текла из глазницы, хлестала изо рта. Старший, встав из-за стола, наклонился над умирающим.

На его лице выразилось что-то вроде любопытства. Он ткнул носком сапога неподвижное тело.

— Спросите его еще раз: будет говорить или нет?
Переводчик низко наклонился над лежащим. Бабка Анисья

услышала клокотание крови в горле раненого. И сквозь этот страшный звук со стоном, с усилием прорвались слова:

—   Чуешь, сурмы заграли...

—   Что, что? — заинтересовался старший.—Что он говорит?

—   Ничего...

—   Как ничего? Он сказал что-то?

—   Что-то бессвязное...

—   Прикончить,— сказал старший. Солдат нацелился штыком.

— Не тут! — заорал старший.— Убрать из хаты'

     Солдат, взяв под мышки неподвижное тело, потащил его к порогу. Анисья видела, как тащатся по полу бессильные ноги, как струйка крови проводит след по всей хате.

Она сидела, придерживая руками сердце. По стенам пля­сали черные тени, стучали кованые сапоги. Перед столом стоял теперь другой. Он покачивался в руках поддерживающих его солдат. Старший снова сел за стол.

— Следующий! Спрашивайте.

Анисья торопливо спрятала голову под одеяло. Она заты­кала пальцами уши, чтобы не слышать. Зажимала ладонями глаза, чтобы не видеть. Со стоном проклинала свою жизнь, которая тянулась девяносто, девяносто с лишним лет, чтобы дойти до этой ночи. До этой ночи! Она проклинала свои глаза, что не ослепли вовремя, не затянулись сплошь бельмом, что увидели! Проклинала свои уши, что не оглохли вовремя, что могли это слышать!

Сквозь одеяло до старых ушей доносились стоны и.отчаян­ный, монотонный, все один и тот же крик:

— Не знаю! Не скажу!

И, наконец, тишина. Она долго не решалась выглянуть из-за одеяла. Наконец высунула голову. Те, по-видимому, собира­лись спать, расстегивали пояса, снимали сапоги. Закрыли окна ставнями. Задвинули засов у дверей. Перед домом расположи­лись лагерем солдаты, за дверями ходил часовой, но офицеры, видно, никому и ничего не доверяли. Старший сам осмотрел и попробовал засов у дверей. Проверил ставни. И сам подо­шел к печке посмотреть, спит ли там старуха.

Анисья поспешно закрыла глаза, стараясь дышать ровно, спокойно.

Лампа погасла. Анисья чувствовала, как у нее деревенеют руки и ноги, как они становятся тяжелей свинца.

Она ждала. Время тянулось медленно, страшно медленно. В черном мраке хаты секунды растягивались в вечность. Время остановилось. Руки и ноги Анисьи окоченели, пот ледяными каплями покрывал лоб и спину. Все равно, она должна это сделать!

Кто-то уже храпел. Анисья бесшумно приподнялась на печ­ке. Ей показалось, что ее видно в темноте, что слышно каждое ее движение. Но те спали. Со всех сторон неслись сопение и храп. Они лежат вповалку на постланной на полу соломе. Старший спал на кровати. Она спустила с печки одну ногу. Подождала. Никто не шевельнулся. Другую ногу — ничего. Тихонько, осторожно она слезла с печки. Только не разбудило бы их ее сердце, которое словно в набат бьет... Но нет, они спали. Спали глубоким, крепким, тяжелым сном усталых лю­дей. Анисья, шаря руками в темноте, подошла к дверям. Сдер­живая дыхание, еще раз повернула ключ и вынула его из зам­ка. Глубже воткнула затычки в ставни. Она сама не знала, откуда взялось столько сил в ее дрожащих, опухших руках. Дверь была заперта крепко. Крепко заперты окна. Никто не по­мешает спать, никто не проникнет в хату, никто не потревожит сон господ офицеров...

Она переждала. Пошарила под лавкой. Да, бутылка была на своем месте. Полная бутылка. Как раз недавно Наташа принесла из лавки и поставила туда. Полную бутылку.

Анисья вытащила пробку. Бесшумно наклонилась над кро­ватью и медленно, осторожно налила керосину на солому — там, где лежали ноги старшего. Отступила на шаг и медленно, осторожно полила керосином пол, где лежали офицеры. И на пороге и всюду.

Доски пола сухи, как солома, ведь сколько лет стояла ха­та! Ах, да! Солома... Она старательно окропила   и   подстилку.

Дрожащими пальцами поискала на шестке спичек. Были ведь и спички. А как же? Лежат на своем месте...

Накинув на голову одеяло, она потерла под ним спичкой о коробок. Вспышка, показалось ей, прозвучала громче выстре­ла. Но в хате все было тихо. Мерно храпели, спали тяжким сном утомленные люди. Она поднесла горящую спичку к со­доме и уже не могла подняться. Быстрый огонек пополз по соломе, скользнул, как змея, между соломинками, разлился всюду, как вода, взметнулся вверх.

Анисья, не отрываясь, глядела на огонь. Она не почувство­вала, как загорелась ее намокшая в керосине юбка.

Когда с криком вскочил первый из спящих, хата горела все­пожирающим, быстрым, несущимся вверх пламенем. Запляса­ли по стенам черные тени. Раздались вопли. Кто-то отчаянно ломился в дверь.

Бабка Анисья поднялась, но ноги не слушались ее. Она Упала лицом в пламя, успев вспомнить, что двери и окна за­перты, заперты крепко. Она не чувствовала боли и улыбнулась от мысли, что никому не удастся открыть ни окон, ни дверей.

 

В.Кожевников

ТЯЖЕЛАЯ РУКА

На рассвете в блиндаж командира явился боец Тихонов, только что вернувшийся из разведки.

Широкоплечий, чуть сутулый, с усталым лицом и кроткими голубыми глазами, Тихонов виновато теребил у себя на груди мокрый, грязный ватник и глухо говорил:

— Не получается у меня, товарищ командир, с «языком». Подход потерял. Уж я, знаете, и ватничком приклад обвернул, чтоб поаккуратнее вышло. А нагнулся я после к часовому,— каска у него вместе с башкой в плечи въехала. Рука тяжелая стала. Как вспомню ту девочку, так вот — конец, заходится душа. Ну вот, и пришлось забраковать.

Тихонов сокрушенно развел своими большими руками.

— Подождите,— сердито перебил его командир.— Вам же
было задание «языка» добыть. А вы тут о девочке какой-то...

Тихонов переступил с ноги на ногу и сипло объяснил:

— Я же вам уже докладывал. Она совсем дите, а они надругались до смерти. Она еще дышала, когда я в сарай зашел.

И вдруг, выпрямившись, Тихонов решительно заявил:

— Так что, товарищ командир, для добычи «языка» я те­перь человек испорченный. Как увижу, хочу себя в руки взять. Осторожнее как-нибудь обойтись. Не выходит. Второй мне сегодня на рассвете попался. И, кажется, ничего себе, упитан­ный. На ощупь, видать, из оберов. Сцапал я его тихо, подержал только для того, чтоб шуму он не поднял. И пока оглянулся по сторонам, не нарушил ли спокойствие, разжал руки. А он уже никуда не годится.

— Значит, не выполнили задание?

Тихонов вытянулся, насколько позволяла ему низкая бревен­чатая кровля блиндажа, тяжело задышал и снова скорбно произнес:

— Товарищ командир, да что же я могу сделать? Наклонился я к ней, к малютке. Думаю, унесу ее, может, еще выживет. А она, деточка, думала, что я тоже... Вцепилась в мою руку зубками и так отошла, пока я ее, значит, нес.

Задохнувшись, Тихонов не мог продолжать. Со стен блин­дажа мерно капала вода.

— Ну что ж, идите,—сказал командир. Тихонов поколебался, потом, неловко повернувшись в узком проходе, вышел. Но через минуту он зашел снова.

— Товарищ командир,— сказал он извиняющимся голосом,— я вам забыл доложить. Одного я принес все-таки.

— Ну, где же он? Ведите сюда,— обрадовался   командир.
Тихонов потупился, потом нерешительно произнес:

— Он сейчас у доктора находится. Я его прямо к нему доставил. Если очнется, вполне сойдет.

Командир сел на нары и, пристально глядя на разведчика, спросил:

— Ну что же мне теперь с вами делать, товарищ Тихонов? Придется вас снова в стрелковую роту отправить.

Лицо Тихонова расплылось в широкую, добродушную улыб­ку. Сделав шаг к командиру, он с благодарным воодушевле­нием заявил:

—   Правильное решение будет, товарищ командир. Там я успокоюсь маленько,— и тихо добавил: —и если я там какому гаду лишнюю шишку набью, меня за это никто винить не ста­нет. Там развернуться человеку есть где. Потом, если прикаже­те, снова в разведку вернусь. А сейчас не могу. Не будет у меня аккуратности в работе. Сердце горит.— И Тихонов зате­ребил у себя на груди ватник, которым он так предусмотри­тельно сегодня для аккуратности обвертывал приклад винтовки.

—   Разрешите идти? — спросил Тихонов.

—   Идите,— сказал командир и, взяв телефонную трубку, стал вызывать санбат в надежде на то, что «язык», доставлен­ный Тихоновым, еще на что-нибудь сгодится.

 

 

П.ЛИДОВ

СТОЙКОСТЬ

1. На военных дорогах

Вы выезжаете из большого города и мчитесь по широкой магистрали, ведущей на запад. В сторону фронта движутся колонны грузовиков со снарядами, бомбами и патронами. Тан­ки, тракторы, везущие дальнобойные пушки, оглашают воздух ревом моторов и лязгом гусениц. Страна в изобилии шлет на фронт все, что требуется для победы.

В этом непрерывном движении тысяч машин выражена неисчерпаемая индустриальная мощь страны. Наши силы возрастают с каждым днем войны.

Однако сила наша не только в количестве двигателей и вооружения, она также и в разумном, бережном использова­нии боевой техники, в возрастающей с каждым днем организо­ванности и порядке на войне.

От большого города до самых передовых позиций на доро­гах царит железная дисциплина в движении. Даже там, где непрерывно гремит канонада и куда долетают неприятельские снаряды, вы то и дело встречаете знакомую подтянутую фигуру красноармейца-регулировщика с повязкой на рукаве. Зави­дев машину, он выходит из своего укрытия, чтобы четким взмахом флажка указать путь и отдать проезжающим воинское приветствие.

Повсюду у дороги расставлены предостерегающие водителя надписи: «Днем — 40 километров, ночью — 20 километров» и т. д. Контрольно-пропускные пункты проверяют документы, подтверждающие, что машина закреплена за ее водителем. Шофер отвечает за свою машину перед командиром, перед страной.

На определенном расстоянии друг от друга расположены заправочные и ремонтно-технические станции. Всюду идет по­чинка и подсыпка дорожного полотна. Нигде теперь не увидишь у дороги разбитой или оставленной без помощи и присмотра машины.

Будьте уверены: все машины в исправности дойдут до фронта и вовремя доставят частям оружие, боеприпасы и пищу.

2. Избушка у ручья

На берегу ручья, немного в стороне от пустующей деревни, стояла избушка. Возле нее — десятка два красноармейцев. Они сидели на траве у дверей, будто ожидая своей очереди, чтобы войти внутрь. Но что за очередь может быть на позициях в пяти километрах от противника! Все стало понятно, когда на пороге появился взлохмаченный, раскрасневшийся человек в нательном белье. Это была баня!

Наутро мы проезжали снова через ту же деревню. Ночью она подверглась артиллерийскому обстрелу. Выгон вокруг из­бушки был изрыт свежими воронками. Но баня была цела, тру­ба дымилась, и новые люди ждали у дверей своей очереди, чтобы, поддав на каменку, славно попариться пахучим бе­резовым веником, переменить белье и вернуться потом в окопы.

Наблюдая эту картинку фронтового быта, можно с уверен­ностью сказать, что находишься в расположении войск не толь­ко хорошо организованных, но и обстрелянных, вжившихся в войну.

Люди воюют, сидят в окопах, бросаются в атаки, но не за­бывают и сходить в баню, попариться, переменить белье. Это порядок. А без порядка не может быть победы,

3. Конец военным прогулкам

В те дни, когда гитлеровцы, использовав внезапность нападения, довольно быстро продвигались по советской территории, они были еще верны своим старым привычкам. Вовремя зав­тракали, вовремя обедали, в обеденные часы вражеские само­леты не появлялись в воздухе, а в часы сна прекращалась перестрелка.

Гитлеровцы, взятые в плен под Ярцевом, Ельней и Духовщиной, с сожалением вспоминают об этих давно минувших днях. Теперь они уже поняли, что война в России вовсе не по­хожа на предыдущие военные прогулки. Все привычки их полетели вверх тормашками. Какие тут к черту обеды и отдых, когда кухни и склады взлетают на воздух, а русские снаряды заставляют считать минуты, оставшиеся до вечного успокоения!

Офицерам сейчас все чаще приходится задумываться над тем, как бы удержать солдат, чтобы те не разбежались от огня советской артиллерии и самолетов. Они усиливают поли­цейский карательный аппарат в частях, они располагают свои траншеи так, чтобы единственный ход сообщения, ведущий в тыл, -приходился возле командира роты. Зачастую только таким образом ротному удается удержать людей в траншее.

Обер-ефрейтора 84-го пехотного полка 8-й дивизии Вернера Гольдкамла только что взяли в плен. Он давно не брит и не мыт. Лицо его, уши и шея покрыты толстым, плотным слоем пыли.

— Почему вы так грязны? — спрашиваем пленного.

— Мы не умывались уже восемь дней и три дня не ели. Ваши снаряды не позволяли ни, на минуту поднять голову.

4. Страшная тишина

Немало средств выработали советские войска для борьбы с широко практикуемыми вражескими танковыми прорывами. Наши части отрезают пресловутые «клинья» гитлеровских тан­ков от следующей за ними пехоты. Танки забрасывают зажи­гательными бутылками. Есть еще одно могучее средство в борьбе с танками. И все чаще и чаще мы наблюдаем его в действии.

Ничто так не нервирует господ фашистских танкистов, как тишина.

Вот они прорвали передний край обороны. Они ждут пани­ки, беспорядочной стрельбы, смятения. Но странно: советская пехота не стреляет и не бежит. Она спокойно сидит в окопах — команды стрелять не было. Танки надо заманить вглубь.

Очень странно! Танки идут дальше. Вот здесь у русских должны быть противотанковые пушки. Но артиллеристы по­лучили приказ пропустить головные танки, чтобы потом отре­зать их от главных сил и уничтожить.

— Доннерветтер? Почему они не стреляют, почему так ти­хо, черт побери?

С величайшим спокойствием и выдержкой пропускают бойцы мимо себя вражеские танки. Никому и в голову не при­ходит считать себя обойденным, отрезанным. Наоборот. «Мы теперь в тылу у вражеских танков,— говорят бойцы.— Мы их отрежем».

И гитлеровцы часто не выдерживают этой своего рода «психической» обороты. Они не выдерживают этой тишины, нашего спокойствия и организованности. Не дожидаясь, пока их отрежут и уничтожат, они меняют курс, снижают темп продвижения и этим лишь ускоряют свою неизбежную гибель. Выбрав наиболее выгодный момент, наши части организован­ными, совместными действиями пехоты, артиллерии и танков уничтожают их.

Большое дело — порядок на войне. Он помогает побеждать. Он свидетельствует о том, что в ходе войны возрастают не только материально-технические ресурсы нашей армии, но и ее духовные силы, презрение к опасности, стойкость, сопротивляе­мость.

 

В.СТАВСКИЙ

ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭКИПАЖ

Вправо от гулкого асфальтированного шоссе, всего метрах в ста, чернеет небольшая еловая рощица — узкий мысок угрю­мого лесного массива.

Рощица как рощица. И ни от шоссе, ни от большой дерев­ни, что седлает шоссе, не видно, что среди елок стоит стальная громадина нашего танка. Зато от него очень хорошо видны и поляны и опушки леса по обе стороны шоссе. А само шоссе — вот оно, стремительно метнувшись в лощинку, взлетает на бу­гор и исчезает за низкой линией горизонта, всего метрах в восьмистах от танка. Там — враги, оттуда в любое мгновение могут выскочить фашистские танки.

Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля...— запевает башенный стрелок Алексей Патаев и умолкает: на плечо его строго легла рука командира танка замполит-рука Седлецкого. И оба они и еще двое — механик-водитель Георгий Панасов и стрелок-радист Михаил Халецкий — настороженно прислушиваются. Издалека слышен гул моторов.

Танк уже второй день стоит здесь в засаде. Вчера другой танк ушел. Его командир сказал Седлецкому:

— В моей машине неисправности, надо на ремонт.

— Езжай, я буду здесь!

Гул моторов нарастает. Седлецкий осматривает в опти-ческий прибор всю округу. С невыразимой ясностью вхо-дят в сознание и деревянные дома деревни, и опушенные серебристым инеем березы, и тревожно-поспешное движение на шоссе...

—    Бомбардировщики! — вскрикивает Халецкий. В звонкой синеве неба восемнадцать фашистских бомбардировщиков разворачиваются над деревней, образуя огромный ревущий круг. Один за другим они пикируют, набирают высоту, вновь пикируют и вновь поднимаются вверх. Земля гневно вздрагивает от ударов бомб. Над деревушкой вздымаются каштаново-огненные столбы разрывов.

Руки Седлецкого застывают на механизме пушки. Крепкое слово срывается у него:

—    Падло проклятое!

Он переглядывается с товарищами. И в их глазах то же неистребимая и бесконечная ненависть к врагу. Этот молчали­вый и такой красноречивый разговор четырех танкистов еще крепче сплачивает их.

Лишь вчера они встретились в своем батальоне. Вчера при-няли эту боевую машину. И тотчас же, по приказу, заняли здесь оборону. За эти часы напряженного ожидания каждый из них уже успел рассказать про себя, про свою жизнь, про борьбу с фашистами.

У каждого сильно бьется сердце советского патриота. У каждого свой смертельный счет с заклятым врагом — за Родину, за родные дома, за близких. И каждый удар враже­ской авиабомбы, каждый разрыв вражеского снаряда лишь увеличивают этот смертельный счет...

Смолк вдали гул вражеских бомбардировщиков. Пылают дома и строения в деревне. Сизый дым клубится в морозном воздухе. Черные глаза Седлецкого подергиваются влажным туманцем. Ох, и далеко же родной Котовск, что близ Днестра, на Молдавии. Там в грозный восемнадцатый год родился в семье бойца-котовца Владимир Седлецкий. Рос сиротой. Батрачил у куркулей до 29-го года. Потом был рабочим. В 1937 го­ду вступил в комсомол и вскоре стал трактористом. Пере уходом в армию в 1939 году Владимир Седлецкий руководи тракторе ой бригадой в МТС имени Котовского.

Какая это была жизнь! Любимая работа. Любимая семья Жена и сын Валя — ему сейчас уже три года. Где они? Что с ними?.. Украину топчут сапоги гитлеровских солдат, и ды пожаров стелется над матерью-Родиной.

— Та   не   буде   по -вашему,   лютые   вороги! — одними   гу­бами   говорит   Владимир   Седлецкий.   Смуглое   лицо    его сурово   и   гневно,   в   нитку   сжались   черные   брови,   пламенею глаза.

И снова настораживается он. Слух его ловит гудение са молетов, такое же, как и прежде. Стало быть, опять идут бом бардировщики. А после бомбежки обязательно пойдут танки в атаку. Так было под Ельней, под Рославлем. В памяти Седлецкого горячей чередой проносятся схватки, атаки. Три тан ка, восемь орудий, склад артиллерийских боеприпасов уничто-жены им в тех боях.

В пешем строю с двумя товарищами Седлецкий был окру жен гитлеровцами. Четыре автоматчика подбегали к ним. Двумя гранатами танкисты убили троих, а последнего расстрелял из наганов...

Грохочут разрывы, вздрагивает земля. И с елок сыплется иней. Прильнув к прибору, Седлецкий смотрит в сторону вра­га, на шоссе. Над линией горизонта возникает башня, пока­зывается танк. Затем возникает вторая башня.

—   Механик-водитель! Завести машину! Движутся фашист­ские танки!

—   Есть завести машину!

Твердая, опытная рука тотчас запускает мотор. По шоссе идут к деревне уже шесть танков. За ними —две колонны вра­жеской пехоты.

— Экипаж, к бою!

Седлецкий старательно и спокойно наводит перекрестие прицела на люк водителя переднего танка. Грохочет выстрел. .Передний танк, вздрогнув, останавливается, окутанный дымом от разрыва снаряда. Гитлеровцы, словно черные обезьяны, быстро вываливаются через боковые и башенные люки и пря­чутся за машину.

Снова гремит выстрел.

—   Горит! — кричит механик-водитель.
Радист-стрелок ударяет из пулемета по пехоте. Солдаты в

панике разбегаются, падают. Живые хотят укрыться на опуш­ке леса. Но до нее — белоснежная поляна, а пулемет Халецкого хлещет и хлещет.

Над вторым вражеским танком вздымаются огромное пла­мя, зловеще-черные клубы дыма. Остальные машины разво­рачиваются, идут вправо и влево от дороги. Одна из них уже начинает стрелять. Вот вздрагивает наш танк, гудит броня. Седлецкий так же спокойно ловит в перекрестие лоб третьего танка. Механик-водитель громко докладывает:

—   Товарищ командир, прямым попаданием фашистского снаряда разбит триплекс!

—   Закрыть лючок, переменить триплекс!

Вот в перекрестии и третья цель. Опять выстрел, цель по­ражена.

И в ту же минуту удар по башне. Сами смыкаются на мгно­вение глаза. Живы? Да, все живы!

—   Попало под башню. Разбило пулемет. Осколки зале­тели ко мне! — звонко докладывает радист-стрелок.

—   Зацепило?

—   Нет!

—   Помогайте башенному стрелку!

—   Есть помогать башенному стрелку!

Седлецкий стреляет по четвертому танку, и он загорается сразу, объятый яростным пламенем и смрадным дымом.

Пятый фашистский танк, развернувшись, удирает назад прямо по шоссе. Шестой танк удирает по-над опушкой леса, сминая молодые елочки.

Седлецкий стреляет по пятому танку, но тот успевает скрыться за бугром. Надо бить по шестому, но башня в эту сторону не вращается, пушка заклинилась.

Бой окончен. На шоссе и около него полыхают два гитле­ровских танка, угрюмо чернеют еще два — подбитых.

— И надо же ей было заклиниться! —негодует Седлецкий на пушку.

Механик-водитель докладывает, что пробит радиатор. А мо­жет быть, повреждено еще что-нибудь?

— Включи скорость.

Скорость включается. Танк послушно трогается с места. Маскировочные елочки падают. Седлецкий радостно улыбает­ся. Теперь скорее отремонтировать, привести в порядок ору­жие. Потом снова в бой.

В деревне он выскакивает из башенного люка. И. тотчас наводит полный порядок среди замешкавшихся артиллери­стов. Голос его звонок и властен. Ему беспрекословно подчи­няются. На него поглядывают с уважением и горделивой ра­достью.

В сумерках, озаренный отблесками пожаров, Владимир Седлецкий стоит около своего танка. Он совсем маленького роста, и смуглый пушок на верхней губе лишь подчеркивает его юность — яркую, боевую и победную, как вся наша жизнь.

 

 

Я.МАКАРЕНКО

ДЕВУШКА В ШИНЕЛИ

Одетая в серую походную шинель, туго затянутая в талии ремнем, обутая в тяжелые яловичные сапоги, она похожа на заправского военного. Светлые большие глаза смотрят строго и решительно. Открытое и прямое обветрееное лицо дышит внутренним спокойствием.

Фронтовая жизнь многое изменила в характере и внешнем облике медицинской сестры Елены Жаворонковой. Многочис­ленные пациенты ее сельского врачебного участка в Полесье, где она работала акушеркой, с трудом узнали бы в этом во­енном человеке свою комсомолку Лену. Разве только выдали бы ее русые непокорные волосы, выбивающиеся из-под пи­лотки, да почти никогда не сходящая с лица брызжущая мо­лодостью улыбка,

Боевое крещение Жаворонкова получила на одном из участков Западного фронта.

Шли первые дни боев. Группе медицинских работников было поручено эвакуировать из прифронтовой полосы госпи­таль. Лена работала не покладая рук. Враг ночью стал бом­бить госпиталь. Под градом свистящих осколков Жаворонкова бесстрашно перевязывала раненых, укладывала их с помощью подруг в машины.

В разгар боя во тьме Лена увидела лейтенанта с малень­кой девочкой на руках. На изорванной рубашке багровели пятна запекшейся крови. Сдерживая рыдания, лейтенант рас­сказал страшную быль. Проходя со своей частью через род­ную деревню, он зашел навестить семью. Но вместо дома увидел руины. Фугасная бомба до основания разворотила избу, похоронив под обломками жену, и сына, и обезумевшую от страха малолетнюю дочь.

Врачи и сестры прекратили на мгновение работу: их по­тряс рассказ лейтенанта.

Лейтенант подал сестре ничего ее понимающего ребенка и срывающимся голосом произнес:

— Клянусь тебе, дочь моя, я отплачу проклятым фашистам за твою мать, брата и всех убитых женщин и детей!

Слова лейтенанта прозвучали грозной клятвой и для Лены Жаворонковой. Превозмогая подступавшие к горлу спазмы, проглатывая слезы, она дала обет: честно и самоотверженно работать на фронте.

Сердце ее накалилось жгучей ненавистью к фашистским людоедам.

С тех пор прошло много времени. Но воспоминания той страшной ночи не стерлись. Они живы. Они заставляют чаще

биться сердце, крепче сжиматься руки. Они положили на лицо двадцатитрехлетней девушки еле заметные морщинки. Меди­цинская сестра Жаворонкова твердо выполняет свою клятву.

Дни на фронте идут грозные и напряженные. Вместе с ни­ми к сельской акушерке пришли опыт и сноровка, решитель­ность и умение действовать в любой обстановке. Боевые дела медсестры Лены Жаворонковой стали широко известны.

О простой девушке в серой шинели с любовью говорят на фронте и в тылу. Ее подвиг служит примером для тысяч ме­дицинских работников действующей армии. О ней взволно­ванно говорила в своем выступлении на женском антифашист­ском митинге в Москве прибывшая с фронта медсестра В. Со­коловская.

Чем же отличилась Лена Жаворонкова?

В районе города Ярцево фашисты высадили десант. Под прикрытием ночи гитлеровцы приблизились к полотну желез­ной дороги и начали обстреливать его из минометов. Движе­ние по железной дороге было прервано. Санитарный поезд с несколькими сотнями раненых, в котором ехала медсестра Жа­воронкова, оказался отрезанным.

Враги были совсем близко. Они заняли придорожный лес. В полночь, когда стрельба несколько утихла, большая часть раненых покинула эшелон и направилась в незанятые фаши­стами деревни. Вместе с ними ушла основная часть обслужи­вающего персонала эшелона. Лена осталась с шестью сани­тарками обслуживать 130 тяжелораненых. Их нужно было обеспечить медицинской помощью и вывести из вражеского окружения.

Длинный состав безжизненной громадой стоял на пути. Но в зеленых вагонах теплилась жизнь. Лена Жаворонкова бес­прерывно ходила по составу, делала перевязки, ободряла ра­неных ласковым словом, кормила, подавала воду. Фашисты могли в любую минуту напасть на эшелон. Находчивая сестра организовала охрану поезда. Не смыкая глаз, целые ночи она дежурила у поезда cама.

Через три дня в эшелоне не осталось ни куска хлеба. Жа­воронкова разыскала в соседнем эшелоне оставшийся вагон с мукой. На помощь ей пришли колхозницы из ближней де­ревни. Они пробрались к вагонам через лес ползком, принесли раненым бойцам молоко и ягоды и с радостью приняли предложение испечь хлеба и пирогов. Насыпав в наволочки муки, они незаметно ушли, а рано утром принесли свежий белый хлеб и румяные пироги.

— Теперь я прошу сварить нам суп, — сказала Жаворон­кова колхозницам. Те охотно согласились.

Вечером к эшелону неслышно подъехала крестьянская под­вода. Возчик, бородатый крепкий старик, двинулся вдоль ва­гонов и спрашивал у встречных:

— Где бы увидеть «девушку, что в шинели?
С посланцем колхоза Лена Жаворонкова встретилась как с желанным гостем. Бородач навалил на телегу несколько ящиков с макаронами, и его подвода вскоре исчезла в ночном лесу Ранним утром он появился у эшелона снова. На телеге стоял бидоны, наполненные горячей молочной лапшой.

— Ну вот и сварили,— говорил старик.— Ешьте на здоровье,   поправляйтесь.   Своим   мы   рады   помочь   всем,   чем можем.

На исходе пятого дня к эшелону пришли три дружинницы. Они рассказали, что невдалеке находится советский полевой госпиталь; достаточно прорваться через вражеское кольцо, и люди будут вне опасности. Медсестра Жаворонкова решила во что бы то ни стало найти безопасную дорогу. Сделать это она вызвалась сама.

Раненые и санитары не хотели отпускать сестру. Они пони­мали, что риск был слишком большой. Санитар Иван Грушин настаивал:

—   Пойду я. Меня ни одна гитлеровская собака не обна­ружит. Я пролезу сквозь игольное ушко.

—   Нет, идти нужно мне,— доказывала Лена.— Я пере­оденусь и пройду незамеченной.

Надев сарафан, повязав голову косынкой, комсомолка Жа­воронкова отправилась утром в путь. С ней пошла одна из дружинниц по имени Паша. Они пробирались глухими лес­ными тропами, старались держаться подальше от больших до­рог. В деревни заходили лишь на ночевку.

— Вблизи одного села,— рассказывает Лена Жаворонко­ва,— нас окликнула женщина. Мы подошли к ней. Она была тяжело ранена и не могла подняться с земли. Рядом с ней в луже крови лежала ее раненая дочь. Мы оказали им помощь и быстро направились дальше.

Не успели они пройти и» пяти километров, как с воздуха на них набросился фашистский стервятник. Он снизился и стал на бреющем полете обстреливать из пулемета беззащитных женщин. Жаворонкова и ее спутница спрятались в кустах и стали пробираться дальше лесом.

В лесу они встретили колонну советских автомашин, кото­рая и доставила их до места.

Беспокойное сердце бьется в груди комсомолки Лены Жаворонковой. Не успев как следует отдохнуть, она потребовала немедленно предоставить для перевозки тяжелораненых авто­машины и отправилась вместе с ними.

Петляя по многочисленным проселочным дорогам, двадцать автомашин день и ночь пробивали себе путь к санитарному эшелону. Не один раз водителям машин приходилось вступать в схватки с врагом, строить и чинить мосты. И всюду их со­провождал звонкий, зовущий голос девушки в шинели.

Рейд медсестры Жаворонковой был удачным. Она благопо­лучно провела машины к эшелону и вывезла всех сто тридцать раненых в глубокий тыл.

Фронтовая жизнь открыла перед сельской акушеркой но­вые страницы. Комсомолка Елена Жаворонкова стала доблест­ной героиней любимой Отчизны.

 

 

В. СТАВСКИИ

АВТОМАТЧИК ПАВЕЛ БИРЮКОВ

1

Какое чудесное было то утро! Багровое солнце медленно вставало над горизонтом. Снег розовел и искрился под его лу­чами. Крапива-ветер обжигал лица, раскачивал звонкие ветки берез и сосен в парке Нарофоминского учебного городка.

Вслед за комбатом и группой автоматчиков из блиндажа вышел Бирюков. Он прищурил от солнца свои серые глаза, на лицо его, открытое и уже немолодое, легла улыбка, с правой стороны не хватало двух зубов: выбиты пулей еще в граждан­скую войну. Потомственный слесарь, он был в Красной гвар­дии, дрался с кадетами-белогвардейцами за Кремль, с деникинцами — под Курском и Белгородом и ранен был два ра­за — в голову и в руки; служил пулеметчиком на бронепоезде. Улыбаясь и вскидывая автомат на плечо, Павел Бирюков по­глядел в сторону и широко раскрыл глаза.

У Дома Красной Армии были враги. Их было сотни полто­ры, все в касках, а один в нашей красноармейской шинели. На углу фашисты устанавливали пулеметы.

—   Товарищ комбат, гитлеровцы! — шепнул Бирюков.

—   Где?

— Да вот они!

Бирюков ткнул в сторону фашистов стволом автомата и метнулся в кусты, к огромной сосне. Он крикнул лейтенанту Мосьпану, командиру взвода автоматчиков:

— Товарищ командир, давайте скорее, вон их сколько! Десятка два гитлеровцев обернулись на   крик   Бирюкова,

вскидывая автоматы и винтовки. В этот миг Бирюков, стоя за сосной и чуть пригнувшись, дал по ним, на уровне груди, Длинную очередь. Рядом прогремела очередь лейтенанта Мосьпана.

Бирюков, ясно увидев, как от его очереди рухнули на снег три фашиста, бросился к другой тройке, которая уже установила пулемет. Мелькнули перекошенные от ужаса лица врагов. Один фашист пытался открыть огонь. Бирюков изо всей силы ударил его прикладом по плечу, и тот упал и завертелся на месте. Другой и третий ее успели подняться: пули ударили им в грудь, и они легли трупами на подмосковной земле, на скрипучем утреннем снегу.

Только сейчас Бирюков оглянулся. Лейтенант Мосьпан и автоматчики Терехов, Минеев и Ермоленко расстреливали фа­шистов с этой же короткой дистанции. Уцелевшие гитлеровцы, бросаясь зигзагами из сторону в сторону, мчались к домикам в лесу. Комбат взмахнул рукой. Граната разорвалась чуть впе­реди бегущих. Сквозь дым Бирюков увидел, как падали фаши­сты.

— Бейте! Бейте без промаха, бейте, товарищи! — весело прокричал Бирюков. И встретился взглядом с тем гитлеровцем, которого он ударил по плечу. Тот раскрыл было рот.

— Молчи!

Бирюков схватил врага за ремень, оттащил в сторону, в овражек, связал ему руки ремнем. Потом деловито подобрал и бросил к блиндажу его автомат.

Фашисты уже скрылись в окопчиках у   домиков.   Оттуда свистели пули.

«Тут дела надолго!» — подумал Бирюков и, согнувшись, пробежал за угол Дома Красной Армии, чтобы захватить диски своего автомата.

Начальник разведки дивизии сказал ему:

—   Молодец, товарищ Бирюков! Лихо действовал! Теперь надо добивать врага, вышибать его оттуда, от домиков. Бери бойцов, действуй!

Десять красноармейцев и автоматчиков   тотчас   окружили Бирюкова.

—   Действовать решительно и   смело,   товарищи! — сказал Бирюков, оглядывая соратников.

Из-за угла дома выбежал лейтенант Мосьпан. Бирюков об­радовался: есть кому командовать!

Он деловито навесил на себя сумку с патронами, захватил три полных диска, восемь гранат. Лейтенант Мосьпан, получив задачу от подполковника, спросил Бирюкова, как бы он думал действовать.

—     Я бы пошел тремя группами: в лоб и в обход, справа и слева.

—     Правильное решение. И я так думал! — сказал лейтенант.

—   Давайте! Быстро! — приказал начальник разведки. Бирюкову хотелось узнать от него, как же это вышло, что гитлеровцы пробрались в наш тыл, где же была наша развед­ка, где было боевое охранение? Но со стороны фронта усилился артиллерийский и минометный огонь врага по нашему переднему краю; там, в окопах, были три наши роты, а гитле­ровцы у домиков находились в тылу этих рот.

«Вот как! Потом придется разобраться!» — подумал Би­рюков.

Через мгновение три группы уже двинулись вперед, к до­микам. Слева шли два автоматчика и три красноармейца, в центре — лейтенант Мосьпан с автоматчиком и четырьмя бой­цами. Бирюков с тремя красноармейцами пошел справа, лесом по овражку. В воздухе стоял сплошной вой снарядов и мин, гремели разрывы. Трещали, падали с шумом ветви сосен и берез. Впереди и слева взахлеб лаяли пулеметы и автоматы. Сбоку рявкнула мина, взвыли осколки. Бирюков оглянулся на стон. Красноармеец обхватил левой рукой правое плечо, разбитое осколком, окровавленное. Он пристально посмотрел на Бирюкова и тихо, побледнев, опустился на снег.

— Отведите его назад! — приказал Бирюков и в этот миг увидел: на той стороне овражка здоровенный гитлеровец уста­навливает на бугорке ручной пулемет.

— Ах, фашистская нечисть!

Бирюков старательно прицелился, опершись о ствол бере­зы, и с чувством облегчения расстрелял пулеметчика.

Скользя и спотыкаясь, Бирюков скатился в овражек. Под­нялся на бугорок и, забрав пулемет, вернулся к бойцам.

— Давайте идите в Дом Красной Армии! — И он отдал бойцу трофейный пулемет.

Бойцы ушли назад. Бирюков проводил их взглядом, в то же время не упуская из виду ничего вокруг. Ему было нестер­пимо жарко. Он бросил в рот горстку снега.

«Покурить бы!» — подумал он. И пошел по склону овраж­ка— осторожно, скользя от дерева к дереву. Впереди между деревьев мелькнула зеленая шинель. Бирюков мгновенно залег в небольшой ровик, изготовился к бою.

«Вот как хорошо выходит!» — вдруг удивился он и как будто со стороны увидел и себя в ровике на снегу и тех двух фашистов, которые шли прямо на него с черными автоматами наготове. Когда они подошли шагов на двадцать, Бирюков перерезал их короткими очередями — одного и другого.

— Туда вам и дорога!

Потом он быстро пробежал с полсотни шагов вперед. До­мики теперь были уже слева, и окопчики, в которых засели гитлеровцы, были тоже слева. Теперь надо было смотреть еще зорче. Вон между стволов пробежал вражеский солдат к воен­ному городку. Неужели заняли военный городок? Вот бы про­чесать их там из автомата.

Над ухом Бирюкова свистнули пули. Холодная тошнота страха вдруг обдала его. Обернувшись, Бирюков увидел фаши­стского офицера в очках, стрелявшего в него, и в этот же миг его безотказный ППШ ударил жаркой горстью пуль в живот фашиста. Офицер с воплем, оскалив зубы, упал. Бирюков пере­бежал на десяток шагов дальше, стал за сосной. Впереди был бугор. Вот сейчас надо бы броситься туда и ударить по врагу уже с тыла. Тут он услышал, как чей-то голос окликнул его: «Бирюков, не ходи!» Вокруг никого не было. У Бирюкова пе­рехватило дыхание. И тут же он взял себя в руки.

— Да что же я, струсил, что ли? Броском на этот бугорок, большевик Бирюков!

Пригнувшись, он метнулся на бугорок и замер за деревом. Впереди между кустов стояла группа гитлеровцев. Тут же бы­ли окопчики. Передний солдат поднял винтовку. Рыжий, щети­нистый, он смотрел, не мигая, наглыми глазами.

— Русс, сдавайс!

Стиснув зубы, Бирюков вскинул свой автомат и застрочил-застрочил. На снегу сразу возник завал трупов и раненых. В глазах Бирюкова нестерпимо ярко мелькали пятна крови на вмятом снегу. Живые гитлеровцы скрылись в окопчиках. Бирю­ков упал на колени и стал бросать в окопчики гранаты—одну за другой, припадая и залегая перед каждым взрывом. Когда же из окопчиков высовывались головы, он вскидывал автомат и посылал очередь.

Оглянувшись, Бирюков увидел подбегавших бойцов седь­мой роты.

— Я здесь! Сюда, товарищи!

Через мгновение в окопчики полетели десятки гранат, чер­ными столбами встала земля...

2

К Дому Красной Армии собрали трофеи — восемь пулеме­тов, минометы, винтовки, пистолеты. Подошли пятнадцать пленных. И Бирюков привел одного гитлеровца. Потом со всех ног бросился в овражек. Связанный фашист лежал там же, где его оставил Бирюков. В глазах его был ужас, «на лице — жал­кая, косая улыбка.

— Ты не бойся, чертова голова. Гут, гут! А Гитлеру будет вот!— И Бирюков показал руками, как будет сломано Гитлеру горло.

Товарищи окружили его, и от них он узнал, что лейтенант Мосьпан, раненный в грудь навылет, скончался. Это он кричал, предупреждал Бирюкова за мгновение до смертельной раны. За товарища боялся...

Бирюков слышал грохот орудий, треск винтовок и пулеме­тов. Великий бой за Москву, за Родину продолжался. На душе Бирюкова было светло, спокойно. И в мыслях была стройная ясность. Он слышал шумные одобрения товарищей. В памяти его — удивительно сразу! — стояли все картины, все подробно­сти сегодняшнего боя. Да, он, Петр Акакиезич Бирюков, автоматчик Первой гвардейской дивизии, член московской орга­низации Коммунистической партии, доброволец гражданской и Великой Отечественной войн, вел себя в этом бою до­стойно. Как здорово побили сегодня фашистов! И он, Бирюков, отлично уничтожал гитлеровских захватчиков. Но ведь и все боевые друзья, смелые соратники, тоже отлично истребляли врага. Да ведь это значит, что начался новый этап борьбы. Начался разгром фашистских полчищ.

—   Отдохни немного! — с нежной и заботливой улыбкой сказал Бирюкову начальник разведки дивизии.

—   Отдохнуть? — изумился Бирюков.— Слышите?
Справа, из-за огромного парка, доносился грохот ожесточенного боя, слитный гул танков.

—   На соседа нажимают! - сказал тихо начальник раз­ведки.

—   Где же тут отдыхать? Надо фашистов лупить! — коротко и бодро отозвался Бирюков. Вскоре с группой бойцов он исчез за деревьями.

 

 

В.ВИШНЕВСКИЙ

Очерк написан совместно с Н.Михайловским

ПОБЕДА ПЕТРА БРИНЬКО

До войны мало кто знал летчика Петра Бринько. В авиа­ционном соединении подобных ему были сотни, и он среди них ничем не выделялся. А сейчас Петр Бринько — гордость всей Краснознаменной Балтики. Слава об этом герое Отече­ственной войны гремит повсюду. Имя его с уважением повто­ряют бойцы Ленинграда, моряки линкоров и фортов, подводни­ки. Смелый порыв, блестящее мастерство, боевой стиль Петра Бринько служат примером для десятков и сотен воздушных бойцов.

В самом начале войны Петр Бринько принимал участие в охране Ханко. Советские моряки готовили десантную опера­цию на близлежащие острова, откуда белофинны днем и ночью вели артиллерийский огонь. Суда с краснофлотским десантом в сумерках приближались к берегу. Краснофлотцы с винтов­ками и пулеметами под прикрытием сильного огня прыгали в воду и спешили на сушу.

. В этот момент над островами появились фашистские бом­бардировщики, намереваясь обрушить на десантную группу бомбовый удар.

Бомбардировщики уже ложились на боевой курс. И вдруг из-за леса стремительно выскочил «ястребок» Петра Бринько. Он дерзновенно бросился на фашистские машины. Два само­лета пустились наутек, третий попал под огонь истребителя. Бринько зашел сверху и, выпустив две пулеметные очереди, прострочил хвостовое оперение фашистской машины. Стреми­тельно маневрируя, летчик бил по самым уязвимым частям самолета. Вражеская машина рухнула на землю. Воздушный бой продолжался семь минут.

Спустя два дня наблюдательные посты донесли о том, что к аэродрому идут фашистские бомбардировщики. Бринько вновь вылетел навстречу непрошеным гостям. Бой завязал­ся на подступах к аэродрому. Бринько бросился на ведущий самолет в момент пикирования. Пикируя вслед за ним и в упор расстреливая врага, смелый летчик так и не выпустил его из пике. Самолет врезался в скалу.

Осмотревшись, Бринько заметил, что к нему неслись два «Мессершмитта». Несколько пуль с треском вонзились в ма­шину, пробили шлем и парашют летчика. Бринько взмыл ввысь, искусно сманеврировал и открыл огонь по ближнему «Мессер-шмитту».

Бринько сражался смело... Но случилось то, что считается самым тяжелым для летчика,— иссякли патроны. Бринько приготовился таранить противника. Но тут на помощь бросил­ся его товарищ, такой же смелый истребитель. Он перехватил «Мессершмитта», обстреливавшего Бринько, и точным попада­нием сбил врага. Второй фашист ушел восвояси.

Летное мастерство Петра Бринько с особым блеском про­явилось при штурмовых налетах на вражеские аэродромы. Вылетев однажды на штурмовку фашистского аэродрома, Бринько незамеченным подошел к нему почти вплотную и об­стрелял с бреющего полета стоявшие на старте самолеты. Две машины загорелись. Пламя и густой черный дым взвились к небу.

Вечером того же дня Бринько вызвался проведать, что де­лается на аэродроме противника. На этот раз Бринько вместе с тремя другими истребителями появился над аэродромом с другой стороны. Были уничтожены еще пять самолетов.

На обратном пути советские летчики встретили шесть «Фоккеров». Воздушный бой завязался на малой высоте. Бринько пришлось драться против двух истребителей. Одного «Фокке-ра» он зажег и загнал в море. Затем сбил второго.

В этом бою лишь одному «Фоккеру» удалось убраться по­добру-поздорову. Остальные пять фашистов погибли в море от удара советских истребителей.

День за днем рос счет сбитых Петром Бринько самолетов. Летчику было присвоено звание Героя Советского Союза.

Памятен день 21 августа. Бринько прилетел на свою базу, чтобы подремонтировать мотор. Летчик стоял у ангара, недалеко от своего самолета, и мирно беседовал с комиссаром. Ви­зит Бринько был неожиданным. Его тут же окружили летчики и с увлечением слушали рассказ о том, как дерутся на совет­ском Гангуте.

—   Условия действительно трудные, а вот работается, представьте, легко...

Не успел Бринько закончить фразу, как прозвучал сигнал воздушной тревоги. Все насторожились, услышав издали гул моторов. Бринько вежливо заметил:

—   Простите, я на минутку.

Он бросился к своему «ястребку» и взмыл вверх. Лаконич­ная хронограмма, сделанная тут же, на аэродроме, так рисует ход развернувшихся событий:

«15 часов 04 минуты. Раздаются выстрелы из зениток. 15 часов 05 минут. Показался самолет.

15 часов 06 минут. Самолет виден ясно. Это — бомбарди­ровщик «Ю-88». Идет на высоте две тысячи метров. Зенитный огонь усиливается. Самолет свернул с курса.

15 часов 07 минут. Вздымая облако пыли, по аэродрому мчится «ястребок» Бринько. Вот он оторвался от земли и на бреющем полете уходит в сторону удаляющегося бомбарди­ровщика.

15 часов 11 минут. «Ястребок» идет в лобовую атаку на фашистский бомбардировщик. Короткая пулеметная очередь. «Юнкерс» огрызается. Вторая атака сбоку. Еще короткая оче­редь. Куски обшивки и какие-то три комка отрываются от са­молета. Еще удар. «Юнкерс», высоко задрав нос кверху, сделал резкую дугу и понесся к земле. Сильный взрыв. Обломки самолета и куски земли поднялись высоко в воздух.

15 часов 13 минут. Недалеко от разбившегося самолета медленно опускаются три парашютиста.

15 часов 14 минут. Фашистского бомбовоза не стало. При­землившиеся летчики взяты в плен.

15 часов 17 минут. Бринько приземлился. Боевые друзья горячо приветствуют героя».

Это была одиннадцатая победа Бринько.

Пленных фашистских летчиков привели в штаб. Стоит лет­чик. Значки, орден «Железного креста». Спрашиваем:,

— За что крест?

— За Англию. Бомбил Лондон. — А этот знак?

— За Францию...

— Так. А что вам дали в России?

Молчит. Потом показывает на окровавленную голову и простреленную руку.

— Вот что дали...
Юмор висельника.

По горячим следам приехали мы на место, где рухнул фа­шистский бомбардировщик со своей бомбовой нагрузкой. Куча обгоревших обломков металла и грязный пепел — это было все, что осталось от самолета врага.

В начале сентября Бринько протаранил фашистский само­лет — двенадцатый в списке героя. Спустя два дня на подсту­пах к городу Ленина он вновь сразил фашистского разведчика. Спустя еще день сбил корректировщика. Итого четырнадцать вражеских самолетов.

Этот замечательный счет продолжается.

Летчики узнают Бринько по особому «почерку»: если он пошел в воздух и вцепился в фашиста,— значит, одной маши­ной у врага меньше.

 

 

М.БРАГИН

НА ПОДСТУПАХ К МОСКВЕ

В грозные июньские дни 1941 года танковые армии Гитлера прорвались к Минску. Два бронированных клина от Бреста и Вильно вонзились в Белоруссию, сомкнули свое острие восточ­нее Минска, отсекли советские войска, сражавшиеся западнее города, и двинулись к Смоленску, к Москве.

К тому времени фашистские танковые дивизии и авиация уже нанесли поражения войскам Польши, Франции, Англии, Югославии и уже утвердилась легенда о всесилии «панцерных рыцарей» фашизма.

Гитлеровский теоретик танкового дела генерал Гудериан еще до войны проповедовал в своей книге «Внимание, танки!» идеи массированного удара танков и авиации с последующим движением механизированных войск к оперативным и страте­гическим объектам противника.

Гитлеровцы считали, что массированные удары авиации и танковых масс, их быстрое движение вперед парализуют обо­рону противника на всю ее оперативную глубину. Поэтому при прорыве обороны и наступлении в глубине можно обойтись без сильной артиллерии, заменив ее минометами; можно огра­ничиться поддержкой мотодивизий, оставив всю массу своей пехоты далеко позади, предоставив ей задачу ликвидировать окруженного врага и оккупировать его территорию; можно не заботиться о прикрытии своих флангов и тыла.

Расчет был не только на уничтожение войск врага, но и на подавление его воли «атакой на нервы». Криком «Внимание, танки!» гитлеровцы хотели запугать   и   парализовать войска своего противника.

Авантюристы в политике и стратегии, планируя «блиц­криг», сделали танковые войска основным средством этой авантюры.

Советские танкисты, следившие за ходом сражений в Поль­ше и Франции, с удивлением и недоверием читали о победах гитлеровских танковых войск. Наши танкисты хорошо знали о возможностях и уязвимости танковых соединений.

В нашей стране создана передовая наука о вождении тан­ковых войск. Они вооружены отличными танками. В Совет­ской Армии готовили танковые соединения к прорыву обороны противника, к ударам на всю оперативную глубину, к рейдам по тылам врага, к взаимодействию с пехотой, артиллерией, танками, авиадесантными отрядами. Но советские танкисты, веря в огромные возможности танков, всегда трезво учитыва­ли их уязвимость. Они учитывали трудность управления тан­ковыми соединениями, силу противотанковой обороны, необ­ходимость прикрытия флангов и тыла, важность непрерывного питания операции, непреложность взаимодействия всех родов войск на поле сражения.

Советские танкисты были воспитаны в духе величайшей смелости и дерзания и в то же время в основе их действий лежал расчет, враждебный авантюризму в военном деле.

И вот гитлеровские войска прорвались сквозь наши при­граничные районы и двинулись на восток. Советская Армия познала горечь отхода.

Внезапное нападение дало гитлеровским армиям вторже­ния важнейшие преимущества. Они захватили инициативу, они избирали выгодные направления ударов, сосредоточивали мас­сы танков и авиации на узком фронте, прорывали слабые участки обороны нашей пехоты, окружали ее и выходили на наши оперативные тылы.

Реальной силой, способной ответить на маневр врага контр­маневром, задержать его танковые колонны были наши тан­ковые соединения. И они перебрасывались на десятки и сотни километров, с одного опасного направления на другое, прини­мали на себя всю тяжесть ударов врага и отвечали контр­ударами.

На полях Западной Украины, Белоруссии, Прибалтики столкнулись тысячи советских и гитлеровских танков. Только под Луцком в ожесточенных пятидневных боях сражались с обеих сторон почти четыре тысячи танков.

Враг стал избегать встречных контрударов наших танков, обходил противотанковые районы, углублялся все дальше, вы­ходил на коммуникации, на тылы наших фронтов, лишал наши танковые войска горючего и боеприпасов, без которых они не могли вести бои.

Наши танкисты отходили последними, сражались до по­следней возможности, со спазмами в горле, порой со слезами на глазах сжигали и взрывали свои танки, оставшиеся без горючего, и продолжали борьбу в пешем строю.

Захват инициативы, достигнутое превосходство в танках и авиации позволили гитлеровцам достичь Смоленска и Киева, подойти к Ленинграду. Казалось, торжествует теория танковой войны Гудериана, казалось, повторяется картина боев, разыг­ранных на полях Польши и Франции.

Но это только казалось людям, не искушенным в военном деле. Не пришлось торжествовать Гудериану: криком «Внима­ние, танки!» не удалось испугать советских воинов.

В неравных, порой гибельных боях воины всех родов войск продолжали вести борьбу, задерживали врага, наносили ему невосполнимые потери.

Когда танковый корпус фашистского генерала Манштейна, действуя по испытанной в Европе «теории» — «вперед, толь­ко вперед и наплевать на врага, оставшегося в тылу и на флангах», прорвался к Пскову, он был атакован нашим стрелковыми дивизиями, отрезан от своих тылов, и гитлеров­цам пришлось прорываться не на север, к Ленинграду, а назад, на юг, к своей пехоте.

Когда командующий гитлеровской танковой армией генерал Клейст бросился к Киеву и «наплевал» на советские войска, действовавшие у Львова, советские танковые соединен» атаковали фланги армии Клейста и вынудили его приостановить наступление на Киев.

Когда Гудериан вырвался на шоссе Гомель — Рославль решил, что ему открыт путь на восток, его дивизии под уда рами с флангов вынуждены были перейти у Кричева к обо­роне.

Все реже встречались гитлеровские танковые колонны по 100—200 танков, все осторожней стали они действовать мел­кими группами, все чаще начали останавливаться, теряя са­мое главное для них — темп наступления — и, что не менее важно, неся невосполнимые потери.

Незаметно для неопытного глаза совершались явления ве­личайшей важности: устанавливалась подлинная природа со­временного боя, менялся характер операций, обозначался крах плана «блицкрига», построенного на авантюрной такти­ке и стратегии.

Прошло 14 дней, в течение которых фашистская пропаган­да обещала взять Москву, прошли два месяца, в течение кото­рых гитлеровское командование обещало покорить СССР, шел четвертый месяц войны, а ни одна из стратегических целей не была достигнута, и до Москвы оставались сотни кило­метров.

Гитлер не хотел и не мог отказаться от своих планов. Он гальванизировал свой «План Барбаросса», поставил войскам задачу до наступления зимы взять Москву, выиграть войну.

В своем приказе войскам Восточного фронта Г октября 1941 года Гитлер объявил: «За несколько недель три самых основных промышленных района большевиков будут в наших руках. Создана наконец предпосылка к последнему огромному удару, который еще до наступления зимы должен привести к уничтожению врага...»

Войска группы «Центр» получили план операции «Тайфун», по которому они должны были двинуться на восток и овладеть Москвой.

В этом плане танковым армиям опять отводилась главная роль.

Из четырех танковых армий, которыми располагала фа­шистская Германия, три армии — Гудериана, Гота, Хёпнера— были сосредоточены на Московском стратегическом направлении.

Гудериану было приказано, наступая на Орел — Тулу — Серпухов, ворваться в Москву с юга, Гот должен был овладеть городом Калинином и атаковать Москву с севера, Хёпнер, на­ступая через Вязьму — Гжатск — Можайск, должен был овла­деть Москвой с запада.

Впоследствии Гудериану и Готу ставилась еще более глу­бокая цель — обойти Москву с двух сторон и, соединившись на Рязанском шоссе, отрезать ее от страны.

К этому времени наши танковые соединения, отходившие с тяжелыми боями от самой границы, были обескровлены, наша артиллерия и авиация понесли потери, стрелковые дивизии были малочисленны и растянуты на широком фронте.

Германские войска, наоборот, получили пополнения, и. Гит­лер в том же приказе объявил: «На этот раз планомерно, шаг за шагом шли приготовления, чтобы привести противника в такое положение, в котором мы можем нанести ему смертель­ный удар».

Танковые армии фашизма ринулись на Москву.

Гудериан овладел Орлом, Мценском и стремился к Туле; Хёпнер обошел Вязьму и устремился к Можайску; Гот овла­дел городом Калинином, и его танки выходили на фланги и тылы фронтов, оборонявших Москву и Ленинград.

Гитлеровская пропаганда трезвонила по всему миру, что «операция «Тайфун» развивается классически». Гудериан го­товился торжествовать победу своей теории танковой войны.

В эти критические «дни нужно было любой ценой задержать фашистские танковые армии, пока к Москве подоспеют пер­вые эшелоны с резервами.

Сделать это могли опять-таки прежде всего советские танкисты. На   подступы к Туле была выдвинута танковая часть, которой командовал полковник Катуков. Танкисты этой части уже сражались в танковых боях на Украине, они знали тактику гитлеровских танкистов и противопоставили им свою тактику. К тому же танки «Т-34», которыми была вооружена наша танковая часть, превосходили вражеские танки «Т-III» и «Т-IV» маневренностью, силой огня, толщиной брони.

Советские танкисты встречали вражеские танки огнем из засад, маневрировали от укрытия к укрытию, атаковали с флангов, нанесли противнику тяжелые потери, задержали его наступление на Тулу.

В это же время на подступы к Калинину была переброшена танковая бригада, которой командовал полковник Ротмистров. Она совершила по осеннему бездорожью марш в 250 километров и с хода вступила в бой с танками генерала Гота. Встречными ударами танков «КВ» и «Т-34» вражеские танки были задержаны за городом Калинином у села Медное; отбро­шены при попытке форсировать Волгу. День за днем, сутки за сутками советские танкисты сначала одни, затем с подо­шедшей пехотой наносили удары врагу, пока он не отказался от своих планов продолжать наступление.

Еще более острая обстановка сложилась у Вязьмы. Через образовавшуюся там брешь хлынули по магистрали Минск — Москва танки генерала Хёпнера и, пройдя Гжатск, покатили к Можайску. Здесь им преградила пути танковая бригада, ко­торой командовал полковник Дружинин. Полковник был предупрежден, что его бригада пока единственная часть, прикры­вающая на Гжатском направлении Москву, и советские тан­кисты стали здесь в оборону насмерть в полном смысле этого понятия.

Сам полковник Дружинин, герой гражданской войны, награжденный орденом Красного Знамени и почетным револю­ционным оружием, (десятки раз появлялся на самых опасных участках боя, лично водил танки в атаки).

Презрение к смерти и героизм показал в этих боях комбат Григорий Одиненко, батальон которого сжег двенадцать вра­жеских танков, четырнадцать автомашин с пехотой, уничтожил минометную батарею.

Его унесли с поля боя тяжело раненным, и Дружинин, по­ручая батальон политруку Ивану Голеневу, сказал: «Держитесь во что бы то ни стало, памятуя, что от вашей стойкости зависит судьба Можайского участка».

Рядом вел бои батальон политрука Ивана Лыкова, сдержи­вавший восемью танками сорок вражеских танков и бронемашин...

Советские воины дрались до последней возможности. Сражались, несмотря на ранения, командиры рот Вениамин Мольков, Иван Бойко и Емельян Лемякин, дважды были ранены и дважды отказались уйти в госпиталь командиры взводов Николай Изюмов, Иван Махинин, Константин Евдо­кимов.

Погибли, закрывая собою путь к Москве, десятки экипа­жей... Машину сержанта Петра Гуркова атаковали с несколь­ких сторон вражеские танки. Гурков и его экипаж не покинул горящей машины и, погибая, сжег четыре фашистских танка. Погибли при взрывах, сражаясь в горящих танках, экипажи под командованием политрука Матвея Маслова, капитана Гри­гория Когана, лейтенанта Василия Луганского, политрука Ни­колая Зубец и многих других.

Бессмертие подвига советских воинов в том, что, защищая Москву, они, не задумываясь, отдали за нее свои жизни; исто­рический смысл и значение их подвига в том, что они в те кри­тические для обороны Москвы, для судеб страны дни задер­жали врага до подхода наших резервов артиллерии, пехоты, танков, создавших неприступные рубежи на ближних подсту­пах к Москве.

В битве под Москвой все было как будто на стороне врага: и численное превосходство, и расположение его армий, охватывавших Москву с севера и юга, и опыт двух лет войны в Европе, и проверенная за эти годы доктрина танковой войны, и успешный прорыв обороны под Вязьмой и Брянском. А побе­ды все ж не было.

Тактика Гудериана оказалась бессильной, потому что не опи­ралась на героизм солдат; техника оказалась беспомощной, потому что она применялась вопреки подлинной природе совре­менного боя.

Ни танковые армии, ни подошедшие пехотные дивизий, ни массированные удары авиации не смогли сломить волю со­ветских людей к борьбе. А когда Советская Армия развернула свои силы, применила свое оружие соответственно реальным законам современной войны, она стала наносить поражение за поражением гитлеровским войскам.

 

 

П.КУЗНЕЦОВ

ДРУЖБА, СКРЕПЛЕННАЯ КРОВЬЮ

1. Поэт и генерал

Песня крепчает в народе, джигит мужает в битве с врагом.

Как слетаются горные орлы на кручах Алтая, чтобы защи­тить родное гнездо, так, подобно орлам, устремились богатыри России, джигиты Казахстана, Киргизии, Ферганской доли­ны и Коканды под боевые знамена, на защиту Советской Отчизны.

Шли под этими знаменами в братском боевом союзе рус­ские и казахи, киргизы и грузины, украинцы и узбеки, бело­русы и уйгуры, армяне и татары — весь многонациональный советский народ, поднятый партией на смертную битву с фа­шистской Германией.

Первые месяцы, суровые и напряженные, пробыли мы на передовых позициях, в блиндажах и окопах северо-запада: на широких дорогах Подмосковья, в ленинградских и новгород­ских лесах, на берегах калининских озер,— обильно поливая своей кровью родную землю.

Горькую боль неудач и волнующую радость победы позна­ли в буднях солдатской боевой жизни. В походах познали глу­бину человеческого горя, слез и страданий, познали науку любви и ненависти, великую науку дружбы, святой и неруши­мой, скрепленной кровью на полях сражений.

На стылых привалах, в короткие перерывы между боями в солдатских думах вставала великая необъятная наша Совет­ская Родина.

Перед мысленным взором каждого солдата вставали они — близкие, родные, любимые, наши матери, отцы, жены, невесты, дети, братья и сестры, героически помогающие нам самоотвер­женным трудом в родном далеком тылу. Из сокровенных источников родной земли черпали мы животворный напиток, вливавший в нас мужество, отвагу, богатырскую силу...

В погожий солнечный день я встретился с подполковником Баурджаном Момышулы. Над лесом свистели снаряды и ми­ны. От их разрывов рядом с блиндажами возникали озера.

Глубокие воронки быстро заполнялись водой. Мы стояли на болотах. Шел бой. Но шла и весна. Куст черемухи опьянял тонким и нежным ароматом.

По лицу Баурджана пробежала нервная улыбка. Ему стало немного не по себе. Черемуха цвела необычным темно-красным цветом. В траве лежали еще не остывшие тела павших со славою советских солдат.

— В степи подходит время большого джайляу. Как пре­красен в эти дни Ала-тау! — мечтательно проговорил подпол­ковник.

Он мог мечтать, даже руководя боем. Но, может быть, он хотел отвлечься на секунду, чтобы облегчить голову от слиш­ком большого напряжения? Может быть, первые весенние цветы встревожили этого сурового в боях человека, напомнили ему о родных цветущих степях?

Совсем близко загремело многоголосое русское «ура». На­чиналась атака.

Подполковник резко поднялся с травы и решительной, чуть торопливой походкой направился в лесок, где горячий конь, завидев хозяина, уже рвал поводья из рук плечистого смуглого ординарца. Миг этой встречи и короткий разговор о степях заставили меня вспомнить такой же солнечный, ясный день июля 1941 года.

...Цвела степь, полная гомона пернатых, неумолчного звона кузнечиков и стрекоз — многочисленных обитателей узун-агач-ских просторов.

Горный хребет Ала-тау был особенно живописен в эту пору. Как сказочный богатырь из народной былины, подни­мался в синеву неба в своей ледяной кольчуге Талгарский пик. Неповторимыми цветами радуги играли в ледниковых мо­ренах солнечные лучи. Подобно витязям в белоснежных пан­цирях, плечом к плечу стояли пик Комсомола, Кзыл-Ойган и Май-Тюбе, а вдали в царственном величии возвышался повели­тель гор — могучий Хан-Тенгри.

К седой вершине Май-Тюбе, на альпийские выпасы шли та­буны совхоза Дегерес. От их топота слегка вздрагивали на холстяных лентах цветистые кисти просторной шестиканатной юрты. И, казалось, ничто не могло нарушить торжественного спокойствия Заилийского оазиса.

Но ветер донес в эти дни с запада набат тревоги. Как испу­ганный улей, загудел аул Ерназар. Звуки набата ворвались и в мирную, гостеприимную юрту Джамбула, немую свидетель­ницу недавних волнующих встреч, сердечных бесед и вдохно­венных песен.

Здесь с народным поэтом делился своими планами воскре­шения Голодной степи академик Келлер, вдохновлял преста­релого барда степей рассказами о раскрытых тайнах Бетпак-Дала первый академик-казах Каныш Сатпаев, замечательный следопыт пустыни.

Знатный просовод Чаганак Берсиев приезжал в юрту по­делиться радостью своих колхозных побед. Долгими вечерами рассказывал Джамбулу о морской душе, о легендарных рус­ских моряках ленинградский друг поэта писатель Леонид Со­болев.

Облокотись на кованное чеканным серебром седло, читал свои стихи о братской Украине поэт-академик Павло Тычина. Седые акыны в ответ ему воскрешали в чудесных песнях на­родные казахские предания о великом кобзаре Тарасе, о его скитаниях в оренбургских степях, на берегах Каспийского моря.

На всех языках звенели здесь песни советских народов, сплетая неповторимый венец славы великой Отчизне, творцу счастья советского народа, могущества и изобилия Советской страны — Коммунистической партии.

Из узун-агачской юрты разлетались песни, как стаи ир­тышских чаек, к пенистым берегам Урала, к горам Кавказа, к просторам Балтики, к священным стенам Кремля, рождали смелые и гордые сердца, закаляли волю, звали на труд, на бой, на подвиг...

В памятный июльский день гостем Джамбула был русский генерал. Глубокие линии на его строгом, с монгольскими чер­тами, морщинистом лице и боевые ордена на мундире подска­зали казахскому певцу, как много славных и трудных дорог прошел этот невысокий, коренастый человек.

Поддерживая под руку Джамбула, он радостно вдыхал за­пахи цветущей и разомлевшей от полуденного зноя степи, лю­бовался яблоневым садом, посаженным и взращенным рука­ми старца.

Поэт и генерал спустились в зеленый овраг, освежились хрустальной водой из Май-Тюбинского источника и пили ду­шистый кумыс, принесенный джигитами. Прощались они в юрте.

Солнце, ворвавшееся через тундук, играло на серебряных ножнах генеральского клинка. На кошмах вокруг сидели рус­ские и казахские командиры, политработники новой, молодой дивизии.

Иван Манаенко, Абдулла Джумагалиев, Маулекеш Кайбал-дин, Арстан Ахметов, Рашид Джангозин...

Перед грядущей битвой с врагом пришли они вместе со своим генералом к степному певцу попрощаться, прослушать его напутственную песню.

Задушевной и взволнованной была беседа в узун-агачской юрте. В простых словах возникали бессмертные подвиги народ­ных героев прошлого. Как живые, поднимались из песен Джам­була и рассказов старого генерала Суворов и Чапаев, Суран-ши-батыр и Амангельды.

— С русским народом навеки связана судьба казахов. Без русского народа степь — сирота. Да будет святой кровью ба­тыров скреплена эта дружба в сече с фашистами,— говорит Джамбул и, положив руку на плечо русского генерала, голо­сом торжественным и взволнованным добавляет: — Веди моло­дых джигитов, учи их, сделай из них героев, чтобы Родина бы­ла довольна сыновьями Джамбула.

Генерал улыбнулся хорошей, доброй улыбкой. Морщини­стое лицо его расправилось. Он попросил:

— Спойте нам на дорогу. Песня— верный спутник солдата. А мы обещаем бить врага, ее жалея ни пота, ни крови, ни жизни!

Звенели касэ с пенистым кумысом. Пела домбра, и вторил ей голос Джамбула:

...Ты, мой сын, в грозовые дни Дружбу пламенную храни. В сече смелой будь вожаком, Как бесстрашный Амангельды, Будь батыром-большевиком. Смелых Родина в бой зовет, Смелых партия в бой ведет. Час расплаты с врагом настал, Кто добычу у нас искал, Тот могилу свою найдет...

Крепко обнялись, расцеловались поэт и генерал. От узун-агачской юрты начинался далекий слав«ый боевой путь.

Утром мимо крохотной станции торопливо проходили эше­лоны на запад. Генерал-майор Иван Васильевич Панфилов уводил дивизию на защиту родной Москвы.

2. Партбилет № 3741424

Объятое заревом пожарищ Подмосковье. Волоколамское шоссе. Двадцать восемь героев с Василием Крючковым во гла­ве еще не закончили свой легендарный бой на Дубосековском разъезде, а рядом восходила звезда бессмертной славы ше­стнадцати героев из штурмового отряда лейтенанта Дмитрия Волгапкина.

Они получили боевой приказ — выбить врага из подмосков­ной деревни у самого шоссе, ведущего к столице, а если вы­бить не удастся,— задержать фашистов до подхода своих све­жих сил.

Дмитрий Волгапкин, безусый широкоплечий паренек, весе­лый в походах, отчаянный в бою, повел своих солдат в штыко­вую атаку.

Бой шестнадцати панфиловцев с батальоном гитлеровской пехоты начался ночью.

После смелой неожиданной атаки, отбросив врага от окраи­ны деревни, гвардейцы закрепились в домике с деревянными пристройками, который стоял, как сторож, у шоссе.

Вокруг темнели леса и еще не застывшие болота.

Гитлеровцы опомнились от первого удара. Окольными тро­пами обошли они штурмовой отряд. Гвардейцы оказались в огненном кольце.

Восемь часов длился бой. Взошло солнце над дымящейся деревней. Уже пятнадцатую контратаку отбивала горстка храбрецов, но все новые цепи вражеских автоматчиков сковы­вали маленькую крепость панфиловских питомцев.

Фашисты получили приказ схватить русских живьем. Врагу нужны были в ту пору не трупы, а пленные, врагу нужны были сведения о силах и укреплениях осаждаемой Москвы.

— Не сдадимся и не отступим! — поклялись гвардейцы.
Неравный бой продолжался.

Солдаты Мамыров и Базаев, с кровоточащими ранами на теле, набивали для товарищей пулеметные и автоматные диски.

Ранило в голову Константина Трофимова, храброго, спокой­ного бойца. Он чувствовал наступление смерти.

— Бейтесь, ребята. Держитесь...— были его последние слова.

Свинцовый ураган захлестывал осажденный домик на шос­се. Визжали и рвались мины.

Горячий осколок ударил в грудь отважного командира. Упал под огнем врага солдат Антип Горелов. Сняла с чердака вражеская пуля сержанта Ивана Синицына.

А бой продолжался.

— Я все равно подбит,—сказал Дмитрий Волгапкин политруку Рашиду Джангозину, смуглолицему казаху, лежавшему за пулеметом.— Подбиты и Синицын с Гореловым. Попробуем пробиться за подкреплением, а вы держитесь!

Товарищи обнялись. Трое раненых поползли под огневым пулеметным шквалом на прорыв вражеского кольца.

Рашид подсчитал оставшихся. Убиты и лежат, раскинув руки, на залитом кровью полу Сугур Мамыров, ротный гармо­нист в пулеметчик Давид Галдецкий, стрелок Дмитрий Фро­лов.

Пораненные, утомленные боем, без воды и пищи, отбивают­ся от гитлеровцев девять оставшихся в живых.

Удушливый дым ползет в разбитые окна. Фашисты подо­жгли сараи. Вспыхнули запасы колхозной соломы. Огонь жад­но охватывал домик, полз по стенам, обжигая бесстрашных солдат.

Вот не стало героя-пулеметчика Остапа Базаева. Убиты стрелки Канайбек Абилов и Елюбек Аралбаев.

Огонь бушует в комнатах.

— Надо пробиваться. Сгорим заживо. Выходи по одному! — отдал команду Джангозин.

Пулеметными очередями прикрыл он перебежку своих то­варищей, на которых уже дымилась одежда.

«Последний парад наступает...» — вспомнил Джангозин слова старой песни русских моряков с бессмертного «Ва­ряга»,

Этот парад был страшным для гитлеровцев. Отчаявшись схватить героев живыми, фашисты были уверены, что из огня русским не выйти.

Но с новой силой застрочил пулемет, раздалось дружное «ура», и заслон эсэсовцев шарахнулся в стороны.

Со штыками наперевес в гущу гитлеровцев бежали охвачен­ные огнем люди. Они стреляли и кололи фашистов с воин­ственным кличем:

— Русь не сдается! Б-е-ей!

В ответ с противоположной стороны откликнулись русские голоса:

— Б-е-ей!

Это трое раненых,   но   не   вышедших   из   боя товарищей вели   подкрепление.   Дмитрий   Волгапкин,   Антип   Горелов   и Иван Синицын продолжали бой, свято выполняя солдатскую клятву.

...Заходило солнце над маленькой подмосковной деревней. Догорал колхозный домик у шоссе. Пятьдесят гитлеровцев нашли здесь могилу, сраженные пулями шестнадцати панфи­ловских храбрецов.

Около умолкнувшего пулемета близ шоссе лежал сражен­ный вражеской пулей Рашид Джангозин.

Боевые товарищи молча сняли шапки и склонили головы над павшим героем. В руке, перебитой осколком мины, Рашид сжимал свой партийный билет № 3741424, а широко открытые глаза политрука, кажется, говорили:

— Прощайте, товарищи! Я честно выполнил долг ком­муниста.

3. Поэма бессмертия

До войны мы с ним работали вместе, часто встречались на литературных вечерах или за кружкой пива в парковом павильоне. Была в нем одна особенность. Когда Абдулла читал стихи, он преображался, глаза его искрились особен­ным блеском, голос звучал мужественней, и во всей сухоща­вой фигуре его чувствовалась в эти минуты какая-то особен­ная внутренняя сила и стремительность. Это было вдохновение поэта.

Осень. Затерянное в лесах и туманах маленькое селение Ленинградской области. Мы только что выбрались из топей и после долгих бессонных ночей искали ночлега. В избушке стрелковой заставы я и встретил Абдуллу. Он был в каске и с, винтовкой, усталый после многодневного марша.

Заночевать было негде. В избушке, переполненной стрелка­ми, трудно повернуться. У заброшенной риги мы забились в со­лому. Отогрелись. Разговорились сердечно и задушевно,

— Я задумал написать поэму бессмертия. Знаешь, это должно получиться сильно. Казах пишет военную историю своего народа на полях Отечественной войны. Казах-герой. Казах-большевик. Казах — в боевой братской семье народов...

Абдулла вдохновенно рассказывал еще не совсем выношен­ный сюжет поэмы. Потом разговор перешел на другие темы: о любимых, о предстоящих боях, о товарищах в далекой Алма-Ате. Мы уснули.

Холодный рассвет. Моросит мелкий сентябрьский дождь. В облаках глухо урчат вражеские бомбардировщики.

Громыхают разрывы авиабомб.

— Бандиты! И соснуть не дадут. Опять бомбят!—ворчит кто-то рядом зло и, кажется, шутя.

Это политрук роты Василий Клочков разместился со своими солдатами здесь, под соломой.

Пятерней, как гребнем, поправляет он волосы, сплевывает налипшую на губах мякину и, глядя в хмурое, затянутое тучами небо, говорит, точно жалуясь кому-то:

— Скорей бы бой! В этих чертовых болотах раскиснуть можно!

Абдулла рассмеялся.

Не спалось. До подъема осталось часа полтора.

— Вот, чуть не забыл! — спохватился Абдулла и достал из брезентовой сумки тетрадку в кожаных корках.

На линованных страницах убористым арабским шрифтом была записана песня Джамбула.

Абдулла сохранил ее В Узун-Агаче в памятный день встре­чи, когда командир дивизии и его офицеры гостили в юрте на­родного певца Казахстана, звучала эта песня любви и гнева из уст живого Джамбула.

Под дождем, на соломе, слово за словом переводили мы вдохновенную песню на русский язык, чтобы здесь, в лесах северо-запада, в часы тяжелых испытаний дошла она до храбрых солдатских сердец.

В двух крытых алма-атинских машинах работала походная типография дивизии. На железной печурке кипел чайник. Мы обогрелись. И когда солдаты-наборщики Валентин Порт и Сте­пан Кислицын начали набирать песню в очередной номер диви­зионной газеты «За Родину!», Абдулла вздохнул и поднялся с патронного ящика:

— Мне пора. Рота скоро пойдет. Кош, товарищи.

Мы крепко обнялись, отдавая друг другу тепло фронтовой, неподкупной дружбы.

...Шли упорные, кровопролитные бои. За одну подмосковную деревню схватка была особенно ожесточенной. Дрались за каждый дом, за каждый вершок земли. Гитлеровцы бросили свежие силы, и рота гвардии капитана Григорьева получила приказание отойти на новый рубеж.

Бойцы отошли. Но что это? Бой в деревушке продолжался. Вокруг одинокого домика залегли гитлеровцы, а с чердака по­ливал их свинцом неизвестный автоматчик, заваливая улицу вражескими трупами.

— Кто же остался в деревне? — стал доискиваться капитан.
И тогда один из бойцов доложил:

— Это Джумагалиев, товарищ командир. Абдулла Джумагалиев!

Домик, где засел Абдулла, был окружен со всех сторон. Ге­роя-автоматчика гитлеровцы пытались взять живым, но он отбивал эти попытки яростно и упорно. Дом подожгли. Огненные языки уже подбирались к крыше. Жить оставалось недолго. Автомат на миг умолк. Фашисты кучей бросились к домику, тогда с горящего чердака полетели гранаты, разрывая в клочья фашистскую нечисть. Автомат Абдуллы разил врага до тех пор, пока не рухнула крыша, похоронив героя-поэта в горящих обломках.

4. Сердце героя

Медленно опускается над задымленными снегами непривет­ливая ветреная ночь. Крепчает мороз. Взлетают в темень вспо­лошенные ракеты, вражеские бомбардировщики гудят над при­тихшими лесами.

Мы привыкли к этим суровым фронтовым ночам. Сколько минуло их, тревожных и непроглядных, сколько будет еще! За­вывает стылый, пронизывающий до костей северяк. Он выры­вается из глубины болот и мечется по лесным трущобам. В его шуме слышатся голоса погибших героев, зовущие к мести, к кровавой расправе над врагом.

 

Когда утихает артиллерийская канонада и не воют над ле­сом истошные мины, когда спокойно в боевом охранении, мы отдыхаем, вспоминаем о родных гнездах, о любимых девушках, о друзьях, и ночь становится теплее, глаза горят ярче, уходит сон. И это хорошо. Нам спать нельзя. Они предательски обман­чивы, эти глухие, с минутами зловещего затишья ночи.

Сегодня мы вспоминаем Арстана Ахметова. Кажется, он по-прежнему с нами. Еще звучит его длинная, как степная дорога, и мягкая, как июньский ковыль, песня. Мы знаем эту песню. Он ее сложил сам. Она была не совсем складна, но мы любили ее:

Э-э, Джангалы, Джангалы.

Ясны твои небеса,

Чисты озера твои,

Резвы твои табуны,

Нет девушек красивей твоих,

О, Джангалы... Джангалы...

Джангалинская степь. Он ее любил, он за нее воевал, ради нее он готов был идти на смерть. Западный Казахстан. Джангалинский район. Аул № 8. Родное гнездо вольного человека. Родной аул Арстана.

Ушел он из блиндажа вот такой же темной ночью. Ушел вы­полнять боевое приказание. Мы никогда не прощаемся. Мы лю­бим жизнь. Мы боремся за жизнь. Мы верим, что друг вернется. Мы хотим, чтоб он обязательно вернулся. В прощании же все­гда скрыто что-то печальное. И Арстан знал фронтовой обычай. Вскинув автомат, он весело присвистнул и сказал:

— Ночь наша, и утро будет наше! Э-э, Джангалы... Джангалы...

И он вернулся к нам. Вернулся наш верный, боевой друг. Вернулся в рассказе, в песне. В неумирающей песне о муже­стве, о величии советского человека.

Арстан был в бою. Горстку храбрецов окружил батальон гитлеровской пехоты. Ни один из бойцов не дрогнул. Не отсту­пил ни на шаг и Арстан. Он был тяжело ранен, но пока в диске оставались патроны, его автомат сеял смерть в гитлеровские цепях.

Фашисты пошли в атаку. В ответ им неслось страшное, ско­вывающее волю русское «ура». Но русские не подымались. Они не могли подняться. Их было только девятнадцать против батальона. Одиннадцать убитых и восемь тяжелораненых. «Ура» кричали раненые. У них уже не было патронов и иссякли силы. Но они не сдавались. Они ждали минуты, чтобы зубами вцепиться в горло врагу или ногтями вырвать ему глаза. Так делают раненые степные орлы и барсы.

Арстан был взят в плен. Его допрашивали. Ему обещали жизнь. Он ответил гитлеровскому офицеру:

—- Для джигита продолжение жизни есть геройская смерть. И когда лает фашистская собака, джигит или убивает ее или молчит.

Героя пытали, долго и ухищренно. Ему отрезали ухо. Арстан молчал. Ему вывернули руки. Он не проронил ни слова. Ему выбили зубы. Он вместе с кровью выплюнул их в пьяную морду изверга.

— Русские не сдаются и не умирают!

Он был еще жив, когда его, истерзанного сатанинскими пыт­ками, кровавые жрецы свастики облили керосином и подожгли. Страшный костер средневековья! В нем горело орлиное сердце героя, свято храня военную тайну, верность родному народу.

Арстан Ахметов, наш верный друг, товарищ, вернулся неумирающей песней. Слушай эту песню, родной Казахстан, слушай ее, привольная Джангалинская степь. Эта песня зовет на подвиги во имя нашей Отчизны,

 

В.ВАСИЛЕВСКАЯ

ПАРТИЙНЫЙ БИЛЕТ

На столе лежит партийный билет. Он пропитан запекшейся кровью, насквозь пробит вражеской пулей.

Когда стальные гитлеровские чудовища подошли к Курску, партиец из Курска взял в руки винтовку. На построенных попе­рек улиц родного города баррикадах он боролся вместе с крас­ноармейскими частями против захватчиков. В боковом кармане возле самого сердца лежала красная книжечка — партийный билет.

Продвигались вперед фашистские танки. Небо пылало огнем артиллерийской канонады. Под напором врага пришлось оставить Курск.

Он ушел вместе с частями Красной Армии. Так же, как дру­гие ополченцы города, он вступил в ее ряды.

В упорных боях, в залпах выстрелов пришлось шаг за ша­гом отступать. Завеса седого тумана, морозная завеса скрыла от глаз родной город. В упорных боях отступал на восток пар­тиец из Курска, вчерашний ополченец, сегодняшний боец Крас­кой Армии.

Партийный билет лежал на его сердце. Красная книжечка, странички, покрытые рядами черных букв, столбики цифр — внесенные членские взносы.

Красная книжечка говорила об имени, фамилии, о внесен­ных членских взносах. Но по тому, кому она принадлежала, эта книжечка говорила о большем.

Она говорила о победе, которая должна прийти. Говорила о Родине, о народе, говорила о великих делах того, кто поко­ится в Мавзолее.

В трудные, тяжкие дни отступления на восток красная кни­жечка говорила о вечной правде, о прошлом и будущем, была залогом, утверждением веры, была лозунгом, Знаменем, нераз­рывным узлом, соединяющим с величием покоящегося в Мавзо­лее.

И вот наступил день, когда красноармеец из Курска дви­нулся вперед. В тяжелых боях открылся путь на запад. Через те же деревни, по тем же дорогам пошел красноармеец проби­вать во вражеской стене путь к родному городу.

За завесой седого тумана, за завесой морозного дня сердце чуяло родной город Курск. Каждый бой, каждая атака прибли­жали к родному городу.

И на этой-то дороге в снежный, искрящийся морозом день вражеская пуля нашла путь к сердцу. Вражеская пуля пробила насквозь маленькую книжечку—партийный билет. Горячая кровь залила странички и красную обложку.

Товарищи по оружию выразили желание, чтобы этот обли­тый кровью, пробитый пулей партийный билет стал первым экспонатом музея борьбы за Курск.

Чтобы молодежь, для которой нынешняя война будет уже историей, приходила и смотрела на этот партийный билет, вы­нутый из кармана убитого бойца, и училась величию, училась мужеству, училась любви, которая, сильнее смерти.

Тот, кто будет писать когда-нибудь историю Великой Отече­ственной войны не на основании сухих фактов, дат и топографи­ческих заметок, а ее живую историю, являющуюся описанием внутренних переживаний народа, проявлением народной души, не сможет опустить раздела «Партийный билет».

В первый же день войны, когда враг, неожиданно напав, рассчитывал, что не встретит сопротивления и пройдет границу без выстрела, он сразу наткнулся на сопротивление наших по­граничных войск.

На границе Западной Украины, в Угневе, небольшой отряд смельчаков много часов подряд выдерживал неприятельский огонь. Стиснув зубы, с огнем в утомленных глазах, они выпол­няли задачу — выдержать натиск вражеской армии, железной лавиной катящейся на восток. Задержать ее как можно доль­ше, до прихода регулярных войск. И сами решили свою судьбу: погибнуть, но преградить путь гитлеровской колонне.

Они не думали о спасении жизни. Они не думали о себе. Лишь об одном — как можно дольше задержать врага. И еще о том, чтобы во вражеские руки не попали партийные билеты — величайшая святыня, символ, Знамя и лозунг.

В сентябрьский день во Львов, уже гремящий выстрелами, жена пограничника принесла небольшой узелок — Знамя части и партийные билеты. В Угневе уже никого не осталось в жи­вых. Они задерживали вражескую лавину, как решили, до последнего патрона, до последней возможности, до последнего живого Отдавая жизнь Родионе, они вручили этой женщине — с просьбой уберечь — самое для них дорогое, более дорогое, чем жизнь,— Знамя части и партийные билеты.

...Ободранный, обросший, худой, как скелет, выходил чело­век из, неприятельского окружения. Сапоги разорвались в клочья, ноги покрылись ранами. В клочки изорвалась форма и та одежонка, которой снабжали его по дороге колхозники. Два дня в холодную, уже осеннюю ночь пришлось сидеть в болоте. Пришлось ползти по этому болоту, питаться сырой кукурузой, сорванной в поле, или семечками подсолнуха. Пришлось проби­раться через вражеские заставы, скрываться в лесу. Пришлось прорываться через сотни километров по территории, занятой гитлеровскими войсками, чтобы дойти наконец до своих, до частей Красной Армии.

И все время в нем жила мысль — сохранить, спасти партий­ный билет. Спрятать его так, чтобы его не смогли найти фашистские лапы при жадном обыске. Сквозь сотни километров,¹ сквозь ночи в болотах, сквозь голод и холод он пронесет лишь одно — партийный билет. В тяжкие дни, среди нечеловеческих трудностей он сохранит залог победы, надежду, веру и волю — партийный билет. Сквозь занятую врагами родную землю он пронесет Знамя, символ и лозунг — партийный билет. Чтобы потом, когда дойдет до своих, высоко поднять голову. Пусть на исхудалом теле висят лохмотья. Пусть распухшие ноги покры­ты ранами. Пусть давно не бритая борода изменила до неузна­ваемости лицо. Пусть кашель разрывает больную грудь. Все это пройдет. Останется одно, самое главное. То, что можно бу­дет вынуть и показать,— партийный билет, о чем можно будет с гордостью сказать: «Я не бросил, не оставил. С риском для жизни я пронес сотни километров то, что было для меня сим­волом, лозунгом и Знаменем в самые трудные минуты,— пар­тийный билет».

Дни войны придали новый блеск маленькой красной кни­жечке. Они подчеркнули ее значимость. Они напомнили ее истинный глубокий смысл, ее неразрывную связь с величием покоящегося в Мавзолее.

На позициях в перерыве между двумя боями, между двумя атаками красноармейцы пишут заявления о приеме в партию. На линии огня ползущий по снегу боец огрубевшими от мороза руками спешно пишет на кусочке газеты: «Прошу принять меня в партию. Если погибну, считайте меня коммунистом».

Боец, ползущий к вражеским позициям под огнем неприя­тельских минометов, в гуле артиллерийской канонады; пишет на куске газеты свое самое горячее желание, требование сердца; Если придется погибнуть, он хочет погибнуть комму­нистом.

В этой простой фразе, неразборчиво написанной на обрывке газеты, содержится суровое и прекрасное величие. В простых словах, рождающихся в момент борьбы, когда там, где нет даже обрывка газеты и возможности написать несколько слов, красноармеец излагает просьбу о приеме в партию устно.

Партийный билет является для него символом, Знаменем, лозунгом. Красный цвет партийной книжечки— это красный цвет ордена, звание коммуниста — самое почетное звание.

На линии огня, в гуле артиллерийской канонады; среди треска взрывов и грохота выстрелов люди вступают в ряды партии.

На плечах новых партийцев солдатская шинель. Их путь к партии идет через трудные дни войны, сквозь ураганный огонь врага, через города и деревни, занимаемые в упорных боях, через величайшее мужество, неустрашимые подвиги, безгранич­ную отвагу и любовь к Родине, которая не остановится ни пе­ред чем.

Партийный билет каждого из нас стал краснее от крови партийцев, погибших на всех фронтах Отечественной войны. К цене его прибавились все подвиги, совершенные во имя его на всех фронтах.

И сегодня больше чем когда-либо он является символом, лозунгом, Знаменем.

А советский народ высоко поднимает свои Знамена.

 

 

В.ИЛЬЕНКОВ

ФЕТИС ЗЯБЛИКОВ

Их было двенадцать, и сидели они в холодном колхозном ам­баре под огромным висячим замком. Было слышно, как скрипит снег под тяжелыми башмаками часового.

— Видать, крепко забирает мороз,— сказал Фетис, нарушив молчание, тяготившее всех.

А молчали потому, что все думали об одном и том же.

Сегодня утром гитлеровцы их спросили: «Кто из вас коммунисты?» Они промолчали. «Ну что ж, подумайте»,— сказал офицер, выразительно кладя руку на кобуру парабеллума.

Коммунистов в деревне было двое: председатель колхоза Заботкин и парторг Вавилыч. Заботкин был казнен утром на площади на глазах всех колхозников.

Заботкин был человеком могучего сложения, лошадь под­нимал: подлезет под нее, крякнет и поднимет на крутых своих плечах, а лошадь только ногами в воздухе перебирает... Накануне Заботкин вывихнул ногу, вытаскивая грузовик из грязи, и не мог уйти в леса.

Его привязали за ноги к одному танку, а руки при крутили к другому и погнали танки в разные стороны Заботкин успел только крикнуть: «Прощайте, братцы!

И все запомнили на всю жизнь глаза его — большие, черные, бездонные и такие строгие, что Фетис подумал: «Этот человек спросит с тебя даже мертвый». И Фетис решил, что За боткин смотрит именно на него, смотрит строго, укоризненно, как бы говоря: «Эх, Фетис, Фетис! Если бы ты вовремя подал мне доску под колеса грузовика, а не чесал в затылке, то я ногу не вывихнул бы", в плен не попал бы и не претерпел бы страшных мук...»

И, припомнив все это, Фетис сказал вслух:

— Доску-то. Доску надо бы...

Кое-кто из одиннадцати посмотрел на Фетиса с недоумением. А парторг Вавилыч переложил свои костыли и поднял голову. Встретив угрюмый взгляд парторга, Фетис подумал: «И этот на меня злобится». Вавилыч и в самом де­ле смотрел на него неодобрительно, хмуря свои черные бро­ви, и Фетис потупился, думая: «И что за волшебство у этого калеки? Посмотреть, в чем только душа держится, а как глянет на тебя — конец, сдавайся».

Вавилыч охромел два года назад. Везли весной семена с элеватора, а дорога уже испортилась, в лощинах напирала вода. Лошади провалились под лед, и мешки с дра­гоценными семенами какой-то редкой пшеницы потонули. Вот тогда Вавилыч прыгнул в ледяную воду и давай вытаскивать мешки. За ним полезли и другие, только Фетис оставался на берегу...

С тех пор Вавилыч ходил на костылях, и Фетису стыдно и боязно было глядеть ему в глаза.

Вавилыч сидел сгорбившись и напряженно думал. Он не сомневался, что гитлеровцы казнят и его, и вот теперь было важно установить: что же хорошего сделал он на зем­ле— член Коммунистической партии? Какие слова на прощание скажут ему в душе своей вот эти одиннадцать человек? И найдется ли среди них такой, который укажет на него врагу?

Мысленно Вавилыч стал проверять всех, кто был с ним в амбаре. Он хорошо узнал их за пятнадцать лет и видел, что лежит на сердце у каждого,— так видны камешки на дне свет­лого озера.

Маленький, высохший дед Данила зябко потирал руками босые ноги: фашисты сняли с него валенки. Ноги у старика были тоненькие, волосатые, с узлами синих вен. Сын его Тимо-ша командовал на фронте батареей. Ни одного слова не вы­жмут гитлеровцы из человека, сын которого защищает Роди­ну!

Умрет, но стойко выдержит все муки и бригадир-полевод Максим Савельевич. Когда Вавилыч звал его в партию, он сказал: «Недостоин. У коммуниста должна быть душа какая? Чтобы в нее все великое человечество вошло... Я уж лучше на­счет урожая хлопотать буду».

И он очень обрадовался, когда услышал, что есть такие непартийные большевики. «Вот это про меня сказано!»

...Рядом с ним сидит Иван Турлычкин — существо безличное, можно сказать, но он кум Максима Савельевича и пой­дет за ним в огонь и в воду.

Вот так одного за другим перебрал Вавилыч де­сять человек и никого из них не мог заподозрить в подлости, на которую рассчитывал враг. Оставался последний — Фетис Зябликов.

Угрюмый этот человек был всегда недоволен всеми и всем. Какое бы дело ни затевалось в колхозе, он мрачно говорил: «Опять карман выворачивай!»

Когда Вавилыч приходил к нему в дом, с трудом волоча свои ноги, Фетис встречал его неприветливо: «На аэропланы просить пришел? Или на заем?»

Вавилыч рассказывал ему о государстве, об обязанностях советского гражданина, и в конце концов Фетис подписывал­ся на заем, причем туч же вынимал из кармана засаленный кожаный кошелек и долго пересчитывал бумажки, поолевывая на пальцы.

«Ты, Фетис, как свиль березовая»,— сказал ему как-то Вави­лыч, выйдя из терпения.

Свиль — это нарост на березе, все слои в нем перекручены, перевиты между собой, как нити в запутанном клубке, и та­кой он крепкий, неподатливый, что ни пилой его не возьмешь, ни топором.

«Так и не обтесал его за все годы»,— с горечью подумал Вавилыч, разглядывая Фетиса.

А Фетис подсаживался то к одному, то к другому и что-то нашептывал, низко надвинув на глаза баранью шапку. Вот он прильнул к уху Максима Савельевича, а тот мотнул голо­вой и отмахнулся.

— Уйди! — сурово сказал он.— Ишь, чего придумал!..

Это слышали все. «Уговаривает выдать меня»,—подумал Ва­вилыч и, приготовившись к неизбежному, сказал самому себе: «Ну что ж, Вавилыч, держи ответ за все, что сделал ты в этой деревне за пятнадцать лет».

А сделано было немало. Построили светлый скотный двор, сделали пристройку к школе под квартиры учителей. Вырыли пруд и обсадили его ветлами. Правда, ветлы обломаны: ни­как не приучишь женщин к культуре: идут встречать коров, и каждая сломает по прутику... Что еще? Горбатый мост через речку навели... А сколько нужно было усилии, чтобы угово­рить всех строить этот мост!

Вавилыч еще раз оглядел сидящих в амбаре и вдруг при­помнил, что все эти люди были до него совсем не такими. Пятнадцать лет назад Максим Савельевич побил деда Дани­лу за то, что тот поднял его яблоко, переброшенное ветром через забор на огород Данилы, а на другой год дед Да­нила убил курицу Максима Савельевича, перелетевшую к не­му в огород. А потом эти же люди сообща возводили гор­батый мост и упрекали того, кто не напоил вовремя кол­хозную лошадь. Теперь все они члены богатой дружной семьи. И Вавилыч почувствовал радость, что все это — дело его рук, его сердца, что он с честью выполнил долг коммуниста...

И, опершись на костыли, поскрипывая ими, он подошел к двери, чтобы в узкую щель в последний раз окинуть взором до­рогой ему мир.

Фетис сидел возле двери и, увидев, что Вавилыч направляет­ся в его сторону, съежился   и   подался   в   угол.   Здесь   было темно. Отсюда он следил за парторгом, и на лице его бы­ло удивление, как тогда, когда Вавилыч первым прыгнул в ле­дяную воду, а он стоял на берегу, не понимая, как это мож­но лезть в реку и, стоя по грудь среди льдин, вытаски­вать мешки с зерном, которое принадлежит не тебе од­ному.

Вавилыч смотрел в щель, и лицо его было освещено каким-то внутренним светом, он улыбнулся, как улыбаются своему ди­тяти.

И когда Вавилыч отошел, Фетису страстно захотелось уз­нать, что такое видел парторг в узкую щель. Он припал к ней одним глазом и замер.

Над завеянной снегом крышей его дома поднималась вер­хушка березы. И крыша, и опушенная инеем береза, и конец высокого колодезного журавля были озарены золоти­сто-розовым светом. Это были лучи солнца, идущего на за­кат. Все это Фетис видел ежедневно, все было так же не­изменно и в то же время все было ново, неузнаваемо. Снег на крыше искрился и переливался цветными огоньками. Он то вспыхивал — и тогда крышу охватывало оранжевое пламя, тс тускнел — и тогда становился лиловым, - и вороньи следы-дорож­ки чернели, как вышивка на полотенце. Опущенные книзу длинные ветви березы висели, как золотые кисти, и вся она была точно красавица, накинувшая на плечи пуховую белую шаль... Вот так выходила на улицу Таня по праздникам, и все парни вились возле нее, вздыхая, гадая: кому достанется дочь Фетиса? Нет теперь Тани, нет ничего... Гитлеровцы уве­зли ее неизвестно куда...

И только теперь, глядя в щель, Фетис понял, что было у него на земле все, что нужно для человеческого счастья. И он все смотрел и смотрел, не отрываясь от щели, тя­жело дыша, словно поднимал большой груз.

Он почувствовал вдруг чей-то взгляд на себе, обернулся и встретился с глазами Вавилыча, и были они такие же огромные, черные, суровые, как у Заботкина в последний миг его жизни.

Но было в этих глазах еще что-то колючее, холодное, от­чего Фетис вздрогнул. «Неужто боится, что я выдам его?» Фе­тису стало страшно, и он в замешательстве вновь повернулся к щели.

Вот улица, по которой ходил он всю жизнь, не заме­чая ее красоты. Вдали поблескивает молодой ледок на пруду, пустынна его сверкающая гладь, не слышно громкого смеха де­тей, звонкого перезвона коньков. Угрюмо стоит школа, превра­щенная врагами в застенок... Солдаты рубят ветлы, посажен­ные вокруг пруда, словно мало им дров в лесу... Неподвиж­но стоит на горке ветряк, беспомощно раскинув обломан­ные крылья,— погас источник яркого и чистого света, горевше-го в каждой избе и даже на скотном дворе. Умолк весе­лый стук молотилки на току, и, как корабль, затертый льдами, чернеет в поле комбайн...

Фетис вспомнил, с каким трудом все это строилось и ро­сло, как недовольно ворчали многие и громче всех сам Фетис — не по несогласию, нет, а уж такой нрав у него, любит поломать­ся, повздорить, хотя все знают, что от людей он не отстанет: и пруд копал вместе со всеми, и ветлы сажал, и горбатый мост строил. И никогда так дорог не был ему этот построенный его руками мир, как в эту горькую минуту неволи, когда он смот­рел в крохотную щель амбара. И еще горше было видеть в гла­зах Вавилыча колючие искорки подозрительности.

— «У нас в деревне все коммунисты» — вот как нужно от­
ветить фашистам! — прошептал Фетис на ухо Максиму Са­вельевичу.

Но тот замотал головой: нельзя, тогда гитлеровцы всех убьют, а нужно так придумать, чтобы и в живых остаться, и Вавилыча не выдать, и от коммунизма не отрекаться, и гордость свою показать перед врагом. Может, твердо стоять на том, что нет в деревне никаких коммунистов?

Дедушка Данила сказал, что ему все равно помирать и он согласен принять на себя муки Вавилыча, объявиться коммунистом. Однако и это отвергли, потому что какой уж коммунист из дедушки Данилы — чуть на ногах стоит!

...Фетис смотрел в щель на угасающий зимний день, жад­но вбирая всем сердцем недоступную и потому такую же­ланную жизнь. Он принимал ее всю — со всею горечью и отрадой, с беспокойством о делах государства и неустанным трудом на общем поле, с шумными собраниями по ночам и ве­селым хмелем осенних пирушек. Все было хорошо в этом утерянном мире.

Снег скрипел под башмаками часового, а Фетис все смот­рел в щель и думал: «Мне бы в нее раньше глянуть... Вот недогадка...»

Потом он подошел к Вавилычу и, трогая его непривычными к ласке руками, проговорил:

— Озяб, небось... Ну, ничего... Это ничего... На вот, — он протянул ему свои рукавицы.

Загремел замок. Гитлеровец закричал, открывая дверь, и сделал знак, чтобы все вышли.

Их поставили в ряд против школы. И все они смотрели на новую пристройку к школе, и каждый узнавал бревно, которое он обтесывал своим топором.

По сгупенькам крыльца спустился офицер. Это был пожи­лой человек с холодными серыми глазами.

— Коммунисты, виходить! — сказал он, закуривая папи­росу.

Двенадцать человек стояли неподвижно, молча, а Фетис, отыскав глазами березу, смотрел на бугристый черный на­рост на ее стволе, похожий издали на грачиное гнездо.

«Свиль... Ну и что ж. Свиль березовый крепче дуба»,— то­ропливо думал он, шевеля губами.

И в этот момент до слуха его вновь донесся нетерпели­вый крик:

—   Коммунисты, виходить!

Фетис шагнул вперед и, глядя в холодные серые глаза врага, громко ответил:

—   Есть такие!

Офицер вынул из кармана записную книжку.

—   Фамилий?

Фетис широко открыл рот, втянул в себя морозный воздух и натужно, с хрипотой крикнул:

—   Фетис Зябликов! Я!

Его окружили солдаты и отвели к стене школы. Он стоял вытянувшись, сделавшись выше, плечистей, красивей. Стоял и смотрел на березу, где чернел нарост, похожий на грачиное гнездо.

В радостно-тревожном изумлении глядели на него одинна­дцать человек. А Максим Савельевич тихо сказал:

—   Достоин.

 

 

В.КОЖЕВНИКОВ

ДАНИЛА

В позапрошлом году колхозники вырыли пруд. Плотину об­садили березами. На две тысячи рублей купили мальков. И в пруду развелись зеркальные карпы.

Данилу назначили сторожем пруда. Он полол водоросли, чистил русла студеных ключей, впадающих в водоем, под­кармливал рыбу отрубями.

Колхоз получил доходу с пруда одиннадцать тысяч руб­лей. Данилу премировали патефоном. Он зазнался и запретил женщинам полоскать в пруду белье. Целые дни Данила ковы­рялся в воде, полуголый, облепленный тиной и водорослями. Лунными вечерами он разгонял парней, гулявших с гармош­кой возле пруда.

— Рыбе покой нужен! — кричал Данила.— Карп, он, как свинья, нервный.

И вот узнали все: близко враг.

Колхозники погрузили свое добро на подводы, и длинные вереницы телег потянулись по расквашенной осенней сляко­тью земле. Председатель не смог уговорить Данилу уехать. Когда все ушли, Данила поднялся с печи, проковылял по осиро­тевшему колхозу, поднялся на дамбу, сел там у кривой бе­резы и долго курил, глядя на сверкающую небом воду.

Отряд гитлеровцев расположился в колхозе. Данилу до­просили и после не трогали. Посылали рыть картошку, таскать солому в хаты для ночевки солдатам. И побили всего только два раза. Один раз потому, что не снял вовремя шапку перед офицером, другой раз за то, что надел по­лушубок, хотя на вопрос, есть ли у него теплые вещи, сказал «нет».

Как-то в колхоз пришла танковая колонна. Машины поста­вили за прудом в балке и замаскировали. Данила сверху, с дамбы, наблюдал, как расстанавливали тяжелые машины, и его морщинистое, старое лицо оставалось равнодушным.

Вечером он пришел в хату, где поселился офицер, и, сняв шапку, сказал:

— Если ваше благородие желает рыбки, то я могу пре­доставить.

Офицер сказал:

— Карашо.

Ночь была темная. Данила пришел на дамбу со снастью, завернутой в холстину. Отдохнув, он спустился по другую сто­рону дамбы с лопатой в руках и, поплевав на ладони, принял­ся подрывать насыпь.

На рассвете из балки послышались крики фашистских тан­кистов, выстрелы. И когда на помощь им сбежались карауль­ные, балка была полна темной водой, а на поверхности пла­вали гитлеровцы, взывая о помощи.

Данилу нашли у пустого, теперь безводного пруда. Он си­дел обессиленный возле кривой березы и курил. Лопата ле­жала рядом.

Офицер приказал расстрелять Данилу. Его поставили спиной к березе. Глядя пристально в глаза офицеру, Данила серьез­но спросил:

— А как же насчет рыбки, ваше благородие? Я же ее на ваш аппетит наготовил,— и кивнул головой в сторону пруда, где в жидкой тине билась, засыпая, тяжелая рыба.

Офицер выстрелил и промахнулся. Данила вытер о плечо кровь с рассеченной пулей щеки, ясно улыбнувшись, посовето­вал:

— Чего торопитесь? Может, меня лучше повесить? Я бы тебя обязательно повесил, чтоб ты ногами землю шкреб, чтобты...

Данилу сбросили вниз с дамбы. Он лежал в тине ли­цом вниз, и возле его широко раскинутых рук, как золотые скользкие слитки, трепетали засыпающие зеркальные карпы.

 

 

А.ТОЛСТОЙ

РОДИНА

За эти месяцы тяжелой борьбы, решающей нашу судьбу, мы все глубже познаем кровную связь с тобой и все мучи­тельнее любим тебя, Родина.

Надвинулась общая беда. Враг разоряет нашу землю и все наше вековечное хочет назвать своим. Даже и тот, кто хотел бы укрыться, как сверчок, в темную щель и посвистывать там до лучших времен, и тот понимает, что теперь нельзя спа­стись в. одиночку.

Гнездо наше, Родина, возобладала над всеми нашими чув­ствами. И все, что мы видим вокруг, что раньше, быть мо­жет, мы и не замечали, не оценили, как пахнущий ржаным хлебом дымок из занесенной снегом избы,— пронзительно до­рого нам. Человеческие лица, ставшие такими серьезными, и глаза всех — такими похожими на глаза людей с одной всепо­глощающей мыслью, и говор русского языка — все это наше, родное, и мы, живущие в это лихолетье,— хранители и сторожа Родины нашей.

Все наши мысли о ней, весь наш гнев и ярость — за ее поругание, и вся наша готовность — умереть за нее. Так юноша говорит своей возлюбленной: «Дай мне умереть за тебя».

Родина — это движение народа по своей земле из глубин ве­ков к желанному будущему, в которое он верит и создает своими руками для себя и своих поколений. Это — вечно от­мирающий и вечно рождающийся поток людей, несущих свой язык, свою духовную и материальную культуру и непоколеби­мую веру в законность и неразрушимость своего места на земле.

Когда-нибудь, наверно, национальные потоки сольются в одно безбурное море, в единое человечество. Но для нашего века это за пределами мечты. Наш век — это суровая, желез­ная борьба за свою независимость, за свою свободу и за пра­во строить по своим законам свое общество и свое счастье.

Фашизм враждебен всякой национальной культуре, в том, чи­сле и немецкой. Всякую национальную культуру он стремит­ся разгромить, уничтожить, стереть самую память о ней. По существу фашизм космополитичен в худшем смысле этого поня­тия. Его пангерманская идея: «Весь мир — для немцев» — лишь ловкий прием большой финансовой игры, где страны, горо­да и люди—лишь особый вид безликих биржевых ценностей, брошенных в тотальную войну. Немецкие солдаты так же обез­личены, потрепаны и грязны, как бумажные деньги в руках аферистов и прочей международной сволочи.

Они жестоки и распущены, потому что в них вытравле­но все человеческое; они чудовищно прожорливы, потому что всегда голодны и потому еще, что жрать — это единственная цель жизни: так им сказал Гитлер. Фашистское командование валит и валит, как из мешка, эту отупевшую человеческую мас­су на красноармейские пушки и штыки. Они идут, ни во что уже больше не веря,— ни в то, что жили когда-то у себя на родине, ни в то, что когда-нибудь туда вернутся. Германия— это только фабрика военных машин и место формирования пу­шечного мяса; впереди—смерть, позади—террор и чудовищный обман.

Эти люди намерены нас победить, бросить себе под ноги, наступить нам сапогом на шею, нашу Родину на­звать Германией, изгнать нас навсегда из нашей земли «от-тич и дедич», как говорили предки наши.

Земля оттич и дедич — это те берега полноводных рек и лесные поляны, куда пришел наш пращур жить на­вечно. Он был силен и бородат, в посконной длинной ру­бахе, соленой на лопатках, смышлен и нетороплив, как вся дремучая природа вокруг него. На бугре над рекою он ого­родил тыном свое жилище и поглядел на пути солнца в даль веков.

И ему померещилось многое, тяжелые и трудные времена: красные щиты Игоря в половецких степях, и стоны русских на Калке, и установленные под хоругвями Дмитрия мужицкие копья на Куликовом поле, и кровью залитый лед Чудского озе­ра, и Грозный царь, раздвинувший единые, отныне неруши­мые, пределы земли от Сибири до Варяжского моря; и сно­ва— дым и пепелища великого разорения... Но нет такого ли­ха, которое уселось бы прочно на плечи русского человека. Из разорения Смуты государство вышло и устроилось и окреп­ло сильнее прежнего. Народный бунт, прокатившийся вслед за тем по всему государству, утвердил народ в том, что сил у него хватит, чтобы стать хозяином земли своей. Народ со­образил свои выгоды и пошел за Медным Всадником, подняв­шим коня на берегу Невы, указывая путь в великое буду­щее...

Многое мог увидеть пращур, из-под ладони глядя по солн­цу... «Ничего, мы сдюжим»,— сказал он и начал жить. Росли и множились позади него могилы отцов и дедов, рос и мно­жился его народ. Дивной вязью он плел невидимую сеть рус­ского языка: яркого, как радуга вслед весеннему ливню, мет­кого, как стрелы, задушевного, как песня над колыбелью, певу­чего' и богатого. Он назвал все вещи именами и воспел все, что видел и о чем думал, и воспел свой труд. И дрему­чий мир, на который он накинул волшебную сеть слова, поко­рился ему, как обузданный конь, и стал его достоянием и для потомков его стала Родиной—землей оттич и дедич.

Русский народ создал огромную изустную литературу: муд­рые пословицы и хитрые загадки, веселые и печальные обря­довые песни, торжественные былины, говорившиеся нараспев, под звон струн, о славных 'подвигах богатырей, защитников зем­ли народа, героические, волшебные, бытовые и пресмешные сказки.

Напрасно думать, что эта литература была лишь плодом народного досуга. Она была достоинством и умом народа. Она становила и укрепляла его нравственный облик, была его исторической памятью, праздничными одеждами его души и на­полняла глубоким содержанием всю его размеренную жизнь, текущую по обычаям и обрядам, связанным с его трудом, при­родой и почитанием отцов и дедов.

Народ верил в свой талант, знал, что настанет его черед и другие народы потеснятся, давая ему почетное место в красном углу. Но путь к этому был долог и извилист. Куль­тура древнего Киева погибла под копытами татарских коней. Владимиро-Суздальской Руси пришлось почти четыре столетия бороться и с Золотой Ордой, и с Тверью, и с Рязанью, с Нов-, городом, собирая и укрепляя землю. Во главе этой борьбы стала Москва.

Началась Москва с небольшого городища в том месте, где речонка Яуза впадает в Москву-реку. В этом месте заворачи­вал на клязьминский волок зимний торговый путь по льду, по рекам—из Новгорода и с Балтийского моря — с Болгары на Волгу и далее в Персию.

Младший Мономахович, удельный князь Юрий, поставил при устье Яузы мытный двор, чтобы брать дань с купече­ских обозов, и поставил деревянный город — Кремль на бугре над Москвой-рекой. Место было бойкое, торговое, с удобными, во все стороны, зимними и летними путями. И в Москву стал тянуться народ из Переяславля-Залесского, из Суздаля и Владимира и других мест. Москва обрастала сло­бодами. По всей Руси прогремела слава ее, когда москов­ский князь Дмитрий, собрав ополчение, пошатнул татарское иго на Куликовом поле. Москва становилась средоточием, серд­цем всей русской земли, которую иноземцы уже стали назы­вать Московией.

Иван Грозный завершил дело, начатое его дедом и от­цом, со страстной настойчивостью и жестокостью он разло­мал обветшавший застой удельной Руси, разгромил вотчинни­ков-князей и самовластное боярство и основал единое русское государство и единую государственность с новыми порядками и новыми задачами огромного размаха. Таково было постоян­ное стремление всей Руси — взлет в непомерность. Москва мы­слилась как хранительница и поборница незапятнанной прав­ды: был Рим, была Византия, теперь — Москва.

Москва при Грозном обстраивается и украшается, Огромные богатства стекаются в нее из Европы, Персии, Средней Азии, Индии. Она оживляет торговлю и промыслы во всей стране и бьется за морские торговые пути.

Число жителей в Москве переваливает за миллион С Поклонной горы она казалась сказочным городом среди са­дов и рощ. Центр всей народной жизни был на Красной пло­щади — здесь шел торг, сюда стекался народ во время смут и волнений, здесь вершились казни, отсюда цари и митро­политы говорили с народом, здесь произошла знаменитая, шекспировской силы, гениальная по замыслу сцена между Ива­ном Грозным и народом — опричный переворот. Здесь через чет­верть века на Лобном месте лежал убитый Лжедмитрий в овечьей маске и с дудкой, сунутой ему в руки; отсюда нижего­родское ополчение пошло штурмом на засевших в Кремле поля­ков. С этих стен на пылающую Москву хмуро глядел обре­ченный   Наполеон.

Не раз сгорая дотла и восставая из пепла, Москва, даже оставшись после Петра Великого «Порфироносной вдовой», не утратила своего значения, она продолжала быть сердцем рус­ской национальности, сокровищницей русского языка и искусст­ва, источником просвещения и свободомыслия даже в самые мрачные времена.

Настало время, когда европейским державам пришлось по­тесниться и дать место России в красном углу. Сделать это их заставил русский народ, разгромивший, не щадя жиз­ней своих, непобедимую армию Наполеона. Русскому низко кланялись короли и принцы всей Европы, хвалили его доблесть, и парижские девицы гуляли под ручку с усатыми гренадерами и чубатыми донскими казаками.

Но не такой славы, не такого себе места хотел русский народ; время сидеть ему в красном углу было еще впереди. Огромный национальный подъем всколыхнул все наше госу­дарство. Творческие силы рванулись на поверхность с мут­ного дна крепостнического болота, и наступил блистатель­ный век русской литературы и искусства, открытый звездой Пушкина.

Недаром пращур плел волшебную сеть русского языка, не­даром его поколения слагали песни и плясали под солнцем на весенних буграх, недаром московские люди сиживали по вечерам при восковой свече над книгами, а иные, как неисто­вый протопоп Аввакум, в яме, в Пустозерске, и размышляли о правде человеческой и записывали уставом и полууставом мысли свои. Недаром буйная казачья вольница разметывала переизбыток своих сил в набегах и битвах, недаром старушки-задворенки и бродящие меж дворов старички за ночлег и ломоть хлеба рассказывали волшебные сказки,—вся, вся ши­рокая, творческая, страстная, изыскующая душа народа русско­го нашла отражение в нашем искусстве XIX века. Оно стало мировым и во многом   повело за   собой   искусство Европы и Америки.

Русская наука дала миру великих химиков, физиков и ма­тематиков. Первая паровая машина была изобретена в России, так же, как вольтова дуга, беспроволочный телеграф и многое другое. Людям науки, и в особенности изобретателям, приходилось с неимоверными трудами пробивать себе дорогу, и много гениальных людей так и погибло для науки, не про­бившись. Свободная мысль и научная дерзость ломали свои крылья о невежество и косность царского строя. Россия мед­ленно тащила колеса по трясине. А век был такой, что от­ставание «смерти подобно». Назревал решительный и оконча­тельный удар по всей преступной системе, кренившей Россию в пропасть и гибель. И удар произошел, отозвавшись раскатами по всему миру. Народ стал хозяином своей Родины.

Пращур наш, глядя посолонь, наверно, различил в дали веков эти дела народа своего и сказал тогда на это: «Ничего, мы сдюжим...»

И вот смертельный враг загораживает нашей Родине путь в будущее. Как будто тени минувших поколений, тех, кто по­гиб в бесчисленных боях за честь и славу Родины, и тех, кто положил свои тяжкие труды на устроение ее, об­ступили Москву и ждут от нас величия души и велят нам: «Свершайте!»

На нас всей тяжестью легла ответственность перед историей нашей Родины. Позади нас — великая русская культура, впереди — наши необъятные богатства и возможно­сти, которыми хочет завладеть навсегда фашистская Германия. Но эти богатства и возможности — бескрайние земли и леса, неистощимые земные недра, широкие реки, моря и океаны, гигантские заводы и фабрики, все тучные нивы, которые за­колосятся, все бесчисленные стада, которые лягут под красным солнцем на склонах гор, все изобилие жизни, которого мы добьемся, вся наша воля к счастью, которое будет,— все это — неотъемлемое наше навек, все это — наследство нашего на­рода, сильного, свободолюбивого, правдолюбивого, умного и не обиженного талантом.

Так неужели можно даже помыслить, что мы не победим! Мы сильнее гитлеровцев. Черт с ними! Их миллионы, нас миллионы вдвойне. Все опытнее, увереннее и хладнокровнее на­ша армия делает свое дело истребления фашистских армий. Они сломали себе шею под Москвой, потому что Москва— это больше, чем стратегическая точка, больше, чем столица государства. Москва—это идея, охватывающая нашу культуру в национальном движении. Через Москву — наш путь в буду­щее.

Как Иван в сказке, схватился весь русский народ с чу­дом-юдом двенадцатиглавым   на   калиновом   мосту. «Разъехались они на три прыска лошадиных и ударились так, что зем­ля застонала, и сбил Иван чуду-юду все двенадцать голов и покидал их под мост».

Наша земля немало поглотила полчищ наезжавших на нее насильников. На западе возникали империи и гибли. Из великих становились малыми, из богатых — нищими. Наша Родина ширилась и крепла, и никакая вражья сила не могла пошатнуть ее. Так же без следа поглотит она и эти гитлеровские орды. Так было, так будет. Ничего, мы сдю­жим!..

 

 

Б. ГОРБАТОВ

СЧИТАЙТЕ МЕНЯ КОММУНИСТОМ

Мирной и тихой жизнью жил Максим Афанасьев в родном селе. Работал на тракторе. Ухаживал за девушкой. Отклады­вал деньги на новый костюм. Потом женился. Было малень­кое тихое счастье. Маленькие приятные заботы. О тракторе, о трудоднях, о доме, о новых обоях и пластинках к пате­фону.

И за всем этим обыкновенным, будничным, мелькающим, как спицы в колесе, все некогда было подумать о большом и главном: о своем месте на земле, о своем месте в борьбе. Так и жил Афанасьев тихой жизнью. Хороший тракторист. Хороший муж. Аккуратный и непьющий человек.

И вот пришла война. Гитлеровцы напали на нашу Роди­ну. Куда-то вдаль отодвинулись маленькие семейные за­боты. Над большой семьей — над Родиной — нависла беда. Мир пылает. Решается судьба миллионов Афанасьевых. Быть или не быть власти Советов. Быть или не быть нашему счастью.

И когда в первых боях тяжело ранили Максима Афанасьева и товарищи бережно несли его на руках в медпункт, не о молодой жизни жалел Афанасьев, не о до­ме, не о милой Марусе.

—   Эх,— горько шептал он товарищам.— Эх, так и не ус­пел стать я коммунистом.

Мы нашли Афанасьева на медпункте. Увидев нас, он попро­сил подойти ближе.

—   Товарищи,— прохрипел он, — у людей спросите: я честно выполнял свой долг. Все скажут. Если придется умереть, убе­дительно вас прошу: считайте меня коммунистом.

Считайте меня коммунистом. Живого или мертвого. Тысячи просьб об этом. Это самое замечательное, самое великолеп­ное, что есть в нашей великой и святой борьбе.

Никогда не приходилось так много работать секретарю партийной комиссии, батальонному комиссару товарищу Устименко, как в эти дни.

— Народ требует принимать в партию до боя, в бою. Люди хотят идти в бой коммунистами.

И Устименко и его комиссия работают прямо в бою. За дни войны разобрано куда больше заявлений о приеме в партию, чем за шесть предвоенных месяцев.

Каждый день рано утром отправляется партийная комиссия на передовые. Чаще всего пешком. Иногда ползком. Под ар­тиллерийским и минометным огнем.

Где-нибудь в рощице, подле огневой позиции, у стога сена или прямо в поле, или за линией окопов открывает свое за­седание партийная комиссия. Тут же под рукой — фотограф Люблинский, молодой человек, вздрагивающий при свисте снарядов. Он фотографирует принятого в партию. Нужно срочно изготовить карточку.

Часто бывает, что Люблинский только что установит свой аппарат на треноге, скомандует «спокойно», а вражеский сна­ряд шлепнется неподалеку и «сорвет съемку», засыплет зем­лей фотографа и его объект. Тогда партийная комиссия быстро меняет свою «огневую позицию». Сейчас Люблинскому стало легче работать. К снарядам он привык, и вместо старого аппа­рата на треноге у него «ФЭД».

Принимаемые в партию приходят на заседание комиссии прямо с передовой. На их лицах дым боя. Они садятся на траву. Волнуются. Один нервно покусывает травинку, дру­гой ждет в стороне, курит. Свершается великий момент в их жизни. Они становятся кохммунистами. Отсюда они уйдут обратно в бой. Но уйдут людьми иного качества — больше­виками.

И хотя вокруг гремит музыка боя, заседание партийной ко­миссии проходит строго и сурово, как принято. Коротко из­лагается биография вступающего, взвешивается, прощупывает­ся его жизнь. Достоин ли он высокого звания большевика? Придирчиво и внимательно смотрят на него члены партийной комиссии.

И главный, решающий вопрос задают каждому:

— Как дерешься? Как защищаешь Родину?

Семь километров нес на плечах Василий Копачевский свое­го командира, своего парторга Гурковского. Вокруг были враги Они наседали. Но не бросил Копачевский раненого парторга, положил к себе на левое плечо и нес. А к правому плечу Копа­чевский то и дело прикладывал винтовку и отстреливался. Так и нес его семь километров до ближайшего села. Но и в селе уже были гитлеровцы. Как нашел здесь повозку Копачевский? Как ушел от фашистов и увез Гурковского? Чудом. Но вот они оба здесь, среди своих, и боец и парторг. Только сейчас заметил Копачевский, что и сам он легко ранен.

Вот и принимают в партию Василия Копачевского, развед­чика с бронемашины.

— Как дерешься? Как защищаешь Родину? — спрашивают и его.

Он смущается. Ему кажется, еще ничего геройского не сделал он.

—   Буду драться лучше,

—   Кто рекомендует?

Парторг Гурковский, которого семь километров сквозь вра­жье кольцо нес Копачевский, может дать ему лучшую рекомен­дацию: она скреплена кровью.

Вот стоит перед партийной комиссией сапер Павел Вербич, Двадцать лет ему от роду. Украинец. Молодой боец.

Но уже успел отличиться в боях сапер Вербич.

Он минировал участок под огнем противника. С редким хладнокровием делал он свое дело. Враг бил по нему, по его смертоносным минам — он продолжал работать. И, только за­ложив последнюю мину, ушел.

—   Говорят, на ваших минах подорвались четыре вражеские машины и один танк?

—   Не знаю,— смущается Вербич,— люди говорят так, а сам я не видел.

Сапер редко видит результаты своего героического труда.

Принимается в партию связист Николай Боев. Только вче­ра он представлен к награде, сегодня вступает в партию. Боев—морзист. Но эта работа не по нутру ему. Он рвет­ся в огонь, на линию. И часто в горячем бою доброволь­но идет с катушкой наводить линию. Он знает: только ге­ройский, только смелый боец может стать коммунистом. Он честно заработал право на высокое звание.

И Копачевский, и Вербич, и Боев приняты в ряды Ком­мунистической партии. Они поднимаются с травы радостные, возбужденные.

—   Ну,— обращается к каждому из них Устименко,— оправ­даете доверие партии?

—   Оправдаем.

—   Жизнь за Родину не пожалеете?

—   Нет, не пожалеем.

И это звучит, как клятва. Они уходят отсюда в бой. Нет, не пожалеют они жизни за Родину.

Двадцать девятого августа был принят в ряды партии ком­сомолец Русинов. Четвертого сентября он пал смертью героя. Такой смертью, о которой песни петь будут.

— Комсомольцы, ко мне! — кричал он.

И с двадцатью комсомольцами бросился в лихую и по­следнюю атаку. Это было в бою под Каховкой. К старой пес­не о Каховке поэты прибавят новые строки о коммуни­сте Русинове, павшем в бою.

В грозные военные дни огромной волной идут в партию бойцы и командиры. Еще крепче связывают они свою судьбу с Коммунистической партией. Они знают: быть коммунистом сейчас — трудное, ответственное дело. Они рады этой ответ­ственности. Они знают: быть коммунистом сейчас — значит драться впереди всех, смелее всех, бесстрашнее всех. Они го­товы к этому. Они не боятся смерти и презирают ее. Они верят в победу и готовы за нее отдать жизнь.

Такой народ невозможно победить. Такую партию победить ,нельзя.

 

 

С.БОРЗЕНКО

КОННИКИ

...Кириченко скакал крупной рысью впереди небольшого отряда на худой породистой лошади, прикрытой буркой, с которой струилась дождевая вода.

Навстречу брел усталый, забрызганный грязью пехотинец, подремывая на ходу, не отрывая глаз от земли.

Кириченко остановил красноармейца, вытиравшего обвис­шие пшеничные усы, которому было уже лет за тридцать.

— Почему не приветствуешь? — раздраженно спросил ге­нерал, отбрасываясь на мокром седле и вытягивая вперед отек­шие ноги.

— А зачем? — безмятежно спросил красноармеец.

— Как зачем?.. Я командир дивизии.

— Командиру дивизии можно и откозырять,— сказал красноармеец и нехотя поднес руку к засаленной, мокрой пилотке. Потом поднял кверху голубые глаза, вспыхнувшие ка­кой-то насмешливой укоризной: — Вот кабы шли вперед на германа, тогда без напоминаний бы, а то деремся, кровь про­ливаем, а вы, генералы, приказываете отступать. Доотступа-лись, что скоро на Дону будем...

— Помолчи... Развязал язык,— крикнул адъютант генера­ла майор Осипчук.

— Не шуми, Алексей Захарович. То, что он сказал, мно­гие думают,— заметил генерал, трогая коня, но через несколь­ко шагов повернулся и, нагнав красноармейца, спросил: — Куда идете-то?

Красноармеец Иван Колесниченко держит путь в Чистяково. Дивизию нашу потрепали... Ну, вот и разбрелись, ищем своих.

— Какой части?

— Части я знаменитой — девяносто шестой горнострелко­вой дивизии. Может, слыхали?

— Пойдешь служить в кавалерию?

— Пойду... Только временно, до встречи со своей частью.
Кириченко   тронул    коня, но   потом,   как   бы    вспомнив,

спросил:

— А верхом ездить умеешь?

— Нет, не умею. Я человек пеший.

— Тоже казак! Ну, ладно. Со временем научишься, — и, обращаясь к Осипчуку, сказал: — В полк, к Ялунину.

Разговор с красноармейцем усилил дурное настроение ге­нерала. Фашисты продолжали наступать по всему фронту. Главный удар танковая группа гитлеровского генерала Швел­лера наносила по шоссе Макеевка — Чистяково.

Остатки наших стрелковых дивизий месили грязь на до­рогах, стекавшихся в район Харцызск — Зугрэс. Кириченко по­нимал: овладев Зугрэсом, противник получит возможность выйти на тылы армии.

У сгоревшего моста через безымянную речушку стояло не­сколько застрявших штабных автомобилей. Их вытаскивали волами. Высокий человек, с головы до ног измазанный гли­ной, пошел навстречу всадникам. С трудом Кириченко узнал в нем командующего 18-й армией генерал-майора Кол-пакчи.

Командующий отвел Кириченко в сторону.

—   Николай Яковлевич,— сказал он,— Зугрэс надо удер­жать любой ценой хотя бы на двое суток. Надо дать возмож­ность перегруппироваться фронту. Задача эта возложена на нашу армию. Из всех войск армии только одна ваша дивизия осталась по-настоящему боеспособной...

—   Есть удержать Зугрэс,— как-то озорно вытянувшись, произнес Кириченко.— Мне надлежит оторваться от противни­ка, уничтожить все переправы и не давать фашистам форси­ровать озеро и реку. Я уже получил из армии распоряжение начальника штаба и еду на рекогносцировку.

—   Надеюсь на вас, Николай Яковлевич... Между прочим, у нас с вами одинаковое отчество. Я — Владимир Яковлевич. Мы вроде как бы братья,— тихо проговорил командующий.

Кириченко понял, улыбнулся, взял под козырек и ловко прыгнул в седло. Поехал он все той же крупной неторопливой рысью, внимательно разглядывая сквозь туман дорогу и при­легающие к ней высоты.

В Зугрэсе генерал нашел вместо двух рот, оставленных для прикрытия, как сообщал ему начальник штаба армии, всего лишь пятнадцать человек.   Красноармейцы   беспечно   варили

уху из рыбы, наглушенной гранатами. Ни плотина, ни мост еще не были взорваны, не была подготовлена к взрыву и элек­тростанция.

На улице к генералу обрадованно бросился человек в ра­зорванном пиджаке.

— Вот хорошо, что вы приехали,— произнес он.—Я инженер электростанции, оставленный здесь для взрыва. Идите, по­кажу все. Я было уже собрался сам взрывать, но никогда ни­ чего подобного не делал, а тут такая махина, не знаю, с ка­кого конца начинать.

Инженер тщетно пытался унять волнение. Кириченко успо­коил его.

— Может быть, сначала зайти к нам,— предложил инже­нер,— обсушитесь... Жена вскипятит чаю.

Предложение было заманчивое. Кириченко любил крепкий чай. Он молчаливо кивнул головой в знак согласия, и они бы­стро прошли к дому.

В пустой квартире было неуютно, на грязном полу лежали огромные, туго связанные узлы. Навстречу вышла высокая мо­лодая женщина — жена инженера. Она протянула Кириченко узкую, украшенную крохотными часами руку, и сокрушенно произнесла:

— Вот все уехали, а мы остались караулить станцию. Муж
никак не может с ней расстаться, а я с ним, так и сидим на узлах... Да и ехать-то уже не на чем, да и некуда.

Легкой походкой она вышла в кухню. Оттуда через не­сколько минут послышался шум примуса. Генералу вспомнил­ся родной дом в Пятигорске, встало перед глазами лицо доче­ри. Захотелось лечь на диван, закрыть глаза, ни о чем не ду­мать... Он резко встряхнул головой и, вызвав начальника разведки капитана Тимофеева, дал указание — взять взвод и проехать вперед до сближения с противником.

Худой и высокий Тимофеев, потеряв двух казаков убиты­ми, вернулся раньше, чем его ждали. Фашисты приближались. Надо было спешить.

Кириченко потребовал к себе командиров саперных взво­дов и приказал немедленно начать взрывы. Артиллеристам бы­ло приказано занять огневые позиции, а полкам майоров Лаш­кова и Каплина — подтянуться к городу.

Через час галопом подошли казаки. Лошади всех мастей казались вороными от струившегося с них пота.

Командиры отдали приказ готовиться к обороне, казаки спешились, в руках появились лопаты, и по всему берегу за­мелькала свежая земля.

Противник приближался. Подойдя к разбитому окну, Ки­риченко невооруженным глазом мог заметить передовые до­зоры, медленно спускавшиеся с холма. Видны были темные пятна грузовиков и артиллерии.

Сторожевое охранение, находившееся впереди, рысью ото­шло под гору. Звонко, очень звонко прозвенели подковы о кам­ни моста, как бы напоминая, что медлить нельзя.

Два молчаливых связиста установили в комнате телефон. Кириченко позвонил к саперам. У них все что-то не ладилось: тол не успели подвезти, и взрывать они собирались местным динамитом, предназначенным для взрыва породы в шахтах.

— Поторапливайтесь,— сказал Кириченко командиру саперного батальона. В телефоне забулькало — очевидно, сапер пытался что-то объяснить, но генерал положил трубку.

Хозяйка застелила стол белой скатертью, налила в стакан с серебряным подстаканником янтарного чаю и вдруг с надеж­дой в голосе обратилась к генералу:

— Может, и уезжать не стоит... Ведь вы не пустите сюда
гитлеровцев?.. Ну, скажите, не пустите?..

Кириченко ничего не ответил. Допив чай, он подошел к окну. Взвод фашистов бежал по плотине. Наши пулеметные очереди выхватывали людей, но оставшиеся в живых перепры­гивали через раненых и убитых и, наклонив тела, бежали впе­ред. И вдруг сильный взрыв потряс воздух. К небу поднялись камни и фонтаны воды. В брызгах преломились радужные лу­чи «а мгновение выглянувшего из-за туч солнца.

Хлынувшая вода затопила с десяток гитлеровцев. Подхо­дившие колонны противника остановились на мокрых скло­нах — прямой путь через плотину и мост был отрезан. В то же мгновение между вражескими солдатами начали рваться тя­желые снаряды.

— Анатолий Колосов бьет,— довольно промолвил генерал.

Кириченко пошел посмотреть, как идут оборонительные ра­боты.

Казаки торопливо рыли окопы, минировали дороги, на пыльных, паутиной занавешенных чердаках устраивались ав­томатчики.

Через час к переправам подошел полк противника. В укры­тиях гитлеровцы установили восемнадцать орудий. Разорвав­шийся невдалеке снаряд обдал генерала комьями сухой земли.

— Коня! — крикнул Кириченко, и тотчас перед ним появи­лась гнедая кобылица. Генерал легко прыгнул в седло, вы­хватил из ножен, обтянутых зеленой материей, легкий кли­нок. На нем было написано: «Герою Сиваша Н. Я. Киричен­ко от Реввоенсовета Республики».

— Что, хороша шашка? — спросил Осипчук, перехватывая взгляд казака, подавшего генералу коня.

— Хороша!

—   Ее генералу сам Фрунзе вручал...

Кириченко молча поскакал туда, где начинался изнуритель­ный бой. Фашисты засыпали наш берег минами. Со всех сторон строчили пулеметы. Сотни автоматчиков, укрывшись за кам­нями и сваленными столбами, вели беспрестанный огонь. Сте­ны домов, прилегающих к озеру и реке, были исцарапаны осколками, под ногами валялись битые стекла и срезанные пу­лями, покрытые желтыми листьями ветви. Пороховой дым сме­шался с туманом. Было трудно дышать, еще труднее видеть: дым разъедал глаза.

На черных резиновых лодках, на плотах, а кое-где и вброд бросились фашисты через реку. Их было несколько тысяч.

Наша артиллерия перенесла огонь на воду. Пулеметчики расстреливали врагов в упор. В одном из станковых пулеме­тов выкипела вода, солдат Тимофей Шепелев под огнем про­тивника опустился к реке, зачерпнул каской воды, вернулся и налил в кожух. К тому времени весь расчет пулемета был пе­ребит. Шепелев лег за пулемет и мелкими очередями переко­лотил взвод фашистов, переправившийся через реку и бросив­шийся было в атаку.

Солдаты видели, как 152-миллиметровые пушки Колосова выводили из строя орудия фашистов. За два часа боя под его снарядами замолчало десять вражеских орудий.

— Передайте нашу благодарность Колосову,— просили ка­заки офицеров связи.

Мы несли потери. К вечеру в полковых батареях было уби­то и ранено по два расчета.

Старший сержант Тихон Божков в начале боя был ранен осколком мины в бедро. Он не покинул орудия, продолжал стрелять, накрыв сряду два станковых пулемета и роту ата­кующей пехоты противника.

Оккупанты не бросались теперь так рьяно к реке. По ней плыли убитые. Противоположный берег покрывали трупы в сероватых шинелях.

Быстро темнело. Дождь прекратился, сгущался туман, и капли воды падали с веток скалеченных деревьев.

Потеряв два батальона пехоты, противник, не подбирая ра­неных, покинул берега озера и реки.

В кромешной тьме небо слилось с землей. Звезд не было видно. Низкие тучи неслись над головами, казалось, задевая короткие трубы электростанции. Стрельба прекратилась, но сквозь свист ветра слышен был скрип колес и какое-то пере­движение на вражеской стороне.

В казачьем лагере никто не спал. Командиры полков: майо­ры Каплин и «Пашков, начальники штабов — капитаны Кайтмазов и Андреев руководили организацией обороны.

Казаки рыли окопы глубиной в человеческий рост, уста­навливали пулеметы: орудийные расчеты меняли огневые позиции, выдвигались вперед для стрельбы прямой на­водкой.

Полк под командованием майора Ялунина отвели в ре­зерв. С Григорием Гавриловичем Ялуниным я встречался в Могилев-Подольске, куда прорывались фашистские войска, начавшие наступление из Румынии. Там Ялунину поручили¹ взорвать мост через Днестр. Он смело пропустил через него фашистскую роту, уничтожил ее и лишь после этого взорвал мост.

Среди бойцов находились политработники, объясняя по­ставленную задачу, подбадривая людей. Комиссар дивизии — полковой комиссар Сергей Быков осмотрел походные кухни всех эскадронов, лично проверил, все ли казаки сыты.

Позванивали котелки, стучали ложки, вился душистый за­пах баранины. Невдалеке стояли оседланные кони, пожевывая овес.

Длинная осенняя ночь прошла быстро. Вряд ли кто-либо заснул хоть на час. Люди не испытывали тревоги, но какое-то сдержанное волнение предстоящего боя мешало спать.

На рассвете капитан Тимофеев привел в штаб двадцатилет­него фашистского ефрейтора, захваченного на том берегу у за­тухающего костра. Поеживаясь от холода .и страха, пленный рассказал, что тут наступает их четвертая горнострелковая ди­визия, которая вместе с первой такой же дивизией составляет «альпийский букет» — одну из любимейших группировок Гит­лера, хорошо проявивших себя в горах Югославии и Греции. Пленный назвал количество орудий и батальонов и фамилию командира дивизии генерала фон Геккера.

Альпийские стрелки первыми открыли стрельбу. Им отве­тила батарея Колосова.

Завязалась бесплодная артиллерийская перепалка, ибо це­лей не было видно. Ориентироваться на слух было трудно — густой туман скрадывал звук.

В полдень слоистый туман рассеялся, и сквозь просветы в облаках выглянуло солнце. Фашисты обрушились на нашу обо­рону всеми огневыми средствами. От свиста мин и грохота разрывов болели уши.

На воде показались плоты, сколоченные из срезанных те­леграфных столбов — фашисты начали переправу. Она была стремительной. Отдельные мелкие подразделения врага достиг­ли нашего берега и быстро окопались, поддерживая огнем свои войска, плывшие на плотах. Наши пулеметчики и стрелки встретили их огнем.

Разрывная пуля ранила пулеметчика. Пулемет замолк, бес­сильно повисли ленты с патронами, а фашисты наступали на этом участке. На помощь раненому прискакал командир   пулеметного эскадрона Степан Грошев. Его зеленый развеваю­щийся плащ светился дырами, разорванными пулями. Грошев не успел соскочить с седла, как под ним грохнулась убитая лошадь. Командир эскадрона освободил из стремян ноги, лег за остывающий пулемет и стрелял из него до последнего пат­рона, потом поставил пулемет   на   катки   и   утащил за собой.

Бой кипел по всему берегу Зугрэса.

У здания почты враг переправил на наш берег миномет и открыл из него частую и меткую стрельбу. Сержант Егор Кривобоков со своим отделением бросился на миномет и захва­тил его. Фашисты окружили отделение, но солдаты, следуя примеру своего командира, выхватив сабли, бросились на вра­гов, разорвали окружение и вышли из него, не потеряв ни одного своего, но оставив на земле десяток фашистских трупов.

Казак Степан Зайцев, раненный в голову, обливаясь кровью, наотрез отказался уйти в тыл. Он лег за камень и* хладнокровно застрелил трех фашистов.

Гитлеровские автоматчики дрались за каждый метр земли. Да иного выбора у них и не было. Казаки видели, как вра­жеские офицеры стреляли из парабеллумов в своих солдат, попятившихся назад.

К берегу причаливали новые и новые плоты, наполненные фашистами, но бой шел без заметного перевеса в чью-либо сторону.

Ранили командира взвода. Бойцы, попавшие   под обстрел минометов, остановились в нерешительности. Вперед выбежал сержант Петр Безуглов. Многие знали его в лицо — весельча­ка и запевалу эскадрона.

— За Родину, вперед, товарищи! Вперед, казаки! — крик­нул он и побежал на фашистов, размахивая шашкой.

Мина разорвалась у его ног, подняв столб огня и черного дыма. Бойцы упали на землю, прижимаясь к мокрым камням мостовой. Когда дым рассеялся, они увидели своего сержанта далеко впереди с шашкой в руках. Не задумываясь, они догна­ли его. Через несколько минут я увидел Безуглова —он бежал и падал, обливаясь кровью.

Фашистские вояки не выдержали удара, поспешно побежа­ли к реке, роняя оружие, на ходу раздеваясь. Человек пять утонуло, остальные были расстреляны из винтовок.

Бой продолжался, и исход его решала теперь рукопашная схватка. Дрались на улицах города. Несколько гитлеровских автоматчиков ворвались в жилые дома и начали стрелять из окон. Сзади к ним подкрадывались женщины-домохозяйки и валили их ударами топоров и лопат.

В жарких местах боя казаки видели военфельдшера Федо­ра Лобойко. Молодой, почти мальчик, он наклонялся над ра­неным, успокаивал его, сильными руками перевязывал   рану, туго стягивая концы бинтов, брал раненого на плечи и уносил к санитарной машине. Пятьдесят двух раненых бойцов с ору­жием вынес с поля боя в тот день Лобойко.

Не бросали товарищей и казаки. Максим Бондарь вынес троих. Иван Калабухов — двух. Святой солдатский закон взаимной выручки был выше чувства самосохранения.

В пылу боя я не всегда знал, где в тот или иной момент находится наш командир дивизии генерал Кириченко, но он как бы присутствовал рядом, и я старался вести себя так, что­бы заслужить его похвалу. Капитан Тимофеев как-то сказал:

— Заслужить похвалу генерала — большая честь.

Бой продолжался. Генерал Кириченко не терял из виду ни одного подразделения. Он руководил боем с той же молодой страстью, с какой двадцать лет назад во главе конной брига­ды прорвался через ледяные воды гнилого Сивашского моря и, зайдя во фланг врангелевской армии, напал на ее лучшую часть — конницу генерала Барбовича. Сейчас Кириченко стоял на возвышенности, не замечая ни холода, ни дождя. Офицеры связи дважды передавали ему просьбу командиров полков Лашкова и Каплина — двинуть в дело резервный полк Ялу-нина. Он отклонял их просьбу, говорил себе — нет, не вре­мя еще!

Тридцать лет пробыл генерал в строю, двадцать четыре го­да в партии. Всем своим военным и партийным чутьем он по-, нимал, что из тысячи минут боя нужно выбрать одну, самую верную и тогда бросить все силы, сразу смять врага и уничто­жить его. Надо было найти эту минуту, не ошибаясь.

Каплин доложил о больших потерях. Полковой комиссар Быков предложил отойти, чтобы сберечь людей. Генерал со­гласился и отдал приказ покинуть станцию, отойти на командные высоты, дать возможность переправиться двум вра­жеским батальонам, а затем контратаковать их и сбросить в реку.

В три часа дня полк Каплина, поддерживаемый с юга, со стороны шоссе, стрелковыми полками майоров Овчаренко и Дорожкина, а также артиллерией, стремительно, в конном строю, обрушился на фашистов. Впереди с обнаженным клин­ком мчался капитан Асланбек Кайтмазов. Боевой азарт этого смуглого высокого офицера передавался всему полку. Недаром капитан в свое время получил первый приз на конных состя­заниях в Персияновке, где формировалась дивизия. _у Фашисты побежали назад беспорядочной толпой. Прижа­тые к озеру, они пытались спастись вплавь. Многие утонули, многие были перебиты. Ни один не добрался к своим.

...День кончился. Солнце закатывалось, и близлежащие холмы казались кроваво-красными.

Электростанция по-прежнему оставалась в наших руках. Но разведка доложила генералу о движении к месту боя первой горнострелковой дивизии врага, о концентрации его сил в селе Палагеевке;

Случилось то, что предвидел и чего опасался генерал. С подходом своей резервной дивизии противник получал пя­тикратное преимущество в живой силе и семикратное — в огневых средствах.

Но надо было выстоять во что бы то ни стало. Это пони­мали все.

Третьи сутки генерал не смыкал глаз. Третьи сутки не спа­ла вся дивизия.

С наступлением темноты над полем боя воцарилась тиши­на. Туман сгустился еще больше. Даже в девять часов утра нельзя было разглядеть озера.

Пользуясь туманом, фашисты подвели два пехотных полка к тому месту водохранилища, где в него впадает река Кринка. Вражеские саперы принялись наводить мост. К одинна­дцати часам этот мост был готов. Альпийские стрелки броси­лись по нему бегом, но их тотчас накрыли снаряды ба­тареи Колосова. Полетели кверху бревна, сооружение рухнуло в воду.

К полудню туман стал рассеиваться. На флангах затре­щали пулеметы. Канонада слилась в один гул.

Трижды противник пытался переправиться на наш берег и трижды с большими потерями был отбит.

Наконец, атакой с юга фашистам удалось вклиниться в нашу оборону. Попав под сильный фланговый огонь, казаки, цепляясь за каждый бугорок, стали отходить. Но инициатива боя по-прежнему оставалась в руках Кириченко. Он прибли­зил командный пункт к месту боя. Слез с седла, расправляя отекшие ноги. Лицо его было полно сосредоточенной решимо­сти, круглые серые глаза горели.

Казаки весело приветствовали генерала.

— Ну, как герман дерется? — спросил он у забинтован­ного Колесниченко, того самого солдата, что недавно встре­тился ему на дороге.

— Слабше нашего,— ответил солдат, расправляя мокрые усы.

Кругом шел бой. Подлетали мокрые на мокрых. конях офицеры связи:

— Противник ворвался в город и атакует высоту 181,4. Гитлеровцы хотят перерезать шоссе и окружить наши части.

Вот она, минута, решающая участь всего боя! И генерал смело бросил вперед резервный полк майора Ялунина.

Первый эскадрон старшего лейтенанта Ярошевского пошел по шоссе. Четвертый эскадрон младшего лейтенанта Горохо­ва бросился на противника в лоб. С эскадроном шли началь-

ник штаба капитан Осадчий и комиссар полка старший полит­рук Тымченко. Сам Ялунин двигался с эскадронами Приходько и Ермоленко. Ладно сбитый, в кавказской бурке, с обнажен­ным клинком, он скакал впереди конников.

Двенадцать тачанок с пулеметами развернулись и с высо­ты пошли вдоль железной дороги навстречу врагу. Став на огневой рубеж, тачанки развернулись, и пулеметы открыли гу­бительный огонь. Фашистские офицеры повели своих солдат на огневые точки.

Пулеметчик Фома Гринкин, залегший в водосточной кана­ве под насыпью железной дороги, один сдерживал роту вра­жеской пехоты. Пулемет его был установлен удачно: в сек­тор обстрела попадало широкое пространство, а сам он оста­вался почти неуязвимым. Но вот с пулеметом что-то случилось, он перестал работать. Гринкин видел фигуры бегущих на него разъяренных врагов. Но у него хватило мужества быстро разо­брать оружие и прочистить замок. Он в упор расстрелял взвод фашистов

Осколок снаряда оторвал голову пулеметчику. Но и убитый, Гринкин не выпустил рукоятку затыльника, и его пулемет продолжал стрелять. Фашисты, прекратив атаку, за­легли.

Гитлеровцы начали было теснить спешившихся казаков. Но тут из-за холмов показалось девять, а потом еще двенадцать советских бомбардировщиков. Они засыпали фашистов бомба­ми. Появление своих самолетов как бы вдохнуло энергию в уставших бойцов. Раздалась команда:

— По коням!

Словно вихрь, понеслись конники. Сверкнули клинки, и снова начался сокрушительный бой. Фашисты бежали по скло­нам холма, им некуда было укрыться, клинки настигали их всюду. Руководил схваткой Ялунин. К нему сходились все све­дения, он был в курсе каждого события, бросал вперед под­разделения, приказывая одним залечь, другим подняться, тре­тьим заходить противнику во фланг.

Связь между эскадронами и командиром полка, меж­ду командиром полка и генералом Кириченко осуществляли три казака: Трегубов, Бушнев, Мазур. Там, где спешен­ные бойцы под вражьими пулями пригибались к мокрой земле, связные проносились бешеным галопом на своих огромных ко­нях.

С раздутыми ноздрями, одним махом переносясь через каменные заборы, перепрыгивая через канавы с бурлящей во­дой, мчался* рыжий конь Трегубова. Он был великолепен, этот конь; великолепен был и всадник, размахивающий сверкающим клинком. Точно и аккуратно передавал Трегубов приказы командира. Вот он очутился вместе с Ялуниным около двух орудий. Расчеты этих орудий были перебиты. Капли   дождя испарялись с металла раскаленных пушек. Фашисты были со­всем близко, намереваясь, очевидно, захватить орудия. Как быть? И вдруг мимо мчится тройка обезумевших коней, впря­женная в бричку. Прыжок — и два человека вцепились в спу­тавшиеся вожжи, повисли на вспененных конских мордах, оста­новили их стремительный бег. Еще несколько минут. Кони впряжены в орудие, и оно отвезено в балку к артиллеристам. За первым орудием вывезено второе.

А бой бушует с неистовой силой. Без умолку строчат гит­леровские автоматы, тяжелые снаряды подымают фонтаны мокрой земли, острых камней и грязной воды. Но чуткое ухо Ялунина, его острый взгляд хорошо разбираются во всех пе­рипетиях схватки. Командиру надо послать своих людей на фланг, узнать, не грозит ли оттуда опасность. Трегубов, Ма­зур и лейтенант Должук разом прыгнули в мягко скрипнувшие седла. Удар шпорами, и кони, прижав уши, понесли их вперед, мимо взрывов.

Вот она, насыпь железной дороги, с поломанными рельса­ми и вывернутыми шпалами. Конь берет ее в четыре прыжка. За насыпью совсем близко фашисты. Их около сотни, не мень­ше, но еще ближе на земле распластались двое в красноармей­ской форме. Кто они? Трегубов подлетает к ним, спрыгивает с коня, слышит мягкий грудной голос:

— Не волнуйся, милый. Сцепи зубы и терпи.

Трегубов видит: темно-зеленые медицинские петлицы, два вишневых кубика, золотистые пряди волос, выбившиеся из-под пилотки. Женщина-военфельдшер делает перевязку раненому лейтенанту.

Короткий, неприятный свист. Женщина хватается за грудь, ее тонкие пальцы окрашивает кровь.

Впереди фашисты. Через пять минут они будут здесь. Пра­вая рука женщины ищет револьвер. Но пальцы уже не слуша­ются, и она просит склонившегося над ней казака:

— Пристрели меня... Не хочу живой в фашистские лапы...
Трегубов смотрит влево и видит, что и оттуда движутся фашисты.

Надо скорее предупредить об этом командира полка. Но на­до также спасти родных советских людей. Как это сделать? Ведь их двое. Кого-то придется оставить. Лейтенант решитель­но говорит:

— Берите женщину. Я отобьюсь...

— Что ты, братушка? Один, раненный, против фашистов?

— За меня не волнуйся,— отвечает лейтенант. Он ложится на насыпь и дает длинную очередь из автомата.

Трегубов взял военфельдшера на руки и прыгнул в седло. Две вражеские пули тут же вонзились в хрипящего коня, струйки крови потекли по его золотистой шерсти. Но умный конь понимал, чего от него хотел хозяин. Он рванулся, вынес седоков из-под обстрела и, промчавшись галопом, упал на землю.

Трегубов сдал раненую полковому врачу и на другом ко­не умчался к Ялунину. Майор двинул на фланг станковые пулеметы и отбросил фашистов.

...Задача была выполнена. Противник задержан на трое суток, и Кириченко дал приказ: дивизии отходить на новый рубеж.

Я ехал верхом по грязному шоссе, только что разбитому вражескими бомбардировщиками. Какой-то солдат, ухватив­шись двумя руками за жестяное перо стабилизатора, вытаски­вал из земли неразорвавшуюся бомбу.

—   Что вы делаете? Взорветесь! — крикнул я.

—   Разве не видишь, генерал Кириченко скачет? Вдруг заденет конь копытом? Пропадет ведь тогда генерал.

В этих словах прозвучало столько неподдельной любви, что я заглянул в лицо солдату и сразу узнал в нем Ивана Ко-лесниченко, нагрубившего генералу перед ' боем. Упершись в землю ногами, сильным рывком, словно репу, он выдернул бом­бу и тут же сел на нее, обливаясь потом.

Мимо проскакал Кириченко в сопровождении адъютанта майора Осипчука. Узнав меня, Осипчук махнул рукой: сле­дуйте, мол, с нами. Обгоняя нас, на рысях прошел один из эскадронов полка Ялунина. Кириченко влюбленным взглядом посмотрел вслед бойцам и сказал:

— Трое суток стояли насмерть... И всю войну будут стоять так... До победы...

 

 

Б.ГОРБАТОВ

ПИСЬМА К ТОВАРИЩУ ОТЕЧЕСТВО

1

Товарищ!

Где ты дерешься сейчас?

Я искал тебя в боях под Вапняркой, под Уманью, под Кривым Рогом. Я знал, что найти тебя можно только в жар­ком бою.

Помнишь морозные финляндские ночи, дымящиеся развали­ны Кирка-Муолы, ледяную Вуокси-Вирта и черные камни на ней? Помнишь, обнявшись, чтобы согреться, мы лежали в землянке на острове Ваасик-Саари, говорили о войне и Родине? Над нами было маленькое небо из бревен в два наката. Чужой ветер дул в трубе. Чужой снег падал на крышу. Мы дрались то­гда на чужой земле, но защищали безопасность нашей Роди­ны. Каждый метр отвоеванного нами льда и снега становился родным: мы полили его своей кровью. Мы не отдали бы его це­ною жизни: он принадлежал Родине.

Родина! Большое слово. В нем двадцать один миллион квадратных километров и двести миллионов земляков. Но для каждого человека Родина начинается в том селении и в той хате, где он родился. Для нас с тобой — за Днепром, на руднике, в Донбассе. Там наши хаты под седым очере­том— и твоя и моя. Там прошумела наша веселая юность—и моя и твоя. Там степь бескрайна, и небо сурово, и нет на земле парней лучше, чем донбасские парни, и заката кра­сивей, чем закат над копром, и запаха роднее, чем горький, до сладости горький запах угля и дыма. Там мы родились под дымным небом, под глеевой горой; там до сих пор звенит се-ребряной листвой тополь, под которым ты целовал свою пер­вую девушку; там мы плескались с тобой, товарищ, в мел­ком рудничном ставке, и никто меня не уверит, что в море купаться лучше. Но и спорить об этом не буду ни с одес­ситом, ни с севастопольцем. Каждому — свое.

Для нас с тобой, товарищ, Родина началась здесь. Здесь начало, а конца ей нет. Она безбрежна. Чем больше мы росли с тобой, тем шире раздвигались ее границы. Больше до­рог— больше сердечных зарубок.

Помнишь городок на далекой границе — Ахалцых? Тут мы начали свою красноармейскую службу. Помнишь первую ночь? Мы стояли с тобой на крепостном валу и глядели вниз, на серо-зеленые камни зданий, на плоские крыши, на яблоне­вые сады, на весь этот непонятный и чужой нам мир, слу­шали непонятный, чужой говор, скрип арб, рев буйволов и го­ворили друг другу:

— Ну и забрались мы с тобой! Далеко!

Отчего же, когда через два года уходили мы отсюда «в долгосрочный», горько заныло сердце? Весь город шел про­вожать нас до Большого прощального камня на шоссе у са­харной высотки, и полкового барабана не было слышно из-за гула напутственных криков.

—   Швидобит! — кричали нам друзья грузины, и мы уже знали: это значит — до свидания.

—   Будь счастлив в большой жизни, елдаш кзыл—аскер! — кричали нам наши друзья тюрки. Родные наши!

Так входили в наши сердца разноплеменные края нашей Родины: и апшеронские песчаные косы, и черные вышки Ба­ку,    куда   ты   ездил   с   бригадой   шахтеров, и   ржавая   степь Магнитки, и снега Сибири. И хотя ты никогда не был на Северном полюсе, сердце твое было там. Потому что там, на льдине, плыли наши советские люди, плыла наша слава.

Вот и сейчас я сижу в приднепровском селе и пишу тебе эти строки. Бой идет в двух километрах отсюда. Бой за это село, из которого я тебе пишу.

Ко мне подходят колхозники. Садятся рядом. Вежливо от­кашливаясь, спрашивают. О чем? О бое, который кипит ря­дом?   Нет!   О   Ленинграде!

— Ну, как там Ленинград? А? Стоит, держится?

Никогда они не были в Ленинграде, и родных там нет,— отчего же тревога в их голосе, неподдельная тревога? От­чего же болит их сердце за далекий Ленинград, как за родное село?

И тогда я понял. Вот что такое Родина: это когда каж­дая хата под седым очеретом кажется тебе родной хатой и каждая старуха в селе — родной матерью. Родина — это когда каждая горючая слеза наших женщин огнем жжет твое сердце. Каждый шаг фашистского кованого сапога по нашей земле — точно кровавый след в твоем сердце.

Товарищ!

Я не нашел тебя под Вапняркой, под Уманью, под Кривым Рогом. Но где бы ты ни был сейчас, ты бьешься за род­ную землю.

У Днепра мы задержали врага. Но, как бешеный, бьет он оземь копытом. Рвется дальше. Рвется в Донбасс. На на­шу родную землю, товарищ! Я видел: уже кружат над наши­ми шахтами его стервятники. Уже не одна хата под очере­том зашаталась под бомбами и рухнула. Может, моя? Мо­жет, твоя?

Пустим ли мы врага дальше? Чтоб топтал он нашу зем­лю, по которой мы бродили с тобой в юности, товарищ, мечтая о славе? Чтоб вражеский снаряд разрушил шахту, где мы с тобой впервые узнали сладость труда и счастье друж­бы? Чтобы вражеский танк раздавил тополь, под которым ты целовал свою первую девушку? Чтобы пьяный гитлеровский офицер живьем зарыл за околицей твою старую мать за то, что сын ее — красный воин?

Товарищ!

Если ты любишь Родину, бей, без пощады бей, без жа­лости бей, без страха бей врага!

2

Товарищ!

Я хочу тебе рассказать об Игнате Трофимовиче Овчаренко из колхоза «Червоный яр».

Ты ведь знаешь, как рвутся мины? Точно хлопушки. Снача­ла свист, потом треск.

А старик Овчаренко сидел под дубом и думал свою ду­му, словно никаких мин не было. Странно было видеть штатского человека вблизи огневой позиции. Но огневая по­зиция была за церковью, в саду, а Овчаренко был здеш­ний колхозник. Я подошел к нему.

—   Вы бы ушли, товарищ, отсюда, а? — нерешительно ска­зал я и показал на разорвавшийся невдалеке снаряд.

—   Невжели,— медленно, раздумчиво произнес он, словно думая вслух,— невжели фашисты войдут?

За косогором виднелся краешек поля. Ветер доносил оттуда запах гречишного меда. Там шел бой. Если вылезть на косогор и поглядеть в бинокль, можно увидеть, как наступают гит­леровцы, падают в гречиху и снова идут.

—   А вы   что ж, не хотите фашиста?— спросил   я   и   сам удивился глупости своего вопроса — какой советский человек хочет фашиста!

—   Не желаю!— с силой ответил старик.— Не желаю я фа­шистов. Не согласен. Я вам поясню, почему. Я политики ка­саться не буду. Я мужик. И рассуждение мое мужицкое. Ме­ня в колхозе,— он усмехнулся,— зовут Игнат Несогласный. Такое прозвище. В тридцатом году пришли меня агитировать в колхоз. Я говорю: нет, не согласный я. Шесть лет агитиро­вали. Шесть лет я не соглашался.

Он сорвал былинку и стал ее жевать.

— И все шесть лет думал я. С печи слезу — думаю, в поле пойду — думаю, на базар поеду — думаю опять. А у му­жика думка одна: как жить лучше? И как ни прикиды­вал, одна путь выходит: в колхоз! Выгоднее. Пять лет тому назад пришел я и говорю: согласный! Принимайте!

Он задумчиво смотрел мимо меня, в поле, где буйно цве­ла колхозная гречиха.

— Пять лет прожил, горя не видел, про горе думать забыл. Эх, военный товарищ! Як бы время, повел бы я вас к себе в хату, богатство свое показал, похвастался б. Что хлеба в амбаре! Что кавунов! Меда! Птицы на дворе! И все — колхоз.

Где-то совсем близко упала мина. На дубе встревожено зашевелились листья. Игнат Несогласный нахмурился, вздохнул.

— Стреляют, гады...— сказал я почему-то.

— Крушение жизни, выходит,— тихо промолвил старик.— Вот где горе! — И тут схватил меня за руку, прошептал тоск­ливо, болестно: — Не можу я теперь без колхоза жить. Чуе­те? Не можу!

Вот и все, что хотел я рассказать тебе, товарищ, об Игнате Трофимовиче Овчаренко из колхоза «Червоный яр».    Я ушел в бой, а он остался под дубом думать свою думу.

Большая эта дума, товарищ,— о судьбах Родины. Миллионы Игнатов Согласных и Несогласных думают ее сейчас. Еще вчера, до войны, бывало, ворчали Несогласные Игнаты, ру­гали по-простецки, по-мужицки, жаловались на то и на се, на беспорядки в колхозе. Но сейчас, когда беда раскинула черные крылья над Родиной, когда враг грозит Игнату «кру­шением всей жизни», всего родного и привычного порядка, горько, сурово задумался Игнат. Не может он без колхоза жить! Не может вернуться к старому! Без сельсовета не мо­жет. Без партии большевистской жизни ему нет. К кому пой­дет он со своей крестьянской душой, где отведет душу, «руг­нет бюрократов», но правды добьется? Обязательно добьется правды, ибо правда у нас у всех одна,

Он привык работать в дружном коллективе, среди земля­ков, работать на себя, труд измерять полноценным трудоднем, гордиться перед заезжим гостем своим богатым амбаром и требовать от кооперации «городского товара» получше. Что не­сет ему фашизм? Ярмо помещика. Вдовьи наделу. Волостного старшину с нагайкой. Крушение милого, привычного, родного порядка.   Голод.

А мы с тобой, товарищ? Мы не знали другой власти, кроме родной, советской. И, значит, мы не знали безрабо­тицы, бесправия, черного дня.

Вот я проехал по прифронтовой полосе. Черт побери! Я и сам не знал, как наша земля богата. Оно скрывалось до войны по тихим животноводческим фермам, колхозам, эмтэ-эсам, в стороне от большака, это богатство. Война выпле­снула все на дорогу. Какие огромные стада у нас! Какие могучие, откормленные кони! Сколько птицы! Какие хлеба, какие сады шумят под ветром! Я ехал по дороге и видел: несколько километров подряд один к одному стояли у обочины комбайны, точно парад индустрии колхоза. А наши города? Те маленькие, захолустные, безвестные районные цент­ры, куда, если бы до войны довелось, поехал бы сморщившись: глушь! Оказывается, и они расцвели, растянулись, украсились. Захолустья нет!

А дороги! Я к черту отбросил свою карту. Она устарела. Где на ней это великолепное профилированное шоссе? Но ака­циям всего пять лет, а моей карте шесть. Нет, не успеть ни­какой карте за ростом нашего богатства.

И все это богатство отдать врагу? Отдать гаду? Разве для него мы строили эти дороги, украшали города, откармли­вали скот_? сады растили?

Товарищ! Если ты любишь Родину, и власть нашу, и бо­гатство, и наше приволье, бей, без пощады бей, без жалости бей, без страха бей врага!

Товарищ!

Я расскажу тебе о ресторане в Каховке. Там был баянист. Он играл, а люди ели.

Говорят, он плохо играл. Не знаю. Я слушал два ча­са подряд и наслушаться не мог. Он играл одно и то же два часа подряд — «Каховку». Его лицо было торжественно, серьезно, словно он пел гимн. Умел ли он еще что-нибудь играть? Не знаю. Но я другой музыки не хотел.

И она неслась над тихой Каховкой, песня о Каховке гражданской войны. И чудилось мне: пули поют, строчит пулемет и «девушка наша в походной шинели горящей Кахов­кой идет». Песня о славе нашего оружия!

Они таяли, звуки этой песни, в степи под Херсоном, где высокие травы, где курган, под которым спит матрос Же­лезняк, где некогда шумели легендарные битвы, где твори­лась легенда. А мы, потомки дел великих, сидели и слушали. И нащупывали наган на боку.

Вот и наш черед пришел, товарищ, для великих дел. В этой песне о Каховке не хватает куплетов про нас с то­бой. Они будут!

Будем ли мы с тобой драться, как дрались наши от­цы? Будут ли о нас песни петь? или проклянут,   как трусов?

Помнишь, завидовали мы отцам и старшим братьям. Нынче дети завидуют нам. Помнишь, мечтали о том, как умножим славу красноармейского оружия? Вот оружие в на­ших руках. Он пришел, наш черед. Отцы смотрят на нас с на­деждой: ну-ка, дети, не опозорьте нас! Херсонские курганы зовут нас к славе. Матрос Железняк учит пробиваться шты­ком и гранатой сквозь вражеский строй. Пули поют над нами, южный ветер хлопает крыльями, бронепоезд вышел с запас­ного на боевой путь. И «девушка наша в походной шинели го­рящей Каховкой идет».

Товарищ! Если ты любишь Родину, и славу ее, и боевые тра­диции ее, бей, без пощады бей, без жалости бей, без страха бей врага!

Мимо них проносились военные машины, проходила ар­тиллерия. Над ними пролетали самолеты. Дети закидывали кудрявые головки, бесстрашно глядели в небо: наш или не наш? Они приветственно махали ручонками нашим и показы­вали кулачки врагу. И продолжали свой путь в школу.

И каждый мальчик—вихрастый, смелый, сероглазый — был похож на твоего сына, товарищ. И каждая девочка—курносень­кая, быстроглазая, с косичками, что мышиные хвостики,— была точно моя дочка.

Товарищ!

Идешь ли ты в атаку, лежишь ли в обороне, помни: первого сентября наши дети пошли в школу. Они сидят сейчас за пар­тами и решают свои проблемы: сколько будет семь раз восем­надцать. Они говорят с гордостью: «Мой папа на войне! Он за­щищает Родину!» Они знают, что их папа самый смелый, са­мый храбрый воин на земле. Они верят: он разобьет врага.

И когда мы вернемся с тобой домой, товарищ, твой сын и моя дочь спросят нас: «Как ты дрался, папа?» Смотри, то­варищ! Бейся так, чтобы потом можно было глядеть в ясные, чистые глаза своего сына.

Эти детские глаза... Мы уходили из Днепропетровска. Сквозь дым пожарищ шли мы по улицам; было тяжко видеть мерт­вые трубы заводов, слепые глаза домов. Но мы проходили су­ровым шагом сквозь дым и пламя. Это война.

А у нового парка Чкалова я увидел маленький парово­зик, вагончики, рельсы. Прочитал на паровозе надпись «Малая Сталинская», вспомнил, как играли здесь наши ре­бята, и...

Товарищ! Если ты любишь Родину и своего сына и будущее его дорого тебе, бей, без пощады бей, без жалости бей врага

 

 

О ЖИЗНИ И СМЕРТИ

1

Товарищ!

Сейчас нам прочитали приказ: с рассветом — бой. Семь ча­сов осталось до рассвета.

Теперь ночь, дальнее мерцание звезд и тишина; смолк ар­тиллерийский гром, забылся коротким сном сосед, где-то в углу чуть слышно поет зуммер, что-то шепчет связист...

Есть такие минуты особенной тишины, их никогда не за­быть!

Помнишь ночь на 17 сентября 1939 года? В пять ноль-ноль мы перешли границу и   вошли в   фольварк Кобылья Голова. Тишина   удивила   и   даже   обидела   нас.   Только   цокот    ко-

пыт наших коней да стук наших сердец. Мы не такой жда­ли встречи!

Но изо всех окон на нас молча глядели сияющие ра­достью глаза, из всех дверей к нам тянулись дрожащие от волнения руки... И я... нет, этого не рассказать! Этого не забыть—тишины переполненных счастьем душ!

А полдень 13 марта 1940 года? В двенадцать часов дня ра­зом смолкли все пушки, гаубицы и на всем Карельском пере­шейке вдруг воцарилась тишина — незабываемая, прочная тишина победы. И мы услышали тогда, как звенит лед на Вуокси-Вирта, как шумит ветвями красавец лес, как сту­чит о сосну дятел,— раньше мы ничего не слышали из-за кано­нады.

Когда-нибудь буду вспоминать я и сегодняшнюю ночь, ночь на 30 октября 1941 года. Как плыла над донецкой степью лу­на. Как дрожали, точно озябшие, звезды. Как ворочался во сне сосед. А над холмами, окопами, огневыми позиция­ми стояла тишина, грозная, пороховая тишина. Тишина перед боем.

А я лежал в окопе, прикрывая фонарик полою мокрой ши­нели, писал тебе письмо и думал... И так же, как я, миллио­ны бойцов, от Северного Ледовитого океана до Черного моря, лежали в эту ночь на осенней, жухлым листом по­крытой земле, ждали рассвета и боя и думали о жизни и смерти, о своей судьбе.

2

Товарищ!

Очень хочется жить.

Жить, дышать, ходить по земле, видеть небо над головой.

Но не всякой жизнью хочу я жить, не на всякую жизнь согласен.

Вчера приполз к нам в окоп человек «с того берега»— ушел от фашистов. Приполз на распухших ногах, на изо­дранных в кровь локтях. Увидев нас, своих, заплакал. Все жал руки, все обнять хотел. И лицо его прыгало, и губы пры­гали тоже...

Мы отдали ему свой хлеб, свое сало и свой табак. И ко­гда человек насытился и успокоился, он рассказал нам о фашистах: о насилиях, пытках, грабежах. И кровь закипала у бойцов, слушавших его, и жарко стучало сердце.

А я глядел на спину этого человека. Только на спину. Гля­дел, не отрываясь. Страшнее всяких рассказов была эта спина.

Всего полтора месяца прожил этот человек под властью врага, а спина его согнулась. Словно хребет ему переломали. Словно все полтора   месяца   ходил   он, кланяясь, извиваясь, вздрагивая всей спиной в ожидании удара. Это была спина подневольного человека. Это была спина раба.

«Выпрямься! — хотелось закричать ему.— Эй, разверни пле­чи, товарищ! Ты среди своих».

Вот когда увидел я, с последней ясностью увидел, что несет мне фашизм: жизнь с переломленной, покоренной спиной.

Товарищ! Пять часов осталось до рассвета. Через пять ча­сов я пойду в бой. Не за этот серенький холм, что впе­реди, буду я драться с врагом. Из-за большего идет драка. Решается, кто будет хозяином моей судьбы: я или он?

До сих пор я, ты, каждый был сам хозяином своей судь­бы. Мы избрали себе труд по призванию, профессию по ду­ше, подругу по сердцу. Свободные люди на свободной земле, мы смело глядели в завтра. Вся страна была нашей Роди­ной, в каждом доме — товарищи. Любая профессия была по­четна, труд был делом доблести и славы. Ты знал: каждая новая тонна угля, добытая тобой в шахте, принесет тебе сла­ву, почет, награду. Каждый центнер хлеба, добытый то­бой на колхозном поле, умножит твое богатство, богатство твоей семьи.

Но вот придет враг. Он станет хозяином твоей судьбы. Он растопчет твое сегодня и украдет твое завтра. Он бу­дет властвовать над твоей жизнью, над твоим домом, над твоей семьей. Он может лишить тебя дома — и ты уйдешь, сгорбив спину, в дождь, в непогодь, из родного дома. Он может лишить тебя жизни — и ты, пристреленный где-ни­будь у забора, так и застынешь в грязи, никем не похоронен­ный. Он может и сохранить тебе жизнь: ему рабочий скот нужен,— и он сделает тебя рабом с переломанным, покорным хребтом. Ты добудешь центнер хлеба — он заберет его, тебя оставит голодным. Ты вырубишь тонну угля — он заберет ее да еще обругает: «Русская свинья, ты работаешь плохо!» Ты всегда останешься для него русским Иваном, низшим суще­ством, быдлом. Он заставит тебя забыть язык твоих отцов, язык, которым ты мыслил, мечтал, на котором признавался в любви невесте.

Все мечты твои он растопчет, все надежды оплюет. Ты мечтал, что сынишка твой, выросши, станет ученым, инжене­ром, славным человеком на земле, но фашисту не нужны рус­ские ученые, он своих сгноил в собачьих лагерях. Ему нужен тупой рабочий скот,— и он погонит твоего сына в ярмо, разом лишив его и детства, и юности, и будущего.

Ты берег, лелеял свою красавицу дочку. Сколько раз, бы­вало, склонялся ты вместе с женой над беленькой кроваткой Маринки и мечтал о ее счастье! Но фашисту не нужны чис­тые русские девушки. В публичный дом, на потеху разнуздан ной солдатне, швырнет он твою гордость—Маринку, отличницу, красавицу...

Ты гордился своей женой. Первой девушкой была у нас на руднике Оксана! Тебе завидовали все. Но в рабстве люди не хорошеют, не молодеют. Быстро станет старухой твоя Окса­на. Старухой с согбенной спиной.

Ты чтил своих дорогих стариков — отца и мать,— они тебя выкормили. Страна помогла обеспечить им почетную старость. Но фашисту не нужны старые русские люди. Они не имеют цены рабочего скота,— и он не даст тебе для твоих стариков ни грамма из центнеров хлеба, добытых тобой же...

Может быть, ты все это вынесешь, может, не сдох­нешь, отупев, смиришься, будешь влачить слепую, голодную, безотрадную жизнь?

Я такой жизни не хочу! Нет, не хочу! Нет, лучше смерть, чем такая жизнь! Нет, лучше штык в глотку, чем ярмо на шею! Нет, лучше умереть героем, чем жить рабом!

Товарищ! Три часа осталось до рассвета. Судьба моя в моих руках. На острие штыка моя судьба, а с нею и судьба моей семьи, моей страны, моего народа.

3

Товарищ!

Сегодня днем мы расстреляли Антона Чувырина, бойца третьей роты.

Полк стоял большим квадратом; небо было по-осеннему сурово, и желтый лист, дрожа, падал в грязь, и строй наш был недвижим, никто не шелохнулся.

Он стоял перед нами с руками за спиной, в шинели без ремня, жалкий трус, предатель, дезертир Антон Чувырин. Его глаза подло бегали по сторонам, нам в глаза не глядели. Он нас боялся, товарищ. Ведь это он нас пре­дал.

Хотел ли он победы фашистов? Нет, нет, конечно, как всякий русский человек. Но у него была душа зайца, а серд­це хорька. Он тоже, вероятно, размышлял о жизни и смер­ти, о своей судьбе. И свою судьбу рассудил так: «Моя судь­ба—в моей шкуре».

Ему казалось, что он рассуждает хитро: «Наша возьмет — прекрасно. А я как раз и шкуру сберег. Враг одолеет—ну что ж,   пойду   в рабы   к нему.   Опять   моя шкура   при   мне».

Он хотел отсидеться, убежать от войны, будто можно от войны спрятаться. Он хотел, чтобы за него, за его судьбу дра­лись и умирали товарищи.

Эх, просчитался ты, Антон Чувырин! Никто за тебя драть­ся не станет. Здесь каждый дерется за себя и за Родину! За свою семью и за Родину! За свою судьбу и за судьбу Ро- дины! Не отдерешь, слышишь, не отдерешь нас от Ро­дины: кровью, сердцем, мясом приросли мы к ней. Ее судь­ба —наша судьба, ее гибель — наша гибель. Ее победа — на­ша победа.

И когда мы победим, мы каждого спросим: что ты для победы сделал?

Мы ничего не забудем! Мы никого не простим!

Вот он лежит в бурьяне, Антон Проклятый— человек, сам оторвавший себя от Родины в грозный для нее час. Он бе­рег свою шкуру для рабской жизни — и нашел собачью смерть.

А мы проходим мимо поротно, железным шагом. Проходим мимо, не глядя, не жалея. С рассветом пойдем в бой. В штыки. Будем драться, жизни своей не щадя. Может, ум­рем. Но никто не скажет о нас, что мы струсили, что шкура наша была нам дороже Отчизны.

4

Товарищ!

Два часа осталось до рассвета. Давай помечтаем.

Я гляжу сквозь ночь глазами человека, которому близостью боя и смерти дано далеко видеть. Через многие ночи, дни, месяцы гляжу я вперед и там, за горами горя, вижу нашу победу. Мы добудем ее! Через потоки крови, через муки и стра­дания, через грязь и ужас войны мы придем к ней. К полной и окончательной победе над врагом! Мы ее выстрадали, мы ее завоюем.

Вспомни предвоенные годы. Над всем нашим поколением вечно висел меч войны. Мы жили, трудились, ласкали жен, растили детей, но ни на минуту не забывали: там, за нашей границей, сопит, ворочается злобный зверь. Война была нашим соседом. Дыхание гада отравляло нам и труд, и жизнь, и лю­бовь. И мы спали тревожно. На дно сундуков не прятали старой шинели. Ждали.

Враг напал на нас. Вот он на нашей земле. Идет страш­ный бой. Не на жизнь — на смерть. Теперь нет компромис­сов. Нет выбора. Задушить, уничтожить, раз навсегда покон­чить с гитлеровским зверем! И когда свалится в могилу послед­ний фашист и когда смолкнет последний залп гаубиц,— как дурной сон развеется коричневый кошмар, и наступит тиши­на, величественная, прочная тишина победы, И мы услышим, товарищ, не только как шумит ветвями веселый лес, мы услы­шим, как облегченно, радостно вздохнет весь мир, все челове­чество.

Мы войдем в города и села, освобожденные от врага, и нас встретит торжественная тишина, тишина переполнен­ных счастьем душ. А потом задымят восстановленные заводы, забурлит жизнь. Замечательная жизнь, товарищ! Жизнь на сво­бодной земле, в братстве со всеми народами.

За такую жизнь и умереть не много. Это не смерть, а бес­смертие.

5

Светает...

По земле побежали робкие серые тени. Никогда еще не казалась мне жизнь такой прекрасной, как в этот предрас­светный час. Гляди, как похорошела донецкая степь, как за­играли под лучами солнца меловые горы, стали серебряными.

Да, очень хочется жить. Увидеть победу. Прижать к шер­шавой шинели кудрявую головку дочери.

Я очень люблю жизнь — и потому иду сейчас в бой. Я иду в бой за жизнь. За настоящую, а не рабскую жизнь, това­рищ! За счастье моих детей. За счастье моей Родины. За мое счастье. Я люблю жизнь, но щадить ее не буду. Я люблю жизнь, но смерти не испугаюсь. Жить, как воин, и уме­реть, как воин,— вот как я понимаю жизнь.

Рассвет...

Загрохотали гаубицы. Артподготовка.

Сейчас и мы пойдем.

Товарищ!

Над родной донецкой степью встает солнце. Солнце боя. Под его лучами я торжественно клянусь тебе, товарищ! Я не дрогну в бою! Раненный — не уйду из строя. Окружен­ный врагами — не сдамся. Нет в моем сердце сейчас ни стра­ха, ни смятения, ни жалости к врагу — только ненависть. Лю­тая ненависть. Сердце жжет...

Это — наш смертный бой.

Иду!

 

 

А.РОСТКОВ

ТАНКИСТ ДМИТРИЙ ЛАВРИНЕНКО

Никогда не изгладится из памяти этот хмурый вечер. На­крапывал мелкий дождь. Глухо шумел темный лес. Медленно кружась в воздухе, падали на сырую землю засохшие листья дубов. Замаскированные танки стояли в укрытии, готовые к от­ражению вражеского удара. Наша пехота залегла впереди. Бы­ло необычайно тихо. Казалось, что здесь никого нет, что фронт где-то далеко.

Лейтенант Дмитрий Лавриненко, командир танкового взво­да, выглядывая из верхнего люка, знал, что эта тишина обман­чива. Несколько дней назад танки части, где служил Лаври­ненко, сошли с железнодорожных платформ в Мценске и вышли к Орлу. Первые же разведывательные рейды показали, что враг начал новое большое наступление. Не вернулся из разведки друг Дмитрия танкист Раков. Орел горел, занятый противником.

Фашистское командование начало в те дни новое наступле­ние на Москву. 3 октября Гитлер хвастливо провозгласил: «48 часов тому назад начались новые операции гигантских разме­ров. Они будут способствовать уничтожению врага на Востоке. Враг уже разбит и никогда больше не восстановит своих сил». Заняв Орел, две танковые дивизии и мотодивизия из танковой армии фашистского генерала Гудериана двинулись на Мценск. Путь им преградила подошедшая сюда танковая бригада, кото­рой командовал полковник М. Е. Катуков. Силы были слишком неравны. Но Дмитрий Лавриненко, ожидая появления гудериановских танков, волнуясь и успокаивая себя, вспоминал слова комбрига:

— Воюют не числом, а умением. Это еще старик Суворов говорил. Главное — не теряться. Укрывайтесь в засады. Не лезь­ те в лобовую атаку. Наносите удар неожиданно. Побольше ма­невренности.

...Бой начался неожиданно. Вражеские танки ворвались на линию нашей обороны. Мгновенно все ожило: застрекотали пулеметы, тяжело и раскатисто ухнули орудия, вспыхнули ог­ни, замелькали человеческие фигуры, послышались отрывистые слова команд и стоны раненых. Теперь уже не было леса, не было красивой поляны и надоедливого дождя, было одно: движение, огонь.

В разгаре боя командир вызвал к себе Лавриненко. Ста­раясь скрыть свое волнение, командир указал лейтенанту на дальний лес:

— Там наша минометная рота окружена фашистами. Нуж­но выручить ее.

Через несколько минут три танка вышли из укрытия и направились к лесу, к высотке, где залегли наши минометчики. Переднюю машину вел Лавриненко. Напрягая всю волю, все внимание, лейтенант зорко всматривался в даль. Экипаж мол­чал. Это был его первый бой.

Танк, лязгая гусеницами, вышел на поляну. Шоссе подни­малось в гору и уходило к горизонту. Слева от шоссе неболь­шую высотку огибали вражеские танки. Лейтенант сразу рас­познал их по белой свастике на черной броне. Их было око­ло двадцати. Оки медленно окружали минометчиков и по­ливали их сильным огнем.

Стремительно и уверенно машина Лавриненко приближа­лась к врагам.

Лейтенант указал заряжающему Коробейникову на ведущий вражеский танк и резко скомандовал:

— Огонь!

В следующий же миг башня со свастикой отлетела далеко в сторону, танк ярко вспыхнул.

— Начало хорошее! — радостно крикнул Лавриненко.— Бей
дальше!

В нем заговорил азарт воина, высокая страсть подвига. Один за другим выпускал он снаряды по врагу. Вот загорелся вто­рой танк, третий, четвертый... Огромные пылающие костры ярко освещали вечернее небо.

Гитлеровцы яростно отстреливались. Снаряды взрывались вокруг, иногда глухо ударяли в машину, сотрясая ее. Но бро­ня была неуязвима.

И еще несколько фашистских танков было подбито, уце­левшие же повернули вспять. Послав им вдогонку несколько снарядов, танк Лавриненко вернулся к исходной позиции и снова замаскировался в леске. Весело поблескивая карими гла­зами, Лавриненко доложил на командном пункте:

— Вражеские танки обращены в бегство. Десять машин уничтожено. Рота минометчиков спасена.

А между собой танкисты, разгоряченные боевым успехом, рассуждали:

—   Фашисты-то и бегать умеют!

—   Пусть припомнят июнь на Украине!

—   Видно, и впрямь не так страшен черт, как его малюют!..

Большинство из воинов пришли сюда тяжким путем от за­падной границы. Они сражались с врагом под Проскуровом и под Белой Церковью, видели, как горели города и поспевающие хлеба, как дымились воронки от бомб, как умирали советские люди. И здесь несколько дней назад они увидели то же: по Орловскому шоссе мчались грузовики, длинным потоком тяну­лись повозки, колхозники гнали скот, женщины несли детей. Гитлеровские самолеты, снижаясь до самой земли, обрушива­ли на бегущих свинцовый ливень. А потом на шоссе появились бронированные полчища. Гудериановские танкисты проехали на грохочущих машинах по всей Европе.

И вот сегодня Лавриненко и его друзья убедились, что не так сильны гитлеровские вояки, что их можно бить и гнать.

* * *

Через два дня взвод лейтенанта вновь встретился с прево­сходящими силами врага.

С тех пор, как танкисты бригады встретились с гудериановскими дивизиями, бои то здесь, то там происходили не­прерывно. Танковые части Гудериана шли напролом, намере­ваясь посеять страх среди обороняющихся и подавить их числен­ностью. А наши танкисты действовали осмотрительно и быстро. Велась непрерывная разведка. Мелкие группы наших танков укрывались там, где должны были пойти вражеские машины, и затем неожиданно били в упор и так же неожиданно скрывались, чтобы ошеломить врага на следующем рубеже. Гит­леровцы, натыкаясь на засады, несли большие потери. У них создавалось впечатление, что путь к Москве преградили огром­ные силы русских.

Это впечатление было достигнуто нечеловеческим напряже­нием усилий всех воинов бригады. Танкисты находились в по­стоянном движении. Некоторые из них за день участвовали в нескольких боях. Иногда одному танку приходилось вступать в поединок с десятками вражеских машин.

Взвод Лавриненко послали к селу Шеино, где гудерианов-ские танкисты намеревались обойти бригаду с фланга и уда­рить ей в тыл. Но маневр противника не удался.

Осторожно подъехав к селу, лейтенант замаскировал три своих танка неподалеку от Шеина, в сосновом лесу. Позиция была выгодная: прямо перед танкистами расстилалось огромное поле, которое рассекала широкая дорога. Немного левее, в ни­зине, находилось село. Огородами оно примыкало к лесу. В пол­день заряжающий Федотов доложил:

— Товарищ лейтенант, в лощине фашисты!
Лавриненко выглянул из башни: по дороге шли вражеские

танки. Не все они были видны, но по гулу моторов лейтенант определил: на Шеино двигалось не менее десяти машин.

— Приготовиться к бою! — приказал он. Потянулись томи­тельные минуты напряженного ожидания.

— Они нас не замечают,— проговорил командир,— тем луч­ше. Подпустим ближе.

Когда фашистская колонна приблизилась к селу, Лавринен­ко приказал открыть огонь. Орудия трех советских танков уда­рили одновременно. Вражеская колонна остановилась. Завяза­лась артиллерийская дуэль.

В разгар боя механик-водитель прокричал:

— Наша машина повреждена!

Лавриненко сокрушенно махнул рукой и зло выругался: «Вот уж некстати». Выпрыгнув из танка и низко пригибаясь к земле, побежал к другому танку.

— Моя машина подбита, волоките ее в тыл!— приказал он командиру второго танка и так же быстро побежал к третьему. Проворно вскочив в люк, лейтенант велел дви­гаться к фашистским танкам, которые вели огонь по нашей засаде. Силы были неравны: один танк против десяти, но,
чтобы прикрыть две машины, оставшиеся позади, чтобы непропустить врага, нужно было действовать решительно и смело.

И, не задумываясь, отважные танкисты ринулись в нерав­ный бой. Лавриненко сам встал к орудию. От первого же выстрела один из вражеских танков, уткнувшись в обочину дороги, остановился. Через какие-нибудь две минуты был подбит и второй гитлеровский танк.    На   большой   скорости грозная советская машина приближалась к колонне про­тивника.

Гитлеровцы не выдержали стремительного натиска и по­вернули назад.

Наши танкисты рассмеялись.

— Хиба ж це вояки?! — проговорил белобрысый танкист-украинец и, блеснув голубыми глазами, звонко расхохотался.

— Да. Дали чесу!—довольно заметил водитель и взял­ся за рычаги. Танк развернулся и опять пошел к лесу, в засаду.

Приближался вечер. Экипаж был наготове. Лейтенант Лав­риненко приказал вести неусыпное наблюдение за селом.

И он не ошибся. Видимо, уверенные в том, что их тан­ки уже заняли село, фашистские автоматчики спокойно направ­лялись туда. Было их больше роты. Они шли во весь рост по огородам.

У Лавриненко родилась дерзкая мысль: «Пойдем к ним в охранение» — и он приказал выводить танк из леса.

Советская машина почти вплотную подошла к гитлеровским автоматчикам. Стало уже темно, и гитлеровцы приняли танк за свой. Они оживились, зашагали еще увереннее, некоторые при­ветственно махали танку руками.

— Пулемет к бою! — приказал Лавриненко.

Часто и звонко в ночной тишине застрекотал пулемет. Вражеские солдаты, как подкошенные, падали на огородные гряды. Другие разбегались в стороны.

У одной избы фашисты спешно устанавливали два противо­танковых орудия. Наши танкисты заметили это. Раскатисто прозвучало несколько выстрелов танкового орудия, и солда­ты, суетившиеся у пушек, упали замертво, а грозная машина прошла по пушкам, втоптав их в землю.

За один только этот день Дмитрий Лавриненко нанес ощу­тительный урон противнику: подбил два танка, уничтожил два противотанковых орудия, истребил роту автоматчиков.

Так же смело действовали и другие экипажи. Когда собра­лись все вместе в Мценске, лейтенант узнал об успехах то­варищей. Иван Любушкин вел бой против сорока фашистских танков. Танковая рота донецкого шахтера Александра Бурды с десантом автоматчиков совершила глубокий рейд в тыл про­тивника. Гитлеровцы трижды пытались окружить роту и уни­чтожить ее, но трижды сами попадали в ловушку. Это было состязание на быстроту маневра и хитрость. Рота Бурды за Два дня рейда уничтожила сотни гитлеровцев, много вражеской техники, не потеряв при этом ни одного танка, ни одного че­ловека.

Семь дней и семь ночей продолжалась неравная битва на Орловском шоссе. Гудериановские полчища потеряли 133 тан­ка, большое количество орудий,   тягачей,   автомашин,   живой силы. Потери же нашей бригады были ничтожными. Еще более важен выигрыш во времени. За семь дней наше командование смогло подтянуть свежие силы к фронту и создать новый проч­ный рубеж обороны.

На восьмой день состоялась еще одна схватка с противни­ком в Мценске. Гитлеровцы подошли к городу с трех сторон, уничтожили переправы через реку Зушу, намереваясь уничто­жить советских танкистов. Но советские воины продолжали сражаться до последнего часа, а ночью вышли из горящего города через железнодорожный мост. Этого фашисты не ожи­дали. Они исступленно обстреливали Зушу и мост. И этого не устрашились воины бригады Катукова. В то время, когда тан­ки сдерживали напор врага, не подпуская его близко к пере­праве, через мост прошли пехотинцы, артиллеристы, штаб. По­том вышли боевые машины.

Одним из последних вышел из огненного кольца Дмитрий Лавриненко.

Бригада переходила на другой участок фронта. В непрерыв­ных многодневных боях машина Лавриненко основательно по­трепались. Танкисты на остановках залечивали у машины ра­ны и потому отстали от общей колонны.

Очередную остановку экипаж устроил в городе Серпухо­ве, чтобы поправить гусеницу. Поеживаясь от утреннего хо­лода, танкисты возились у машины. В это время к ним по­дошел незнакомый генерал. Вид у него был озабоченный, мрач­ный,

— Есть дело,—-сказал он и отвел лейтенанта в сторону. Беседа наедине длилась недолго.

Городу угрожала серьезная опасность. Гитлеровцы на этом участке прорвали линию нашей обороны и приближались к Серпухову. Была дорога каждая минута. Лавриненко объявил экипажу:

— По местам! Выходим на выполнение специального задания.

На большой скорости машина вышла из города.

И вот впереди показалась река, мост, а за ним, на пригор­ке,— село. Здесь танк свернул с дороги и встал у кустарника в засаду.

Вскоре Лавриненко увидел на том берегу вражеских сол­дат. К мосту двигались мотоциклисты. За ними шло несколько машин с пехотой и штабной автобус, к которому была при­цеплена противотанковая пушка. Лейтенант хорошо видел, как пехотинцы в зеленых мундирах и черных касках спрыгивали с машин и залегали у дороги.   Несколько   солдат с долговязым офицером возились у пушки. Видимо, фашисты имели задачу закрыть проход через мост.

Лавриненко прекрасно понимал, что этот мост — ворота в город, и он уже знал, с чего нужно начинать.

Хорошо прицелившись, он выстрелил осколочным снарядом. Весь расчет вражеского противотанкового орудия был выведен из строя. Лейтенант подал команду:

— Полный, вперед!

Вынырнув из кустарника, танк вышел на дорогу и, быстро набирая скорость, стремительно помчался к мосту. Бросая автоматы, машины, гитлеровские молодчики побежали обратно в село. Они даже не сделали ни одного выстрела из пушки, которая была приготовлена к бою.

Проскочив мост, танк врезался в гущу вражеской пехоты. Лавриненко вел непрерывный огонь из орудия. Сержант Бор­зых прицельно стрелял из пулемета. Старший сержант Федо­тов подавал лейтенанту снаряды. Механик-водитель Бедный, нажимая на рычаги, направлял машину на бегущих вражеских* солдат. Все четверо горели одним желанием — не пропустить врага.

За селом гитлеровцы приготовились к обороне. И встретили танк ураганным огнем. Они пытались его задержать, подбить, но все было напрасно: наводя ужас, «тридцатьчетверка» стре­мительно двигалась вперед. Тем временем к мосту подошли на­ши части.

В Серпухов танк Лавриненко возвратился, буксируя за со­бой захваченную штабную машину противника. В ней оказа­лись ценные документы.

Вернувшись в расположение своей бригады, лейтенант по­дал полковнику Катукову письмо. В нем генерал Фирсов из Серпухова сообщал:

«Командир машины Лавриненко был мною задержан, ему была поставлена задача остановить прорвавшегося противни­ка и помочь восстановить положение на фронте в районе г. Сер­пухова. Он эту задачу не только с честью выполнил, но и про­явил себя геройски. За образцовое выполнение боевой задачи Военный совет армии всему личному составу экипажа объявил благодарность и представил к правительственной награде».

Михаил Ефимович Катуков обнял лейтенанта, расцеловал его и растроганно сказал:

— Молодец, благодарю тебя от всего сердца!

     В эти неспокойные октябрьские дни 1941 года Дмитрий Лавриненко впервые увидел Москву. Бригада из-под Мценска перешла на Волоколамское шоссе, где создалось угрожающее положение.

Воины, опаленные недавними боями, проехали.через Моск­ву. Они видели притихшие улицы столицы. На окраинах рабо­чие батальоны рыли окопы, устанавливали противотанковые надолбы. Стояли у орудий зенитчики, готовые к отражению воздушного налета. Сколько раз мечтал Дмитрий, молодой учитель с Кубани, побывать в Москве, в ее музеях и театрах! И вот он здесь, на ее улицах. Но он пришел сюда не гостем, а защитником. До боли обожгло горькое чувство: враг в центре России, враг рвется к сердцу страны, и нельзя больше терпеть, а надо драться, драться, драться!

На Волоколамском шоссе наша танковая бригада заняла оборону рядом с пехотинцами генерала Панфилова и кавале­ристами генерала Доватора. Были трудные, очень трудные дни под Москвой. Приходилось спать в снегу. Иногда весь обед составляли сухарь да промерзший кусок колбасы. Несколько часов спокойного отдыха в лесу казались счастьем. Но не было случая, чтобы Лавриненко спасовал. Как бы ни усложнялась обстановка, он неизменно сохранял хладнокровие, находчи­вость, настойчиво добивался победы.

Так было и в ожесточенном сражении за Скирманово и Козлово. В этом районе гитлеровцы вклинились в нашу оборо­ну. Они врыли в землю десятки танков, каждый дом преврати­ли в дзот, огородились проволокой и минами. Фашисты устрои­ли между блиндажами проходы, а в самих блиндажах устано­вили печки. Село Скирманово, ощетинившееся десятками ору-дий, превращенное оккупантами в сильную крепость, предстоя­ло взять во что бы то ни стало.

Это было в ноябре, вскоре после празднования годовщины Октября, после военного парада на Красной площади, кото­рый показал всему миру, что Москва живет и сражается.

Атака началась вечером. Злой ветер крутил поземку. Глухо стонал сосновый бор. Взводу лейтенанта Лавриненко было по­ручено идти в атаку первым. Минуя вражеские окопы, распо­ложенные на кладбище, танк Лавриненко приближался к селу. От блиндажей противника его отделял только овраг, за кото­рым стояло до двадцати гитлеровских танков, закопанных в землю. Гитлеровцы открыли огонь из всех орудий. Машина лей­тенанта оказалась в огненном кольце.

В этот момент совсем недалеко появилась вражеская тя­желая пушка. Ее огромный ствол медленно разворачивался в сторону советского танка.

— Осколочным, огонь!—скомандовал лейтенант, и пушке противника не суждено было выстрелить: весь расчет ее вы­был из строя. Артиллерийская дуэль машины Лавриненко с танками противника продолжалась всего около получаса. За это время экипаж отважного танкиста успел вывести из строя несколько вражеских танков.

Одному вражескому орудию удалось   попасть   термитным снарядом в пушку «нашего танка. Пушка погнулась. Затем еще несколько вражеских снарядов попали в цель: перебили элект­ропроводку, радио, повредили оптические приборы. Казалось, был только один выход — повернуть обратно. Но лейтенант этого не сделал. Ведь его танк ведущий. По нему равняются остальные. Отойти назад — значит посеять неуверенность сре­ди своих танкистов.

— Будем держаться, пока можно!— сказал Лавриненко. К месту боя подошли остальные машины. Бой разгорался. Вынужденная бездеятельность томила экипаж.  

Наблюдая за ходом боя, лейтенант заметил, как из леса вышла штабная машина противника.

— Есть дело и для нас,—сказал он.— Пулемет к бою!
Несколько пулеметных очередей неожиданно хлестнули по гитлеровскому автобусу. Тот сразу остановился. Из него выпрыгнуло на снег восемь гитлеровских офицеров.

— Поддай-ка им горячих!— приказал лейтенант. Пулемет снова застрекотал. Сраженные гитлеровцы остались лежать у подбитой машины.

Когда бой утих, Лавриненко вывел свой израненный танк в тыл. Ему предложили отправить машину в ремонт.

— Разрешите отремонтировать самому,— попросил Лаври­ненко.— Так будет скорей.

А через день доложил командиру: «Машина готова к бою».

В эти дни вся страна узнала о героях-танкистах: приказом Верховного Главнокомандующего части, которой командовал М. Е. Катуков, было присвоено звание 1-й Гвардейской тан­ковой бригады. Десятки танкистов-гвардейцев, в том числе и Дмитрий Лавриненко, были отмечены высокими правитель­ственными наградами. Радостная весть окрылила воинов. Дмитрий написал матери коротенькое письмецо:

«Привет с фронта!

Проклятый фашист все стремится к Москве, но ему не дой­ти до Москвы, он будет разбит. Мы выставили против него броневую стену, и недалек тот час, когда мы будем его гнать и гнать, так, что он не будет знать, куда деваться. Не видать Москвы гитлеровским псам. Обо мне не беспокойтесь».

16 ноября гитлеровское командование предприняло еще одну отчаянную попытку овладеть Москвой. Оно подтянуло резервы и бросило на поле боя все, что могло. Гитлер обещал своим солдатам, что это будет последнее крупное сражение на советско-германском фронте. Изголодавшиеся, обовшивевшие, обмороженные солдаты рвались к теплым московским кварти­рам.

Под напором превосходящих сил противника наши части были вынуждены отходить. Но, отходя, они изматывали врага, наносили ему непоправимый урон.

В эти   тревожные дни   танкисты не   выходили из   машин.

Каждый танк был крепостью, и каждый танкист — грозой для врага. Уже второй день экипаж Лавриненко в бою. На этот участок противник бросил большие танковые группы. Лейте­нант получил задачу помочь закрепиться нашей пехоте в дерев­не Лысцово.

Когда машина Лавриненко, выкрашенная белой краской, разбрызгивая рыхлый снег, вышла на поляну, водитель — стар­ший сержант Бедный — доложил:

— Слева вражеский танк!

Лавриненко выстрелил. Черная вражеская громадина с первого же снаряда загорелась.

Через несколько минут на поляне появилось еще шесть вражеских танков. Из них три тяжелых. Огромный, черный, с белыми крестами на бортах, танк открыл огонь по нашей пехоте, которая залегла у деревни. Увидев советскую машину, неподвижно стоявшую на поле, гитлеровский офицер открыл люк, выставил автомат и визгливым голосом закричал: — Рус, сдавайся!

— Сейчас,— ответил Лавриненко и навел орудие на фашиста. Раздался сухой одиночный выстрел. Автомат выпал у офицера из рук и полетел в снег, а сам оккупант тяжело рухнул в машину. Этим же снарядом была пробита трансмиссия вражеского танка, он окутался клубами темного дыма и загорелся.

Танки, шедшие сзади, тотчас же открыли по машине Лаври­ненко сильный огонь. Но, несмотря на явно превосходящие си­лы, танкист-гвардеец не отходил. Размеренно, не торопясь, он посылал во врага снаряд за снарядом. Продолжительная пере­стрелка закончилась полной победой гвардейцев: семь гитле­ровских машин были подбиты.

Начало вечереть. И вдруг в тишине ясно послышался шум моторов: сзади двигались танки. По гулу моторов лейтенант определил, что это машины вражеские и что их больше десяти. Обстановка складывалась сложная.

Стемнело. Машина неподвижно стояла у леса. Белая, она сливалась со снегом и была незаметна. Тихо сидели танкисты на своих местах. Терпеливо ждали час, два, несколько часов, Меховые куртки уже не грели, ноги зябли.

К часу ночи в деревне наступила тишина. Гитлеровцы, не любившие темных морозных ночей, видимо, улеглись на отдых. Тогда Лавриненко скомандовал:

— Полный, вперед!

Мотор загудел, и машина на   полном   ходу   помчалась   к деревне. Танк Лавриненко стремительно пронесся по улице. Когда враг спохватился » открыл стрельбу, было уже поздно: наш танк скрылся за горизонтом.

В первых числах декабря на фронте наступил перелом. Раз­громив врага под Крюковом и Каменкой, наши войска погнали его на запад. И вот уже больше десяти дней танкисты-гвардей­цы не вылезают из машин. На Волоколамском шоссе шли не­прерывные бои. И одним из первых шел на своей машине стар­ший лейтенант Лавриненко. Позади была уже Истра, десятки освобожденных от оккупантов сел.

Готовилась атака на Волоколамск. Внимательно выслушав командира, Лавриненко изложил свой план действий. Командир   одобрил   решение старшего лейтенанта   и   пожелал ему удачи.

Выходя из блиндажа, гвардеец уверенно заявил:

— Задача будет выполнена!

Был полдень. Крупными хлопьями падал снег. Не умолкая, гремела артиллерийская канонада. Дмитрий задумался и шел во весь рост. Он не замечал, что враг уже начал обстреливать этот участок.

Когда до танка оставалось всего несколько метров, неожи­данно над его головой прожужжала мина. Лавриненко вскрик­нул и упал. Друзья подбежали к нему и взяли на руки. По щеке из-под шлема текла тонкая струйка крови. Танкисты осторожно сняли шлем и увидели на виске рану:

Прошло несколько секунд напряженного, томительного ожидания. Дмитрий наконец открыл глаза, обвел всех пому­тившимся взором и тихо проговорил:

— Действуйте смело!

Это были его последние слова.

Товарищи подняли Лавриненко на руки и отнесли к ма­шине. Тихо шел танк к командному пункту.

Отважного командира похоронили у деревни Горюны, не­далеко от Волоколамска, у старой березы. Молча забросав мерзлой землей гроб, воины расчистили по глубокому снегу тропинку от дороги к старой березе. Они врыли у могилы столб и на нем написали имя героя.

А по шоссе беспрерывным потоком двигались войска. И когда проходившие воины спрашивали, кто здесь похоронен, им отвечали:

— Танкист-гвардеец Дмитрий Лавриненко. Он уничтожил 52 вражеских танка.

И воины убыстряли шаг на запад, туда, где гремел бой,

 

 

В.СТАВСКИИ

ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ

Разведчики, вернувшиеся из тыла фашистов, доложили, что враг что-то затевает. Документы фашистов, убитых на вы­соте Н., показывают, что их совсем недавно перебросили на этот участок. А слева вот уже три дня наступает вражеская дивизия.

Враг что-то замышляет. Может быть, здесь происходит смена частей, которым уже основательно досталось? Или пе­реброска? Или наступление слева — просто демонстрация, а главный удар будет здесь? Во всяком случае нужна исключи­тельная бдительность.

Соединение обороняется на широком фронте. И полковник Утвенко со своими командирами и политработниками день и ночь проводит в подразделениях, на передовых наблю­дательных пунктах.

Вот он появляется на командном пункте артиллерийского полка, у полковника Ивана Яковлевича Грачева, своего ста­рого боевого друга. Разговор их краток:

— Смотри, Иван Яковлевич!

— Есть смотреть, товарищ полковник!

Вторую ночь яростно хлещут над передним краем ракеты Вторую ночь и разведчики и боевое охранение наблюдают фашистов большое движение, слышат шум моторов.

— Танки,— предполагает полковник Грачев. Он тщательно проверяет наблюдения и всячески укрепляет свою противотанковую оборону.

Гитлеровские танки для полковника Грачева и его артил­леристов не новинка. Грачев громил вражеские машины еще в 1919 году: под Котлубанью его батарея уничтожила пять танков противника. А вот здесь полк Грачева принял на себя удар одной из танковых колонн Гудериана. Грачев вытянул пушечные батареи для противотанковой борьбы, В первый же день артиллеристы разбили шесть фашистских танков и оста­новили движение врага. Через день, когда танки врага; про­рвавшись на другом участке, обошли Грачева, он организовал круговую оборону. И каким же огнем горели его жаркие глаза, когда один за другим запылали девять гитлеровских танков!

Полк Грачева немало способствовал разгрому армейской группировки врага. Три дня назад наблюдатели донесли, что в березовой роще гитлеровцы создают склад горючего. Не хит­ро сообразить, что это подготовка к танковой атаке. Полков­ник Грачев немедленно принял меры. Артиллеристы накрыли рощу огненным шквалом. От двух чудовищных взрывов на многие километры содрогнулась земля. Над рощей плеснул гигантский вал огня, почти в полкилометра высотой. Черное облако дыма закрыло полнеба...

Большой боевой опыт накоплен артиллеристами Грачева. Но это не привело их к зазнайству и бахвальству.

— Противник что-то затевает! Артиллеристы, будьте начеку.

Полковник Грачев, приставив к глазам бинокль, всматри­вается в далекие еловые перелески за рекой. Вот он улавли­вает там, над зазубринами елок, синюю струйку дыма.

—   В роще стоят минометы! — говорит Грачев своему адъютанту.

—   Точно так, товарищ полковник! — отзывается старший лейтенант Кочуров.— Я уже минут пять за этим дымком наблюдаю.

Полковник Грачев приказывает адъютанту немедленно пе­редать командиру дивизиона капитану Байде задачу: уничто­жить минометы врага.

Кочуров исчезает, словно его ветром сдуло.

Прошло несколько минут. И вот уже рявкают орудия ди­визиона, и снаряды с посвистом и шелестом мчатся в ело­вые перелески. Грачев одобрительно качает головой. Байда не подведет! Курчавые разрывы возникают там, где сплели струйки минометных выстрелов.

Вдруг Грачев застывает с вскинутым биноклем. Над дале­ким мрачным горизонтом всплескивается пламя. Еще, еще, еще... Потом доносятся сильные, грохочущие удары. И вот далеко вправо, на нашей земле, рвутся вражеские снаряды. Это уже не минометы. Это бьет тяжелая гитлеровская артил­лерия. Следом и другая батарея врага открывает огонь: всплески пламени возникают над горизонтом на шесть делений правее.

— Кочуров, ставь задачу дивизиону Полехина! — коман­дует Грачев, и голос его звучит резко и властно, и лицо сурово. «Вот как оттянули фашисты артиллерию, отвели свои части!» — сердито думает Грачев.

Ему кажется, что Полехин медлит, и полковник сам мчится к батареям. Рослый, широкоплечий, он быстро пробегает несколько сотен метров, по-юношески легко перемахивая через воронки и кочки. И, глядя на него, никогда не скажешь, что ему уже сорок пять лет, что с 1916 года он без перерыва на военной службе.

Рабочий-каменщик из Казани, Грачев кончил первую войну фейерверкером.    В дни Великой   Октябрьской революции он командовал батареей 2-й гвардейской артиллерийской брига­ды, затем громил немецких оккупантов на Украине. Грачев принадлежит к числу тех солдат царской армии, которые пошли вместе с большевиками, стали сами большевиками. Это такого же фронтовика, как и Грачев, великий Ленин назвал «человек с ружьем».

Фейерверкер царской армии Иван Грачев стал крас­ным командиром, прошел пламень гражданской войны, был трижды ранен. Потом окончил артиллерийскую школу, учился в военной академии. Сейчас он полковник, командир артполка, опытнейший воин, сердечный человек. В полку выросла плеяда героев. Рядовой коммунист Шевяков стал отличным командиром батареи. Лейтенант Березенко, коман­дир взвода, был трижды ранен в бою, сейчас он командует батареей. Начальник разведки комсомолец Секун пробрался со своей группой в тыл к врагу, забрал там пулемет с тре­мя лентами, разведал все огневые точки и возвратился без потерь.

И каждого из них Грачев учит отличному знанию материаль­ной части, искусству метко разить врага. Полковник учит лю­дей и умению отдыхать в часы передышки. По его инициативе в полку повелся прекрасный обычай: поплясать, попеть под ба­ян песни про народ и Родину, про любовь, про подвиги совет­ских патриотов.

*     *

Напрасно ругнул Полехина полковник. Не успел Грачев до­бежать до наблюдательного пункта дивизиона, как тот уже от­крыл огонь. Во всем полку никто не может угнаться за Полехи-ным в быстроте и точности огня.

Но что же затевает враг? Грачев устраивается у стереотру­бы. Быстро падают серые холодные сумерки. Уже заметны огоньки трассирующих пуль. Прямо впереди видна угрюмая высота Н., изрытая блиндажами и окопами; за нею в долине речка. Фашисты за речкой.

Надо быть начеку!

Над округой — в свисте ветра, в шелесте трав, в грохоте разрывов и трескотне пулеметов — идет ночь. Над вражеским расположением взлетают ракеты, мелькает их неверное и тош­ное сияние.

И командир соединения и командиры частей ни на секунду не смыкают глаз. Какая же она бесконечная, эта ночь! Вновь, как и накануне, с той стороны слышен шум моторов. Не спать! Не спать! Не спать!

Из своего блиндажа Грачев командует, управляет подготов­кой к утреннему бою. Перед умственным взором его лежит округа с ее балочками, редкими перелесками, большаками и проселками. Но это не только округа — это система, таблица целей для орудий Грачева, так она видится ему.

В соседнем блиндаже вдруг зазвучали аккорды баяна. Два чистых и сильных голоса легко и чуть грустно вы­водят:

На закате ходит па-арень Возле дома моего...

На мгновение вспоминается семья — жена, дети. «Завтра напишу письмо»,— думает Грачев и снова говорит с «двадца­тым», «двадцать первым», которых связисты вызывают ему с «Урала» и «Дона». Условный язык, тайный для врага и ясный для своих.

Вот и светает. Все то же ненастье, стужа, сырость. Грохочут на вражеской стороне орудия, и воздух колышется и стонет, раздираемый   снарядами. И земля,   негодуя,   встает гневными черными султанами там, где бьют ее в грудь разрывы.

Грачев выходит из блиндажа — торжественный, подоб­ранный, налитой жаркой силой. Он наблюдает за полем боя. Дивизион Полехина ведет дуэль с артиллерией врага. Хорошо. Все ясно: враг готовится здесь к наступлению. Как-то чувствует себя наша пехота? Ей будет жарко сегодня. Острая волна бескрайней любви и дружбы заставляет уча­щенно биться сердце Грачева.

— Держитесь, дорогие товарищи! Артиллеристы не подведут!

Вражеская артиллерийская подготовка кончилась, и Грачев видит, как из-за дальних бугров, извергая огонь из пушек и пулеметов, рванулись танки.

Через адъютанта Грачев приказывает дивизионам дать за­градительный огонь.

Ревут орудия. Выстрелы сливаются в грозный рокот. Грачев видит в бинокль, как фашистский танк вздрагивает и оседает на бок. Из машины вымахивает огромный язык пламени.

— Правильно! — одобряет Грачев.

А на бугре горят уже и второй и третий вражеские танки. Но остальные прорываются. Грачев спокойно говорит:,

— Кочуров, спроси у Байды: что он там зевает?

Через мгновение перед танками врага на большаке выра­стает огненная стена разрывов.

— Правильно, сразу надо было так! — роняет Грачев, всматриваясь в кипение боя. Карие глаза его горят, и весь он горит, словно излучая волю, решимость и мудрость воина — этот «человек с ружьем», коммунист, патриот,

На бугре горят гитлеровские танки. Бой продолжается.

 

 

Б.ГОРБАТОВ

ВЛАСТЬ

Даже в ребяческие годы он никогда не мечтал о профессии летчика, моряка или артиллериста. Копируя взрослых, он соби­рал на пустыре детвору и, взобравшись на холм ржавого завод­ского хлама, кричал, захлебываясь:

— Митинг открыт! Пролетарские дети всех стран, объеди­няйтесь!

В школе он был вожаком пионеров, в горпромуче — вожа­ком комсомольцев, на шахте — партийным вожаком; друзья в шутку называли его «профессиональным революционером». Никогда его не влекло ни к какой другой профессии, кроме этой единственной: вести за собой людей.

В комитете говорили ему:

— Алексей, надо поднять народ!

И он, весело тряхнув головой, отвечал:

— Подыму!

Он подымал комсомольцев на лыжную вылазку, колхозни­ков — на уборку, домохозяек — на древонасаждение, шахте­ров — на стахановский штурм. Он и сам не знал, отчего люди идут за ним,— в стужу, в ночь, в непогоду. У него не было ни огненного красноречия, ни пламенных слов — горячее сердце, вот и все, что он имел. Но он знал своих ребят и ключи к ним; молодые или бородатые, все они были его ребята, его народ,— и он знал свою власть над ними. И эта власть, в которой не бы­ло для него личных выгод, а только одно беспокойство, и веч­ное горение, и простуженное горло, и небритые щеки, и ночи без сна,— эта власть над душой человека сама по себе была ему наградой.

Война застала его секретарем горкома партии и превра­тила в комиссара батальона. Он был хорошим комиссаром, его любили. И он любил свой батальон. Эти окопные парни, эти пропахшие порохом воины были ему давно знакомы. Ни шинель, видавшая виды, ни подсумки, ни снаряжение не могли скрыть в них его старых ребят: это был тот же его народ — раньше он поднимал его в труд, теперь поведет на драку.

Но вот на днях шел бой за курган «Семь братьев», и ба­тальон его полка не поднялся в атаку. Батальон лежал под ог­нем у кургана, и никакая сила не могла оторвать бойцов от влажной, сырой земли, к которой они жадно приникли, в кото­рую впились ногтями, вдавились коленями, прижались ли­цом.

— Ну, комиссар, надо подымать народ!— сказал Алексею раненый командир батальона.

И Алексей, тряхнув головой, ответил:

— Подыму!

Он побежал, придерживая рукой полевую сумку, к кур­гану. Вокруг, как хлопушки, разрывались мины, и он, сам не зная почему, вспомнил вдруг комсомольскую пасху 1923 года, и факельное шествие, и «Карманьолу», и как тогда мечтал о подвиге.

«...На фонари буржуев вздернем... Эй, живей, живей, жи­вей!» Бежать уже нельзя было, и он пополз. Он пополз к бой­цам и громко, чтобы его все услыхали, весело закричал:

— Ну, орлы, что же вы? Свинцового дождика испугались?

Вот так и надо было: не приказом, не окриком, а шуткой, потому что в инструментальном ящичке комиссара не найти ключа к простому сердцу более верного и надежного, чем этот: шутка.

— Ну, орлы? Эх, орлы! Подымайтесь, простудитесь! Вперед!

Но никто не улыбнулся его шутке, никто не отозвался, и никто не поднялся на его призыв. Он пополз тогда вдоль всего боевого порядка: может быть, его не слышали. Он под­ползал чуть не к каждому из бойцов, обнимал и тряс за плечи, искал глаза, но люди прятали от него глаза, отворачивали го­ловы и еще пуще зарывались в траву.

И тогда он понял: нет у него никакой власти над ними.

Он привстал на колено и огляделся с тоской: вокруг ле­жали его ребята, его народ. Вот он знает их: этому, сибиряку, он посоветовал однажды, что ответить жене на письмо; того, уральца, принимал в партию; а этот, земляк, донбассовец, вероятно, коногон,— лихой танцор и свистит по-разбойничьи, еще недавно комиссар видел, как он пляшет, и аплодировал ему. Что ж он теперь колени в землю?..

Он закричал в отчаянии:

— Вперед, товарищи! Что же вы? Герои, вперед!

Но никто не двинулся с места, и только гитлеровские пули сильнее защелкали вокруг.

«Ведь перебьют же, всех перебьют»,— с горечью подумал комиссар, и сознание беспомощности и стыда, и обида, и гнев вдруг охватили его со страшной силой.

Он поднялся во весь рост и закричал:

— Вперед! В ком совесть есть, вперед! За Родину!
И, не оглядываясь, побежал вперед. Один.

Он бежал под свинцовым дождем, охваченный отчаянием и злостью, и в мозгу стучало: «Эй, живей, живей, живей! На фонари буржуев... вздернем...», но уже не весело, а сердито, ожесточенно, словно пел сквозь стиснутые зубы; и курган был все ближе и ближе; и казалось, курган сложен весь из свинца, и теперь весь свинец обрушивался на него, и свистел над головой, и падал рядом, и странно, что он еще не убит, но ему было все равно. Все равно! Все равно! «Эй, живей, живей, живей!.. На фонари...»

И вдруг он услышал топот шагов сзади и шумное дыха­ние — он оглянулся и увидел: за ним с винтовками наперевес бегут бойцы. По всему полю подымаются, встают, бросаются вперед бойцы, на штыках солнце...

«Пошли-таки? — удивленно подумал он.— Поднялись? Кто же поднял их?»

Теперь люди бежали рядом с ним, перегоняли его, он видел их потные лица, и мокрые рубахи, и рты, обметанные зноем, и тогда он сам побежал быстрее, чтобы не отстать от бойцов, и курган был все ближе и ближе, а еще ближе черные дымки разрывов. Алексей догадался, что это огневой вал наших ба­тарей, что они прижались к самому валу, и первый весело закричал:

— Ложись! Ложись!

И увидел, как послушно и быстро залегли бойцы. Он перевел дух.

— Сейчас батареи перенесут огонь, и мы двинемся дальше!— Он крикнул это громко, чтобы все услышали.— Наши батареи перенесут огонь, и мы пойдем дальше!

Он сказал это, и слова его понеслись по полю, но самого его вдруг охватило сомнение: пойдут ли? Пойдут ли снова лю­ди? Что, если это только минутный порыв, взрыв стыда? Что, если всей его комиссарской власти над солдатской душой только и хватило на то, чтобы зажечь в бойце минутный по­рыв и вся его власть измеряется тридцатью метрами целины?

Батареи уже били по кургану. Над курганом взлетали груды земли, обломки балок, щепки; гитлеровцы пригнули головы, их огонь стал слабее.

— Вперед!— закричал Алексей, подымаясь.— Вперед, герои, за Родину!

И увидел: поднялись те, что лежали рядом, за ними поднялись передние, а затем и все поле. Снова вспыхнуло «ура» — хриплое, знойное, ожесточенное,— и снова на штыках солнце,
и шумное дыхание рядом и ветер воет в ушах. «Вот! — ликующе подумал на бегу Алексей.— Пошли-таки».

— Вперед! — закричал он снова, хотя кричать уж не надо было, но сердце было переполнено. Это не он, а сердце кричало и пело: «Вперед!»

Вот они бегут рядом с ним, его ребята. Он увидел коно­гона: по его цыганскому лицу текла кровь, со лба на щеки, он не замечал... «Эх, расцеловать бы их всех! Здорово, здорово бегут». Это он ведет их. Как раньше вел. Как всегда. Как то­гда, в молодости, на комсомольскую пасху. Факелы. И запахи смолы и первой сирени... Как тогда, на субботник, и запах акаций, и сладкий, до горечи сладкий   запах   угля   и дыма..;

«Сейчас пахнет полынью и еще чем? Свинцом? Свинец не пах­нет. Дымом? Старый, знакомый запах смерти». Здорово, смело идут его ребята! И он сам здорово, смело идет! Это он ведет их. На бой. На смерть. На победу. Как всегда вел.

Но вести людей на веселье, когда факелы, и фонари, и за­пахи смолы и первой сирени, легко. Вести людей на труд, на привычное и естественное для человека дело тоже не трудно. Но какой же властью, какой неслыханной властью надо обла­дать, чтобы повести людей на смерть, на муку, на состояние, противоестественное человеку, повести не приказом, не стра­хом, а одним горячим сердцем, вот как сейчас он ведет под огнем, по целине, пахнущей полынью и дымом, к кургану, ко­торый все ближе и ближе. Вот у него эта власть! Неслыханная власть. Вот он владеет сердцами этих людей! Вот он скажет: «В штыки!»—и люди бросятся в штыки. Он скажет: «На смерть!»— и люди пойдут на смерть.

«А что, если я скомандую: «Назад!», или «Бросай оружие!», или «Сдавайся гитлеровцам?!» Он увидел в эту минуту ураль­ца: на его лице пылало пламя боя, и злости, и ярости, нико­гда еще не был он таким красивым, как в эту минуту, и Алек­сей понял: растопчут. Его, комиссара, растопчут, задавят, при­колют, если он скомандует «назад». «Приколют, ей-богу, при­колют!»— обрадовано подумал он. И от этой мысли вдруг стало хорошо и весело, словно он увидел и высоту своей вла­сти, и ее пределы, и власть, которая над ним, и над уральцем, и над сибиряком,— власть родной земли горько пахнувшей полынью.

И уже больше ни о чем связно не мог думать комиссар. Курган побежал под ногами. Полынь. Полынь. Полынь. От­чего от запаха полыни свирепеет сердце? Они бегут рядом, комиссар и его бойцы, и вот уже вражеские блиндажи, и по­рванная проволока, и гитлеровец с распоротым животом, и яростное лицо уральца, и гребень кургана. И навсегда запо­мнилось, как на вершине ударил резкий ветер в лицо и распах­нулась даль, и он увидел синие терриконники на горизонте, и степь, и реку, и белые, словно серебряные, меловые горы вдали...

 

В. СТАВСКИИ

БЕССТРАШНЫЙ СЫН НАРОДА

— По самолетам!—звучит команда.

Над посадочной площадкой, шипя, взлетает сигнальная' ракета. Грозные истребители стремительно взмывают в воздух, ложатся на курс и исчезают вдали.

Погода пасмурная. Несутся низкие рваные облака. Надо зорко смотреть и не прозевать жестокого и коварного врага. Командир эскадрильи старший лейтенант Николай Терехин пристально наблюдает за воздухом.

Где-то поблизости идут бомбардировщики фашистов. Они летят бомбить цветущий город Н. Они хотят сбросить смерто­носный груз на жителей города, на женщин, на детей, на ста­риков.   Нельзя пропустить гитлеровские бомбардировщики к городу Н.

Эскадрилья Терехина рыщет в небесных просторах, она ищет врага, чтобы истребить его. И вот в серых глазах ко­мандира блеснула острая радость. Крепкая рука его легким движением качает самолет с крыла на крыло, подавая сигнал остальным. Старший лейтенант Терехин и его товарищи бро-сают свои послушные боевые машины на врага.

Пять «хейнкелей», только что вынырнувших из облаков, видят неотвратимо грозную расплату. Старший лейтенант ви­дит, как фашистский стрелок-радист, судорожно вертя малень­кой черной головой, ведет по нему огонь из своих пулеметов. Терехин чувствует, что несколько пуль врага попали в его бое­вую машину. Но у него хватает выдержки, чтобы, несмотря на огонь врага, подойти на верную дистанцию к бомбардиров­щику и лишь тогда ударить по нему в упор. Наверняка! Тере­хин очень ясно видит перекошенное злобой и ужасом лицо фашиста.

— Вот теперь пора!— решает Терехин. Он крепко жмет гашетку своих пулеметов. Огненные мечи трассирующих пуль хлещут по бомбардировщику, убивая фа­шистов. Буйное пламя возникает над фюзеляжем, неуправляе­мый «хейнкель» валится книзу.

Терехин оглядывается. Он видит еще два «хейнкеля», тоже в пламени и дыму. Расстрелянные товарищами Терехина, они падают вниз. Победа! И сердце старшего лейтенанта Терехина сжимается в сладком волнении.

Но надо уходить к себе, на посадочную площадку. Мотор работает с перебоями, что-то произошло с управлением, маши­на его плохо слушается. При посадке на аэродром истреби­тель вдруг бросило в сторону. Только хладнокровие и умение Терехина предотвратили аварию. Товарищи, подбежавшие к самолету, поздравляют Терехина с победой. Старший лейте­нант Терехин застенчиво улыбается. На смуглом лице его блестят белые зубы. Безгранично смелый в бою, на земле он скромен, тих и ласков. И это еще более усиливает уважение и любовь к нему.

В эскадрилье весь летный состав — одна молодежь. И сам Терехин тоже еще молод — ему всего 25 лет. Он из села Чар-дыма, Лопатинского района, Пензенской области. Отец и мать живут там. Они колхозники. Жизнь Николая Терехина проста

и обычна: школа, пионерский отряд, десять лет в комсомоле, на работе в районных организациях.

Все эти годы мечты, мечты об авиации. И только об истре­бительной! Волнение, что его не примут в авиацию в восем­надцать лет. И неудержимая, буйная радость, когда приняли в школу. Это было в 1934 году.

Осматривая с товарищами самолет, Николай Терехин ду­мает о том, как бы скорее получить новую машину. Да, ему нужна новая машина, потому что в этой шестьдесят пробоин, разбиты два цилиндра, пневматика шасси, продырявлен винт и повреждено управление.

На другой день в семь часов вечера старший лейтенант Терехин снова подымается в воздух. Задача такая же — пе­рехватить группу вражеских бомбардировщиков и уничтожить ее. Как и вчера, пасмурная погода. Как и вчера, нелегко разы­скать врага среди серых облаков.

Но так же, как и вчера, старший лейтенант Терехин нахо­дит группу гитлеровских бомбардировщиков и атакует ее. Он стремительно бросается на крайний, самый близкий к нему самолет, в упор стреляет по нему и сразу убивает стрелка-ра­диста. Следуют короткие, меткие очереди. Бомбардировщик валится вниз, и на земле взметывается пламя взрыва.

Но впереди еще два вражеских бомбардировщика. Они удирают. Их нельзя отпустить! Терехин преследует стервят­ников. Он ведет огонь по ближнему бомбардировщику, но вдруг патроны кончились! Теперь враг может уйти. Но ведь этого не может быть! Врага надо уничтожить любой ценой, любым способом.

В неуловимую долю секунды в сознании Николая Терехина проносятся события последних дней, встают лица товарищей, погибших в бою за Родину, за честь советского народа, встают картины пожаров, зажженных фашистами и полыхающих над родными землями. И, отчетливо сознавая, что вот сейчас он сам, может быть, погибнет, охваченный восторгом сокруши­тельного удара по врагу, Николай Терехин бросает свой истре­битель на фашистский бомбардировщик.

Струя газов от удирающего самолета сбивает Терехина чуть не в сторону, и плоскостью своего самолета он рубит не по мотору, а по хвосту врага. Навсегда остается в памяти, как срывается вниз вражеский бомбардировщик, а правая плос­кость своего самолета задирается вверх и корежится.

Но истребитель еще управляем. А впереди последний бом­бардировщик врага. Его также надо уничтожить! Не думая ни о чем, кроме этого, Николай Терехин стремительно сбли­жается с ним. По истребителю бьют пули вражеского стрелка. Терехин быстрыми и точными движениями отстегивает ремни, сбрасывает со лба очки, и тотчас его истребитель тараном бьет по бомбардировщику врага. Тот разлетается в куски.

Но и боевая машина Терехина тоже разлетается в куски. И сам Терехин, ошеломленный ударом, с рассеченным лбом, падает вниз. На высоте четырехсот метров, полностью придя в себя, он раскрывает парашют. Он видит, как под ним при­земляются два фашистских парашютиста и бросаются наутек. Но им не уйти. Терехин радуется, видя, как они попадают в руки красноармейцев.

И сам он попадает в эти же руки. Но для него какие они ласковые и родные, эти советские руки!

 

 

И.КИРЮШКИН

В ТЫЛУ ВРАГА

На одном из участков Западного фронта в тесном взаимо действии, с частями Советской Армии успешно ведут борьб с фашистскими захватчиками партизанско-истребительны отряды. Они бесстрашно идут во вражеские тылы для уничто-жения танков, автомашин, огневых точек, штабов; они мини руют и разрушают пути отступления войск противника.

Вот выписка из документа, ярко характеризующая опера цию одного отряда народных мстителей:

«Во второй половине декабря 1941 года   для   действий тылу противника на Можайском направлении был направле отряд партизан-истребителей под командованием тов. С. Форси ровав незаметно реку М., отряд внезапно ворвался в деревню и заставил противника в панике отступить.    Захваченные у врага орудия, пулеметы и гранаты были обращены против его же бегущих солдат».

Здесь, на передовой линии фронта, бойцы истребительных отрядов пользуются особым уважением. На командны пунктах, откуда они начинают переход линии фронта, их напут-ствуют дружескими пожеланиями успеха и благололучног-возвращения, Долго не расходятся люди от блиндажей, при-слушиваясь к шагам уходящих товарищей. Когда бойцы истребительных отрядов возвращаются на свою сторону, ча-совые встречают их улыбкой.

*      *

В небольшую деревню, только что освобожденную от фа­шистских захватчиков, прибыл отряд    истребителей.    Отсюда он должен идти в тыл врага. Заботливо осматривая прибывших бойцов, полковник   шутя замечает:

— Каждому из вас, как я погляжу, не хватает только трехдюймовой пушки. В таком «оперении» вы, пожалуй, можете взорваться, не дойдя до противника.

Полковник доволен. Он сам указывает, в каких избах разместиться отряду на отдых. Деревенский мальчик, уже успевший украсить свою шапку красноармейской звездой, радостными глазенками следит за бойцами и стремглав под­скакивает к полковнику, когда тот направляет группу бойцов к одному дому.

—   Это наш дом, у нас тепло. А вы тоже к нам?

—   Тоже к вам,— отозвался полковник.— Веди! А зовут тебя как?

—   Миша...

Мальчик уцепился за руку полковника и, весь сияя, на­правился вместе с ним к дому.

За ужином Миша рассказывал нам, как гитлеровцы убив*а-ли раненых красноармейцев, как отняли у его матери теплую кофту, а у отца-инвалида — последнюю рубаху, как они убили его товарища Сережу.

— Мы шли по улице, а фашист как закричит на нас! Мы напугались и побежали. Тогда он стал стрелять. В Сережку попал, а в меня не попал...

С раннего утра наш отряд начал готовиться к походу. Бойцы проверяли оружие, укладывали в вещевые мешки продукты, примеряли маскировочные халаты. Слушая разго­воры бойцов, не имевшие никакого отношения к предстоящей операции, можно было подумать, что они собираются в обыч­ную прогулку по лесу, но отнюдь не на рискованные дела.

Полковник и комиссар отправились на командный пункт в лесу, приказав отряду прибыть туда после обеда. В назначен­ный час у блиндажа, который, возможно, сохранится как один из памятников Великой Отечественной войны, отряду объявили боевое задание: проложить через линию фронта новый путь, пробраться в тыл врага, уничтожить минометные батареи,' минировать дороги противника.

Тридцать вооруженных людей в белых халатах-капюшонах, в белых перчатках гуськом спустились по открытой местности к реке. Все окружающее ровно освещала луна. Враг молчал — значит, мы не замечены. Реку перебегали поодиночке. У об­рыва бойцы залегли, слившись со снеговым покровом.

Командир и комиссар отряда принимают решение идти •прямо по снеговой целине наперерез вражеских позиций. Важ­но сразу обнаружить больше огневых точек на переднем крае обороны противника.

Вперед выдвинули группу наиболее опытных бойцов. Ко­мандир шепотом подал команду:

— Вперед, за мной!

Смельчаки рванулись вперед. Расстояние    от   обрыва до опушки леса они прошли по пояс в снегу, но, тем не менее, так быстро, что гитлеровцы не успели открыть огонь.

По проложенному следу двинулась и остальная часть отряда. И только теперь затрещали вражеские автоматы, по­слышались справа и слева очереди двух пулеметов. Но пули свистели высоко над нашими головами.

Путь от лесной опушки до вершины горы оказался гораз­до труднее и опаснее. Пули ложились совсем близко. Однако продолжалось это недолго. Стоило нам удалиться в лес, как стрельба прекратилась. Отряд находился уже в расположении противника. Отчаянно вели огонь только автоматчики, перебе­гая с одной точки на другую. Создавалось впечатление, что их много; на самом же деле это была незначительная группа стрелков. Наше молчание и смелое продвижение вперед при­вели вражеских автоматчиков в замешательство. Это чувство­валось по их беспорядочной стрельбе.

Когда отряд достиг вершины горы и ступил на протоптан­ные гитлеровскими солдатами дорожки, стрельба прекрати­лась. Лишь где-то справа послышался визгливый голос гитле­ровского солдата, прокричавшего: «Хальт!» Но когда он уви­дел перед собой цепочку людей в белых халатах, то тут же пустился наутек.

Отряд удалялся все глубже и глубже в лес, продвигаясь к одному из важных объектов противника. На десятом часу похода пересекли шоссе, на котором в октябре и ноябре про­шлого года разыгрывались кровопролитные бои с фашистскими захватчиками. Теперь это шоссе занесено снегом. И только посредине заметны следы саней и автомашин. Отряд начал минирование шоссе. Группы товарищей расставляли в услов­ленных местах двойные порции мин.

Четыре часа утра. На завершение ночной операции остава­лось немного времени. (Командир поторапливает. Наконец отряд достиг заданного пункта. Луна уже скрылась. Это хоро­шо: чем темнее, тем лучше. Кругом мертвая тишина.

Наши разведчики поползли в трех направлениях: один от опушки леса к селу, второй — до изгиба дороги, еще двое — через дорогу к сараям и зданию, недалеко от которых, в лесу, находилась минометная батарея противника. Командир долгим, тревожным взглядом провожал бойцов. Они уже исчезли, а он все еще стоял, не сводя глаз со следов, проложенных по глубокому снегу.

Каждый раз, когда разведчики отделялись от отряда, всех нас охватывало чувство тревоги за боевых друзей. Вот и сейчас все напряженно ждали их возвращения. Тишина ночи ощуща­лась физически. Малейший шорох казался подозрительным.

— Пора бы вернуться,— послышались чьи-то нетерпеливые слова.

Командир молча посмотрел на часы со светящимся циферблатом. Подошел комиссар. Он тоже достал часы, но не успел положить их в карман, как выросла фигура в белом ха­лате. Это был разведчик.

— Товарищ командир,— докладывал разведчик,— в двадцати шагах от изгиба дороги под навесом стоят три нагружен­ные автомашины. Машины охраняет часовой. На дороге все
спокойно.

Командир направился к опушке леса. Прошло немного времени, и он вернулся вместе со вторым разведчиком, от которого мы узнали, что на окраине села замечено несколько патрулей, вооруженных автоматами. Вскоре явились остальные разведчики. Они сообщили, где расположены минометы. Их охраняет несколько часовых.

Подозвав старших групп, командир сказал:

— Судя по количеству часовых, нам придется иметь дело не только с расчетом минометной батареи. Времени до рассвета немного. Основные силы отряда надо сохранить для боя с
автоматчиками на обратном пути. В бой сейчас вступят только гранатометчики под прикрытием стрелков. Гранатометчики и автоматчики, ко мне!

В одно мгновение бойцы окружили командира.

— Бить по дому и минометам противотанковыми! Зарядить гранаты! — скомандовал командир.

Нервная дрожь пробежала по телу, кулаки и зубы сжима­лись сами собой, все невольно подались в ту сторону, где за деревьями скрылась группа смельчаков.

Взрыв! Другой. Третий. Звон стекла и шлепанье металличе­ских осколков и деревянных обломков, глухие стоны фашист­ских солдат. Все сразу разнеслось по лесу, разорвало мертвую тишину ночи.

—   Хальт, хальт! — неистово орет какой-то гитлеровец.

—   Я тебе дам, гад, хальт! — слышим мы спокойный голос командира группы.

Машины, стоявшие под навесом, стали выезжать на дорогу.

— Не уйдут! — сказал кто-то.

За поворотом послышались два сильных взрыва, затем третий: машины наскочили на мины и взлетели на воздух.

Со стороны села все ближе доносятся выстрелы. Лес осве­тился ракетами. Гитлеровцы всполошились.

Наши автоматчики безостановочно били по противнику, прикрывая отход гранатометчиков. Вот появились первые бой­цы, мокрые от пота, до крайности возбужденные, дышат тя­жело.

— Кто там, подсобите! — слышится строгий голос впереди нас.

Бойцы кинулись туда. Двое бойцов несут тяжелораненою товарища, за ним —еще одного. Третий контужен, его ведут под руку.

 

Неутомимая Лиза, наша сандружинница, спокойно, но быстро перевязывает раненых, дает им пить.

Тем временем гитлеровцы усиливают огонь. Ракеты одн за другой повисают над головами, обливая все окружающе мертвенно-бледным светом...

Пора отходить. Разделившись на две группы, отряд стал удаляться в глубь леса. Идем по пояс в снегу. Лес местами становится непроходимым. Раненого товарища несем по очере­ди на спине, часто сменяя друг друга. Раненому тяжело, но он успокаивает нас:

— Еще немного, товарищи, и я сам пойду...

Уже совсем рассвело. Лучи солнца пробивались через чащу, расстилаясь золотистыми полосками по снегу.

Вышли на шоссе, на котором взорвались на минах враже­ские   машины.   На   шоссе   ни души.   Тихий, ясный   день.   Все кругом залито солнцем. Забыв об опасности, невольно любу­емся чарующей картиной нашей русской зимы. Легко дышится морозным острым воздухом.

Пройдя через шоссе, вновь удаляемся в глубь леса. Идти становится все труднее и труднее. Силы покидают бойцов.

— Привал! — распоряжается командир.

Угасал короткий зимний день. Мягкой синевой покрывались густо заснеженные деревья. Морозный воздух становился все острее.

Стемнело. Взошла луна. Отряд поднялся и двинулся в путь. Когда достигли знакомой поляны, остановились на короткий отдых. Командир еще раз пояснил боевую задачу, разбил от­ряд на тройки.

— Каждой тройке,— говорит он,— действовать самостоятельно, но не отрываться от всей колонны.

Спрятав оружие под халаты и пригнувшись, быстро перебе­гаем поляну по тропинке, протоптанной гитлеровцами. Незаме­нимая вещь — эти маскировочные халаты. Бойцам — партиза­нам и разведчикам — они нужны так же, как винтовка, как автомат или граната.

Нас никто не обнаружил. Зато мы заметили, как трое гит­леровских связистов, гремя железной катушкой, тянули про­вод, пробираясь между деревьями. Неуклюже барахтаясь в глубоком снегу, они озирались вокруг. Ясно слышался их приглушенный грубый говор, похожий на тявканье цепной со­баки.

— Чуют, проклятые, что в чужой дом забрались. Живьем бы забрать, сволочей! — прошептал голос возле меня.

Решили сейчас гитлеровцев не трогать, а пропустить их подальше, отрезать путь к бегству и там прикончить без лиш­него шума.

Фашисты уже поравнялись с нами; вот они перешагнул через наш след. Терпение бойцов отряда, притаившихся за деревьями, лопается. Один из них подбегает к фашисту и силь­ным ударом приклада сбивает его.

Два других гитлеровских солдата, метнувшись в сторону, выскочили прямо на командира отряда. Он сразил их двумя выстрелами.

Не задерживаясь, быстро продвигаемся вперед. Вот нако­нец и гора. На линию огня гитлеровских автоматчиков отряд вышел с тыла. Рассыпавшись в цепь, бойцы уверенно пошли по склону вниз. Разом застрочили вражеские автоматы. Мы не остались в долгу и прочесали гору несколькими зал­пами.

Гитлеровцы не унимались до тех пор, пока мы не пересекли извилистых, протоптанных дорожек, по которым они перебе­гали с одного места на другое. Когда же мы вынудили их лезть по пояс в снег, они беспорядочно заметались черными тенями.

Спускаясь все ниже к подножию горы и не прекращая огня, отряд заставил гитлеровцев убраться восвояси. Отстреливаясь, уцелевшие автоматчики убегали на фланги, под прикрытие своих пулеметов.

У обрыва собрались все целы и невредимы. Теперь остава­лось только перебраться через реку. Но это оказалось нелег­кой задачей. Гитлеровцы открыли по противоположному бе­регу минометный огонь, надеясь настичь им нас. А по обрыву неумолчно бил пулемет.

Как ни опасно было находиться здесь, все же мы вынуж­дены были переждать, пока враг не прекратит стрельбу из минометов. Вскоре неожиданно умолк пулемет противника: его расчет был уничтожен двумя нашими бойцами. Воспользовав­шись этим, отряд благополучно перешел через реку.

В предутренний час мы встретили родные улыбки наших часовых. У блиндажей и землянок кашевары и повара угоща­ли бойцов из походных кухонь горячим чайком.

Отдохнув до вечера, партизаны-истребители снова начали готовиться к новым боевым операциям. Прочищая оружие, они обменивались между собой короткими фразами, делились впе­чатлениями, шутили.

В разговор вступила отважная разведчица товарищ К. Она родилась в 1913 году, до войны работала обмотчицей электро­ремонтного цеха на заводе в Люблине, училась на курсах ме­дицинских сестер. Райвоенкомат направил ее в истребительный батальон, а оттуда она попала в партизанский отряд.

— Тебе придется быть не только медицинской сестрой, но и разведчицей,— сказал тогда командир.

Первая ее разведка была в подмосковной деревне Куркино. Дорожка из леса привела разведчицу на середину деревни. Крестьянка, у которой она попросила воды, сказала, что в де­ревне гитлеровцев нет, но они наезжают каждое утро и грабят: отбирают кур, хлеб, картошку. Крестьянка указала направле­ние, в котором продвигается противник.

В другом селе—Буринове — разведчица вошла в дом, где находились гитлеровцы. Хозяйка дома выдала ее за свою сестру и тайком сообщила о численности вражеских солдат, сколько у них пушек, пулеметов.

По пути в деревню Тростье разведчице встретилось стадо овец. Она увидела, как девочка подошла к стаду и погнала несколько овец к своему дому.

— У меня   мелькнула   мысль,— говорила   товарищ   К..- взять хворостину и тоже погнать овец в деревню. Так я вошел в село.

На этот раз ей удалось выяснить, где был расположен штаб крупного соединения противника.

Вскоре отважная разведчица была послана снова в тыл Отряд направился в Угодско-Заводский район, где предстоял внезапный налет на фашистов, засевших в Угодском Заводе Это было в октябре. Земля была покрыта снегом, началась зима. Во время переходов страшно хотелось пить. Чтобы утолить жажду, бойцы ели снег.

— Разведка оказалась очень   трудной,— рассказывает товарищ К.— Мне дали явку к сестре одного партизана, сказали номер ее дома и улицу, на которой она живет. Трудно был ориентироваться в незнакомом городе. У первой встречной женщины я узнала нужную улицу, ребятишки указали дом. Мимо меня из домов бежали гитлеровцы, их зачем-то выстраивали; у входа в дом меня чуть не сшибли с ног. Войдя в квартиру, я сказала, что мне нужна Лиза. Женщина лет сорока, пившая чай, ответила: «Это я». Около печки стояли два гитлеровца. «Ну вот и хорошо,— сказала я,— попью с вами чайку». Тут же тихо передала ей привет от брата Якова. Она сразу сообразила, в чем дело, и сказала мне: «Ты посиди здесь, а я схожу за де­вочкой. Мы ее оставим дома, а сами пройдемся». Проводив меня, она сообщила важные сведения. Я простилась с Лизой и поспешила в лес к товарищам. Рассказала командиру, где расположены гитлеровские офицеры, штабы, гестапо, склады. В пять часов утра меня разбудили и снова послали в город к тете Лизе. Вошла в дом, в комнате сидел гитлеровский офи­цер. Денщик спросил, кого мне нужно. Я ответила.

— Лизы нет,— сказал денщик,— она на кухне.

У гитлеровцев в городе была какая-то кухня. Я не стала ждать, пошла к жене другого партизана — Нине. Она жила за мостом. Когда в отряде мне объясняли, как найти дом, все казалось ясно, а тут все перепутала. Навстречу попалась де­вочка, она несла воду. Как во всех затруднительных случаях, пришлось просить попить водички. Спросила девочку, где она живет. Она назвала улицу и номер дома. Улица была как раз та, которая нужна мне. Девочка указала и дом, в котором живет Нина. Вошла в дом, на кухне, вижу; два гитлеровца моют картошку. Здесь же находилась и молодая девушка, как я узнала потом, сестра партизана Дуся, и его мать.

Обращаясь к Дусе, я сказала, что мне нужна Нина, но де­вушка не понимала или делала вид, что не понимает. Бабка потирала свои замерзшие руки, и я решила этим воспользо­ваться:

— Бабуся, иди на улицу, я согрею тебе руки, разотру их снежком.

А на ухо шепнула: «Мне нужна Нина, привет от сына». Когда мы вышли на улицу, я повторила последнюю фразу. С глазами, полными слез, она заговорила:

— Милая дочка, да где же он, мой Ваня...

Мать партизана проводила меня в другую половину дома, к Нине, которая и сообщила мне все нужные сведения. Уходя от нее, я взяла крынку с водой, чтобы не вызвать подозрений" у часового, стоявшего у моста.

Во время партизанского налета на Угодский Завод наша разведчица выполняла обязанности медицинской сестры: вы­носила с поля боя раненых бойцов, перевязывала им раны.

— Завтра в пятый раз пойду в тыл противника,— сказа­ла К., заканчивая свой рассказ.

— А теперь меня послушайте,— раздался голос коммуни­ста-партизана, возглавлявшего, как говорили в отряде, группу бесстрашных.

Бывший начальник политотдела одного из совхозов на Смо­ленщине, он с первых дней войны стал партизаном. По приказу партии он, не колеблясь, занял боевой пост, мужественно и умело выполняя обязанности партизанского вожака. Он рас­сказывал о тех людях, которые не связаны железной партий­ной дисциплиной, не прошли школы большевистского воспита­ния. Но эти люди пошли в партизаны, пошли потому, что свои­ми глазами увидели, что совершают фашисты на советской земле. К таким людям относился партизан Аким Никитич, ко­торый находился в другом отряде.

— Акима Никитича все уважали в отряде. Несмотря на свои 64 года, он обладал необыкновенной физической вынос­ливостью. Теплые варежки он чаще носил за поясом, чем на руках. Казалось, мороз не брал его. Однажды он поведал нам такое:

Фашисты пришли под вечер. Я стоял в сенях и прислу­шивался, как они приближались. Авось, пройдут, думаю. Нет, стучат. Я молчу. Слышу, в избе зазвенели стекла. Тогда и я вышел. Они наставили на меня автоматы. Один фашист впился в бороду и давай хлестать по лицу. Помутнело в глазах: меня, старого Акима, у своего же дома, и вдруг — по лицу! Чувствую, окаменели кулаки — одним махом убил бы рыжего беса! Но соображаю: не надо, как бы чего плохого не вышло. Толкнул меня рыжий, а я как вкопанный. Зашли они в избу, обшарили все и стали жрать, как свиньи. Опоганили избу. Ночью вышел я на двор. Нашел топор и опять соображаю: нет, не осилю: их пятеро, я один, проснутся, черти! Не заметил, как подошла ста­руха, шепчет мне: «Уйдем лучше от греха»... И ушли. К парти­занам. И сразу душе легче стало. Спасибо командиру, обучил меня гранаты кидать. За первую практику от одной такой го­лубушки гитлеровский грузовик без солдат остался — семерых, как ветром, сдуло. После второй практики командир разре­шил пойти к обидчикам. Темная ночь и вьюга были вроде как мои союзницы. Подошел к дому. Кругом тихо, ни души. Кула­ком вышиб раму, и связку из трех противотанковых в окно, а сам в канаву... С тех пор на душе легче стало...

Рассказ коммуниста-партизана окончен. Все молчали. Толь­ко слышалось щелканье затворов автоматов и винтовок, приготовляемых к очередной боевой операции.

Наши партизаны — люди доброй души, но сейчас он страшны в своей ненависти к врагу. Народные мстители, он наносят фашистским разбойникам удар за ударом.

... отбирают кур, хлеб, картошку. Крестьянка указала направле­ние, в котором продвигается противник.

В другом селе — Буринове — разведчица вошла в дом, где находились гитлеровцы. Хозяйка дома выдала ее за свою сестру и тайком сообщила о численности вражеских солдат, сколько у них пушек, пулеметов.

По пути в деревню Тростье разведчице встретилось стадо овец. Она увидела, как девочка подошла к стаду и погнал несколько овец к своему дому.

— У меня   мелькнула   мысль,— говорила   товарищ   К..-
взять хворостину и тоже погнать овец в деревню. Так я вошла в село.

На этот раз ей удалось выяснить, где был расположен штаб крупного соединения противника.

Вскоре отважная разведчица была послана снова в тыл Отряд направился в Угодско-Заводский район, где предстоял внезапный налет на фашистов, засевших в Угодском Заводе Это было в октябре. Земля была покрыта снегом, началась зима. Во время переходов страшно хотелось пить. Чтобы утолить жажду, бойцы ели снег.

— Разведка оказалась очень   трудной,— рассказывает товарищ К.— Мне дали явку к сестре одного партизана, сказали номер ее дома и улицу, на которой она живет. Трудно был ориентироваться в незнакомом городе. У первой встречной женщины я узнала нужную улицу, ребятишки указали дом. Мимо меня из домов бежали гитлеровцы, их зачем-то выстраивали; у входа в дом меня чуть не сшибли с ног. Войдя в квартиру, я сказала, что мне нужна Лиза. Женщина лет сорока, пившая чай, ответила: «Это я». Около печки стояли два гитлеровца. «Ну вот и хорошо,— сказала я,— попью с вами чайку». Тут же тихо передала ей привет от брата Якова. Она сразу сообразила, в чем дело, и сказала мне: «Ты посиди здесь, а я схожу за де­вочкой. Мы ее оставим дома, а сами пройдемся». Проводив меня, она сообщила важные сведения. Я простилась с Лизой и поспешила в лес к товарищам. Рассказала командиру, где расположены гитлеровские офицеры, штабы, гестапо, склады. В пять часов утра меня разбудили и снова послали в город к тете Лизе. Вошла в дом, в комнате сидел гитлеровский офи­цер. Денщик спросил, кого мне нужно. Я ответила.

— Лизы нет,— сказал денщик,— она на кухне.

У гитлеровцев в городе была какая-то кухня. Я не стала ждать, пошла к жене другого партизана — Нине. Она жила за мостом. Когда в отряде мне объясняли, как найти дом, все казалось ясно, а тут все перепутала. Навстречу попалась де­вочка, она несла воду. Как во всех затруднительных случаях, пришлось просить попить водички. Спросила девочку, где она живет. Она назвала улицу и номер дома. Улица была как раз та, которая нужна мне. Девочка указала и дом, в котором жи вет Нина. Вошла в дом, на кухне, вижу; два гитлеровца моют картошку. Здесь же находилась и молодая девушка, как я узнала потом, сестра партизана Дуся, и его мать.

Обращаясь к Дусе, я сказала, что мне нужна Нина, но де­вушка не понимала или делала вид, что не понимает. Бабка потирала свои замерзшие руки, и я решила этим воспользо­ваться:

— Бабуся, иди на улицу, я согрею тебе руки, разотру их снежком.

А на ухо шепнула: «Мне нужна Нина, привет от сына». Когда мы вышли на улицу, я повторила последнюю фразу. С глазами, полными слез, она заговорила:

— Милая дочка, да где же он, мой Ваня...

Мать партизана проводила меня в другую половину дома, к Нине, которая и сообщила мне все нужные сведения. Уходя от нее, я взяла крынку с водой, чтобы не вызвать подозрений" у часового, стоявшего у моста.

Во время партизанского налета на Угодский Завод наша разведчица выполняла обязанности медицинской сестры: вы­носила с поля боя раненых бойцов, перевязывала им раны.

— Завтра в пятый раз пойду в тыл противника,— сказа­ла К., заканчивая свой рассказ.

— А теперь меня послушайте,— раздался голос коммуни­ста-партизана, возглавлявшего, как говорили в отряде, группу бесстрашных.

Бывший начальник политотдела одного из совхозов на Смо­ленщине, он с первых дней войны стал партизаном. По приказу партии он, не колеблясь, занял боевой пост, мужественно и умело выполняя обязанности партизанского вожака. Он рас­сказывал о тех людях, которые не связаны железной партий­ной дисциплиной, не прошли школы большевистского воспита­ния. Но эти люди пошли в партизаны, пошли потому, что свои­ми глазами увидели, что совершают фашисты на советской земле. К таким людям относился партизан Аким Никитич, ко­торый находился в другом отряде.

— Акима Никитича все уважали в отряде. Несмотря на свои 64 года, он обладал необыкновенной физической вынос­ливостью. Теплые варежки он чаще носил за поясом, чем на руках. Казалось, мороз не брал его. Однажды он поведал нам такое:

Фашисты пришли под вечер. Я стоял в сенях и прислу­шивался, как они приближались. Авось, пройдут, думаю. Нет, стучат. Я молчу. Слышу, в избе зазвенели стекла. Тогда и я вышел. Они наставили на меня автоматы. Один фашист впился в бороду и давай хлестать по лицу. Помутнело в глазах: меня, старого Акима, у своего же дома, и вдруг — по лицу! Чувствую, окаменели кулаки — одним махом убил бы рыжего беса! Но соображаю: не надо, как бы чего плохого не вышло. Толкнул меня рыжий, а я как вкопанный. Зашли они в избу, обшарили все и стали жрать, как свиньи. Опоганили избу. Ночью вышел я на двор. Нашел топор и опять соображаю: нет, не осилю: их пятеро, я один, проснутся, черти! Не заметил, как подошла ста­руха, шепчет мне: «Уйдем лучше от греха»... И ушли. К парти­занам. И сразу душе легче стало. Спасибо командиру, обучил меня гранаты кидать. За первую практику от одной такой го­лубушки гитлеровский грузовик без солдат остался — семерых, как ветром, сдуло. После второй практики командир разре­шил пойти к обидчикам. Темная ночь и вьюга были вроде как мои союзницы. Подошел к дому. Кругом тихо, ни души. Кула­ком вышиб раму, и связку из трех противотанковых в окно, а сам в канаву... С тех пор на душе легче стало...

Рассказ коммуниста-партизана окончен. Все молчали. Толь­ко слышалось щелканье затворов автоматов и винтовок, приготовляемых к очередной боевой операции.

Наши партизаны — люди доброй души, но сейчас он страшны в своей ненависти к врагу. Народные мстители, он наносят фашистским разбойникам удар за ударом.

 

 

Б.ГОРБАТОВ

С НОВЫМ ГОДОМ, ТОВАРИЩ!

1

С Новым годом, товарищ!

Ну, доставай походную фляжку! Где бы ты ни был, чок­немся. За нашу победу, товарищ!

Простреленная, обугленная, поруганная лежит вокруг меня земля; мы ее отвоевали сегодня. Еще дымятся остовы изб, еще плачут на пепелище люди, еще хрипит под забором неподох-ший фашист.

Сегодня нам не ночевать в тепле — пусть! Удирая, враг сжег хаты, разрушил дома — пусть! Все равно утраченная и возвращенная родная земля во сто крат прекраснее чужих цветущих долин.

Мне рассказали: удирая отсюда, гитлеровцы кричали в ужасе:

— О! О! Рус рассердился — Берлин капут!

Да. Рус рассердился. Люто рассердился. Душа переполни­лась болью. Сердце распалилось. Гроздья гнева созрели.

Есть дни, которые никто не смеет забыть. Развороченные, они кровоточат, как раны; горькие, они зовут к мщению.

Забыл ли ты, товарищ, страшную ночь октября, когда Дон­басс вздыбился в смертельной агонии и рухнул, взорванный, но непокоренный? Всю ночь земля дрожала от взрывов, и небо трепетало, охваченное заревом, и горький от дыма и гари ве­тер метался по донецкой степи, выл и плакал над рухнувшими копрами. Это наши шахты, не желая сдаваться врагу, кончали самоубийством. Это заводы умирали, как крейсеры в море, взорвав котлы и окутавшись дымом. Мы сами взрывали их, мы, которые их строили. Макеевка, Горловка, Краматоровка... И каждый новый взрыв в ночи точно разрывает чье-то сердце.

Забыл ли ты эту ночь, товарищ?

Забыл ли ты виселицы в Ростове, и над тротуаром синие ноги повешенных, и трупы детей и женщин на армянском клад­бище, и одичавшую овчарку, отбившуюся от своих хозяев,— собаку, глодавшую скелеты расстрелянных на главной улице Ростова? Мы с тобой это видели, товарищ. Своими глазами видели. Нам про это говорить не надо. Кто может, кто смеет это забыть, с этим смириться, это простить?!

Кто смирился, тот трус; кто забыл, тот подлец; кто простил, тот предатель.

Нет сейчас в нашем сердце мира. Гнев! Не к благовесту зо­вет новогодняя ночь. К бою! И, прежде чем улыбнуться другу, я пошлю пулю врагу.

Ты ждешь от меня новогоднего тоста, товарищ? Слушай. Солдаты, мы подымаем свой первый тост за гнев!

За гнев! Мы взяли его на вооружение. За гнев! Он стоит сотни снарядов. За ярость! Она посылает снаряды. За нена­висть! Она несет фашисту смерть!

2

Товарищ!

Когда мы вошли в освобожденное село, к нам подошел дед Опанас и спросил:

— Откуда вы взялись, хлопцы, такие? Орлы, ну, чисто орлы! Из лезерва, что ли? Тут два месяца назад наши отступали, так тогда не такой народ был! Не, не такой!

— Так то же мы и были, дед! — засмеялись мы.

— Вы? — недоверчиво прищурился старик и стал нас осто­рожно разглядывать. — А може, и вы. Та что же с вами ста­лось, хлопцы? Як отступали, так шли согнутые, сумные, и смот­реть на вас тяжко было. А теперь пришли — ну, орлы, чисто орлы! И глаза у вас веселые, и голова гордая, и страху у вас никакого нет. Те вы чи не те?

И те, дед, и уже не те. Ты думаешь, старик, нам просто да­лись эти полгода? Зря мы этот путь прошли? А мы, старик, че­рез все прошли: через горечь   поражений   и   неудач,   сквозь смерть. И дым оставляемых нами городов горькой копотью оседал на наши плечи, и слезы беженцев — соленые, кровавые слезы — падали в наши сердца. Мы сквозь все прошли, как сталь проходит сквозь огонь. Мы не заржавели, не сгорели, мы закалились. Прокопченные, просоленные, обветренные, мы ста­ли надолго солдатами, и блиндаж нам теперь — дом родной, а снег — пуховая подушка. Мы к посвисту бомб привыкли, к ды­ханию смерти притерпелись, миной нас не испугаешь, а пуля смелого не берет. Обстрелянные, протертые, ученые, да, мы те­перь не те, старик! Откуда быть страху? То ли мы пережили? С чего нам горбить спину? Мы спину врага видели и пятки его, сверкающие на морозе.

Мы узнали вкус и запах победы. Она пахнет гарью, кровью и дается не даром, но слаще ее ничего нет. Труп врага хорошо пахнет. Вой врага — славная музыка. Горы расстрелянных гит­леровских танков на снежном шоссе — лучшей картины в мире нет. А радостные слезы женщин в освобожденных селах — та­кая нам награда, такая, брат, награда, что за нее и умереть не жаль!

Нас теперь не повернешь, не остановишь. Каждый шаг впе­ред делает нас сильнее. Кто видел виселицы в Ростове, тот не попятится назад. Ненависть вооружает воина. Победа дает крылья.

Помнишь, стиснув зубы, клялись мы:

— Погоди! Мы за все расплатимся с оккупантами! Вот он пришел, этот час. Час расплаты. Помнишь, говорили, уходя из городов и сел:

— Мы еще вернемся!

Вот он пришел, этот час. Час возвращения.

Мы вернемся в Донбасс! Вернемся, чтобы заплатить вра­гам за расстрелы в Мариуполе, за зверства в Артемовке, за гра­бежи в Горловке.

Гитлеровцы переименовали наше Сталино в Юзовку. Наше­му новому городу они прицепили старое ненавистное имя. В этом городе каждый камень, каждый новый дом, асфальт на улице Артема, домна на заводе, люди, которых нельзя ни по­корить, ни сгорбить, — все в этом захваченном, но непобежден­ном городе ждет наших воинов.

Как в годы гражданской войны, с яростным кличем «Даешь Донбасс!» ворвутся наши лихие конники и пехотинцы в шах­терские поселки и возьмут врага за горло: «Отдай, вор, Дон­басс! Умри, гад, в Донбассе!»

Разве мало в Донбассе шурфов для фашистских тру-пов? Разве замерзли проруби на Миусе, на Кальмиусе, на Торце?

Ты ждешь от меня новогоднего тоста, товарищ? Слушай! За нашу родную землю! За наш Донбасс!

 

3

Доставай же походную фляжку, товарищ! Где бы ты ни был, чокнемся. Пир — так пир.

Вот и елку рубить не надо. Вишь, стоит, мохнатая, раскину­лась над блиндажом! И товарищей ждать недолго: здесь они, рядом, самые дорогие, самые близкие, надежные. Нет братства более кровного, чем братство в бою. Вместе воюем, вместе в глаза смерти смотрим. Как же не праздновать вместе?!

Мы встретим солнце нового года, как положено воину: под звон шрапнельных стаканов, под гул орудийных колоколов. Запасная пулеметная площадка будет столом для недолгого пира. Из тыла прислали подарки — вот и закуска. Ну-ка, трях­ни фляжкой, товарищ! А врагу пошлем свинца.

Здравица солнцу нового года — года великих побед!

За наши семьи, товарищ! Пусть мирно живут, не тужат, пусть пишут нам почаще письма, пусть дочка пляшет под ел­кой, а сынишка штурмует снежную крепость, завидуя тебе и мне.

За славных летчиков в небе, за смелых подводников на мо­ре, за артиллеристов на огневой, за танкистов на исходной, за нашу пехоту в окопе, за водителя на снежной дороге, за развед­чика во вражьем тылу, за врача в госпитале, за повара у рот­ной кухни, за связиста на телеграфном столбе — за все наше славное воинство, а значит, и за нас с тобой, товарищ, имею­щих честь и счастье служить под полковым Знаменем в Вели­кую Отечественную войну!

За наших соседей по фронту! За тех, кто бил врага под Мо­сквой, дубасил его под Ельцом, гнал без штанов от Тихвина в леса Будогощи, добивал под Калинином, за бойцов Северо-За­падного и Кавказского фронтов, за наших братьев по оружию!

За нашу победу, товарищи!

 

П.ЛИДОВ

ТАНЯ

В первых числах декабря 1941 года в Петрищеве, близ го­рода Вереи, гитлеровцы казнили восемнадцатилетнюю девушку-партизанку.

Еще не установлено, кто она и откуда родом. Незадолго до разыгравшейся в Петрищеве трагедии один из верейских пар­тизан встретил эту девушку в лесу. Они вместе грелись в по­таенной партизанской землянке. Девушка назвала себя Таней. Больше местные партизаны не встречали ее, но знали, что где- то здесь, неподалеку, заодно с ними действует отважная парти­занка Таня.

То было в дни наибольшей опасности для Москвы. Гене­ральное наступление гитлеровцев на нашу столицу, начавшееся 16 ноября, достигло к этому моменту своего предела. Неприя­телю удалось на значительную глубину охватить Москву сво­ими клещами, выйти на рубеж канала Москва — Волга, захва­тить Яхрому, обстреливать Серпухов, вплотную подойти к Ка­шире и Зарайску. Дачные места за Голицыном и Сходней стали местами боев, а в Москве слышна была артиллерийская кано­нада.

Однако эти временные успехи дались врагу не дешево. Со­ветские войска оказывали ему сильнейшее сопротивление. Про­двигаясь вперед, гитлеровцы несли громадные потери и к на­чалу декабря были измотаны и обескровлены. Их ноябрьское наступление выдохлось, а Верховное Главнокомандование Крас­ной Армии уже готовило врагу внезапный и сокрушительный удар.

Партизаны, действовавшие в захваченных оккупантами ^местностях, помогали Красной Армии изматывать врага. Они выкуривали фашистов из теплых изб на мороз, наруша­ли связь, портили дороги, нападали на мелкие группы солдат и даже на штабы, вели разведку для советских воинских частей.

Москва отбирала добровольцев-смельчаков и посылала их через фронт для помощи партизанским отрядам. Вот тогда-то в Верейском районе и появилась Таня.

Небольшая, окруженная лесом деревня Петрищево была битком набита гитлеровскими войсками. Здесь, пожирая сено, добытое трудами колхозников, стояла кавалерийская часть. В каждой избе было размещено по десять — двадцать солдат. Хо­зяева домов ютились на печке или по углам.

Фашисты отобрали у колхозников все запасы продуктов. Особенно лют был состоявший при части переводчик. Он изде­вался над жителями больше других и бил подряд всех — и ста­рого и малого.

Однажды ночью кто-то перерезал все провода полевого те­лефона, а вскоре была уничтожена конюшня гитлеровской во­инской части и в ней семнадцать лошадей.

На следующий вечер партизан снова пришел в деревню. Он пробрался к конюшне, в которой находилось свыше двухсот ло­шадей кавалерийской части. На нем была шапка, меховая курт­ка, стеганые ватные штаны, валенки, а через плечо — сумка. Подойдя к конюшне, человек сунул за пазуху наган, который держал в руке, достал из сумки бутылку с бензином, полил из нее и потом нагнулся, чтобы чиркнуть спичкой.

В этот момент часовой подкрался к нему и обхватил сзади руками. Партизану удалось оттолкнуть врага и выхватить револьвер, но выстрелить он не успел. Солдат выбил у него из рук оружие и поднял тревогу.

Партизана ввели в дом, и тут разглядели, что это девушка, совсем юная, высокая, смуглая, чернобровая, с живыми темны­ми глазами и темными стрижеными, зачесанными наверх воло­сами.

Солдаты в возбуждении забегали взад и вперед и, как пе­редает хозяйка дома Мария Седова, все повторяли: «Фрау-партизан, фрау-партизан», что значит по-русски «женщина-пар­тизан». Девушку раздели и били кулаками, а минут через два­дцать, избитую, босую, в одной сорочке и трусиках, повели че­рез все селение в дом Ворониных, где помещался штаб.

Здесь уже знали о поимке партизанки. Более того, уже бы­ла предрешена ее судьба. Татьяну еще не привели, а перевод­чик уже торжествующе объявил Ворониным, что завтра утром партизанку публично повесят.

И вот ввели Таню. Ей указали на нары. Против нее на столе стояли телефоны, пишущая машинка, радиоприемник и были разложены штабные бумаги.

Стали сходиться офицеры. Хозяевам было велено уйти в кухню. Старуха замешкалась, и офицер прикрикнул: «Матка, фьють!..» — и подтолкнул ее в спину. Был удален, между про­чим, и переводчик. Старший из офицеров сам допрашивал Та­тьяну на русском языке.

Сидя на кухне, Воронины все же могли слышать, что проис­ходит в комнате.

Офицер задавал вопросы, и Таня отвечала на них без за­пинки, громко и дерзко.

— Кто вы? — спросил офицер.

— Не скажу.

— Это вы подожгли вчера конюшню?

— Да, я.

— Ваша цель? —Уничтожить вас. Пауза.

— Когда вы перешли через линию фронта?

— В пятницу.

— Вы слишком быстро дошли.

— Что ж, зевать, что ли?

Татьяну спрашивали, кто послал ее и кто был с нею. Требо­вали, чтобы она выдала своих друзей. Через дверь доносились ответы: «Нет», «Не знаю», «Не скажу», «Нет». Потом в воздухе засвистели ремни, и слышно было, как стегали ее по телу. Че­рез несколько минут молоденький офицерик выскочил из ком­наты в кухню, уткнул голову в ладони и просидел так до кон­ца допроса, зажмурив глаза и заткнув уши. Даже нервы фа­шиста не выдержали...

Четверо мужчин, сняв пояса, избивали девушку. Хозяева насчитали двести ударов. Татьяна не издала ни одного звука. А после опять отвечала: «Нет», «Не скажу», — только голос ее звучал глуше, чем прежде.

Два часа продержали Татьяну в избе Ворониных. После до­проса ее повели в дом Василия Александровича Кулика. Она шла под конвоем, по-прежнему раздетая, ступая по снегу бо­сыми ногами.

Когда ее ввели в избу, хозяева при свете лампы увидели на лбу у нее большое иссиня-черное пятно и ссадины на ногах и руках. Она тяжело дышала, волосы ее были растрепаны, и черные пряди слипались на высоком, покрытом каплями пота лбу. Руки девушки были связаны сзади веревкой. Губы ее были искусаны в кровь и вздулись. Наверно, она кусала их, когда побоями хотели от нее добиться признания.

Она села на лавку. Гитлеровский часовой стоял у двери. Василий и Прасковья Кулик, лежа на печи, наблюдали за арестованной. Она сидела спокойно и неподвижно, потом попро­сила пить. Василий Кулик спустился с печи и подошел было к кадушке с водой, но часовой опередил его, схватил со стола лампу и, подойдя к Татьяне, поднес ей лампу ко рту. Он хотел этим сказать, что ее надо напоить керосином, а не водой.

Кулик стал просить за девушку. Часовой огрызнулся, но по­том нехотя уступил. Она жадно выпила две большие кружки.

Вскоре солдаты, жившие в избе, окружили девушку и ста­ли над ней издеваться. Одни шпыняли ее кулаками, другие под­носили к подбородку зажженные спички, а кто-то провел по ее спине пилой.

Хозяева просили не мучить девушку, пощадить хотя бы находившихся здесь же детей. Но это не помогло.

Лишь вдоволь натешившись, солдаты ушли спать. Тогда ча­совой, вскинув винтовку на изготовку, велел Татьяне поднять­ся и выйти из дома. Он шел позади нее вдоль по улице, почти вплотную приставив штык к ее спине. Так, босая, в одном белье, ходила она по снегу до тех пор, пока ее мучитель сам не про­дрог и не решил, что пора вернуться под теплый кров.

Этот часовой караулил Татьяну с десяти вечера до двух ча­сов ночи и через каждый час выводил девушку на улицу на пятнадцать — двадцать минут. Никто в точности не знает, ка­ким еще надругательствам и мучениям подвергалась Татьяна во время этих страшных ночных прогулок...

Наконец, на пост встал новый часовой. Несчастной разре­шили прилечь на лавку.

Улучив минуту, Прасковья Кулик заговорила с Татьяной

— Ты чья будешь? — спросила она.

— А вам зачем это?

— Сама-то откуда?

— Я из Москвы.

— Родители есть?

Девушка не ответила.

Она пролежала до утра без движения, ничего не сказала более и даже не застонав, хотя ноги ее были отморожены и не могли не причинять боли.

Никто не знал, спала она в эту ночь или нет и о чем дума­ла она, окруженная злыми врагами.

Поутру солдаты начали строить посреди деревни виселицу.

Прасковья снова заговорила с девушкой:

— Позавчера это ты была?

— Я... фашисты сгорели?

— Нет.

— Жаль! А что сгорело?

— Кони ихние сгорели. Сказывают, оружие сгорело...

В десять часов утра пришли офицеры. Старший из них сно­ва спросил Татьяну:

— Скажите, кто вы?
Татьяна не ответила.

Продолжения допроса хозяева дома не слышали: им веле­ли выйти из комнаты, и впустили их обратно, когда допрос был уже окончен.

Принесли Татьянины вещи: кофточку, брюки, чулки. Тут же был ее вещевой мешок, и в нем сахар, спички и соль. Шапка, меховая куртка, пуховая вязаная фуфайка и валеные сапоги ис­чезли. Их успели поделить между собой унтер-офицеры, а ва­режки достались повару с офицерской кухни...

Татьяна стала одеваться, хозяева помогли ей натя­нуть чулки на почерневшие ноги. На грудь девушки повесили отобранные у нее бутылки с бензином и доску с надписью «Зажигатель домов». Так ее вывели на площадь, где стояла виселица.

Место казни окружили десятеро конных с саблями наголо. Вокруг стояло больше сотни солдат и несколько офицеров. Местным жителям было приказано присутствовать при казни, но их пришло немного, а некоторые из пришедших потихоньку разошлись по домам, чтобы не быть свидетелями страшного зрелища.

Под петлей, спущенной с перекладины, были поставлены один на другой два ящика. Отважную девушку палачи припод­няли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего «Кода­ка»: гитлеровцы любят фотографировать казни и порки. Ко­мендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак обождать.

Татьяна воспользовалась этим и, обращаясь к колхозникам и колхозницам, крикнула громким и чистым голосом:

— Эй, товарищи! Что смотрите невесело? Будьте смелее, бо­ритесь, бейте фашистов, жгите, травите!

Стоявший рядом гитлеровец замахнулся и хотел то ли уда пить ее, то ли зажать ей рот, но она оттолкнула его руку и про­должала:

_ Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье — умереть за свой народ...

Офицер снял виселицу издали и вблизи и теперь пристраи­вался, чтобы сфотографировать ее сбоку. Палачи беспокойно поглядывали на коменданта, и тот крикнул офицеру:

— Абер дох шнеллер! (Скорее же, - нем.)

Тогда Татьяна повернулась в сторону коменданта и, обра­щаясь к нему и к солдатам, продолжала:

— Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов, всех не перевешаете. Вам отомстят за меня. Солдаты! Пока не поздно, сдавайтесь в плен, все равно победа будет за
нами!

Русские люди, стоявшие на площади, плакали, Иные   от­вернулись и стояли спиной, чтобы не видеть того, что должно было сейчас произойти.

Палач подтянул веревку, и петля сдавила Танино горло. Но она обеими руками раздвинула петлю, приподнялась на носках и крикнула, напрягая все силы:

— Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь!

Палач уперся кованым сапогом в ящик. Ящик заскрипел по скользкому, утоптанному снегу. Верхний ящик свалился вниз и гулко стукнулся оземь. Толпа отшатнулась. Раздался чей-то вопль, и эхо повторило его на опушке леса...

Она умерла во вражьем плену, на фашистской дыбе, ни еди­ным звуком не высказав своих страданий, не выдав своих това­рищей. Она приняла мученическую смерть, как героиня, как дочь великого народа, которого никому и никогда не сломить. Память о ней да живет вечно!

...В ночь под Новый год перепившиеся фашисты окру­жили виселицу, стащили с повешенной одежду и гнусно надру­гались над телом Тани. Оно висело посреди деревни еще день, исколотое и изрезанное кинжалами, а вечером 1 января переводчик распорядился спилить виселицу. Староста крик­нул людей, и они выдолбили в мерзлой земле яму в стороне от деревни.

Здесь, на отшибе, стояло здание начальной школы. Гитле­ровцы разорили его, содрали полы и из половиц построили в избах нары, а партами топили печи. Между этим растерзанным домом и опушкой леса, средь редких кустов, была приготовле­на могила. Тело Тани привезли сюда на дровнях, с обрывками' веревки на шее, и положили на снег. Глаза ее были закрыты, и на мертвом смуглом лице выделялись черные дуги бровей, длинные шелковистые ресницы, алые сомкнутые губы да фио­летовый кровоподтек на высоком челе. Прекрасное русское лицо Тани сохранило цельность и свежесть линий. Печать глу­бокого покоя лежала на нем.

— Надо бы обернуть ее чем-нибудь, — сказал один из рыв­ших могилу крестьян.

— Еще чего! — прогнусавил переводчик. — Почести ей от­давать вздумал?..

Юное тело зарыли без почестей под плакучей березой, и вьюга завеяла могильный холмик.

А вскоре пришли те, для кого Таня в темные декабрьские ночи грудью пробивала дорогу на запад.

Нападение русских было внезапно, и гитлеровцы покидали Петрищево в спешке. Если прежде они любили твердить кол­хозникам: «Москау капут!», — то теперь они знаками показы­вали, что русские их бьют, а они собираются в Берлин. Пока же гитлеровцы отходили в направлении на Дорохово.

Дойдя да соседней деревни Грибцово, фашисты подожгли ее. Грибцово сгорело все целиком. Погорельцы потянулись в Петрищево искать приюта. И из других окрестных деревень, подожженных фашистами, тянулись сюда обездоленные семьи, волоча за собой на салазках закутанных плачущих детей и остатки домашнего скарба.

Лишь на другой день отступившие гитлеровцы спохвати­лись, что Петрищево-то они и не подожгли. Из Грибцова был послан отряд в двадцать четыре человека. Этим людям прика­зали вернуться и сжечь Петрищево. С неохотой возвращались фашисты и думали: а что, как мы провозимся здесь, отстанем от своих да попадем в лапы к русским? И решили не возиться с поджогом, а, рысцой пробежав по деревне, только переколо­тили палками все окна в домах и тут же скорее понеслись вдо­гонку за своей частью.

Хорошо, что трусливые гитлеровские солдаты не отважи­лись выполнить приказание своего начальства. Хоть одна де­ревня в округе уцелела. И уцелели свидетели кошмарного пре­ступления, содеянного гитлеровскими гнусами над славной пар­тизанкой. Сохранились места, связанные с ее героическим под­вигом, сохранилась и святая для русских людей могила, где покоится прах Татьяны.

Войска генерала Л. Говорова быстро прошли через Петри­щево, преследуя отступающего врага на запад, к Можайску, и дальше, к Гжатску и Вязьме. Но бойцы найдут еще время прий­ти и сюда, чтобы до земли поклониться праху Татьяны и ска­зать ей душевное русское спасибо. И отцу с матерью, породив­шим на свет и вырастившим героиню, и учителям, воспитав­шим ее, и товарищам, закалившим ее дух.

И скажет тогда любимый командир:

— Друг! Целясь в фашиста, вспомни Таню. Пусть пуля твоя полетит без промаха и отомстит за нее. Идя в атаку, вспомни Таню и не оглядывайся назад...

И бойцы поклянутся над могилой страшной клятвой. Они пойдут в бой, и с каждым из них пойдет в бой Таня.

Немеркнущая слава разнесется о ней по всей советской земле, и миллионы людей будут с любовью думать о далекой заснеженной могилке...

 

 

Б. ПОЛЕВОЙ

ГВАРДИИ РЯДОВОЙ

Майор, человек, по всей видимости, бывалый, собранный и, как все настоящие воины, немногословный, рассказывал о нем с нескрываемым удовольствием:

— И еще есть у него странность, и не странность, пожалуй; а особенность, что ли: не может видеть живого оккупанта. Я не преувеличиваю... Ну, конечно, каждый из нас имеет с Гит­лером, помимо общественных, и личные счеты. Всех нас он от мирных дел оторвал, тому семью разбил, того крова лишил, у того брат или отец убиты. Ну, а кто, как мы с вами, побывал
на освобожденной территории и своими глазами видел, что они над нашими людьми творили, те, конечно, особо... Однако тут дело иное. Он ну просто физически не переносит их вида. Мне раз докладывают: стоит он в очереди за супом у взводной кух­ни, а мимо пленных ведут. Ну, знаете, у нас народ не злопа­мятный, кричат им: дескать, отвоевались, голубчики! Ну, на­ смешки там разные, шуточки. Кто-то им хлеба дал. А он как побледнеет весь, как затрясется. Бойцы: «Что с тобой, чего ты?» А он с кулаками: «Не смей им наш хлеб давать, не смей!» Зу­бы стиснул, губы шепчут что-то, вот-вот на пленных бросится. И потом, как провели их, все успокоиться не мог. Ушел и обед не взял... А в другой раз целая история вышла. Назначили его в наряд гитлеровцев пленных караулить. Кто уж это сообразил, так я и не дознался. Он к старшине, чуть не плачет: «Освобо­ждай, не могу!» Тот, понятно: «Что за «не могу»! Встать, как надо! Повторите приказание!»... А он свое: «Освободите, не стерплю, постреляю их, хоть они и пленные». Старшина в раж: «Я тебе покажу «постреляю»! Под арест!» Пошел он под арест, а когда ремень да гвардейский значок с него снимать стали, как зальется в три ручья... Ну, тут мой комиссар подоспел, вме­шался, приказ старшины отменил, знак ему сам привинтил, кое-как успокоили...

В это время чей-то тонкий голос спросил из-за двери:

— Товарищ гвардии майор, разрешите войти?

— Да, да, — сказал майор, и его хрипловатый, простужен­ный баритон как-то сразу потеплел.

Кто-то не видимый в ворвавшемся со двора облаке мороз­ного пара решительным рывком распахнул дверь, четким ша­гом протопал по деревянному полу и звучно стукнул каблу­ками:

— Товарищ майор, по вашему приказанию гвардии красноармеец Синицкий прибыл!

В полумраке темной пустой избы, куда свет проникал через единственное уцелевшее, да и то на две трети заткнутое соло­мой окно, перед нами стоял щуплый подросток в полной воен­ной форме. Он выглядел настоящим солдатом, только умень­шенным раза в два. Лицо у него было круглое, курносое, со­всем еще детское, с пухлыми губами и нежным пушком на ру­мяных щеках.

Но все: и то, как ловко и складно сидела на нем форма, как туго был перехвачен ремнем крохотный армейский полушубок, как лихо была заломлена у него на голове ушанка, и то, как твердо держал он приставленный к ноге короткий кавалерий­ский карабин, — отличало в нем опытного бойца, прочно врос­шего в суровый быт войны.

С виду можно было ему дать лет тринадцать — четырна­дцать. Но две тоненькие, словно вычерченные иголкой по ще­кам возле губ морщинки да слишком уж спокойный для его возраста взгляд больших чистых глаз придавали его лицу взрослое, умудренное выражение.

Майор с нескрываемым удовольствием смотрел на этого бра­вого маленького солдатика, стоявшего перед ним навытяжку. Теплые и веселые искорки зажглись в уголках усталых, крас­ных от долгой окопной бессонницы глаз майора.

— Познакомьтесь: гвардии красноармеец Синицкий Михаил Николаевич, минометчик и снайпер, сын нашего полка... Вольно! Садись, Михаил, за стол, гостем будешь.

Мальчик сел и без особого повода, отогнув меховой обшлаг полушубка, взглянул на великолепные золотые часы-секундомер. Мне показалось, что он куда-то торопится.

Сын полка! Так звали в гвардейской части этого необыкно­венного маленького солдата. И с кем ни приходилось мне то­гда говорить, все произносили эти слова любовно, без шутли­вого снисхождения, с которым обычно взрослые говорят между собой о подростках, волею случая попавших в их среду. И все охотно рассказывали различные случаи из жизни этого малень­кого человека.

До начала войны Миша жил в деревне Ивановке, Смолен­ской области, обычной жизнью колхозных ребят. Зимой бегал в школу, гонял на коньках по пруду, катался с гор на ледян­ке — старом, набитом соломой, залитом водой и заморожен­ном решете. Летом помогал родителям в поле, даже зарабаты­вал трудодни, сколотив ребят в бригады полольщиков и су­шильщиков сена, но больше времени, конечно, проводил на речке: ловил раков петлей на тухлое мясо и колол вилкой пятни­стых пескарей на речной быстринке у парома.

Было у него детское, но вполне определившееся увлечение: любил он машины и готов был целые дни простаивать под дра­ночным шатром эмтээсовского сарая, благоговейно следя за тем, как чумазые слесари под руководством своего бригадира, веселого и хромоногого Никитина, возятся с машинами. А когда Никитин в знак особого расположения позволял мальчонке об­тирать масло с какой-нибудь старой шестеренки с изгрызен­ными зубьями или доверял закрепить ключом гайки, Миша переполнялся бесконечной гордостью.

Стать механиком было его мечтой. Страсть эта зашла до­вольно далеко. Однажды, когда все были в поле, Миша решил даже починить остановившиеся ходики, смело разобрал их, а потом выяснил, что большинство гаечек почему-то перестало подходить к болтикам и колесиков оказался у него излишек..-. В результате этого исследования будущий механик получил от отца изрядную взбучку.

Ну, а в общем все шло хорошо, и механиком бы Миша, ко­нечно, стал, но помешало непредвиденное обстоятельство — на­чалась война. В первый же день отец Миши отправился в воен­ный комиссариат.

— Смотри, Михаил, один мужик в доме остаешься, — по­лушутливо, полусерьезно говорил отец, вскакивая на одну из телег, в которых колхоз отправлял в район мобилизованных.

И в самом деле, остался Миша за старшего при хворой ма­тери да двух маленьких сестренках. Издали война не очень пу­гала. Не тронула она на первых порах и колхозных достатков, накопленных за последние годы. Ребята, по-прежнему не слиш­ком загруженные делами, бегали по окрестности, играя в крас­ноармейцев и фашистов, причем фашистами никто, понятно, быть не хотел, ими становились по жребию, и красноармейцы в два счета разбивали их в пух и прах.

Миша Синицкий издали следил за этими играми, тщательно скрывая свой к ним интерес.

— Недосуг мне: хозяйство мужского глаза требует. Женщи­ны, они что, на них какая надежа! — говорил он солидно одно­годкам, звавшим его «воевать Гитлера».

Но однажды — и это случилось неожиданно скоро — война придвинулась к Ивановке. Это была уже не игра. Сначала по большаку тянулись колонны беженцев, машины, подводы, гру­женные скарбом, гурты тощего скота. Этот печальный поток нес с запада вести одна другой удивительнее: о каких-то тан­ках, не знающих преград, о ревущих самолетах, уничтожающих все и вся. Потом появились и сами эти самолеты. Они скользи­ли вдоль большака, обстреливая беженцев, и колхозникам при­шлось закапывать трупы убитых.

Вдали нестрашно, точно летний гром, загромыхала артиллерия. Прошумел слух о прорыве гитлеровцев где-то у Витебска, потом потянулись войска. Шли они не в ногу, без строя, рассы­панными, усталыми колоннами. На солдатах были просоленные потом гимнастерки. Лица черны от пыли. Солдаты торопливо шли деревней, сердитые и неприветливые, ни на кого не глядя, не отвечая на расспросы. В этот день из колхоза на восток по­гнали стадо. Миша вызвался было в поводыри, да столько ока­залось добровольцев уходить в тыл, что его и слушать не за­хотели. И мать все еще хворала, сестренки были малы. Сло­вом, Миша остался. На следующий день по шоссе поползла длинная колонна чужих танков и машин, окрашенных в серо-зеленый цвет щучьей чешуи, казавшийся всем зловещим.

В этот день в Ивановке ничего особенного не случилось. За­летело только (ненадолго несколько мотоциклистов в необыкно­венных касках, в смешных коротеньких куртках и нескладных сапогах с куцыми и широченными голенищами. Солдаты напи­лись у колодца, о чем-то полопотали между собой, а потом принялись с хохотом носиться по деревне за курами и гусями. Причем били они их новым, неизвестным способом: тонкими хлыстиками по голове, да так ловко, что курица или гусь с одного удара валились на спину. Нагрузив птицей полные при­цепные колясочки, все так же перемигиваясь и похохатывая, оккупанты с треском умчались, и по деревне пошел говор, что не так страшен черт, как его малюют. Появилась надежда, что удастся как-нибудь потихоньку перебедовать, пока Красная Армия соберется с силами.

Старики вспоминали ту, германскую войну, говорили, что верно, и тогда немец был охотник до птицы, однако хлыстиков таких у него не было; и что действительно, должно быть, в фашистской армии техника куроедства куда выше, чем в кайзе­ровской. Мальчишки же, которые поменьше, изучив за этот пер­вый вражеский визит начатки фашистской речи, твердили на все лады: «Матка, курка! Матка, яйка!»

Дней десять ползли по шоссе машинки, машины и машинищи. Потом фронт ушел на восток, канонада стихла, и деревня узнала по-настоящему, что такое враг и что такое неволя.

Вместо неприятелей в униформах цвета болотной ряски при­ехали на машинах гитлеровцы в черных мундирах, и Миша Синицкий за несколько дней увидел столько и такого горя, что, не случись войны, не увидел бы никогда. Он видел, как при народе, специально согнанном за околицу, расстреляли фашисты трех человек: неизвестную девушку, Миколаича, безобиднейшего ста­рика, выполнявшего в колхозе обязанности инспектора по каче­ству, и любимца Миши — хромоногого эмтээсовского бригадира Никитина. Никитин стоял у сарая связанный и все сулил фаши­стам страшные кары и разносил в пух и прах и фашизм и Гит­лера, пока не упал на траву, скошенный автоматной очередью. Потом солдаты зарезали быка Ваську, за которого колхоз получил золотую медаль на сельскохозяйственной выставке. Из кре­стьянских домов были изъяты все найденные запасы, а заодно из сундуков исчезла и вся сколько-нибудь годная к носке одеж­да, какую люди не успели закопать. А когда началась зима и снег покрыл печальные, неубранные поля с космами побуревшей несжатой ржи и с черной картофельной ботвой, солдаты высели­ли крестьян из их домов.

Мать Миши не хотела покидать жилье. Поселившийся у них очкастый солдат взял ее за плечи и вытолкал из сеней, да так, что она, поскользнувшись на ступеньках, упала лицом в сугроб.

Миша перевел ее и сестренок на огород, в просторную щель, предусмотрительно вырытую еще в первые дни войны на случай бомбежек.

Устроив своих в земляной норе, утеплив землянку сверху со­ломой, дерюжками, старым тряпьем, выдолбив в земле очаг и натаскав хворосту, Миша, ничего никому не сказав, исчез из деревни. Он пошел искать партизан, о которых много и со страхом лопотали стоявшие в деревне оккупанты. Откуда взялись парти­заны, как они воевали, деревня еще не знала, но страх оккупан­тов был так велик, что солдаты на ночь заставляли снаружи двери изб телегами и санями, а окна заваливали всяческим до­машним скарбом. Не зная ни явок, ни базы, маленький колхоз­ник несколько дней проскитался в лесу и, хотя это может пока­заться невероятным, нашел-таки партизан. Среди них оказались колхозный агроном, два учителя и слесари из МТС—словом, знакомые ему люди.

Попав к своим, обессиленный, полузамерзший, Миша, едва придя в себя, принялся рассказывать партизанам о бесчинствах гитлеровцев, о малочисленности их гарнизона и о паническом страхе фашистов перед партизанской местью. В эту же ночь он сам привел отряд в Ивановку. Налет удался: не многие из не­званых постояльцев ушли живыми. Отряд вернулся в лес, увезя на трофейных короткохвостых конях богатые трофеи.

Был уже студеный декабрь. Трещали морозы. Разгромлен­ные под Москвой гитлеровцы отступали по глубоким снегам. По шоссе мимо деревни, по широким, прокопанным в снегу транше­ям дни и ночи непрерывно двигались на запад бесконечные ко­лонны госпитальных автофур. Отступающим было не до парти­зан, и случай в Ивановке сошел безнаказанно.

Но вскоре в деревне стала на постой большая саперная часть, начавшая строить у шоссе укрепленную полосу. Опять население выгнали из хат в бункера, опять начались поборы, грабежи. Наученные опытом, солдаты с помощью собак отыски­вали на задворках и на огородах ямы с запрятанным добром, раскапывали их, отнимая у жителей последнее, что оставалось. Теперь оккупанты утратили былой лоск и бродили по деревне в валенках, шубах, бабьих шушунах, напяливая на себя без раз­бору все, что могло греть.

Окрыленный первым успехом, Миша решил снова привести партизан. Но все не было случая. Гитлеровцев теперь стояло в деревне много, да и пугливее они стали: выставили посты, ка­раулы, секреты, а темными ночами непрерывно жгли ракеты, и трепетные, мертвые огни до самого утра метались над белы­ми полями.

Но подвернулся и случай. Подошло рождество. Оккупанты с утра побрились, приоделись. Из тыла приехала машина. На ней привезли в бумажных мешках подарки и сделанные из картона складные елки, украшенные блестками и ватой. Солдатам вы­дали дополнительные порции рома, и они, выгнав женщин с детьми на лютый мороз, в обледенелые земляные ямы, уселись за столы, на которых стояли эти эрзацдеревья, пристроили под елки фотографии своих жен и детей и запели печальные рожде­ственские песни.

Вот в этот-то момент партизаны и ударили на деревню. И опять гитлеровцы бежали, впопыхах оставив незаведенные машины и богатый саперный инвентарь. Партизаны аккуратней­шим образом машины эти сожгли, а инвентарь разломали. Рож­дественские же подарки командир отряда, коммунист-учитель, преподававший когда-то Мише историю, велел раздать тем из женщин, у кого были маленькие дети. Темной морозной ночью Миша ходил по дворам с большим мешком, распределяя подар­ки гитлеровского рождественского деда, переадресованные пар­тизанами.

Тут осторожный мальчик и сплоховал, выдав свою связь с отрядом. Когда наутро нагрянули каратели — уже знакомые ему солдаты в черном, называвшие себя по-лягушечьи эсэсманами,— и опять начались аресты и пытки, кто-то, должно быть, сказал про Мишу Синицкого. Мальчик успел ускользнуть, но эсэсманы схватили его мать, сестренок, всех его близких и даль­них родичей и заперли в погреб, где в счастливые колхозные времена хранилось молоко с молочнотоварной фермы.

Должно быть, маленький колхозник сильно заинтересовал карателей. Может быть, через него хотели они отыскать тайные тропы к партизанскому лагерю или их нервничающее началь­ство грозно требовало из Смоленска обязательно выловить заво­дил мятежной деревни, но только на перекрестках дорог, на до­щечках с дорожными знаками были расклеены объявления. В них командир особого «подвижного отряда» извещал, что ес­ли к такому-то числу и такому-то часу «отрок» Михаил Синицкий не явится в здание бывшей школы-семилетки, то его мать, сестры, родственники, арестованные по делу, будут расстреля­ны; «буде же оный отрок явится, всех их выпустят, а его самого вышлют в Германию для прохождения трудового воспитания».

И Миша решил явиться. Как ни убеждали его партизаны, говоря, что этим он никого не спасет и только себя погубит, как ни доказывал ему командир-учитель, что все понятия о воинской чести, долге, о которых когда-то рассказывал он школьни­кам, фашизм растоптал и оплевал, в мозгу у мальчика упрямо вертелась мысль: «Ну, меня расстреляют — и пусть, я парти­зан, а мать, сестренок, сродственников за что? Лучше одному каюк, чем всему роду».

Словом, кончилось тем, что, устав убеждать, командир запер его в землянке. Но ночью мальчишка прокопал ходок, ушел из лагеря и сам явился в помещение семилетки к эсэсовскому на­чальнику. Даже потом, годы спустя, он не мог спокойно расска­зывать о том, как хохотал ему в лицо рыжий раскормленный эсэсовец, хохотал, раскачиваясь на стуле, обнажая челюсти ме­таллических зубов. Время от времени он переводил дух, отирал пот, потом опять взглядывал на пораженного мальчика, на объявление, которое тот держал, упирался в бока и снова при­нимался хохотать, точно его щекотали. Потом, вдруг оборвав смех, он махнул рукой и что-то сказал стоявшему у двери сол­дату. Солдат схватил Мишу под руки и вынес из комнаты, пла­чущего, бешено отбивающегося.

Миша не помнил, как он очутился в погребе. Он очнулся, ощутив на лице прикосновение загрубевших, но ласковых и зна­комых рук. Он сразу понял: мать. Не видимая в темноте, она наклонялась над ним и охлаждала ему виски чем-то холодным и мокрым. Это был иней: стены и потолок погреба были затяну­ты им, точно белым мехом. Но помещение было так набито людьми, ожидавшими смерти, что иней таял и капал с потолка. Рядом с матерью разглядел Миша сестренок и всех родичей. И тут он понял все. Припадок бессильной ярости охватил его. Он забился на кирпичном осклизлом полу, колотя его кулаками, обливаясь злыми слезами, никому не отвечая, не слушая ни­чьих утешений. Потом стих, спрятался в угол. Мать баюкала младшую сестренку, грея ее своим телом. Ровно и гулко разда­вались шаги часового, ходившего по погребице из угла в угол. Кто-то надсадно кашлял, надрывая отбитые легкие.

«Дурак!.. Какой дурак!.. Поверил! Кому поверил!..» — неот­вязно думал Миша.

Людей, которыми был набит подвал, сломил тяжелый сон. Знакомо всхрапывая, спала мать, привалившись к стене; почмо­кивала губами спавшая у нее на коленях младшая сестренка. Хрупал снег под сапогами часового. Где-то наверху выли, зве­нели цепями псы. А Миша не спал, кляня себя, мучаясь своим бессилием, и, вспоминая эсэсовского начальника с металличе­скими челюстями, стонал и скрипел зубами. Может быть, в эти часы и легли навсегда две горестные морщинки на его румяное лицо, покрытое ребяческим пушком.

И вдруг под утро где-то совсем рядом послышалась ружей­ная стрельба. Подвал мгновенно ожил. Все сбились в кучу, при­жались друг к другу. Стрельба становилась слышнее. Над голо-вой грохнула автоматная очередь. Что-то упало, и стало тихо. Потом по погребице кто-то прошелся, мягко ступая. Глухо стук­нуло об пол отброшенное тело, открылся люк, и глаза Миши ре­занул острый голубой свет зимнего утра.

— Эй, там, живые-то еще есть? — спросил задыхающийся голос. В люк опустились валенки, затем показались ватные ша­ровары, белый полушубок, и наконец виден стал красноармеец в сбитой на затылок шапке. Держа в руке гранату, он насторо­женно вглядывался в полутьму подвала.

Произошло все это в дни первого зимнего наступления Красной Армии, в бурные дни, когда бывало, что за ночь фронт продвигался на запад на десятки километров. Гвардейский полк, наступавший по шоссе, ворвался в Ивановку и освободил Мишу и его родственников. Когда в деревню вернулась Совет­ская власть и мальчик мог уже не беспокоиться о судьбе мате­ри, он пристал к гвардейцам, освободившим его деревню. Его не хотели брать. Он дошел до майора, и тот, узнав от солдат его биографию, разрешил зачислить мальчика на довольствие.

Мише сшили форму, выпросили для него у кавалеристов ко­ротенький карабин, и стал Михаил Синицкий гвардии красно­армейцем. Его определили в минометный взвод. Наблюдатель­ный, усидчивый, толковый, он быстро усвоил несложную техни­ку минометного дела и вскоре получил значок «Отличному ми­нометчику».

Но минометчику не каждый день приходится бить по врагу. Оставаясь минометчиком, он подружился со снайперами. В сво­бодные от боев дни, в белом халате, им самим обшитом еловы­ми ветками, он до рассвета выходил на опушку леса и устраи­вался где-нибудь возле самых вражеских позиций. Хитро зама­скировавшись, он ждал, ждал часами, ждал иногда весь день, до рези в глазах всматриваясь в снежные просторы. Он выжи­дал, пока на дорожке не покажется гитлеровец, вылезший из блиндажа на воздух. Тогда Миша весь подбирался, ловил не­приятеля в прицел, замирал, срастаясь в одно целое с коро­теньким своим карабином.

Выстрел — и, точно споткнувшись, неприятель падал. В та­кой день Синицкий являлся в роту, напевая, шаловливый, как козленок. Его звонкий смех раскатывался и звенел, такой чуж­дый и странный в суровой окопной обстановке.

Но случались неудачи. Однажды Миша пришел с «охоты» мрачный, удрученный и молча бросился на свои нары. Стали расспрашивать, что с ним, чего заскучал. Оказывается, высле­дил он офицера в высоковерхой фуражке, в ловко сшитой шине­ли с коричневым меховым воротником. Он напомнил ему того, с металлическими челюстями, что смеялся над ним в школе, когда пришел Миша сдаваться. Мальчик прицелился особенно тщательно. Но в момент выстрела снег просел у него под лок тем, и он промахнулся. Офицер оглянулся и, уронив впопыхах фуражку, спрыгнул в окоп. Забывшись от злости, снайпер вы­стрелил в его фуражку. Второй выстрел обнаружил его. Его за­метили. По нему открыли частый огонь. Миша слушал чири­канье пуль над головой и, не думая об опасности, бранил себя. Такая цель! Прозевать такую цель!

Вернувшись в свой блиндаж, гвардии красноармеец бросил­ся на нары и, зарыв лицо в перетертую солому, заплакал шум­но, навзрыд, как плачут обиженные дети.

Однажды в деревню, где разместились отведенные на отдых лыжники, заехал командующий фронтом, прославленный совет­ский полководец, направлявшийся на свой наблюдательный пункт. Шофер притормозил у колодца, чтобы залить в радиа­тор воды. Генерал вышел размяться и тут увидел гвардии крас­ноармейца Михаила Синицкого, направлявшегося с котелком в кашеварку, расположенную через улицу.

Командующий окликнул его. Синицкий не оробел, предста­вился ему по полной форме, да так четко, весело и лихо, что сразу завоевал сердце старого воина. Командующий спросил Мишу, кто он и что здесь делает, и, получив толковый и об­стоятельный ответ, приказал порученцу записать Мишину фа­милию и часть. Радиатор залили водой, генерал уехал. Отдох­нувшие лыжники снова пошли на передовую, и в суете боевой жизни Миша забыл встречу в деревне. Но вдруг приходит из • дивизии шифровка. Гвардии красноармейца Синицкого Михаи­ла с вещами и аттестатом требовали немедленно направить в распоряжение отдела кадров штаба фронта. Разъяснялось в ней, что по приказу командующего его откомандировывают в тыл учиться.

Но на этом не закончилась военная история гвардии красно­армейца Синицкого. Некоторое время спустя командующий фронтом ночью, сопровождаемый охраной, задумчиво шел по штабной деревне, возвращаясь после разговора по прямому проводу. Вдруг, вывернувшись прямо из-под ног бойца охраны, перед ним предстала маленькая фигурка в складном военном полушубке. Она вытянулась, щелкнула каблуками и звонким голосом четко отрапортовала:

— Гвардии красноармеец Михаил Синицкий. Разрешите обратиться, товарищ генерал-полковник.

Командующий был доволен результатом только что окон­чившихся переговоров со своими начальниками. Он сразу узнал мальчика и, удивленно взглянув на него, весело ответил:

- Ну, давайте. Прежде всего доложите: откуда вы здесь взялись? Как сюда попали?

Маленький солдат только по-мальчишески свистнул и махнул рукой, показывая этим, что для него попасть в штаб фронта да прямо под ноги командующему — дело не слишком трудное. Генерал рассмеялся и приказал бойцу Синицкому следовать за ним. В избе командующего между ними произошел разговор, который я воспроизвожу с возможной точностью с собствен­ных слов генерала:

—   Почему до сих пор не в школе?

—   Разрешите доложить, товарищ генерал! Хочу воевать.

—   Вот выучишься, станешь офицером и пойдешь воевать.

—   Да-а, тогда и война-то кончится, без меня фашиста по­бьют, товарищ генерал-полковник!

Командующий помолчал. На его суровом и неулыбчивом солдатском лице появилось совершенно несвойственное ему растроганное выражение, а стальные, серые глаза, взгляд ко­торых заставлял трепетать иной раз и генералов, сузились и залучились теплым смешком.

—   Стало быть, хочешь обратно в полк?

—   Так точно! А после войны учиться. Я еще молодой, то­варищ генерал-полковник. А то, пока они по нашей земле пол­зают, мне и учеба в голову не пойдет.— И, позабывшись, пре­вращаясь из солдата в мальчугана, он добавил: — Вы-то их не знаете, откуда вам их знать! А я-то их нагляделся досыта!

Генерал широко улыбнулся, что тоже случалось с ним редко.

—   Ну, будь по-твоему. Воюй! — сказал он, подумал, отстегнул с руки часы и протянул их мальчику: — А это тебе от меня на память... чудо-богатырь... Давай руку, сам надену, чтобы
не потерялись. И, оглянувшись на дверь, он вдруг обнял русую голову мальчугана и поцеловал его в лоб, как отец, благословляющий сына на подвиг.

—   Ну, ступай, воюй,— повторил он и отвернулся к карте, с несколько преувеличенной старательностью рассматривая на ней какой-то пункт.

И гвардии красноармеец Михаил Синицкий вернулся в род­ной полк и опять стал воевать.

 

 

П. ЛИДОВ

КТО БЫЛА ТАНЯ?

Указом Президиума Верховного Совета СССР комсомолке-партизанке Зое Космодемьянской посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

О ее подвиге было рассказано в очерке «Таня», напечатан­ном в «Правде» 27 января 1942 года. Тогда еще не было из­вестно, кто она. Ни на допросе, ни в разговоре с петрищевской крестьянкой Прасковьей Кулик девушка   не   назвала   своего имени и лишь при встрече в лесу с одним из верейских пар­тизан сказала, что ее зовут Таней. Но и здесь из предосторож­ности она скрыла свое настоящее имя.

Московский комитет комсомола установил, кто была эта девушка.

Это Зоя Анатольевна Космодемьянская, ученица 10-го клас­са школы № 201 Октябрьского района города Москвы.

Ей было восемнадцать лет. Она рано лишилась отца и жила с матерью Любовью Тимофеевной и братом Шуриком близ Ти­мирязевского парка, в доме № 7 по Александровскому проезду.

Высокая, стройная, плечистая, с живыми темными глазами и черными, коротко остриженными волосами — таким рисуют друзья ее внешний облик. Зоя была задумчива, впечатли­тельна, и часто вдруг густой румянец заливал ее смуглое лицо.

Мы слушаем рассказы ее школьных товарищей и учителей, читаем ее дневники, сочинения, записи, и одно поражает в ней* всюду и неизменно: необычайное трудолюбие, настойчивость, упорство в достижении намеченной цели. Перед уроками лите­ратуры она прочитывала множество книг и выписывала понра­вившиеся места. Ей хуже давалась математика, и после уро­ков она подолгу засиживалась над учебником алгебры, терпе­ливо разбирая каждую формулу до тех пор, пока не усваивала ее окончательно.

Зою избрали комсомольским групповым организатором в классе. Она предложила комсомольцам заняться обучением ма­лограмотных домохозяек и с удивительным упорством добива­лась, чтобы это начинание было доведено до конца. Ребята вначале охотно принялись за дело, но ходить нужно было да­леко, и многие быстро остыли. Зоя болезненно переживала неудачу; она не могла понять, как можно отступить перед пре­пятствием, изменить своему слову, долгу...

Русскую литературу и русскую историю Зоя любила горячо и проникновенно. Она была простой и доброй советской школь­ницей, хорошим товарищем и деятельной комсомолкой, но, кроме мира сверстников, у нее был и другой мир — мир люби­мых героев отечественной литературы и отечественной истории.

Порой друзья упрекали Зою в некоторой замкнутости — это бывало тогда, когда ее целиком поглощала только что прочи­танная книга. Тогда Зоя становилась рассеянной и нелюдимой, как бы уходя в круг образов, пленивших ее своей внутренней красой.

Великое и героическое прошлое народа, запечатленное в книгах Пушкина, Гоголя, Толстого, Белинского, Тургенева, Черныщевского, Герцена, Некрасова, было постоянно перед мыс-ленньм взором Зои. Это прошлое питало ее, формировало ее характер. Оно определило ее чаяния и порывы, оно с неудержимой силой влекло ее на подвиг за счастье своего народа.

Зоя переписывает в свою тетрадь целые страницы из «Вой­ны и мира», ее классные работы об Илье Муромце и о Куту­зове написаны с большим чувством и глубиной и удостаивают­ся самой высокой оценки. Ее воображение пленяет трагический и жертвенный путь Чернышевского и Шевченко, она мечтает, подобно им, служить святому народному делу.

Перед нами записная книжка, которую Зоя Космодемьян­ская оставила в Москве, отправляясь в поход. Сюда она зано­сила то, что вычитала в книгах и что было созвучно ее душе. Приведем несколько выписок, они помогут нам понять Зою.

«...В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одеж­да, и душа, и мысли» (Чехов).

«Быть коммунистом — значит дерзать, думать, хотеть, сметь» (Маяковский).

«Умри, но не давай поцелуя без любви» (Чернышевский). «Ах, если бы латы и шлем мне достать, Я стала б отчизну свою защищать... Уж враг отступает пред нашим полком, Какое блаженство быть храбрым бойцом!» (Гете).

«Какая любвеобильность и гуманность в «Детях солнца» Горького!» — записывает Зоя карандашиком в свою памятную книжку. И далее: «В «Отелло» — борьба человека за высокие идеалы правды, моральной чистоты, тема «Отелло» — победа настоящего большого человеческого чувства!».

С какой-то особенной, подкупающей, детской искренностью и теплотой пишет Зоя о том, в ком воплощено горделивое вче­ра, бурливое сегодня и светлое завтра нашего народа,— об Ильиче.

В этих записях она вся — чистая помыслами и всегда стре­мящаяся куда-то ввысь, к достижению лучших человеческих идеалов.

Июнь 1941 года. Последние экзамены. Зоя переходит в де­сятый класс, а через несколько дней начинается война. Зоя хочет стать бойцом, она уходит добровольцем в истребитель­ный отряд.

Она прощается с матерью и говорит ей:

—   Не плачь, родная. Вернусь героем или умру героем.

И вот Зоя в казарме, в большой и показавшейся ей суровой комнате, перед большим столом, за которым сидит командир отряда. Он долго и испытующе вглядывается в ее лицо,

—   Не боитесь?

—   Нет, не боюсь.

—   В лесу, ночью, одной ведь страшно?

—   Нет, ничего.

—   А если врагу попадетесь, если пытать будут?

—   Выдержу...

Ее уверенность подкупила командира, он принял Зою в от­ряд. Вот они, латы и шлем бойца, которые грезились Зое!

Семнадцатого ноября 1941 года она послала матери по­следнее письмо: «Дорогая мама! Как ты сейчас живешь, как себя чувствуешь, не больна ли? Мама, если есть возможность, напиши хоть несколько строчек. Вернусь с задания, так приеду погостить домой. Твоя Зоя». А в свою книжечку занесла строку из «Гамлета»: «Прощай, прощай! И помни обо мне».

На другой день у деревни Обухове, близ Наро-Фоминска, с группой комсомольцев-партизан Зоя перешла через линию фронта на занятую противником территорию.

Две недели они жили в лесах; ночью выполняли боевое за­дание, а днем грелись в лесу у костра и спали, сидя на снегу, прислонившись к стволу сосны. Иных утомили трудности по­хода, но Зоя ни разу не пожаловалась на лишения. Она пере­носила их стойко и гордо.

Пищи было запасено на пять дней. Ее растянули на пятна­дцать, и последние сухари уже подходили к концу. Пора было ' возвращаться, но Зое казалось, что она сделала мало. Она ре­шила остаться, проникнуть в Петрищево. Она сказала това­рищам:

— Пусть я там погибну, зато десяток фашистов уничтожу!..

С Зоей пошли еще двое. Но случилось так, что вскоре она осталась одна Это не остановило ее. Одна провела она две ночи в лесу, одна пробралась в деревню к важному вражеско­му объекту и одна мужественно боролась против целой своры терзавших ее с безумной жестокостью фашистов. И в эти по­следние часы ее, наверно, не покидали и окрыляли любимые образы героев и мучеников русского народа!

Как-то Зоя написала в своей школьной тетради об Илье Муромце: «Когда его одолевает злой нахвальщик, то сама зем­ля русская вливает в него силы». В те роковые минуты словно сама родная советская земля дала Зое могучую, недевичью силу. Эту дивную силу с изумлением вынужден признать даже враг.

В наши руки попал гитлеровский унтер-офицер Карл Бейер-лейн, присутствовавший при пытках, которым подверг Зою Космодемьянскую командир 332-го пехотного пока 197-й диви­зии подполковник Рюдерер. В своих показаниях этот унтер, стиснув зубы, написал:

«Маленькая героиня вашего народа осталась тверда. Она не знала, что такое предательство... Она посинела от мороза, раны ее кровоточили, но она не сказала ничего».

Зоя умерла на виселице с мыслью о великой Родине. В смертный час она славила грядущую победу.

Тотчас после казни площадь опустела, и в этот день никто из жителей не выходил на улицу без крайней необходимости. Целый месяц висело тело Зои, раскачиваемое ветром и осы­паемое снегом. Прекрасное лицо ее и после смерти сохранило свою свежесть и чистоту, и печать глубокого покоя лежала на нем. Те, кому нужно было пройти мимо, низко опускали голову и убыстряли шаг. Когда же через деревню проходили гитле­ровские части, тупые фашисты окружали виселицу и долго развлекались, пиная тело палками и раскатисто гогоча. По­том они шли дальше, и в нескольких километрах их ждало новое развлечение: возле участковой больницы висели трупы двух повешенных мальчиков.

'Так шли они по оккупированной земле, утыканной висели­цами, залитой кровью.

Гитлеровцы отступали из-под Москвы поспешно и впопыхах не успели сжечь Петрищево. Оно одно уцелело из всех окрест­ных сел. Живы свидетели кошмарного преступления гитлеров­цев; сохранились места, связанные с подвигом Зои; сохрани­лась и могила, где покоится ее прах.

И холм славы уже вырастает над этой едва приметной мо­гилкой. Молва о храброй девушке-борце передается из уст в уста в освобожденных от фашистов деревнях. Бойцы на фронте посвящают ей свои стихи и залпы по врагу. Память о ней все­ляет в советских людей новые силы. «Нам, советским людям,— пишет в редакцию «Правды» студент-историк,— много еще предстоит пережить. И если трудно придется, я погляжу на прекрасное, мужественное лицо партизанки».

Лучезарный образ Зои Космодемьянской светит далеко вокруг. Своим подвигом она показала себя достойной тех, о ком читала, о ком мечтала, у кого училась жить.

 

 

Л. ТОЛКУНОВ

КРЫЛАТЫЕ СОЛДАТЫ

Утреннее солнце по-весеннему припекло, и снег, затвердев­ший за ночь, начал оттаивать. По кромкам аэродрома потекли ручьи. Тихое поле оживилось гулом моторов. Узкокрылые истребители выруливали на бетонированные дорожки. Вот ото­рвалась от земли одна пара, вслед за нею быстро взмыла в воздух вторая. Четверка взяла курс на запад.

Для оставшихся на аэродроме самое утомительное — ждать возвращения летчиков из полета. Механики нетерпеливо по­сматривают на горизонт, сверяют часы. Четверка задержалась. Она должна вернуться через сорок минут. Прошло пятьдесят, летчиков все нет. В разговорах, в коротких репликах чувствует­ся некоторое беспокойство.

— Ведь двое—новички, по второму вылету делают,— го­ворит старший механик.— Как бы не попали в беду!

В воздухе послышался нарастающий гул моторов. «Ястреб- ки», сделав круг над аэродромом, приземлились. Четыре лет­чика направились к майору Лышкову.

— Товарищ майор, группа лейтенанта Гнидо вернулась из полета. Во время патрулирования над войсками завязали воз­душный бой с группой вражеских бомбардировщиков и истре­бителей. Три самолета противника сбито, два подбито.

— Спасибо, товарищи!

Крепкие рукопожатия. Майор особо поздравляет сержан­тов Ивана Молчанова и Василия Кириченко с боевым кре­щением.

...Четверка уже полчаса патрулировала над нашими назем­ными войсками. Летчики внимательно следили за воздухом. Вскоре лейтенанту Гнидо передали по радио со станции наве­дения: «Курсом 130, кильватерным строем, идет группа «Ю-87». Перехватить». Командир первым бросился в атаку. Он зашел замыкающему бомбардировщику в хвост и наседал на него до тех пор, пока «Юнкерс», прошитый пулеметными очередями, не загорелся и не рухнул на землю.

Фашистские бомбардировщики стали строиться в круг, в котором каждый самолет старался прикрывать хвост другого. Маневр не удался. Четверка дерзко и стремительно ворвалась в самую гущу «Юнкерсов» и рассеяла их в разные стороны. Од­нако гитлеровцы не думали уходить обратно. Они вызвали по радио помощь, и несколько «Мессершмиттов» уже приближа­лось к месту боя.

— Меня зажали два «Мессера»,— рассказывает Иван Мол­чанов,— Туговато пришлось. Спасибо, лейтенант Гнидо вовре­мя подоспел на выручку! Он сбил одного фашиста, другого прогнал я!

Микелич и Кириченко связали боем группу вражеских истребителей. Оба то переходили в решительные атаки, то, ловко маневрируя, обманывали фашистов. Микелич решил сно­ва атаковать «Юнкерсы». Вот он над бомбардировщиками, вводит свою машину в пике. Она стрелою идет вниз и пере­ходит в горизонтальный полет уже под «Юнкерсом». Затем истребитель приближается к вражескому самолету. Брюхо бомбардировщика в прицеле пулеметов. Короткие очереди, и «Юнкерс» подрывается на земле на своих же бомбах.

Отбиваясь от наседавших «Мессершмиттов», наша четвер­ка продолжала в то же время атаковывать «Юнкерсы». Схват­ка уже шла над боевыми порядками фашистской пехоты. Не­сколько вражеских бомбардировщиков повернули к своему аэродрому. Другие под прикрытием истребителей еще раз по­пытались пробиться к нашим войскам, но были снова отбро­шены.

Одновременно на другом конце аэродрома садилась четверка самолетов младшего лейтенанта Горелова. Она возвра­щалась тоже   с   победой. Молодой   летчик   сержант Николай с блиндажом, кинул в нашу сторону исподлобный, волчий взгляд, отвернулся, на ходу поправляя привешенную к поясу каску. И тогда лейтенант Герасимов порывисто вскочил, крик­нул красноармейцу резким, лающим голосом:

-— Ты что, на прогулке с ними? Прибавить шагу! Веди бы­стрей, говорят тебе!..

Он, видимо, хотел еще что-то крикнуть, но задохнулся от волнения и, круто повернувшись, быстро сбежал по ступень­кам в блиндаж. Присутствовавший при разговоре политрук, от­вечая на мой удивленный взгляд, вполголоса сказал:

— Ничего не поделаешь, нервы. Он в плену у фашистов был, разве вы не знаете? Вы поговорите с ним как-нибудь. Он очень много пережил там, и после этого живых гитлеровцев
не может видеть, именно живых! На мертвых смотрит ничего, я бы сказал, даже с удовольствием, а вот пленных увидит и либо закроет глаза и сидит бледный и потный, либо повернет­
ся и уйдет.— Политрук придвинулся ко мне, перешел на ше­пот: — Мне с ним пришлось два раза ходить в атаку: силища у него лошадиная, и вы бы посмотрели, что он делает... Всякие
виды мне приходилось видывать, но как он орудует штыком и прикладом, знаете ли, это страшно!

* * *

Ночью вражеская тяжелая артиллерия вела тревожащий огонь. Методически, через "равные промежутки времени изда­лека доносился орудийный выстрел; спустя несколько секунд над нашими головами, высоко в звездном небе слышался же­лезный клекот снаряда, воющий звук нарастал и удалялся, а затем где-то позади нас, в направлении дороги, по которой днем густо шли машины, подвозившие к линии фронта боепри­пасы, желтой зарницей вспыхивало пламя и громко звучал разрыв.

В промежутках между выстрелами, когда в лесу устанавли­валась тишина, слышно было, как тонко пели комары и несме­ло перекликались в соседнем болотце потревоженные стрельбой лягушки.

Мы лежали под кустом орешника, и лейтенант Герасимов, отмахиваясь от комаров сломленной веткой, неторопливо рас­сказывал о себе. Я передаю этот рассказ так, как мне удалось его запомнить:

— До войны работал я механиком на одном из заводов Западной Сибири. В армию призван девятого июля прошлого го­да. Семья у меня: жена, двое ребят, отец-инвалид. Ну, на про­
водах, как полагается, жена и поплакала и напутствие сказа­ла: «Защищай Родину и нас крепко. Если понадобится, жизнь отдай, а чтобы победа была нашей». Помню, засмеялся я тогда
и говорю ей: «Кто ты мне есть: жена или семейный агитатор? Я сам большой, а что касается победы, так мы ее у фаши­стов вместе с горлом вынем, не беспокойся!»

Отец, тот, конечно, покрепче, но без наказа и тут не обо­шлось. «Смотри,— говорит,— Виктор, фамилия Герасимовых — это не простая фамилия. Ты потомственный рабочий: прадед твой еще у Строганова работал; наша фамилия сотни лет же­лезо для Родины делала, и чтобы ты на этой войне был желез­ным. Власть-то твоя, она тебя командиром запаса до войны держала, и должен ты врага бить крепко».

«Будет сделано, отец».

По пути на вокзал забежал в райком партии. Секретарь у нас был какой-то очень сухой, рассудочный человек... Ну, ду­маю, уж если жена с отцом меня на дорогу агитировали, то этот вовсе спуску не даст, двинет какую-нибудь речугу на пол­часа, обязательно двинет! А получилось все наоборот. «Са­дись, Герасимов,— говорит мой секретарь,— перед дорогой по­сидим минутку по старому обычаю».

Посидели мы с ним немного, помолчали, потом он встал, и вижу: очки у него будто бы отпотели... Вот, думаю, чудеса ка­кие нынче происходят! А секретарь и говорит: «Все ясно и понятно, товарищ Герасимов. Помню я тебя еще вот таким, лопоухим, когда ты пионерский галстук носил, помню затем комсомольцем, знаю и как коммуниста на протяжении десяти лет. Иди, бей гадов беспощадно! Парторганизация на тебя на­деется». Первый раз в жизни расцеловался я со своим секре­тарем, и, черт его знает, показался он тогда мне вовсе не таким уж сухарем, как раньше...

И до того мне тепло стало от этой его душевности, что вы­шел я из райкома радостный и взволнованный.

А тут еще жена развеселила. Сами понимаете, что прово­жать мужа на фронт никакой жене не весело; ну, и моя жена, конечно, тоже растерялась немного от горя, все хотела что-то важное сказать, а в голове у нее сквозняк получился, все мыс­ли вылетели. И вот уже поезд тронулся, а она идет рядом с моим вагоном, руку мою из своей руки не выпускает и быстро так говорит: «Смотри, Витя, береги себя, не простудись там, на фронте». «Что ты,— говорю ей,— Надя, что ты! Ни за что не простужусь. Там климат отличный и очень даже умерен­ный». И горько мне было расставаться, и веселее стало от ми­лых и глупеньких слез жены, и тихое зло взяло на гитлеровцев. Ну, думаю, тронули нас вероломные соседи, теперь держитесь! Вколем мы вам по первое число!

Герасимов помолчал несколько минут, прислушиваясь к вспыхнувшей на переднем крае пулеметной перестрелке, потом, когда стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась, продолжал:

— До войны на завод к нам поступали машины из Герма­нии. При сборке, бывало, раз по пять ощупаю каждую деталь, осмотрю ее со всех сторон. Ничего не скажешь, умные руки эти машины делали. Книги немецких писателей читал и любил и как-то привык с уважением относиться к немецкому народу. Правда, иной раз обидно становилось за то, что такой трудо-любивый и талантливый народ терпит у себя самый паскудный гитлеровский режим, но это было в конце концов их дело. По­том началась война в Западной Европе...

И вот еду я на фронт и думаю: техника у гитлеровцев силь­ная, армия тоже ничего себе. Черт возьми, с таким противни­ком даже интересно подраться и наломать ему бока! Мы-то тоже в сорок первом году были не лыком шиты. Признаться, особой честности я от этого противника не ждал — какая уж там честность, когда имеешь дело с фашизмом! Но никогда не думал, что придется воевать с такой бессовестной сволочью, какой оказалась гитлеровская армия. Ну, да об этом после...

В конце июля наша часть прибыла на фронт. В бой всту­пили двадцать седьмого рано утром. Сначала, в новинку-то, было страшновато малость. Минометами сильно они нас одоле­вали, но к вечеру освоились мы немного и дали им по зубам, выбили из одной деревушки. В этом же бою захватили мы группу, человек в пятнадцать, пленных. Помню как сейчас: привели их, испуганных, бледных; бойцы мои к этому времени остыли от боя, и вот каждый из них тащит пленным все, что может: кто котелок щей, кто табаку или папирос, кто чаем угощает. По спинам их похлопывают: за что, мол, воюете, кам­рады!..

А один боец-кадровик смотрел-смотрел на эту трогательную картину и говорит: «Слюни вы распустили с этими друзьями. Здесь они все камрады, а вы бы посмотрели, что эти камрады делают там, за линией фронта, и как они с нашими ранеными и с мирным населением обращаются». Сказал, словно ушат хо­лодной воды на нас вылил, и ушел.

Вскоре перешли мы в наступление и тут действительно на­смотрелись. Сожженные дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые жен-шины, девушки и девочки-подростки...

Особенно одна осталась у меня в памяти. Ей было лет один­надцать; она, как видно, шла в школу; фашисты поймали ее, затащили на огород, изнасиловали и убили. Она лежала в по­мятой картофельной ботве, маленькая девочка, почти ребенок, а кругом валялись залитые кровью ученические тетради и учебники... Лицо ее было страшно изрублено тесаком, в руке она сжимала раскрытую школьную сумку. Мы накрыли тело плащ-палаткой и стояли молча. Потом бойцы так же молча разошлись, а я стоял и, помню, как исступленный, шептал: «Барков. Физическая география. Учебник для неполной средней и средней школы». Это я прочитал на одном из учебников. валявшихся там же, в траве, а учебник этот мне знаком. Моя дочь тоже училась в пятом классе...

Это было неподалеку от Ружина. А около Сквиры в овраге мы наткнулись на место казни, где мучили захваченных в плен красноармейцев. Приходилось вам бывать в мясных лавках? Ну, вот так примерно выглядело это место... На ветвях де­ревьев, росших по оврагу, висели окровавленные туловища, без рук, без ног, со снятой до половины кожей... Отдельной кучей было свалено на дне оврага восемь человек убитых. Там нельзя было понять, кому из замученных что принадлежит: лежала просто куча крупно нарубленного мяса, а сверху, стопкой, как надвинутые одна на другую тарелки, восемь красноармейских пилоток.

Вы думаете, можно рассказать словами обо всем, что при­шлось видеть? Нельзя! Нет таких слов. Это надо видеть самому. И вообще хватит об этом! — Лейтенант Герасимов надолго умолк.

— Можно здесь закурить? — спросил я его.

.— Можно. Курите в руку,— охрипшим голосом ответил он и, закурив, продолжал:

— Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на все, что творили фашисты, да иначе и не могло быть. Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а с какими-то осатаневшими
от крови собачьими выродками. Оказалось, что они с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки и машины, тетерь убивают, насилуют и казнят наших людей. Потом мы
снова отступали, но дрались, как черти!

В моей роте почти все бойцы были сибиряки. Однако украинскую землю мы защищали прямо-таки отчаянно. Много моих земляков погибло на Украине, а гитлеровцев мы положи­ли там еще больше. Что же, мы отходили, но духу им давали неплохо.

С жадностью затягиваясь папиросой, лейтенант Герасимов сказал уже (несколько иным, смягченным тоном:

— Хорошая земля на Украине, и природа там чудесная! Каждое село и деревушка казались нам родными, может быть, потому, что, не скупясь, проливали мы там свою кровь, а кровь
ведь, как говорят, роднит... И вот оставляешь какое-ни­будь село, а сердце щемит и щемит, как проклятое. • Жалко было, просто до боли жалко! Уходим и в глаза друг другу не глядим.

...Не думал я тогда, что придется побывать у гитлеровцев в плену, однако пришлось. В сентябре я был первый раз ранен, но остался в строю. А двадцать первого в бою под Денисовкой, Полтавской области, я был ранен вторично и взят в плен.

Вражеские танки прорвались на нашем левом фланге, сле­дом за ними потекла пехота. Мы с боем выходили из окруже-ния. В этот день наша рота понесла очень большие потери. Два раза мы отбили танковые атаки противника, сожгли и подбили шесть танков и одну бронемашину, уложили на кукурузном поле человек сто двадцать гитлеровцев, а потом они подтя­нули минометные батареи, и мы вынуждены были оставить вы­сотку, которую держали с полудня до четырех часов. С утра было жарко. В небе ни облачка, а солнце палило так, что бук­вально нечем было дышать. Мины ложились страшно густо, и, помню, пить хотелось до того, что у бойцов губы чернели от жажды, а я подавал команду каким-то чужим, окончательно осипшим голосом. Мы перебегали по лощине, когда впереди меня разорвалась мина. Кажется, я успел увидеть столб чер­ной земли и пыли, и это все. Осколок мины пробил каску, вто­рой попал в правое плечо.

Не помню, сколько я пролежал без сознания, но очнулся от топота чьих-то ног. Приподнял голову и увидел, что лежу не на том месте, где упал. Гимнастерки на мне нет, а плечо наспех кем-то перевязано. Нет и каски на голове. Голова тоже кем-то перевязана, но бинт не закреплен, кончик его висит у меня на груди. Мгновенно я подумал, что бойцы тащили меня и на ходу перевязывали, и я надеялся увидеть своих, когда с трудом поднял голову. Но ко мне бежали не свои, а гитле­ровцы. Это топот их ног вернул мне сознание. Я увидел их очень отчетливо, как в хорошем кино. Я пошарил вокруг ру­ками. Около меня не было оружия: ни нагана, ни винтовки, даже гранаты не было. Планшетку и оружие кто-то из наших снял с меня.

«Вот и смерть»,— подумал я. О чем я еще думал в этот мо­мент? Если вам это для будущего романа, так напишите что-нибудь от себя, а я тогда ничего не успел подумать. Гитлеров­цы были уже очень близко, и мне не захотелось умирать лежа. Просто я не хотел, не мог умереть лежа, понятно? Я собрал все силы и встал на колени, касаясь руками земли. Когда они подбежали ко мне, я уже стоял на ногах, Стоял и качался и ужасно боялся, что вот сейчас опять упаду и они меня заколют лежачего. Ни одного лица я не помню. Они стояли вокруг меня, что-то говорили и смеялись. Я сказал: «Ну, убивайте, сволочи! Убивайте, а то сейчас упаду». Один из них ударил меня прикладом по шее, я упал, но тотчас снова встал. Они засмеялись, и один из них махнул рукой: иди, мол, впе­ред. Я пошел. Все лицо у меня было в засохшей крови, из раны на голове все еще бежала кровь, очень теплая и липкая, плечо болело, и я не мог поднять правую руку. Помню, что мне очень хотелось лечь и никуда не идти, но я все же шел...

Нет, я вовсе не хотел умирать и тем более оставаться в пле­ну. С великим трудом, преодолевая головокружение и тошноту, я шел, значит, я был жив и мог еще действовать. Ох, как меня томила жажда! Во рту у меня спеклось, и все время, пока мои ноги шли, перед глазами колыхалась какая-то черная штора. Я был почти без сознания, но шел и думал: «Как только на­пьюсь и чуточку отдохну, убегу!»

На опушке рощи нас всех, попавших в плен, собрали и по­строили. Все это были бойцы соседней части. Из нашего полка я угадал только двух красноармейцев третьей роты. Большин­ство пленных было ранено. Фашистский лейтенант на пло­хом русском языке спросил, есть ли среди нас комиссары и "командиры. Все молчали. Тогда он еще раз сказал: «Комисса­ры и офицеры идут два шага вперед». Никто из строя не вышел.

Лейтенант медленно прошел перед строем и отобрал чело­век пятнадцать, по виду похожих на евреев. У каждого он спрашивал: «Юде?» И, не дожидаясь ответа, приказывал выходить из строя. Среди отобранных им были и евреи, и армяне, и просто русские, но смуглые лицом и черноволосые. Всех их отвели немного в сторону и расстреляли на наших глазах из автоматов. Потом нас наспех обыскали и отобрали бумажники и все, что было из личных вещей. Я никогда не носил партби­лета в бумажнике, боялся потерять; он был у меня во внутрен­нем кармане брюк, и его при обыске не нашли. Все же чело­век — удивительное создание: я твердо знал, что жизнь моя на волоске, что если меня не убьют при попытке к бегству, то все равно убьют по дороге, так как от сильной потери крови я едва ли мог бы идти наравне с остальными, но когда обыск кончился и партбилет остался при мне, я так обрадовался, что даже про жажду забыл!

Нас построили в походную колонну и погнали на запад. По сторонам дороги шел довольно сильный конвой и ехало че­ловек десять мотоциклистов. Гнали нас быстрым шагом, и силы мои приходили к концу. Два раза я падал, вставал и шел по­тому, что знал, что, если пролежу лишнюю минуту и колонна пройдет, меня пристрелят там же, на дороге. Так произошло с шедшим впереди меня сержантом. Он был ранен в ногу и с трудом шел, стоная, иногда даже вскрикивая от боли. Про­шли с километр, и тут он громко сказал: «Нет, не могу!.. Про­щайте, товарищи!» — и сел среди дороги.

Его пытались на ходу поднять, поставить на ноги, но он снова опускался на землю. Как во сне, помню его очень блед­ное молодое лицо, нахмуренные брови и мокрые от слез глаза... колонна прошла. Он остался позади. Я оглянулся и увидел, как мотоциклист подъехал к нему вплотную, не слезая с седла, вы­нул из кобуры пистолет, приставил к уху сержанта и выстрелил. пока дошли до речки, гитлеровцы пристрелили еще не­скольких отстававших красноармейцев.

И вот уже вижу речку, разрушенный мост, грузовую машину, застрявшую сбоку переезда, и тут падаю вниз лицом. Потерял ли я сознание? Нет, не потерял. Я лежал, вытянув­шись во весь рост, во рту у меня было полно пыли, я скрипел от ярости зубами, и песок хрустел у меня на зубах, но под­няться не мог, Мимо меня шагали мои товарищи. Один из них тихо сказал: «Вставай же, а то убьют!» Я стал пальцами раз­дирать себе рот, давить глаза, чтобы боль помогла мне под­няться.

А колонна уже прошла, и я слышал, как шуршат колеса подъезжающего ко мне мотоцикла. И все-таки я встал! Не огля­дываясь на мотоциклиста, как пьяный, я заставил себя догнать колонну и пристроился к задним рядам. Проходившие через речку танки и автомашины взмутили воду, но мы пили ее, эту коричневую теплую жижу, и она казалась нам слаще самой хорошей ключевой воды. Я намочил голову и плечо. Это меня очень освежило, и ко мне вернулись силы. Теперь-то я мог идти в надежде, что не упаду и не останусь лежать на дороге.

Только отошли от речки, как по пути нам встретилась ко­лонна средних танков. Они двигались нам навстречу. Водитель головного танка, рассмотрев, что мы пленные, дал полный газ и на всем ходу врезался в нашу колонну. Передние ряды были смяты и раздавлены гусеницами. Пешие конвойные и мото­циклисты с хохотом наблюдали эту картину, что-то орали вы­сунувшимся из люков танкистам и размахивали руками. Потом снова построили нас и погнали сбоку дороги. Веселые люди — гитлеровцы, ничего не скажешь!

В этот вечер и ночью я не пытался бежать, так как понял, что уйти не смогу, потому что очень ослабел от потери крови, да и охраняли нас строго, и всякая попытка к бегству навер­няка закончилась бы неудачей. Но как проклинал я себя впо­следствии за то, что не предпринял этой попытки! Утром нас гнали через одну деревню, в которой стояла гитлеровская часть. Фашистские пехотинцы высыпали на улицу посмотреть на нас. Конвой заставил нас бежать через всю деревню рысью. Надо же было унизить нас в глазах подходившей к фронту части. И мы бежали. Кто падал или отставал, в того немедлен­но стреляли. К вечеру мы были уже в лагере для военно­пленных.

Двор какой-то МТС был густо огорожен колючей проволо­кой. Внутри плечом к плечу стояли пленные. Нас сдали охране лагеря, и те прикладами винтовок загнали нас за огорожу. Сказать, что этот лагерь был адом,— значит, ничего не сказать. Уборной не было. Люди испражнялись здесь же и стояли и лежали в грязи и в зловонной жиже. Наиболее ослабевшие вообще уже не вставали. Воду и пищу давали раз в сутки.. Кружку воды и горсть сырого проса или прелого подсолнуха —, вот и все. Иной день совсем забывали что-либо дать...

Дня через два пошли сильные дожди. Грязь в лагере растолкли так, что бродили в ней по колено. Утром от намокших людей шел пар, словно от лошадей, а дождь лил, не переста­вая... Каждую ночь умирало по нескольку десятков человек. Все мы слабели от недоедания с каждым днем. Меня вдобавок мучили раны.

На шестые сутки я почувствовал, что у меня еще сильнее заболели плечо и рана на голове. Началось нагноение. Потом появился дурной запах. Рядом с лагерем были колхозные ко­нюшни, в которых лежали тяжелораненые красноармейцы. Утром я обратился к унтеру из охраны и попросил разреше­ния обратиться к врачу, который, как сказали мне, был при раненых. Унтер хорошо говорил по-русски. Он ответил: «Иди, русский, к своему врачу. Он немедленно окажет тебе по­мощь».

Тогда я не понял насмешки и, обрадованный, побрел к ко­нюшне.

Военврач третьего ранга встретил меня у входа. Это был уже конченый человек. Худой до изнеможения, измученный, он был уже полусумасшедшим от всего, что ему пришлось пе­режить. Раненые лежали на навозных подстилках и задыха­лись от дикого зловония, наполнявшего конюшню. У большин­ства в ранах кишели черви, и те из раненых, которые могли, выковыривали их из ран пальцами и палочками. Тут же лежала груда умерших пленных, их не успевали убирать.

«Видели? — спросил у меня врач.— Чем же я могу вам по­мочь? У меня нет ни одного бинта, ничего нет! Идите отсюда, ради бога, идите! А бинты ваши сорвите и присыпьте раны золой. Вот здесь, у двери, свежая зола».

Я так и сделал. Унтер встретил меня у входа, широко улы­баясь: «Ну как? О, у ваших солдат превосходный врач! Ока­зал он вам помощь?» Я хотел молча пройти мимо него, но он ударил меня кулаком в лицо, крикнул: «Ты не хочешь отве­чать, скотина?!» Я упал, и он долго бил меня нотами в грудь и в голову. Бил до тех пор, пока не устал. Этого гитлеровца я не забуду до самой смерти, нет, не забуду! Он и после бил меня не раз. Как только увидит сквозь проволоку меня, при­казывает выйти и начинает бить молча, сосредоточенно.

Вы спрашиваете, как я выжил? - До войны, когда я еще не был механиком, я работал груз­чиком на Каме, я на разгрузке носил по два куля соли, в каж­дом по центнеру. Силенка была, не жаловался, к тому же вооб­ще организм у меня здоровый, но главное — это то, что не хотел я умирать, воля к сопротивлению была сильна. Я дол­жен был вернуться в строй бойцов за Родину, и я вернулся, чтобы мстить врагам до конца!

Из этого лагеря, который являлся как бы распределитель­ным, меня перевели в другой лагерь, находившийся, километ­рах в ста от первого. Там все было так же устроено, как и в распределительном: высокие столбы, обнесенные колючей про­волокой, ни навеса над головой, ничего. Кормили так же, но изредка вместо сырого проса давали по кружке вареного гни­лого зерна или же втаскивали в лагерь трупы издохших лоша­дей, предоставляя пленным самим делить эту падаль. Чтобы не умереть с голоду, мы ели и умирали сотнями... Вдобавок ко всему в октябре наступили холода, беспрестанно шли дож­ди, по утрам были заморозки. Мы жестоко страдали от холода. С умершего красноармейца мне удалось снять гимнастерку и шинель. Но и это не спасало от холода, а к голоду мы уже привыкли...

Стерегли нас разжиревшие от грабежей солдаты. Все они по характеру были сделаны на одну колодку. Наша охрана на подбор состояла из отъявленных мерзавцев. Как они, к при­меру, развлекались: утром к проволоке подходит какой-нибудь ефрейтор и говорит через переводчика: «Сейчас раздача пищи. Раздача будет происходить с левой стороны».

Ефрейтор уходит. У левой стороны огорожи толпятся все, кто в состоянии стоять на ногах. Ждем час, два, три. Сотни дрожащих живых скелетов стоят на пронизывающем ветру. Стоят и ждут.

И вдруг на противоположной стороне быстро появляют­ся гитлеровцы. Они бросают через проволоку куски нарублен­ной конины. Вся толпа, понукаемая голодом, шарахается туда; около кусков измазанной в грязи конины идет свалка...

Гитлеровцы хохочут во все горло, а затем резко звучит длин­ная пулеметная очередь. Крики и стоны. Пленные отбегают к левой стороне огорожи, а на земле остаются убитые и ра­неные... Высокий обер-лейтенант — начальник лагеря — подхо­дит с переводчиком к проволоке. Обер-лейтенант, еле сдержи­ваясь от смеха, говорит: «При раздаче пищи произошли воз­мутительные беспорядки. Если это повторится, я прикажу вас, русских свиней, расстреливать беспощадно! Убрать убитых и раненых!» Гитлеровские солдаты, толпящиеся позади началь­ника лагеря, просто помирают со смеху. Им по душе «остроум­ная» выходка их начальника.

Мы молча вытаскиваем из лагеря убитых, хороним их непо­далеку, в овраге... Били и в этом лагере кулаками, палками, прикладами. Били так просто, от скуки или для развлече­ния. Раны мои затянулись; потом, наверное, от вечной сы­рости и побоев, снова открылись и болели нестерпимо. Но я все еще жил и не терял надежды на избавление... Спали мы прямо в грязи, не было ни соломенных подстилок, ни­чего. Собьемся в тесную кучу, лежим. Всю ночь идет тихая возня: зябнут те, которые лежат на самом низу, в грязи; зябнут и те, которые находятся сверху. Это был не сон, а горькая мука.

Так шли дни, словно в тяжком сне. С каждым днем я слабел все более. Теперь меня мог бы свалить на землю и ребе­нок Иногда я с ужасом смотрел на свои обтянутые одной кожей, высохшие руки, думал: «Как же я уйду отсюда?» Вот когда я проклинал себя за то, что не попытался бежать в пер­вые же дни. Что ж, если бы убили тогда, не мучился бы так страшно теперь.

Пришла зима. Мы разгребали снег, спали на мерзлой зем­ле... Наконец было объявлено, что через несколько дней нас отправят на работу. Все ожили. У каждого проснулась надеж­да, хоть слабенькая, но надежда, что, может быть, удастся бежать.

В эту ночь было тихо, но морозно. Перед рассветом мы услышали орудийный гул. Все вокруг меня зашевелилось. А ко­гда гул повторился, вдруг кто-то громко сказал: «Товарищи, наши наступают!»

И тут произошло что-то невообразимое. Весь лагерь под­нялся на ноги, как по команде! Встали даже те, которые не поднимались по нескольку дней. Вокруг слышался горячий ше­пот и подавленные рыдания... Кто-то плакал рядом со мной по-женски, навзрыд... Я тоже... я тоже...— прерывающимся голо­сом быстро проговорил лейтенант Герасимов и умолк на мину­ту, но затем, овладев собой, продолжал уже спокойнее:—У меня тоже катились слезы по щекам и замерзали на ветру... Кто-то слабым голосом запел «Интернационал», мы подхватили тонкими, скрипучими голосами. Часовые открыли стрельбу по нас из пулеметов и автоматов, раздалась команда: «Лежать!» Я лежал, вдавив тело в снег, и плакал, как ребенок. Но это были слезы не только радости, но и гордости за наш народ. Гит­леровцы могли убить нас, безоружных и обессилевших от го­лода, могли замучить, но сломить наш дух не могли и никогда не сломят! Не на тех напали, это я прямо скажу.

* * *

Мне не удалось в ту ночь дослушать рассказ лейтенанта Герасимова. Его срочно вызвали в штаб части. Но через не­сколько дней мы снова встретились. В землянке пахло пле­сенью и сосновой смолью. Лейтенант сидел на скамье, согнув­шись, положив на колени огромные кисти рук со скрещенными пальцами. Глядя на него, невольно я подумал, что это там, в

ере для военнопленных, он привык сидеть вот так, скрестив

пальцы часами молчать и тягостно, бесплодно думать...

- Вы спрашиваете, как мне удалось бежать? Сейчас расскажу. Вскоре после того, как услышали мы ночью орудийный гул, нас отправили на работу по строительству укреплений. Морозы сменились оттепелью. Снова было то же, что и вначале: истощенные люди падали, их пристреливали и бросали на дороге.

Впрочем, одного гитлеровский унтер застрелил за то, что он на ходу взял с земли мерзлую картофелину. Мы шли через кар­тофельное поле. Старшина по фамилии Гончар, украинец по на­циональности, поднял эту проклятую картофелину и хотел ее спрятать. Унтер заметил. Ни слова не говоря, он подошел к Гончару и выстрелил ему в затылок. Колонну остановили, по­строили. «Все это — собственность германского государства,— сказал унтер, широко поводя вокруг рукой. — Всякий из вас, кто самовольно что-либо возьмет, будет убит».

В деревне, через которую мы проходили, женщины, уви­дев нас, стали бросать нам куски хлеба, печеный картофель. Кое-кто из наших успел поднять, остальным не удалось: конвой открыл стрельбу по окнам, а нам приказано было идти быстрее. Но ребятишки — бесстрашный народ, они выбе­гали на дорогу, клали хлеб, и мы подбирали его. Мне досталась большая вареная картофелина. Разделили ее пополам с соседом, съели с кожурой. В жизни я не ел более вкусного кар­тофеля!

Укрепления строились в лесу. Гитлеровцы значительно уси­лили охрану, выдали нам лопаты. Нет, не строить им укрепле­ния, а разрушать я хотел!

В этот же день перед вечером я решился: вылез из ямы, которую мы рыли, взял лопату в левую руку, подошел к охран­нику,.. До этого я приметил, что остальные гитлеровцы находят­ся у рва и, кроме того, который наблюдал за нашей группой, поблизости никого из охраны не было.

— У меня сломалась лопата... вот посмотрите,— бормотал я, приближаясь к солдату. На какой-то миг мелькнула у меня мысль, что, если не хватит сил и я не свалю его с первого удара, я погиб. Гитлеровец, видимо, что-то заметил в выражении моего лица. Он сделал движение плечом, снимая ремень автомата, и тогда я нанес удар лопатой ему по лицу. Я не мог ударить его по голове, на нем была каска. Силы у меня все же хватило, гитлеровец без крика запрокинулся навзничь.

В руках у меня автомат и три обоймы. Бегу! И тут-то ока­залось, что бегать я не могу. Нет сил, и баста! Остановился, перевел дух и снова еле-еле потрусил рысцой. За оврагом лес был гуще, и я стремился туда. Уже не помню, сколько раз па­дал, вставал, снова падал... Но с каждой минутой уходил все дальше. Всхлипывая и задыхаясь от усталости, пробирался я по чаще на той стороне холма, когда далеко сзади застучали очереди автоматов и послышался- рик. Теперь поймать меня было нелегко.

Приближались сумерки. Но если бы гитлеровцы сумели на­пасть на мой след и приблизиться, только последний патрон я приберег бы для себя. Эта мысль меня ободрила, я пошел тише и осторожнее.

Ночевал в лесу. Какая-то деревня была от меня в полукилометре, но я побоялся идти туда, опасаясь нарваться на фашистов.

На другой день меня подобрали партизаны. Недели две я отлеживался у них в землянке, окреп и набрался сил. Вначале они относились ко мне с (некоторым подозрением, несмотря на то что я достал из-под подкладки шинели кое-как зашитый мною в лагере партбилет и показал им. Потом, когда я стал принимать участие в их операциях, отношение ко мне сразу изменилось. Еще там открыл я счет убитым мною врагам, тща­тельно веду его до сих пор, и цифра помаленьку подвигается к сотне.

В январе партизаны провели меня через линию фронта. Око­ло месяца пролежал в госпитале. Удалили из плеча осколок мины, а добытый в лагерях ревматизм и все остальные недуги буду залечивать после войны. Из госпиталя отпустили меня до­мой на поправку. Пожил дома неделю, а больше не мог. Зато­сковал, и все тут! Как там ни говори, а мое место здесь до конца.

Прощались мы у входа в землянку. Задумчиво глядя на за­литую ярким солнечным светом просеку, лейтенант Герасимов говорил:

— ...И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично отта­чиваются. Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя по­ставить рядышком; знаете, как это говорится, «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань», а вот у нас они впря­жены и здорово тянут! Тяжко я ненавижу фашистов за все то, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под гитлеровским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет хра­ниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть всегда мы носим на кончиках штыков. Извините, если это замысловато сказано, но я так думаю, — закончил лейтенант Герасимов и впервые за время нашего знакомства улыбнулся простой и ми­лой ребяческой улыбкой.

А я впервые заметил, что у этого тридцатидвухлетнего лейтенанта, надломленного пережитыми лишениями, но все еще сильного и крепкого, как дуб, ослепительно белые от седины виски. И так чиста была это добытая большими страданиями седина, что белая нитка паутины, прилипшая к пилотке лейтенанта, исчезала, коснувшись виска, и рассмотреть ее было невозможно, как я ни старался.

 

 

М. СИВОЛОБОВ

ПИСЬМА ИЗ ПАРТИЗАНСКОГО КРАЯ

I

Линия фронта позади. Мы пересекли ее, пользуясь мраком ночи. Перед нами больше не вырастают, как из-под земли, че­ловеческие фигуры в белых халатах, с винтовками и автомата­ми наперевес, и строгий голос их не требует пароля.

Теперь мы едем по территории, пока еще не отвоеванной у немецко-фашистских захватчиков. Впереди уже видны контуры деревни. Там могут быть наши, а может, и гитлеровцы.

Зарево пожара над соседней деревней заставляет насторо­житься. Там, значит, недавно были фашистские грабители и подожгли несколько домов. Возможны всякие сюрпризы.        —

Держим оружие готовым к бою.

— Только добраться до крайней хаты,— говорит партизан Дмитрий Веселов.— Там наш парень, и он знает, кто есть и кого нет в деревне.

В деревне гитлеровцев не оказалось. Они были здесь днем. Это были, как их здесь зовут, «курятники», или «куроеды». Го­воря просто, грабители. Они очень торопились, нервничали, успели захватить пару коней и дали деру.

Деревня позади.

— Теперь можно ехать спокойно,— говорит Василий Маль­цев.— Это наша территория, партизанская...

Гитлеровская клика трубит на весь мир о своих территори­альных завоеваниях на Восточном фронте. Но если по совет­ской земле прошла коричневая саранча, то это еще не значит, что земля завоевана, покорена.

Вот здесь, где мы сейчас едем, по территории одного из рай­онов Орловской области, несколько месяцев назад прошли гит­леровские полчища. Они пытались установить пресловутый «новый порядок». Они создали полицию, назначили старост и оставили комендантские караулы.

Но из леса вышли партизанские отряды. Отряд Дедушки и Чапая, в который мы сейчас едем, тоже вышел несколько меся­цев назад из леса и в районе своей деятельности положил ко­нец «новому порядку». Отряд ликвидировал полицейский аппа­рат, перестрелял комендантские караулы, в ряде деревень вместо назначенных гитлеровцами старост поставил законно избранных председателей сельских и поселковых Советов.

На временно захваченной гитлеровскими войсками терри­тории партизаны установили твердый советский революцион­ный порядок.

В каждой деревне, которую мы проезжаем, нас встречает вооруженный патруль. Нельзя сказать, что это партизаны. Нет это вооруженный партизанский актив, бдительно охра­няющий деревни и села от волчьих налетов голодных стай гит­леровцев.

Многочисленный вооруженный актив в деревнях, хорошо поставленная сигнальная служба и, самое главное, горячая симпатия всего населения к партизанам не дают гитлеровским захватчикам совершать грабительские налеты на населенные пункты неожиданно и безнаказанно.

Бурная жизнь деревень, охваченных партизанским движе­нием, не прекращается ни днем, ни ночью. То, что нельзя скрыть днем от глаз шпиона, предателя или парящего в возду­хе стервятника, делается ночью.

Подъезжаем к деревне. Ночь. Кажется, все должны спать. Нет, спят только малые дети да совсем дряхлые старики. На середине деревни мы встречаем двое саней, нагруженных меш­ками с зерном. Партизан Григорий Великанов всматривается в лицо первого возницы.

— Кузьмич?!..

— А кто ж? Он самый, не узнал, что ли?

— Кому это ты столько хлеба везешь, уж не фашистам ли?..

— Полно те шутки-то шутить! — сердится дед Кузьмич. — К вам везу, в отряд!..

С большой охотой крестьяне добровольно организуют сбор хлеба, мяса, сала и других продуктов для партизан.

Почти в каждой деревне стоят наготове три — четыре лоша­ди. Их держат на случай проезда партизан, если им нужно бы­стро заменить коней. Пока хозяин дома, в котором мы остано­вились, потчевал нас шипящим на огромной сковороде салом, наши кони были перепряжены свежими.

Ни в одной хате нам не довелось увидеть гитлеровских ло­зунгов, печатных распоряжений властей, портретов, в большом изобилии привезенных в первый период войны. Все уничтоже­но, предано огню самими крестьянами.

Ночь на исходе, близится рассвет. До штаба остается три­надцать — пятнадцать километров. Снова трогаемся в путь. «Скоро будем дома»,— говорят партизаны. Несмотря на уста­лость от тяжелого ночного пути, молодой, всегда веселый Вася Мальцев затягивает песню. Его поддерживают другие партизаны и поют хором. Мотив всем хорошо знакомой песни И кто его знает...» Только слова другие.

Здесь, в тылу врага, эту песню поют по-иному. Содержание песни изменил сам народ. В песне с большим сарказмом вы­дается безысходная доля людоеда Гитлера, посягнувшего на нашу священную землю, увязшего в глубоких снегах русских Равнин и дремучих лесов.

На закате ходит   Гитлер, Как щенок, поджавши хвост. Кривым глазом он моргает — У него великий пост...

...Светает. Еще несколько минут пути, и мы будем в штабе партизанского отряда Дедушки и Чапая.

II

Вот и штаб отряда.

Не думайте, что мы спускаемся в какие-то хитро за­маскированные катакомбы в непроходимом, дремучем лесу. Мы входим в светлую, просторную комнату. На стенах — семейные фотографии, географическая карта Орловской об­ласти.

Несмотря на ранний час, в комнатах штаба людно. Из дере­вень и лесных засад приехали партизаны с суточными донесе­ниями. Хорошо вооруженные люди. Почти у всех у них трофей­ные винтовки, автоматы, парабеллумы. Кое у кого за поясами наши наганы, и у всех без исключения немецкие гранаты — «толкушки» и «апельсинки».

Партизан никогда не расстается с оружием и ухаживает за ним с любовью, старанием. Еще бы! Каждая винтовка, авто­мат, каждая обойма патронов — все это отвоевано, отбито, вы­рвано из рук врага в бою, и партизан пуще глаза бережет оружие.

Знакомимся с командиром отряда, комиссаром и другими партизанами. В годах, на шестой десяток, сухой и крепкий, как кряж, с ясными, проницательными глазами, в углах которых прячется хитрая усмешка,—таков Дедушка, командир пар­тизанского отряда. Комиссар Чапай — огромного роста, с ши­рокой и черной, как смоль, бородой, которая не может, однако, скрыть молодых лет ее обладателя.

Еще в недавнем прошлом и командир и комиссар отряда руководили советскими предприятиями. Первый был директо­ром стекольного завода, второй—директором лесопункта, он поставлял также дрова для стекольного завода. И, как бывает, поставлял не всегда аккуратно. На этой почве один директор был в постоянной претензии к другому. Доходило до крупных ссор и разговоров в обкоме партии.

Во время войны два директора встретились в лесу. У каж­дого было по винтовке и по паре гранат за поясом. Того и дру­гого в лес привела ненависть к врагу, жажда мести за поруган­ную Родину, за кровь своих соотечественников. Тот, кто был директором стекольного завода, стал командиром отряда и по­лучил у партизан кличку Дедушки. Директор же механизи­рованного лесопункта стал комиссаром, Чапаем. Недавно переругивавшиеся хозяйственники стали самыми задушевными бое­выми друзьями.

За короткий срок Дедушке и Чапаю удалось сколотить не­большой, но крепкий отряд смелых, самоотверженных парти­зан. Сначала жили в лесу, в конспирации. В стычках с врагом мужали люди, рос отряд, множилось вооружение.

Окрепнув, вышли из леса, двинулись по селам и деревням, очистили их от остатков гитлеровских комендатур. Партизаны завоевали горячую любовь населения.

На столе Дедушки лежат распоряжения гитлеровских вла­стей «О взимании налогов и сборов с населения». Они подписа­ны Браухичем. «На основании предоставленных мне фюрером полномочий,— писал Браухич,— я предписываю...»

— Всю эту грабиловку,— говорит Дедушка,—мы тоже от­менили. Крестьянам сказали: «Хлеба оккупантам не давать. . Взамен хлеба будем угощать свинцом». И угощаем.

Более двух месяцев на территории пяти сельских советов, охватывающих более 25 деревень, партизанский отряд Де­душки осуществляет военно-революционную власть. Отряд ведет не только истребительную войну против немецко-фашистских захватчиков, громит вражеские транспорты, взры­вает танки, автомашины, склады с боеприпасами и горючим противника. Штаб отряда силами своих партизан проводит также большую политическую работу среди населения, знако­мит широкие массы крестьян с сообщениями Советского Информбюро.

В декабре, когда под Москвой начался разгром немецко-фашистских дивизий, партийные и непартийные большевики отряда провели во всех сельсоветах многолюдные митинги, на которых рассказали правду о положении под Москвой и на других участках фронта. С волнением слушал народ рассказы партизан.

Многообразна деятельность партизанского отряда. Парти­заны проявляют заботу о семьях тех, кто сражается в рядах Красной Армии. Семьям, в которых много нетрудоспособных, партизаны помогают хлебом, мясом, подвозят дрова. Ежеднев­но в отряд поступают письма с выражением горячей благодар­ности. Люди пишут, не боясь преследований.

«Дедушка и все партизаны,— пишет жена военнослужаще­го А. Ф.,— не могу даже выразить словами свою благодар­ность за то, что вы не бросаете беспомощных людей. Тысячу раз благодарю вас за дрова».

«Дорогой Дедушка! — пишет семья К. А.—Дай бог тебе Долгой жизни, многих лет за заботу твоих партизан к нам, попавшим в беду. Громи побольше проклятых собак кривого Гитлера, а мы будем помогать вам, чем можем». Партизаны проводят большой государственной    важности

работу по отбору пополнения для Красной Армии. Может показаться странным: в тылу врага заниматься мобилизацией людских резервов для Красной Армии. Но партизаны именно это делают. За короткое время партизаны переправили мелки­ми группами через линию фронта более шестисот человек.

Невидимыми нитями, неуловимыми путями штаб отряда Дедушки и Чапая связан с сотнями, тысячами людей, десят­ками деревень. Ежедневно, ежечасно штаб получает информа­цию о передвижениях противника, о поимке шпионов, о дея­тельности своих групп, сидящих в засаде, выслеживающих вра­га и идущих по его пятам.

Штаб отряда имеет телефонную связь с рядом мест, оккупированных врагом. Где проходит эта линия, знают немно­гие.

Телефон все же не главное средство связи отряда с места­ми. Главное, что связывает штаб с деревнями и засадами,— это люди. Сотни людей самыми короткими, невидимыми тро­пами, сквозь леса и поля, пешком, эстафетой, на лошадях не­сут вести в штаб отряда.

По каждому важному сообщению в штабе принимаются оперативные меры. Время суток, состояние погоды не имеют при этом никакого значения. Вечером в штаб поступило сооб­щение, что к одной из деревень движется большая группа гит­леровцев. Через два часа на место выехала хорошо вооружен­ная пулеметами, автоматами и гранатами группа Василия Мальцева. Партизаны уехали в ночь, а в середине следующе­го дня в штаб уже пришло подробное донесение, в котором Мальцев сообщает, что он прибыл на место, держит круговую оборону, но ввиду того, что встретился с значительной груп­пой фашистов, ему пришлось связаться с двумя другими пар­тизанскими группами.

Партизанский отряд Дедушки и Чапая действует против оккупантов мелкими, подвижными, неуловимыми, хорошо во­оруженными группами. Но если в район деятельности отряда устремляются значительные вражеские силы, партизанские группы быстро объединяются и действуют совместно. Против­нику не дают уходить.

III

Был хмурый ноябрьский день. Тяжелые тучи ползли по не­бу, мелкая холодная изморозь держала людей дома. Улицы недавно оживленного поселка были пустынны.

Но не только непогода сдерживала людей: в поселке хозяй­ничали гитлеровцы. Солдаты грабьармии шныряли по домам, отбирали зимнюю одежду.

От дома к дому переходил фашистский пикет с ефрейтором во главе. Грубый удар в дверь:

— На площадь!

Силою угроз гитлеровцам удалось вытащить на улицу не­сколько десятков жителей. Ежась от холода (теплую одежду не одевай — фашисты немедленно снимут), они обреченно стояли против здания, где расположился штаб. Из дома вы­шел самодовольный, лощеный офицер с «железным крестом» на френче. Он остановился на крыльце и окинул взглядом сто­явшую в безмолвии толпу.

Офицер старался казаться добрым, веселым. Народ не до­верял улыбкам бандита, подозревая что-то неладное.

Наконец офицер заговорил. На ломаном русском языке он сообщил, что командир партизанского отряда Алексеев бросил партизанскую борьбу и лежит сейчас больной в госпитале. Ко­миссар же отряда Селивановский оказался несговорчив. Он ре­шил сопротивляться и был повешен гитлеровскими властями. Многие партизаны расстреляны.

— Партизанский отряд более не существует,— объявил офицер. Он обращался к жителям с призывом выдать остав­шихся в живых партизан и тем заслужить хорошее отношение
к себе гитлеровских властей.

Дедушка и Чапай тем временем сидели в лесу, в кругу сво­их боевых друзей, и разрабатывали план дерзкой операции. Дедушка получил из гитлеровского штаба официальное письмо. Фашисты писали:

«Вам предлагается явиться добровольно в течение двух дней с отрядом в полном составе в штаб, а также сдать оружие и боеприпасы. При явке добровольно с вас всякое наказание сни­мается, и вы можете проживать в поселке на общих основани­ях, как и все граждане. Состав вашего отряда германскому штабу известен. В случае неявки добровольно в указанный срок ваши жены, проживающие в поселке, будут расстреляны, а вы также будете переловлены и расстреляны».

На лживую речь офицера и на письменное приглашение гит­леровцев было решено ответить разгромом их штаба.

Темной ночью группа партизан направилась к штабу. Но тут в поселке они узнали, что гитлеровцы разместились в зда­нии местной больницы. Они запретили вывезти из больницы на­ших больных, рассчитывая на гуманность партизан. Партизаны не решились вместе с гитлеровскими офицерами приносить в жертву десятки жизней беспомощных советских людей. . Перед глазами стояло здание штаба-больницы, руки сжимали связ­ки приготовленных к броску гранат, но ни одна рука не подня­лась. Вернулись в лагерь ни с чем.

Отложив уничтожение 'гитлеровского штаба до следующего раза, решили осуществить другую операцию. В поселке нашлось несколько предателей, которые пошли в услужение к фашистам. Из них-то гитлеровцы и образовали полицейскую управу, поставив во главе ее уголовника — конокрада Кукушкина. Этот сброд, получивший в поселке презри­тельное прозвище «белоповязочников», грабил квартиры эва­куированных, выдавал советских активистов, занимался шанта­жом, вымогательством.

Кукушкину недолго пришлось упиваться своей властью старшего полицейского. Ревтрибунал отряда приговорил его к расстрелу. Вот протокол заседания трибунала, на котором раз­биралось дело Кукушкина:

«Слушали: Сообщение командира отряда Дедушки об изде­вательстве Кукушкина В. М., старшего полицейского, над жителями поселка. Дедушка докладывает, что Кукушкин превратился в подлого наймита фашистов, преследует парти­зан, их семьи, принимал участие в расстреле председателя сель­совета.

Постановили: Кукушкина В. М., жителя поселка, ныне ра­ботающего старшим полицейским, как гнусного предателя Со­ветской власти и фашистского наймита, приговорить к расстре­лу. Приговор привести в исполнение».

Через несколько дней предатель был уничтожен. Затем пар­тизаны решили разгромить всю полицейскую управу.

Однажды ночью группа партизан во главе с Чапаем про­никла в здание полицейской управы, захватила документы и устроила там засаду.

Утром в управу начали сходиться полицейские. Один, вто­рой, третий; стали заходить жители поселка. Полицейские один за другим были схвачены и посажены в отдельную комнату. Тут же открылась, можно сказать, «выездная сессия» ревтрибуна­ла. Были рассмотрены преступления каждого полицейского, предъявлены конкретные обвинения, выслушаны показания об­виняемых. Затем комиссар отряда Чапай, он же председатель трибунала, зачитал приговор. Четверо полицейских были при­говорены к расстрелу. Суд над предателями проходил в при­сутствии нескольких десятков жителей поселка.

—    Ну, как,— обратился к ним Чапай,— правильно посту­пает трибунал?

—    Правильно! — был дружный ответ.—Смерть предате­лям!

Партизану Доктору было поручено доставить приговорен­ных на опушку леса.

Вскоре приговор трибунала был приведен в исполнение. Услыхав выстрелы, гитлеровцы бросились к опушке леса, но нашли там только трупы своих прислужников.

Несколько минут спустя чья-то рука наклеила на здании по­лицейской управы листовку, которая гласила:

«Товарищи! Гитлеровские собаки объявили наш отряд лик­видированным, а комиссара повешенным. Не верьте им! Мы живем и действуем. Доказательством этому служит то, что сего­дня по приговору революционного трибунала отряда нами рас- стреляна шайка полицейских. Верьте в победу Красной Армии, илы ее растут! Растет и ширится партизанская война. Смерть фашистским собакам!»

Так ответили партизаны на приказ явиться и сдаться врагу добровольно и на попытку объявить отряд несуществующим.

С тех пор гитлеровцам не удалось никого завербовать в по­лицию. Желающих не находилось. Полицейская управа кончи­ла свое существование.

IV

— Было время,— рассказывает Чапай,— когда в нашем районе оккупанты орудовали безнаказанно. Они налетали на деревни, грабили население, уводили скот, лошадей, издевались
над жителями.

Теперь уже не то. Другая жизнь пошла. Народ взял в ру­ки оружие. Мы, партизаны, считаем себя законными предста­вителями советской власти в тылу врага и не пускаем его в наши деревни.

Чапай прав. Гитлеровцы голодными шакалами рыщут по тылам, обходя стороной деревни, в которых живут и действуют партизаны отряда Дедушки. Район деятельности этого отряда опоясан густой сетью засад.

Мы едем с Чапаем в одну из них.

— Посмотрите,—говорит он,— поле недавнего боя, увидите линию нашей обороны.

Вот начинается линия партизанской обороны. Искусно устроенный завал. Мощные сосны и ели преграждают дорогу. Ее не проехать и не пройти. Узкой тропой огибаем завал и по­падаем на широкую лесную поляну. На снегу во многих местах пятна крови. Из снега то тут, то там торчат сжатые в кулаки руки застывших навсегда фашистских головорезов.

Два дня назад здесь разыгрался большой бой. Отряд эсэсов­цев пробирался к штабу отряда Дедушки.

Навстречу гитлеровцам вышли две боевые группы. Парти­заны залегли за толстыми соснами, за стволами белых берез. Фашисты ехали настороженно, озираясь. Больше всего они бо­ятся лесов. Каждый куст, каждое дерево таит в себе огонь, смерть.

Но, как ни были насторожены враги, они не заметили, что за каждым их шагом следят десятки острых глаз. Вместе с другими следил за приближающимися гитлеровцами и двадцатилетний Саша Алешин. Он показал себя в этом бою бесстрашным, находчивым бойцом.

Партизаны открыли огонь только тогда, когда все гитлеровцы вышли из лесу на поляну и были видны, как на ладони. Дружный залп винтовок и длинная трель Сашиного пулемета разорвали тишину зимнего леса. Фашисты схватились за ору­жие, но было уже поздно.

— У нас в отряде установился железный закон,— говорит Чапай.— Бой выигрывает тот, кто первый его начинает. А партизаны не дают инициативы в руки фашистам.

В самый разгар боя у Сашиного пулемета кончились патро­ны. Диск был пуст, а запасного не было. И тут он принял сме­лое решение. Откинув в сторону умолкнувший пулемет, Саша бросился в самую гущу обоза, к вражеским пулеметам.

Гитлеровцы не сразу поняли замысел молодого партизана. Долгая очередь остановила и скосила тех, кто бросился к са­ням. Путь врагу к пулеметам был отрезан огнем. Саша тем вре­менем, перебегая от одних саней к другим, разрядил по врагу еще три пулемета.

Бой был закончен. Два оставшихся в живых гитлеровца — солдат и офицер — стояли с поднятыми руками Их взяли в плен. Для Красной Армии «языки»!

— Когда мы осматривали убитых,— рассказывает партизан Гуров,— мы почти на каждом видели следы работы Сашиных пулеметов. Как машиной прошиты. Живого места нет.

Саша Алешин сидит тут же с нами, в засаде. Он возится с пулеметом, делая вид, что ничего не слышит. Такие не любят, когда о них говорят.

Возвращаясь в штаб отряда, мы встретили у лесного завала пожилого крестьянина с винтовкой. Он стерег партизанских ко­ней. Остановились. Закурили.

— Как твоя фамилия, отец? — обращается Чапай.

— Моя-то? Алешин...

— Как Алешин? А Алешин, что в засаде, родственник тебе?

— Да это ж сын. Санька мой. Мы вместе. Заодно фашиста бьем.

Линия партизанской обороны, которую держат плечом к плечу отец и сын, мать и дочь, брат и сестра — единая совет­ская семья,— такая линия неприступна.

V

Перед нами три школьные тетради, исписанные карандашом, Они содержат краткую летопись жизни и боевой деятельности отряда Дедушки и Чапая. Это дневник отряда. День за днем его ведет начальник штаба Семен Казанцев. Условия партизан­ской жизни не позволяют писать всего, что и кем было сдела­но. Поэтому язык дневника сух и лаконичен.

Вот что записано в дневнике.

5 октября. Опять переходим на новое место. Часть бойцов пошла в разведку и встретилась с шестью гитлеровскими авто- машинами. Мраморов первым открыл огонь из автомата. Убито 8 фашистов, 6 ранено.

6 октября. Утром выбрали ревтрибунал. Председателем еди­ногласно избрали Чапая, заседателями — Селезнева и Старо­стина. Взорвали плотину. Среди гитлеровцев замешательство. Передвижение сил противника задержано на два дня.

8 октября. 8 бойцов во главе с комиссаром пошли на боль­шак ставить мины. Взяли трофеи.

16 октября. Утром из разведки вернулись бойцы. Возвраща­ясь, встретили легковую автомашину. Машину уничтожили, убили шофера и трех гитлеровских офицеров.

17 октября. Фашисты распространяют слух, что наш парти­занский отряд уничтожен. Нас объявили покойниками. Гитле­ровцам активно помогает конокрад Макарыч.

20 октября. Дедушка с тремя бойцами направился добывать радиоприемник. Вернулись. Принесли два радиоприемника.

23 октября. Недалеко от лагеря услыхали шум буксующей автомашины. Застряла в грязи. Послали 5 бойцов. Ребята от­крыли огонь. 6 фашистов убито, 3 бежали. Догнать было трудно.

31 октября. В 3 часа утра командир и комиссар с тремя бой­цами ушли на большак громить проходящие транспорты.

4 ноября. Вывели из строя мотовоз.

10 ноября. Вернулись бойцы из засады на дороге. Рассказы­вают: показались два фашиста — убили. Один из них офицер, с крестом. Снова сели в засаду. Еще идут двое. И этих уложи­ли. Взяли 3 винтовки, пистолет, документы.

(В декабре части Красной Армии перешли в наступление. Отряд вышел из леса, установил контакт со штабами частей Красной Армии. Действия отряда активизировались, операции стали носить более широкий характер. Это видно и по записям дневника.)

20 января. В связи с данными о продвижении противника дано задание группе Максимова сделать завал дороги. Завал устроен. На всякий случай к завалу подвезены противотанко­вые мины. Группой Мальцева задержан полицейский Суха­рев М. С. Нес разведывательные данные. Расстрелян.

21 января. Согласно указаний энского штаба Красной Армии, организованы постоянные посты разведки в 10 населенных пунктах.

23 января. Рано утром послана группа для засады. Вечером разведгруппа встретилась с разведкой энской дивизии. Передали разведанное и послали спецдонесение о силах противника. Расстрелян бандит Власов Тихон, который занимался грабежом населения. За помощь фашистам также расстрелян староста поселка и староста деревни Арешин Епифан, как отъявленная сволочь, пособник гитлеровцев.

26 января. В районе расположения отряда фашистский самолет сделал вынужденную посадку. К самолету послана груп­па Мальцева. Задание выполнено — самолет взорван, экипаж уничтожен.

27 января. Застряла 7-тонная вражеская машина. Послали к ней группу бойцов. Забрали ящик шоколада, масло, консервы и другие продукты. Машину взорвали.

Проводим учет военнообязанных.

28   января. В райвоенкомат ближайшего города направлено 150 военнообязанных.

29   января. В город послана вторая группа военнообязан­ных— 175 человек. Группам дано задание устроить засады в трех деревнях, куда стали наезжать «куроеды» (то есть банды фашистов, приезжающие отбирать кур и грабить население.— М. С).

 

2 февраля. В одну из деревень прибыли три танка — два больших и один средний. Сынок, Буланчик, Жених посланы для взрыва.

3 февраля. 55 гитлеровцев из отряда «СС» приехали в одну деревню. Бойцы группы Максимова и Теплова открыли огонь из винтовок и пулеметов. Убито 36 фашистов, 15 ранено, двоих взяли в плен. Взяли трофеи — 6 пулеметов, 4 автомата, 30 ты­сяч патронов, 49 одеял, 2 ящика гранат, 10 винтовок и другое имущество. В перестрелке убили 15 лошадей.

Жених, Сынок и Буланчик вернулись. Все три танка взо­рваны. Когда возвращались в отряд, наткнулись на 7-тонный грузовик. Тоже взорвали.

4 февраля. Восстановлена телефонная связь с соседним партизанским отрядом.

6 февраля. Наши группы опять поджидают гитлеровцев, но, напуганные недавним побоищем, они объезжают стороной эту деревню.

Несколько раз гитлеровцы пытались ликвидировать штаб отряда и весь отряд. Посылали для этого карательные группы, но ни одна из них до штаба не дошла. Они натыкались на ис­кусно замаскированные мины, на огонь автоматов. Пробовали нащупать партизан с воздуха и бомбить. Двухмоторный стервят­ник не сумел нанести вреда партизанам, а был сам. сбит груп­повым партизанским огнем.

За пять месяцев деятельности в боевом балансе отряда — сотни перебитых фашистов, десятки уничтоженных предателей, шпионов, сожженные и взорванные автомашины, танки, склад боеприпасов и склад горючего. Шесть раз партизаны взрывали железную дорогу, нарушив нормальное питание фронта против­ника боеприпасами.

Дневник отряда Дедушки и Чапая еще не закончен. Отряд продолжает действовать в тылу врага и смелыми боевыми на­летами на тылы немецко-фашистских захватчиков впишет в свой дневник еще не одну славную страницу.

 

 

П. КУЗНЕЦОВ

КЛЯТВА

В завороженные тишиной часы раннего предутрия из леса слышно, как разговаривают гитлеровцы в Холмской крепости.

— Онау-мынау фашисты ведут. Значит, не ждут. Это хо­рошо! — Абиль Нусупбаев заложил за губу щепотку табака, и пятеро воинов вышли в голубой предрассветный туман.

Уверенной, осторожной походкой бывалого степного охот­ника двигался впереди группы Абиль, смуглолицый, широко­плечий казах из Каракунуза, бесстрашный и рассудительный вожак панфиловских снайперов.

В день наступления гвардейцев на Холм пятерка под коман­дой Абиля занимала свой рубеж.

Еще задолго до боя снайперы осваивали местность, запо­минали каждый кустик и бугорок, выбирали удобные места для засад. Под покровом глухих ночей бесшумно работали они лопатами, сооружая под самым носом гитлеровцев укрытия, охотничьи скрадки, неприметные для врага.

Сегодня все это должно было пригодиться. Готовые к смер­тельной схватке, залегли гвардейцы-мергены (меткие стрелки).

Медленно наступал рассвет.

Из черных гряд освободившейся от снега земли пробива­лась робкая травка; теплый ветерок легкими волнами, слов­но поднятыми взмахами весел, мягко обдавал лица.

Была весна.

Орудийный раскат взорвал короткое затишье. Огненный Ураган загудел, загулял по встревоженным лесам и полям. С зловещим гулом пронеслись через головы снайперов огнен­ные хвосты залпов гвардейских минометов.

Под прикрытием артиллерии гвардейцы пошли в разведку

На поле, за которым зорко следили снайперы, произошло заметное только наметанному глазу оживление. Зверь выдал себя. Абиль обнаружил гнездо станкового пулемета. В оптическом приборе винтовки четко обозначилась амбразура. Снайпер расчетливо выпустил две пули. Гитлеровец выскочил в ход сообщения, но третья пуля уложила его.

 

—   Для начала хорошо! Кровь врага прибавляет силы и укрепляет дух джигита. Так говорил Амангелыды!

Поднятые огнем гитлеровцы выдали присутствие второго пулемета, замаскированного ветками кустарника. Это логово взял на себя мерген-киргиз Токтогул Шабеков. Фашист, пы­таясь обнаружить снайпера, выполз из укрытия, и здесь на­стигла его пуля Токтогула.

Неистовый огонь пулеметов и автоматов обрушился на ру­беж, занятый снайперами.

—   Когда раненый зверь бесится, имей спокойствие, чтобы его добить!

Надо было переждать. Пусть затихнет огневой шквал. В этот миг разрывная пуля ударила в каску Абиля и обожгла висок.

— Эге-е... Это не пулемет, не шальная. Бьет гитлеровский снайпер!

Превозмогая боль, Нусупбаев по лазу перебрался в новое укрепление.

Встревоженный опасностью, угрожавшей командиру, узбек Мамадали Мадаминов по второму выстрелу нащупал в ветви­стых складках многолетней сосны вражеского наблюдателя-снайпера.

«Если враг выше тебя,— он страшен. Ему виднее, и за ним первый прыжок. Убери врага сверху или подымись выше его!» — говорит узбекская пословица.

Подняться выше Мамадали не мог. Он не мог сделать да­же лишнего движения, но, выручая Абиля, рискуя выдать свою засаду, отполз в сторону и с первого выстрела снял фашиста с сосны.

Шел упорный поединок пяти советских снайперов с вра­жеской пулеметно-снайперской группой, за спиной которой го­товились к контратаке автоматчики.

Стойко обороняли советскую землю пятеро гвардейцев, вер­ных завету своего героя-генерала:

— Рази фашистов, пока бьется в тебе благородное сердце!
Панфиловские слова помнили и Абиль Нусупбаев — казах

из Каракунуза, и Тулеугалий Абдыбеков — бригадир хлопково­го совхоза «Пахта-Арал», и киргиз Токтогул Шабеков — с берегов сказочного Иссык-Куля, и узбек-кузнец Мамадали Ма­даминов, и молодой снайпер —веселый русский парень Вален­тин Худяков. В огне непрерывных схваток пуще всего хранили они солдатскую, верную дружбу.

Бой разгорался. Тулеугалий Абдыбеков видел, как, скошенлый очередью автомата, упал командир наших пехотинцев. Гитлеровские автоматчики уже собирались захватить полевую сумку советского офицера.

— Не выйдет! — зло бросил снайпер, и загремели его ровные выстрелы.

Одного за другим девять гитлеровцев уложил Тулеугалий в этой схватке, а потом, извиваясь, как лисица, пополз за сум­кой командира.

«Если смерть смотрит в глаза друга,— возьми ее взор на себя!» — таков закон мергенов.

Четверо друзей огнем винтовок прикрывали вылазку Абдыбекова. Полевую сумку и два пулемета уже вынес с поля боя Тулеугалий. Теперь он полз за телом командира.

«Джигит, оставляющий останки батыра шакалам, осквер­няет его память».

Цель была уже близка, когда пуля врага обожгла грудь снайпера. Сочилась кровь, учащенно билось горячее сердце мергена. Тулеугалий нащупал в кармане самое дорогое — книжку жизни, партийный билет, полученный на фронте, и го­лубой конверт; в конверте — письмо жены Нусупкуль из род­ного аула. Двигаться он уже не мог.

— Э-о-эй! — раздался его зовущий на помощь голос. Под разрывами вражеских мин и снарядов на помощь дру­гу полз Валентин Худяков. Тулеугалий был спасен.

Мергены поработали хорошо. Гитлеровские снайперы, пу­леметчики и офицеры ложились под их меткими пулями, как лопухи, скошенные литовкой.

В захваченных у врага траншеях расположились друзья на короткий отдых.

Абиль, перевязав рану, читал товарищам только что при­несенное на огневой рубеж письмо из далекого Узун-Агача. Это было письмо от Джамбула. Столетний акын обращался к сыну-фронтовику:

«...В час испытаний герой переходит вброд буйный по­ток в сапогах, говорит пословица, сын мой. Мне известны те трудности, которые преодолеваете вы. Но может ли ге­рой достигнуть цели, не изведав трудности? Он вынужден спать на снегу, на льду, проводить дни и ночи в бессонни­це и впроголодь. Для него рукава служат подушкой, полы шинели— постелью, он вступает в смертный бой с вра­гом, шагает по колено в его поганой крови. Я, когда поду­маю об этом, вспоминаю вас, славные мои.

Родной! Ты пишешь о своих друзьях. Конечно, не всех я знаю, возможно, многих и не видел, но они близки мне так же, как и ты. Я пристально слежу за их подвигами. Пусть слава сопутствует им. Грозные времена пере­живали наши предки. Батыры в доспехах проводили ме­сяцы и годы в трудных походах. Джигит с непреклонным Духом и здоровьем легко переносит все тяжести военной жизни.

Передай славным нашим батырам-джигитам привет от седовласого Джамбула. Слава вам, дети мои, вы верно служите Родине, я доволен вами. Настоящий герой покажет себя в эти дни. Душа рвется к вам, но удерживает старость. Эх, годы, годы! А го мне ли сидеть дома? По­добно батырам, с пикой наперевес, со щитом и кольчугой и я совершал бы ратные подвиги. Вот о чем я хотел ска­зать. Я с вами. Желаю от души скорой победы и счастли­вой встречи в родном ауле. Твой отец Джамбул».

Мягкое, теплое утро. По-весеннему светит солнце над бес­крайними русскими лесами, над опаленными полями, изрыты­ми снарядами, над обугленными развалинами деревень и тихи­ми озерами. По-весеннему шумят израненные сосны.

На зеленой опушке могучий дуб разметал свои вековые крылья. Под дубом — заботливо убранный холм с пятиконеч­ной звездой на древке.

В это утро на могилу своего любимого командира Андрея Солдатова пришли после боя Абиль Нусупбаев и его друзья. Могила героя под Княжьим клином у города Холма стала традиционным местом сбора панфиловцев. Здесь сегодня с новой силой звучали слова кровной клятвы степных мер-генов:

— Дорогой наш командир, наш родной русский товарищ,— говорил Мамадали Мадаминов, подняв над головой боевую винтовку.— Мы поклялись до последнего дыхания, до послед­него патрона биться за великую советскую Родину, за святую дружбу и братство русских и узбеков, грузин и украинцев, ка­захов и киргизов. Мы пришли сказать тебе: за месяцы крова­вых боев под Холмом казах Тулеугалий Абдыбеков, узбек Ма­мадали Мадаминов, киргиз Токтогул Шабеков, русский Вален­тин Худяков и наш мерген-басы Абиль Нусупбаев убили 598 фашистов. Пока сердце смелого джигита бьется в нашей груди, мы не опустим рук. Мы добьем последнего врага на на­шей, советской земле!

Залп пяти винтовок скрепил боевую клятву мергенов.

 

 

Л. ОГНЕВ

РУКИ ПАХАРЯ

Илья Афанасьевич огляделся. Знакомый, привычный с дет­ства пейзаж Доколе хватал глаз, уходили ровные поля, позо­лоченные пшеницей, чернели длинные полоски вспаханной, но не засеянной земли, темнели небольшие рощи. Острая грусть сжала сердце бойца. Тут все так же, как в его родном колхозе Кировоградской области, ныне занятой проклятыми гитлеровцами. Вот эти самые поля, овеянные дымом сражений, может, тоже дали бы по восьми килограммов пшеницы на колхозный трудодень.

Председатель колхоза «Червоный всход» подавил свои гру­стные мирные думы и занялся делом. Он бережно отложил в сторону длинное противотанковое ружье и начал рыть окоп. Высокая ладная фигура его склонялась и выпрямлялась с рит­мичностью механизма. Сильные руки выбрасывали наверх полные лопаты черной земли. Рядом работал второй номер — Антон Носарев. Через час глубокий окоп был готов. Друзья отрыли его в полный рост человека, сделали узким, с отвесны­ми стенками, чтобы вражеский танк не завалился на дно. Неподалеку заканчивали работу бронебойщики Гиденко и Ракович.

Замаскировав окоп охапками травы и прошлогодней соло­мы, Илья Переходько спустился вниз. Установив поудобнее ружье, он разложил рядком бронебойные и зажигательные патроны, наметил ориентиры для точной стрельбы. Слева ориентиром он выбрал небольшой кустик, раскинувшийся мет­рах в трехстах, справа — кучку земли, возвышающейся над жнивьем.

Вокруг было пустынно. Батальон зарылся в землю и ни­чем не выдавал своего присутствия. Где-то неподалеку гре­мели артиллерийские выстрелы, лилась дробная скороговорка пулеметов, но здесь пока ничто не напоминало о бое. Однако бой шел недалеко, гитлеровцы были близко, и все это пре­красно знали. Батальону было приказано во что бы то ни ста­ло удержать за собой скат высоты, и все напряженно ожидали схватки.

Неожиданно слева послышался частый перебор автоматов, и из лощины на поле выползло около десятка вражеских тан­ков. Рассыпавшись широким строем, они шли к высоте. Си­девшее на них автоматчики непрерывно палили в воздух. Че­тыре танка отделились от остальных и двигались зигзагами на окоп Переходько.

Бронебойщик, казалось, слился со своим ружьем. Дрожа от возбуждения, он следил за движением черных машин. Длин­ное дуло противотанкового ружья было неподвижно направле­но на разлапистый куст. Еще недавно Переходько был коман­диром отделения в саперном батальоне. Как-то его вызвали и приказали перейти во взвод бронебойщиков. С явным недове­рием он осматривал длинное ружье, похожее на старинную пищаль.

- Неужели таким маленьким   патроном   можно   подбить большой танк? - допытывался он у командира.

— Отличное ружье,— отвечал командир.— Только надо, чтобы в хорошие руки попало!

Сейчас руки Переходько уверенно сжимали ствол и ложе ружья. Палец правой руки лежал на спуске, и достаточно лег­кого нажима, чтобы грянул выстрел. Танки подходят все ближе и ближе. Но Переходько все еще ждет: он знает, что лучшая дистанция — 200—300 метров, что на этом расстоянии броне­бойная сила пули наиболее высока.

Но вот головной танк поравнялся с кустиком. Узловатый палец пахаря нажимает на спуск нежно и почти неощутимо, чтобы не с колыхнуть прицела. Резкий звук выстрела разносит­ся вокруг.

— А, черт!

Промах. Танк продолжает идти вперед. Носарев быстро подает новый патрон. Переходько тщательно прицеливает­ся. Он хочет попасть в заднюю часть танка, туда, где мотор. Для верности он чуть выжидает, пока машина не поворачи­вается, и жмет спусковой крючок! Есть! Танк вздрогнул и остановился. Но почему он не горит? Подбить танк — это полдела. Подбитый танк можно эвакуировать с поля боя, отремонтировать. Надо зажечь его! Переходько посылает к кустику еще две пули,— из танка валит дым и хлещет пламя.

— Эх, Антон, бьем, а никто этого не видит! — простодушно сокрушается наводчик.

В горящем вражеском танке рвутся снаряды. Автоматчики, сидевшие на броне, драпанули еще при первом выстреле. Те­перь из танка показался экипаж. Носарев пытался уничтожить его из винтовки, но у нее заело затвор. Пока он возился с ним, гитлеровцы исчезли.

Между тем оставшиеся три танка шли вперед прежним курсом. Около передней машины разорвались два снаряда — били наши пушки. «Ну, артиллеристы тебя прикончат!» — ве­село подумал Приходько и решил взять на себя средний из трех танков. Дождавшись, пока машина повернулась бортом, он тотчас прицелился и выстрелил. Танк встал. Еще два вы­стрела — и машина загорелась.

— Красота, Антон! Расскажи потом командиру, как они горят! — возбужденно кричал Переходько своему товарищу.

Но Носарев не слушал наводчика. Экипаж второй машины тоже пытался спастись бегством. Носарев аккуратно выцеливал бегущих гитлеровцев и точными выстрелами укладывал их на землю.

— Все! — доложил он наводчику. — Давай   жечь дальше!

Тем временем артиллеристы подбили два оставшихся тан­ка, и они недвижно запылали на поле горячими кострами. Вдали показалось еще несколько машин, и наши пушки немед­ленно перенесли огонь туда. Сначала снаряды ложились с большим недолетом. Переходько выпрямился во весь свой огромный рост и кричал сквозь грохот канонады:

—   Бери левее и дальше! Уйдут гады!

Но гады не ушли. Из-за бугра навстречу фашистам выско­чили два наших тяжелых танка. Их появление застало врага врасплох. Гитлеровцы заметались по полю. Артиллеристы немедленно прекратили огонь. Началась схватка танков с тан­ками. Она была недолгой. Три вражеских танка были подби­ты. Легкий шум пронесся по окопам. Это бойцы батальона при­ветствовали победу своих танкистов.

— Слева! — раздался вдруг предостерегающий возглас Носарева.

Переходько всем корпусом повернулся влево. Вначале он ничего не мог разобрать: лучи низкого солнца били прямо в глаза. Присмотревшись, наводчик увидел два вражеских тан­ка, находившихся от него не далее полутораста метров. Они ползли вперед медленно и осторожно, следуя почти парал­лельно расположению нашей обороны.

Наводчик ожидал нервно и нетерпеливо. Азарт боя владел им. Но огромным напряжением воли он сдерживал себя. Вот танки вышли на линию, соединяющую окоп и дальний примет­ный кустик. Переходько внимательнейше выделил переднюю машину и нажал курок. Грохнул выстрел. Танк остановился. Переходько протянул руку за следующим патроном, но броне­бойных больше не было.

— Давай зажигательный! — крикнул он Носареву.

Зная, что зажигательная пуля не пробьет лобовой и бо­ковой брони, он целил сейчас в башню. Выстрел был точ­ным. Танк запылал. Из десантного люка выскочили двое гитлеровцев с автоматами. Они залегли между гусеницами и открыли огонь по окопу. Переходько приказал Носареву уничтожить их. Тот попытался сразить гитлеровцев из вин­товки, но фашисты хорошо окопались и оставались невреди­мыми.

Разозлившись, Носарев взял бутылку с горючей жидкостью и пополз вперед. Переходько хотел его остановить, но было уже поздно. Носарев полз по пшеничному полю, почти сли­ваясь с землей. Подобравшись к танку, он метнул бутылку между гусениц. Раздался взрыв, пламя взметнулось вверх и слилось с огнем, пожиравшим башню. Гитлеровцы поспешно вскочили на ноги. Несколькими выстрелами Переходько уло­жил их на землю. Рядом знакомо дважды ухнуло ружье. Вто­рой вражеский танк, пытавшийся удрать, застыл на месте. Это стрелял Гиденко.

Низко пригибаясь к земле, вернулся в окоп Носарев. Он был возбужден, весел и, опьяненный боем, размахивал ру­ками.

- Так надежнее будет. Пусть горит и сверху и снизу,— хозяйственно сказал он наводчику и занял свое место.

 

 

В. ВИШНЕВСКИЙ

БЕЛЫЕ НОЧИ

Небо северное серо-зеленоватое, и лишь западный край его объят, будто пожаром. Погода штилевая... Ленинград затихает в вечернем покое, и неповторимый звук ускоряющего свой бег трамвая летит по прямому приморскому проспекту, летит к берегу, к постам. Он слышен, этот звук, в белую ночь и вра­гам — биение жизни великого и «недоступного им города.

До самого конца мая стояли холода, и пришествие лета ка­залось страшно отдаленным. Люди внимательно, с особым чув­ством, с напряжением глядели на пробивающуюся траву, на распускающиеся почки... Природа говорила Ленинграду, кото­рый с упорством пробивался из-под ледяных наслоений, что жизнь восторжествует! И вот пахнуло теплом.

В июне 1941 года показались первые гитлеровские самолеты на подступах к Кронштадту. И вот снова июнь... Высоко в не­бе—аэростаты заграждения. Низкие, рокочущие раскаты с моря... Это бьют наши. Крякающие, тяжелые звуки — это бьют по городу... Но мыслимо ли разрушить этот колоссальный го­род-гранит, мыслимо ли нарушить труд, жизнь людей этого города!

На углу утром открывается первый летний киоск с водами. и ремонтники — первые потребители этих вод. Садовники дела­ют новые посадки деревьев. Хозяйки моют окна. Рыболовы налаживают удочки. Ребята гоняют футбольные мячи... И вот эта простая, обыденная жизнь ленинградцев, свершивших свой зимний цикл на «папанинской льдине», под обстрелом, и всту­пающих в новый цикл, важнее всего.

Судите сами о душевной силе ленинградцев... Открываются летние художественные выставки в Доме Красной Армии — почти двести работ художников-окопников. Эти работы глуб­же, совершеннее всех прошлых наших военных выставок. В них условность, парадно-маневренный стиль властно вытесняются правдой войны... И глубинная народная выдержка, и фронто­вой быт, и патетика схваток, и балтийские пейзажи, и слож­ность и стремительность боев, и десятки портретов, глядящих на вас твердым, ровным взглядом даже с вздрагивающих стен,—- это первые шаги нового советского искусства — эпохи Великой Отечественной войны. Выставка захватывает, и вол­нение пронизывает все твое существо... Какая же силища у на­рода, у города, если в такой блокаде он создает новое искус­ство! Я бы хотел, чтобы эту выставку видели англичане и аме­риканцы. Они много нового поняли бы в дополнение к тому, что уже узнали о нас.

Начался летний концертный сезон. Тяга в театры необыкно­венная. Ленинградские кинооператоры ставят себе целью сни­мать бои, бомбежки, атаки, труды балтийских моряков, начав­ших вторую кампанию. Фронтовой ленинградский театр — «Агитвзвод» Б. Бродянского — выезжает на передовые с ты­сячным спектаклем. Режиссеры, артисты и авторы Ленингра­да -— я говорю о ряде людей — нашли свое место в борьбе.

31 мая в Ленинграде был первый в этом сезоне спортивный день. Команда «Динамо» и одна заводская команда вышли на поле Динамовцы сделали «сухарь» своим противникам. Счет был 6:0, и обе стороны остались довольны.

На заводах с неодолимым упорством делают свое дело... По новому способу добывают и льют металл, делают удиви­тельные изобретения. Я на днях спросил друзей:

— Ну, определите мне: во сколько раз превысили вы уче­ные, технические нормативы, которые были, скажем, 21 июня • 1941 года?

— Ну-у... Да раз в пятнадцать!

— Значит, до войны мы тут чего-то недоделали. Были ра­сточительны, тратили в пятнадцать раз больше времени, сил и средств, чем надо?

— Точно.

— Так какие же резервы таятся в нашем хозяйстве?..
Ленинград за прошлый год сделал глубокие проверки и

своим кадрам и методам работы. В борьбе Ленинград, и так достаточно закаленный, нашел новое общественное сцепление, новый источник энергии.

Город отстоял себя от натиска гитлеровских полчищ. Он уберег себя от пожаров. Он не замерз во льдах и стуже. Он создал ледовую дорогу и прокормил себя. Он сохранил нуж­ные производства. Он сделал важнейшие технические изобре­тения. Он сохранил чистоту и абсолютный порядок. Он творит искусство...

Слава тебе, город Ленина! Слава тебе, хранящему под ог­нем традиции тех, кто жил, творил и бился, на берегах Невы... И Александра Невского, и Петра, и Ломоносова, и Державина, и Кутузова, и Пушкина, и Менделеева, и Чайковского, и Ре­пина, и Павлова...

Тихо на взморье. Гитлеровцы, вперив тоскливо-усталые, го­лодные взоры на близкий и такой далекий город, караулят вы­ход. Занятие напрасное. Балтийские моряки пройдут, куда им надо.

Раскатистый гром бежит по штилевой воде, Ему внимают чесменские орлы в былом Царском Селе: они узнают русский морской разговор и запах порохового дыма. Это бьет Крон­штадт, и гитлеровцы лезут в землю до грунтовых вод.

Фашисты вышли в море. Над заливом взмывающий рев моторов, как старое русское «иду на вы»!.. В крови нетерпеливое бурление, молодое, неукротимое: мы вам, фашисты, нало­маем!

Думалось: как начнутся новые бои в эти летние дни, в эти белые ночи? Они начались без «раскачки» — как прямое про­должение осенних, накаленных схваток под навесом из скре­щивающихся на десяток километров траекторий, в рычании обоих берегов залива, в вое снарядов, в дымовых завесах. Вымпелы взвились один за одним. «К выходу в море готовы!» Комиссии, как консилиумы профессоров, выстукивали и выслу­шивали все агрегаты кораблей. Были придирчивы... Но ремонт флота был сделан. Стужа и мгла были побеждены...

Воистину это был капитальный ремонт,.. В море, братья балтийцы! Навстречу западным ветрам. В море, со всей силой воинской страсти!

И в море пошли тральщики и катера первыми. С одного участка противника стали бить сильным огнем. Белые фонтаны взлетали, сея раскаленные осколки. Катера поставили дымо­вую завесу. Враг хотел огневым шквалом парализовать выход балтийцев, перетопить их или заставить обратиться вспять. Эта задача не по силам противнику. Балтийцы шли, не отворачи­вая, сквозь разрывы... Порывы ветра сбили завесу дыма. И об­разовался просвет. Корабли, шедшие на операцию, стали видны противнику. Новый шквал огня. Лейтенант Окопов решил своим телом закрыть это «окно»: он подвел катер в адово ки­пение моря и снарядов,— «окно» было закрыто. Лейтенант Окопов отдал жизнь Родине и флоту. Корабли выполнили бое­вое задание.

Наступательный горячий порыв охватил всех... На одном корабле вышла из строя паровая магистраль. Отсеки напол­нились нестерпимым жаром. Дыша, как на верхней полке парильни, люди продолжали стоять на постах. Их лица были темно-красными и мокрыми. Тогда шагнул вперед моло­дой коммунист Фрейдин: «Берусь исправить магистраль». «Опасно для жизни, учитываете?» «С физикой знаком как будто. Иду»...

Считали дело невозможным: работать в узкой щели, нака­ленной до 80 градусов. Фрейдин надел асбестовую рубашку и пошел в щель... Распаренное тело могло разбухнуть, и тогда человек не вылез бы... Фрейдин работал три с половиной часа. Задыхаясь, страшный, он вылезал иногда, пил воду, делал несколько глотков воздуха и шел обратно. Работа была сде­лана.

Драки идут жестокие... «Охотники» старшего лейтенанта Панцырного в море были атакованы пятью «Мессершмиттами». С неба пролился поток зажигательных пуль и снарядов. Пер­вый ответный выстрел Алексея Молодцова. От «Мессершмитта» отлетает хвостовое оперение. Самолет со свистом врезает­ся в воду. Всплеск, шипение мгновенно образовавшегося па-

ра, пузыри, масляные пятна, волна, другая,— все тихо, и нет следов. Второй истребитель зашел сзади и прострочил катера по спинам. Двое раненых, кровь; моряки не сходят с постов и продолжают вести огонь. Пикирует, ревет мотором третий истребитель. Его встречает Федор Клочков и сильной очередью прошивает мотор истребителя. Тот задымил, отвернул и опять к берегу. У берега он качнулся и упал. Балтийцы ждали и чет­вертого и пятого, но они не пошли на штурмовку.

На постах службы наблюдения и связи стоят внимательные и зоркие люди. Они не опускают биноклей, не отходят от сте­реотруб и при обстрелах, и в непогоду, и при бомбежках. Бы­вает, бросит воздушной волной, стукнет, отряхнется человек и опять глядит за небом... Набегут тучи, и потемнеет белая ночь. Видимость плохая. Жди врага! Ты должен оповестить кре­пость, флот, город...

Ползет туман. Все цепенеет в тишине. Цепенеют и вслуши­вающиеся сигнальщики Кронштадта.

Шум моторов. Чьи? «Наши... Летают, черти, в такую пого­ду!» «Значит, надо». Истребители пронеслись, что-то высмот­рев. «Скопление в районе У. Движение по шоссе...»

Надвигалась ночь. Было мглисто. «Отличная погода для внезапного удара». Истребители взлетают с аэродрома, насти­гают гитлеровскую мотоколонну на марше. Двенадцать машин, набитых пехотой, боеприпасами, взлетают на воздух... Огнен­ные столбы. Зарево пожара, мечущиеся фашисты. Еще одна волна истребителей, совершающих ночной полет. Теперь будем ждать ответных визитов... Гитлеровцы приходят на следующий день. Их ловят прожекторы, по ним бьют зенитки, крупнока­либерные пулеметы... Наши стреляют теперь с навыком и хо­лодным ожесточением, без прошлогодней перевозбужденности, суеты. Стреляют все лучше. Одна машина ввинчивается в за­лив, другая, третья... Взрывается сброшенная гитлеровцем впопыхах мина. Стрельба идет жестокая, холодная. В воду вмазывается еще одна машина, другая. Кто-то аплодирует, потом спохватывается, хватает винтовку, стреляет опять. «Упрежденье брать! Три корпуса». «Берем!» Цветные фонтаны трассирующих снарядов. Еще одна машина. «Это вам начало лета 1942 года, герр Геринг, а не иллюзии 1939 года». Шлюпка Доставляет оглушенную рыбу.

Временами попадается один из геринговских визитеров. Грязноватый комбинезон, грязное белье. Широкое лицо, отве­денный в угол взгляд. Прусская стойка. Год рождения 1920-й. Сын мастера автомобильной фабрики Шторц Вернер из Фридрихсгафена. Так точно, пикирующий бомбардировщик.

— Отряд, эскадра?

— Пятый отряд 22-й эскадры капитана Крюгера. Сколько боевых вылетов?

— Пятнадцать... Я только хотел разведать погоду.

—   К делу. Сколько самолетов осталось в отряде?

—   Было (десять.

—   Ответ не по существу.

—   Осталось два.

—   Вы третий?

—   С моим два.

—   Свой забудьте. Итого сколько?

—   С моим два... Тут поневоле люди смеются. Здоровые, сильные, опытные,

кадровые истребители — Сербии, Бискуп, Корешков, они сме­ются.

Вслушиваются, всматриваются в серо-зеленую сумеречную даль сигнальщики!. Где-то высоко проходят с ровным, звеня­щим гулом наши дальние бомбардировщики.

...На запад!

В Доме Красного Флота идет оперетта. На «очную учебную стрельбу шагают роты моряков. «Воздух!» Все по обочинам до­роги... Быстрее, еще быстрее. «Встать!» Это учеба. Снова шаг ровный, крепкий. «Газы!». Рота готова к бою при этих усло­виях.

Мелькнул на мгновение огонек... В ночи, которая длится часа два, скользнули силуэты кораблей...

Синие вспышки трамваев над Ленинградом. И в одинна­дцать ночи во все рупора города, как сверхсоединенный ор­кестр, во все стороны огромного «кольца», гремит в лицо врага пылающий, как дух Ленинграда, «Интернационал».

 

 

Б. ГОРБАТОВ

О ВОИНСКОЙ ЧЕСТИ, О ВОИНСКОЙ СЛАВЕ

1. Счастье быть воином

Я спросил сержанта Рыбальченко:

—   Ну, а ваша профессия, товарищ? Я слышал, что он был не то шахтером, не то металлистом. Он удивленно взглянул на меня, пожал плечами и ответил:

—   Воин... В общем — военный...

И я понял, что он прав, и устыдился своего вопроса.

Когда-нибудь, когда закончится война, мы вспомним, что некогда были шахтерами, доменщиками, комбайнерами, писате­лями. Тогда мы вернемся домой и руками, закоптелыми от по­роха, возьмем мирные инструменты; будем непривычно пахать

землю плугом там, где мы ее вспахивали снарядами; и долго еще треск отбойного молотка будет казаться нам треском пу­лемета.

Сейчас мы воины. Наш инструмент — винтовка, наш кол­хоз—родная рота, наша семья — товарищи по блиндажу, и производственный план наш — разбить поскорей фашиста. Мы воины, и свое военное дело мы должны делать исправно, отлич­но, смело. В нем наша слава, в нем наша жизнь, в нем наше счастье.

Великое счастье — быть воином в Отечественную войну! Нет сейчас в нашей стране звания почетнее, чем звание воина. Нет сейчас на земле дела, более нужного, чем дело воина. Че­ловек в благородной серой красноармейской шинели — пер­вый человек на нашей земле.

Я узнал все-таки, что Рыбальченко—шахтер. И узнал вот как.

Весь день шел жаркий бой за шахту. Еще утром была взята эстакада, днем вышибли гитлеровцев из каменного здания шах­терской бани, а потом — дом за домом — взяли весь поселок. И к вечеру на окраине, на КП полка, подводили итоги боевого дня. Командир огласил приказ, и все услышали, что взвод сер­жанта Рыбальченко действовал сегодня умело, стремительно, а взвод Берестового отстал. Я видел, как засветилось счастьем лицо Рыбальченко и. как нахмурился, опечалился   Берестовой.

Они вышли потом из дома и долго стояли на рудничной ули­це. Над терриконом медленно плыла голубая, донецкая луна, синими искрами играла в серном колчедане и гасла на матовых кусках породы. Тогда-то я и узнал, что Рыбальченко и Бересто­вой — шахтеры.

Они работали здесь же, на этой шахте, за которую сегодня дрались. Оба были забойщиками, и даже уступы их были все­гда рядом. И каждый, работая, нет-нет да и прислушивался к музыке отбойного молотка в соседнем уступе и к грохоту па­дающего на плиты угля. И когда оба вылезали на-гора, они первым делом шли к доске, где уже было обозначено, сколько вырубил Рыбальченко и сколько Берестовой. И тот, кто был побит в этот день, говорил другому яростно,   но   без   злости:

— Ну, я побью тебя завтра, друг, держись!

Сейчас шахтерские дела сменились делами боевыми, шах­терская слава—военной славой. Снова кипит соревнование Ры­бальченко и Берестового—на бранном поле, в дыму и огне боя. И как раньше в забое, так и здесь — каждый из них нет-нет да и прислушается к музыке боя у соседа: далеко ли про­двинулся он, здорово ли шибанул врага.

И как бы ни был горяч и путано сложен бой, глаз коман­дира, глаз комиссара всегда заметит и того, кто отличился, и того, кто отстал. Ночью, как только стихнет азарт боя и в штабе сочтут потеря и трофеи, очередной приказ по полку беспристрастно отметит и того и другого. Так рождается военная слава.

И, выслушав приказ, вместе выйдут из штаба шахтеры Рыбальченко и Берестовой. Постоят молча на улице, покурят, и тот, кто сегодня был «бит», скажет яростно, но без злости:

— Ну, держись завтра, друг! Опережу!

И разойдутся по своим взводам, чтобы завтра еще яростнее бить фашиста, гнать врага прочь из Донбасса, добывать себе право после победы, вернувшись на шахту, сказать всем, кто слышит:

— Я дрался за Родину не хуже других!

2. Вчерашняя слава

На наших глазах родилась слава этого лейтенанта. Ночью он с бепредельной отвагой дрался в бою под Р., утром его имя знала вся армия.

Это была хорошая, заслуженная, боевая слава, и мы от всей души поздравили лейтенанта с нею.

У нас в стране нет серых, незаметных героев. В самом горя­чем бою мы обязательно узнаем, кто был тот смельчак, что первым ворвался во вражий блиндаж, как звали тех гвардей­цев, что пали смертью храбрых, но не пропустили гитлеровские танки к Москве.

Страна не поскупилась на награду герою, и грудь нашего лейтенанта очень скоро украсилась боевым орденом. И вот уже песни поют в ротах о славном лейтенанте, и не один молодой парень, только что прибывший из училища на передовую и не­терпеливо жаждущий боя и славы, клялся себе:

— Эх, мне бы только до настоящего дела дорваться, а я уж отличусь, как тот лейтенант!

А вчера мы были печальными свидетелями крушения славы нашего лейтенанта.

— Кто? — кричал в трубку начальник штаба.— Кто? Не может быть!

Потом он опустил трубку и с непередаваемой болью сказал:

— Зазнался! — И это слово прозвучало, как свист хлыста.
Мы были у этого лейтенанта на его командном пункте. Мы

не узнали его. Зазнался! Перестал быть воином—стал бари­ном. Проиграл бой, потому что никого и ничего не хотел слу­шать: решил, что сам все знает. Забыл, что воинская дисципли­на— суровый и обязательный закон для всех: от маршала до рядового. Не понял, что орден не только награда за вчерашнее лихое дело, но и призыв к новым подвигам, что слава не только увенчивает героя, но и обязывает. Не понял, что вчерашней славой не оправдаешься, на вчерашних делах вперед не уедешь.

И вот уж померкла вчерашняя слава... И вот уж с жало­стью, а не с восторгом глядят на него товарищи. И сам он си­дит, понурив голову, раздавленный и жалкий...

Мы не называем здесь имени этого лейтенанта… Мы верим: еще вернет он себе «новыми, боевыми делами вчерашнюю сла­ву и, не утешившись ею, не успокоившись, в каждом новом бою будет ее умножать.

3. Возвращение чести

Капитан Лаврентьев совершил тяжкое воинское преступле­ние. Военный трибунал сурово, по беспощадному закону войны осудил его, но — строги и человечны наши законы — дал ему возможность в боях за Родину вернуть себе честь. Капитан Лав­рентьев с достоинством встретил приговор. Он опустил голову, но не потерял ее. Было в этом человеке достаточно металла. Те­перь он хотел только одного: боя!

Скоро все в дивизии услышали о капитане Лаврентьеве. Во главе школы младших командиров он пошел в атаку, и слава об этой атаке не умерла еще и сейчас. Но мало было Лавренть­еву, мало! Он упрямо искал дел самых опасных, боев самых горячих. Ему поручили дивизионную разведку, он стал ходить в отчаянные ночные поиски, и не было еще случая, чтобы его разведчики вернулись без «языка» и трофеев.

Вот недавно ворвалась горсточка разведчиков с Лаврентье­вым во главе в село, занятое гитлеровцами, окружила хату, за­швыряла ее гранатами, а когда оттуда высыпали фашисты, четырех из них разведчики убили, а шестерых взяли в плен.

И вот капитан Лаврентьев снова стоит перед Военным три­буналом. Трибунал заседает в селе. За обычным деревенским столом сидят: председатель — военюрист 3-го ранга Крыжановский, прокурор Пастон, члены суда. Но странно теплы глаза судей. Куда приятней обелять, возвращать человеку честь, чем лишать его чести.

А Лаврентьев стоит бледный, взволнованный. Когда в раз­ведку ходил, не волновался, а сейчас предательски дрожит скула и дергается веко.

— Я клянусь,— говорит он, и голос его дрожит,— я кля­нусь, что это еще не все. Не все я сделал. Я теперь никогда не Успокоюсь. Я теперь...

Уходит трибунал на совещание, а мы сидим и ждем. И Лав­рентьев ждет. Где-то совсем близко беспрерывно ухает пушка, идет бой. В хате странно тихо тикают стенные часы-ходики. Лаврентьев сидит, опустив голову на руки, и молчит. И мы из деликатности молчим. В такие минуты человеку становится беспредельно ясной вся прожитая им жизнь.

Мы встретились с Лаврентьевым той же ночью. Он снова шел на поиски. Белые бесшумные тени сопровождали капита­на— его орлы-разведчики. Мы долго смотрели Лаврентьеву вслед. Он шел легко, уверенно, смело. Это шел человек, кото­рому вернули воинскую честь. Человек, который скорее умрет, но чести своей теперь не уронит.

4. Традиции

По донецкой степи мимо седых курганов шел измученный походом полк. Тяжело ступали люди, понурили головы кони, запорошенные метелью, еле плелись обозы.

Командир полка окинул колонну взглядом и вдруг отдал ко­роткое приказание. Эскадроны подтянулись, спешились, и лю­ди увидели большую братскую могилу и звезду на ней. На зве­зде лежал снег. А когда подошли ближе, заметили на могиле дощечку и на ней прочли номер своей дивизии, имена незнако­мых бойцов и командиров и дату — 1919 год. Стало тихо.

Ничего не сказал у могилы командир полка, но на всех бой­цов вдруг пахнуло горячим, боевым ветром, словно, шумя, раз­вернулось над головами старое, простреленное в боях Знамя, и люди подняли головы и услышали, как дышит степь и звенит скованная морозом земля, ставшая им сейчас такой родной.

А когда эскадроны вновь тронулись в рейд, бойцы все огля­дывались назад, на курган, где лежали их отцы и старшие братья. И дорога теперь казалась им легче: этой дорогой два­дцать три года назад шла в бой их дивизия. Это дорога славы.

Традиции! Невесомое, незримое, но какое грозное оружие!

Вот и вооружение у всех частей одинаковое, и люди везде обыкновенные — хорошие, наши люди. Отчего ж решающее де­ло поручается этой, а не другой дивизии? Отчего все убеждены, что эта справится, эта обязательно справится, у этой уж так заведено? Потому что на ее вооружении — боевые традиции, им она не изменит, их не осрамит.

Как передаются традиции? Ведь и стариков-то давно в пол­ках нет, и прежние квартиры забыты, и архивы пожелтели и за­пылились в походных ящиках, а все же живет, живет в дивизии память о былых делах, из уст в уста кочуют рассказы о слав­ных подвигах, и каждый безусый лейтенант или только что при­шедший из запаса колхозник с гордостью говорит о себе:

—   Я, брат, таманец!

Раненые в госпиталь не идут, чуть не плачут:

—   Как же я со своими расстанусь? Лечите тут или вертайте в строй.

Отбившиеся в бою от своей части упрямо ищут ее, и всякая другая, «не наша» часть кажется им словно бы похуже. В своей части и драться легче!

Мы начали эту войну вооруженные неувядаемыми тради­циями прошлого. Одни дивизии пришли со Знаменами, на кото­рых ордена за Чонгар, за Перекоп, за Сиваш, другие — овеян­ные славой боев с белофиннами.

Отечественная война родила новые традиции, умножила старые. К чонгарской славе прибавилась слава Ростова. На вооружение молодых дивизий поступила слава боев под Барвенковым и Лозовой.

Я видел, как в одном полку старые бойцы принимали по­полнение.

— Ты знаешь, земляк, в какой ты полк попал? — строго внушал новичку старый, обветренный и обстрелянный окопный житель.— Ты, брат, чувствуй, ты в полк Сафонова попал! Ты
про Скулень в газетах читал? Это, брат, мы были. А Дубоссары, Затишье, Николаев, Ростов? Чувствуй! Ты знаешь, какой полковник у нас? Сафонов фамилия. Три раза его ранили — он из строя не ушел.

И молодой «земляк» с первого же дня понимает, что он в «сурьезный полк попал», что здесь что ни боец — орел. Ат­мосфера подъема, порыва, веры в победу окрыляет и его, он те­перь ничего не боится.

Великое дело — гордость воина. Она принимает своеобраз­ные, любопытные формы. Пожалуй, не меньше, чем своей моло­дой гвардейской славой, гордятся шепетовцы старой и лютой ненавистью к ним врага. С удовлетворением читают воины Шепетова угрозы гитлеровцев по их адресу.

— Не любят нас фашисты! — хвастаются бойцы.— За го­лову каждого шепетовца у них награда положена.

Бойцы гордятся славою своих командиров. Они знают: в командирской славе запечатлены и их дела, а значит, и их слава.

Слава полка, слава родной части куда шире и благороднее простой человеческой славы; в ней героизм сотен людей, в ней боевая дружба слаженного коллектива воинов.

Боец, который не любит, не знает своего полка,— плохой бо­ец, ему не дороги ни честь полка, ни его слава. Комиссар, ко­торый не воспитывает в бойцах этой любви,— плохой комиссар, он дает ржаветь в ножнах грозному оружию.

Вот они пришли, дни боев, подвигов, славы. Каждый день, каждый бой упрочивает старые традиции, рождает новые. Каж­дый грядущий день сулит нам новую славу.

Когда-нибудь на тех местах, где мы сейчас деремся, будут выситься памятники и синеть курганы. Историки бережно собе­рут реликвии. Они найдут и твою потрепанную карту, товарищ, и твой залитый кровью партийный билет, мои покойный друг, и скупые журналы боевых действий, и эти беглые заметки, на­писанные в паузе между боями.

Р.S. Когда эта статья была напечатана, я получил письмо. Оно было адресовано не мне, а капитану Лаврентьеву. Вот оно:

«Здравствуй, дорогой товарищ Лаврентьев!

Дорогой, да, дорогой, потому что, прочитав статью «Возвращение чести», вспомнил я все, что было так не­давно.

В маленьком холодном домике, в селе, на левом берегу р. Самары за столом (если можно скамью назвать сто­лом) сидел военный следователь, а у стены, на соломе, опустив голову,— подсудимый.

— Признаете ли себя виновным?—спросил следова­тель.

— Да, — глубоко вздохнув, ответил обвиняемый. — Я виновен.

Чернила замерзли, и следователь долго грел черниль­ницу в руках. Перо со скрипом вывело на бумаге грустные слова признания, и скрип этот больно царапнул по нервам и подсудимого и следователя.

Обвиняемым был ты, товарищ Лаврентьев, следовате­лем — я.

И вот прошло несколько месяцев, и я читаю, что тебе вернули честь, сняли судимость, представили к награде. Я рад за тебя. Я обнимаю тебя и целую как брата.

Сейчас я работаю прокурором танковой части, малень­ко ранен, но в госпиталь не иду. Сейчас, когда пишу я те­бе эти строки, танки наши готовятся к бою. Полковник уже оделся. На боевые машины сел десант.

Привет всем товарищам по дивизии.

Военюрист 3-го ранга В. Водзинский».

 

 

В. КОЖЕВНИКОВ

ЛЮБИМЫЙ ТОВАРИЩ

—   Вы извините, товарищ, это место занято.
Невидимый в темноте человек зашуршал соломой, тихо добавил:

— Это нашего политрука место. Я хотел уйти, но мне сказали:

— Оставайтесь. Куда же в дождь? Мы подвинемся.

Гроза шумела голосом переднего края, и, когда редко и ме­тодично стучало орудие, казалось, что это тоже звуки грозы.

Вода тяжело шлепалась на землю и билась о плащ-палатку, по­вешенную над входом в блиндаж.

— Вы не спите, товарищ?

— Нет,— сказал я.

— День у меня сегодня особенный,—сказал невидимый человек.— Партбилет выдали, а его нет.

.— Кого нет? — спросил я устало.

— Политрука нет.— Человек приподнялся, опираясь на ло­коть, и громко сказал: — Есть такие люди, которые тебя на всю жизнь согревают. Так это он.

— Хороший человек, что ли?

— Что значит хороший! — обиделся мой собеседник.— Хороших людей много. А он такой, что одним словом не ска­жешь.

Помолчав, невидимый мой знакомый снова заговорил:

— Я, как в первый бой, помню, пошел, стеснялся. Чуди­лось — все пули прямо в меня летят. Норовил в землю, как чер­вяк, вползти, чтобы ничего не видеть. Вдруг слышу, кто-то сме­ется. Смотрю — политрук. Снимает с себя каску, протягивает: «Если вы, товарищ боец, такой осторожный, носите сразу две: одну на голове, а другой следующее место прикройте. А то вы его очень уж выставили». Посмотрел я на политрука... ну, и то­же засмеялся. Забыл про страх. Но все-таки на всякий случай ближе к политруку всегда был, когда в атаку ходили. Может, вам, товарищ, плащ-палатку под голову положить? А то не­удобно.

— Нет,— сказал я,— мне удобно.

— Однажды так получилось,— продолжал человек.— Хо­тел я фашиста штыком пригвоздить. Здоровенный очень попал­ся. Перехватил он винтовку руками и тянет ее к себе, а я к се­бе. Чувствую — пересилит. А у меня рука еще ранена. И так тоскливо стало, глаза уж закрывал. Вдруг выстрел у самого уха. Политрук с наганом стоит, гитлеровец на земле лежит, руки раскинув. Политрук кричит мне: «Нужно в таких случаях но­гой в живот бить, а не в тянульки играть! Растерялись, това­рищ? Эх, вы!..» И пошел политрук, прихрамывая, вперед, а я виновато за ним.

Человек замолчал, прислушиваясь к грозе, потом негромко сказал:

— Дождь на меня тоску наводит. Вот, случилось, загрустил я. От жены писем долго не было. Ну, мысли всякие... Говорюребятам со зла: «Будь ты хоть герой, хоть кто, а им все равно, лишь бы потеплее да поласковее». Услышал эти мои слова политрук, расстроился, аж губы у него затряслись. Долго он меня перед теми бойцами срамил. А через две недели получаю я от своей письмо. Извиняется, что долго не писала: на курсах была. А в конце письма приписка: просила передать привет моему другу, который в своем письме к ней упрекал ее за то, что она

мне не писала. И назвала она фамилию политрука. Вот какая история.

Человек замолчал, помигал в темноте, затягиваясь папиро­ской, потом задумчиво произнес:

— Ранили политрука. Нет его. В санбате лежит. А нам всем кажется, что он с нами.

Дождь перестал шуметь. Тянуло холодом, сладко пахнущей сыростью свежих листьев. Человек поправил солому на нарах и сказал грустно:

— Ну, вы спите, товарищ.

...Когда я проснулся, в блиндаже уже никого не было. На нарах, где было место политрука, у изголовья, стоял чемодан, на нем аккуратно свернутая шинель и стопка книжек.

Это место занято.

И понял я, что я тоже никогда не забуду, на всю жизнь, это­го человека, хотя никогда не видел его и, может быть, никогда не увижу.

 

 

Б. ГОРБАТОВ

ПЯДЬ РОДНОЙ ЗЕМЛИ

Товарищ!

Задумывался ли ты когда-нибудь над этими простыми сло­вами: «пядь родной земли»?

Мы стоим сейчас в большом и протяженном селе, половина его наша, половина занята врагом, церковь, разрушенная сна­рядом, ничья.

Давно уже нет жителей в этом селе, и хаты побиты рикошетами, и огороды ископаны воронками, и улицы днем пустын­ны; только пули ходят по селу, стучатся о ставни, да бойцы из­редка перебегают от хаты к хате, прижимаясь к плетням.

Но каждую ночь на огороде, на нашем краю села, появляет­ся эта женщина с тяпкой. Никто не знает, где прячется она днем, откуда приходит ночью. Ей сурово говорят бойцы: «Эй, тетка, ты зачем тут?»,— а она молча показывает на огороды. Там, наперекор войне, серебрится капуста, буйно цветет кар­тошка, тянутся к небу три подсолнуха.

И всю ночь напролет ползает по огороду эта женщина, про­палывает грядки, и стук ее тяпки тонет в артиллерийском гро­ме. Иногда над ее огородом, свистя, пролетает снаряд или ми­на и рвется где-нибудь неподалеку. Тогда женщина всем телом прижимается, приникает к земле и лежит, обняв грядки рука­ми, словно хочет своим телом прикрыть и   спасти   дрожащие листья капусты. А когда пыль рассеивается, женщина снова на­чинает возиться на огороде: ползком, ощупью пропалывает грядки, бережно расправляет листочки, побитые осколками, охаживает каждый кустик, словно ребенка, раненного бомбой— и кровь раздавленных помидоров на ее руках.

Так всю ночь работает она на огороде — на крохотной пяди советской земли, а когда забрезжит рассвет, и на востоке дрог­нет алая полоска зари, и поползут по небу солнечные штыки лучей,— подымается женщина. Распрямляет усталую спину. И, откинув со лба седую мокрую прядь, стоит, опершись о тяпку, и смотрит на запад— над западом еще клубятся ночные тучи. Так стоит она долго, прислушивается к артиллерийскому грому, и в глазах ее, товарищ, столько тоски и горя, что тяжко в эти глаза смотреть. Губы ее шевелятся. Что они шепчут? Молитвы, проклятия, заклинания?

А я гляжу на эту женщину, на ее седые виски, на морщин­ки под глазами и думаю: велика наша страна и широки ее про­сторы, а стоит нашей роте отступить на один шаг, на одну пядь, и пропал огород этой женщины: враги его растопчут.

И тогда я оборачиваюсь назад, и там, за холмами и рекой, угадываю село, куда нас, бывало, отводили на отдых.

Ты знаешь эти прифронтовые села, товарищ! Ты знаешь там каждую хату, и хозяев их, и семейные фотографии в рамочках из ракушек, и историю каждой фотографии, и нарисованные масляными красками дешевые коврики на стене, и что на них нарисовано! Ты приходил в эти хаты со своими товарищами: пыльный, грязный, усталый, ты стучался у порога, словно при­шел домой на побывку!

И женщины встречали тебя, как сына и брата.

— Все живы-здоровы:?—тревожно спрашивали они.— А где Вася, что ночевал у нас прошлый раз?

— Вася ранен.

— Ой! Сильно?

— Нет!—утешал ты.— Воевать будет!—И спрашивал, в свою очередь.—А у вас? Письма были от вашего?

И тебе показывали письма, и ты читал их вслух, солдатские, простые, беглым карандашом написанные письма, такие, как ты сам пишешь домой.

А потом тебя радостно вели в хату. Вся вода хуторских ко­лодцев обрушивалась на тебя, чтобы смыть походную пыль. Все перины, подушки, заветные наволочки с кружевами, невестины простыни вытаскивались из сундуков, чтоб служить тебе. На резную деревянную кровать клали тебя, как самого дорогого гостя. И пока ты спал, женщины стирали твою соленую от пота рубаху и тихо, чтоб не разбудить тебя, грустно пели.

- Вот и наш так где-то!— вздыхали женщины и показывали тебе карточку «нашего» в рамочке из ракушек.

И с этой карточки глядело на тебя незнакомое и как будто очень знакомое лицо, словно это был товарищ из соседнего взвода: такая же пилотка, сдвинутая на правое ухо, тот же расейский нос, и честные, простецкие глаза, и веснушки, как звез­ды... И за долгие месяцы войны стали тебе эти прифронтовые села второй Родиной, и старушка в подслеповатой хате — слов­но вторая мать, и дивчата — как сестры, и босоногие синегла­зые ребятишки — точно родные дети. И не раз, глядя на них, думал ты растроганно: «Вот и мои где-то так...»

Но стоит тебе и твоей роте, товарищ, отступить на один шаг, одну пядь нашей земли отдать врагу,— и фашист ворвется в это село, чтобы грабить, жечь и убивать. У знакомого плетня, под вишнями, он расстреляет старушку за сына-красноармейца; знакомую тебе карточку в рамочке из ракушек, озоруя, изреше­тит пулями; дивчат, которых ты целомудренно звал сестрами, изнасилует; босоногих ребят, твоих приятелей, продаст в раб­ство; село разорит, испакостит и взберется с грязными солдат­скими сапогами на резную деревянную кровать,— на твою кро­вать, товарищ!—чтоб сыто храпеть среди чужого ему горя, слез и стонов.

На Дон я гляжу теперь, на тихий и вольный Дон, и там, в дыму и пламени, вижу Ростов, многострадальный Ростов, сла­ву нашего фронта.

Забыл ли ты Ростов, товарищ, и ноябрьские дни, и лед на донских переправах, и виселицы в Ростове, и над тротуарами синие ноги повешенных? Забыл ли ты, как встречали нас, из­бавителей, мученики Ростова, и как бежали гитлеровцы, и вкус и запах победы, и сияние воинского счастья?

А мне вспоминается старушка в ветхой шубенке. Как бежа­ла она за нами по тротуару, как, задыхаясь, кричала: «Деточ­ки! Деточки!» — и, добежав, сунула мне в руку какую-то ба­ночку.

— Что это? — удивленно спросил я.

Но она ничего не могла объяснить, только повторяла:

— Деточки! Деточки!

И я взял эту баночку— пузатую, какого-то старомодного ви­да, теперь не делают таких,— и на ней увидел ярлык. Старче­ским, аккуратным почерком было написано: «Гусиный жир. Смазывать в морозы нос, щеки и лоб».

Спасибо, бабушка! Мои ребята до дна использовали твою баночку. Гусиный ли жир, твоя ли материнская ласка согрели нас, но зимой у нас обмороженных не было.

И теперь, когда я вижу, как горит Ростов, мне вспоминается эта старушка, похожая на мою мать. Как бежала она за нами... Как крестила нас вслед мелкими-мелкихми крестиками... И про­вожала долгим взглядом. А мы уходили по таганрогскому шос­се, навстречу новым боям.

Да, товарищ, велика наша Родина и широки ее просторы, но нет у нас клочка земли нелюбимого, пяди земли недорогой!

Здесь каждый вершок полит кровью отцов и дедов, соленым, трудовым потом, горячей слезой. И на каждом клочке живут и трудятся родные люди. И за каждый вершок земли больно. И за каждый пустырь охота драться. И за каждое село глотку готовы мы перегрызть врагу.

Оглянись назад, товарищ,—родные села за твоей спиной, привольные донские степи, кубанские пшеничные просторы, и снежные гребни Кавказа, и черные вышки Баку... Ни шагу на­зад, товарищ! Ни пяди врагу! Ни пяди!

2

Товарищ!

Мы деремся с тобой на родной земле, и донские степи — друзья нашей юности, и Северный Донец — река нашего дет­ства.

Но вот рядом со мной дерутся узбек Аскер Шайназаров, и таджик Шотманбай Курбанов, и Хачик Авакьян из Армении, и Лаврентий Микава из Грузии, и азербайджанцы Исса Карджиев и Магарем Алиев. — приятели из Шамхора. Они пришли сю­да с гор и среднеазиатских степей драться за мой Донбасс и за твой Дон, товарищ. Недолго оставалась для них чужой Наша природа. Они осмотрелись, привыкли и полюбили пропахшие порохом и полынью наши степи. Скоро они говорили;

— Эй! И у нас такой бугор есть. И у нас такой камень есть. И у нас такой сад есть. Только у нас сад больше. Га! Персик у нас, апельсин у нас... А тут вишня... ничего... Вишня—тоже сладкий фрукт... Дон — тоже прохладная река...

И теперь казались грузину холмы и скалы донецкого кряжа отрогами кавказских гор, и теперь казались узбеку пыльные донские степи продолжением бескрайних, знойных, солончако­вых среднеазиатских просторов. И Дон стал для них Курою, Тереком, Аму-Дарьей, как для украинцев Дон стал Днепром, для белорусов — Березиной, для уральцев — Камой, для сиби­ряков — Енисеем.

И люди в донских хуторах и станицах, в донецких поселках и городах были все те же — простые, родные, советские люди, ласковые к другу, лютые к врагу.

И земля у нас общая — дорогая, заветная, советская земля.

И враг у нас общий — злобный, ненавистный, проклятый враг.

...И когда вступал в партию Аскер Шайназаров, рекомендо­вать его вызвались трое: русский, украинец и еврей,— его бое­вые товарищи. Потому что нет на земле братства более кровного, чем братство в бою. И нет друга верней и надежней, чем тот, с которым ты под одной шинелью спал, под одним дождем мок и в бою бился рядом.

...И когда санитар таджик Шотманбай Курбанов выносил раненых с поля боя, он не спрашивал их, какого они роду и племени, земляки или нет. Он просто подставлял свою могучую широкую спину и бережно нес их из огня боя навстречу жизни, как несут самого дорогого друга.

...И чтоб Хачик Авакьян не скучал и родного языка не за­бывал, его русские друзья по окопу приносили ему армянские книги и газеты. Они говорили:

— Читай, Хачик, читай нам вслух. Ничего.

Случалось, что вместо армянских книг они приносили ему грузинские. Он, смеясь, качал головой, а они смущенно оправ­дывались:

— Кто ж его разберет? Не по-нашему писано!

И они терпеливо учили Авакьяна русскому языку, и каж­дый учил по-своему, и теперь Хачик говорит на таком языке, какого и не придумаешь: в нем много и русских, и украинских, и татарских слов, и одни слова он произносит по-волжски — окая, другие по-полтавски — гекая, словно отпечаталась в его языке многонациональная дружба военных парней из его окопа.

...И когда на хутор коварно и неожиданно, глухой ночью ударили гитлеровцы, шесть человек стойко стали на защиту родного клочка земли. И эти шестеро были: грузины Микава и Тевдорадзе, украинец Дубовик, азербайджанец Гусейнов, рус­ский Штрихунов и веселый комвзвода Соселия, дирижер само­деятельного оркестра, в котором русская балалайка в лад пела с грузинским чонгури.

Они стали, эти шестеро, железной стеной, и ночь была глу­хая, и бой горячий, путаный, и тогда, чтоб бить врага вкруго­вую, стали шестеро спиной к спине, и спина грузина Лаврен­тия Микава тесно прижалась к спине Дубовика, а Штрихунов всей кожей почувствовал жаркую спину Гусейнова. Так они дрались, отстаивая хутор, и не было в этот миг для них земли родней и дороже, чем эта полынью пропахшая степь. И Лаврен­тий Микава бился за донской хутор и солнечную Грузию, а Гусейнов — за донской хутор и знойный Азербайджан, а Ду­бовик — за донской хутор и истерзанную Украину, а Штри­хунов — за донской хутор и за Россию-мать, и все вместе — за советскую Родину.

...И не было на всем нашем фронте воина более славного, более любимого, чем разведчик Сираджитдин Валиев, узбек из Ферганы.

На его родине, в золотой Фергане, вода журчит в прохлад­ных арыках, а драться Валиев пришел за мой пыльный и дым-ный Донбасс.

На его родине, под кипарисами, мирно спят его предки, а умер Сираджитдин Валиев в бою подле шахты и там похо­ронен.

Вся дивизия плакала, когда хоронили Валиева. Таманцы, железные воины, не скрывали своих слез. Полковник плакал, комиссар вытирал глаза. Но горше всех плакала маленькая штатская старушка: у нее на квартире жил Валиев, и она назы­вала его своим третьим сыном.

Она показала нам карточку двух других, и мы увидели ши­рокоплечих, рослых донских парней, и волосы у них были свет­лее ржи, и глаза синее неба. Вот какие у нее были сыны, това­рищ, дрались они где-то на Западном. Но никто из нас не уди­вился, что третьим, названным, сыном она признала невысокого смуглого узбека, с черными волосами и глазами, как горячие угли. Да, он был ей сыном, этот пламенный узбек, и хорошим сыном, товарищ,— он славно дрался за мать!

Товарищ! Ты любишь Родину так, как любил ее Сираджит­дин Валиев. Он дрался за советскую землю, и каждую пядь земли, за которую он дрался, он считал родной. И отдал за нее жизнь.

Мы не забудем Валиева. Мы никому не позволим его за­быть! Отшумит война, зарубцуются раны, задымят заводы, и люди освобожденного Донбасса благодарно вспомнят Сираджитдина Валиева, парня из далекой Ферганы.

Русские, украинцы, грузины, узбеки, мы станем на Дону железной стеной, как стояли те шестеро ночью в донском хуто­ре, станем спина к спине, чтоб бить врага вкруговую, чтоб чувствовать жар товарища, и свяжем себя великой воинской клятвой: ни шагу назад, товарищи! Ни пяди земли врагу! Ни пяди!

3

Товарищ!

Разве не слышишь ты, как стучится месть в твое сердце? Спроси свою совесть: разве расквитался ты с фашистом? Разве простил ты им замордованную Украину? Заплатил за взорван­ный Донбасс? Отомстил ли полной мерой за виселицы в Росто­ве, за руины Киева, за муки Таганрога, за слезы наших жен, матерей, детей?

Не оглядывайся назад, товарищ! Нам отступать нельзя. Смотри вперед, Видишь, снова ползет на нас лавина проклятых гадов. Слышишь, снова в ушах лязг их гусениц. Снова настали грозные дни. Что ж, мы не боимся пороха!

Теперь мы с тобой, товарищ,— воины Красной Армии, на­следники севастопольской славы. На нас теперь с надеждой смотрит вся Родина. Здесь, на донских полях, решается судьба войны. Будем же, как севастопольцы, стойко стоять стеной!

И как для сибирских стрелков-таежников стали родными и дорогими камни Севастополя, на которых соль теплого моря, так и для нас, товарищ, откуда бы мы ни были родом, стала дорогой и родной донская степь и тихая вода Дона. Мы ни на шаг не отступим!

Будем же драться, товарищ, так, чтобы жены нас не высмея­ли, матери не прокляли, дети нас не стыдились; драться так, как положено за родную землю.

Чтобы Дон помутнел от поганой фашистской крови!

Чтобы каждая пядь родной земли стала могилою врагу!

Чтобы, когда спросит тебя сын после войны: «Где ты драл­ся, отец, летом тысяча девятьсот сорок второго года?»,— смело ответить: «На Дону, сынок!» — и услышать, как скажут о тебе люди: «Он дрался в самом горячем месте. Он ни пяди не отдал врагу».

 

 

Л. ОГНЕВ

НЕПОКОЛЕБИМЫЕ

Ждать пришлось недолго.

Едва бойцы достигли склона высоты, как со стороны солн­ца налетели двенадцать фашистских бомбардировщиков. Сде­лав круг, они легли на боевой курс, низко прошли над пози­циями третьего батальона и сбросили по нескольку бомб. Взметнулись клубы земли и дыма, раздался полузаглушенный крик раненого. Самолеты развернулись, снова сбросили бом­бы, опять развернулись и кинули вниз последнюю партию ра­зящего металла.

Бойцы лежали в наспех вырытых окопах, плотно прижав­шись к сырой от утреннего дождя земле. То тут, то там вспы­хивали язычки выстрелов: пехотинцы били из винтовок по воз­душному врагу.

Командир полка приказал немедленно углубить окопы до полутора метров. И это было сделано вовремя. Еще не опу­стились лопаты, а воздух вновь завыл гулом моторов. Два­дцать два бомбардировщика снова трижды обрушили десятки бомб на залегших пехотинцев, а затем, пройдя бреющим поле­том, обстреляли из пулеметов. Затем налетело тридцать само­летов, потом сорок два. Такая же свирепая «утюжка» обруши­лась на бойцов второго батальона полка, окопавшихся в по­лутора километрах к востоку, на другой высоте.

Но вот ушли косяки гитлеровских коршунов. Бойцы под­нялись с земли, отряхнулись. Майор Сергей Скиба, невысокий, крепкий, с энергичным загорелым лицом, прошел по траншеям. Потери от бомбежки были незначительны: четверо убитых, семь раненых.

Ну, это все присказка, а сказка будет впереди,— промол­вил майор.

- Танки! — раздался голос наблюдателя.

Из лощины, расположенной западнее высоты, показались башни трех танков. За ними еще, еще. На высоту разверну­тым строем двигалось двенадцать вражеских танков. В око­пах сразу стало тихо.

Впереди, насколько хватал глаз, расстилались невспахан­ные поля. Кругом — ни кустика, ни бугорка. Километрах в двух темнела небольшая роща, из которой гитлеровцы вели мето­дический огонь по обеим высотам.

Танки приближались. Занимался неравный бой нескольких сотен бойцов с бронированными крепостями врага. В распо­ряжении двух советских стрелковых батальонов было четыре полковых, четыре противотанковых пушки и около двух десят­ков противотанковых ружей. Каковы же силы врага?

Грохнули первые залпы полковых орудий. Ползущий впе­реди танк как-то странно запнулся, затем ткнулся вперед и за­мер на месте. Командир первого орудия чуть поправил при­цел — и над танком взвился клуб черного дыма. Вот загорелся второй танк, третий. Остальные, круто повернув, отступили в лощину. Идущий сзади танк пытался зацепить на буксир го­ревшую машину, но точным снарядом и он был пригвожден к земле.

Несколько минут передышки. Из лощины на поле выдви­нулись двадцать танков. Они шли вперед медленно и осто­рожно, как бы прощупывая каждый метр ощетинившейся зем­ли. Их орудия и пулеметы вели непрерывный огонь по высоте.

Брустверы дымились от пуль. Разорвавшийся поблизости снаряд вывел из строя расчет орудия Грищенко. Оставшись один, командир расчета продолжал вести огонь. Бойцы из бли­жайших окопов кинулись ему на помощь и начали подносить снаряды. Грищенко заряжал, определял ориентиры, стрелял. В течение получаса он подбил пять танков.

Атаки 'следовали одна за другой. До вечера батальоны вы­держали семь атак, в каждой из которых принимало участие от 15 до 25 танков. Орудия стреляли почти без умолку, но гу­стота залпов несколько уменьшилась. Из четырех полковых пушек стреляли только три, из четырех противотанковых бой вело столько же. Сухо трещали выстрелы противотанковых Ружей. Бронебойщики подпускали вражеские машины на пол­тораста — двести метров и хладнокровно били по ним, вы­искивая наиболее уязвимые места.

Откуда бы танки ни пытались прорваться, они натыка­лись на сплошную стену огня и вынуждены были поворачи­вать обратно. Но двум машинам удалось проскочить к команд­ному пункту полка. Мгновенно оценив опасность, лейтенант Дегтярев кинулся вперед с противотанковой гранатой. Его за- метили, и стрелок передней машины перерезал путь лейтенан­ту длинными очередями. Затаив дыхание, все следили за нерав­ным поединком. Вот Дегтярев уже близко. Он заносит назад руку с гранатой и в тот же миг падает замертво, сраженный пулей.

Красноармеец Бондаренко почти в упор бьет по врагу из противотанкового ружья, но в горячке боя промахивается. За­метив слева пушку, танк повернул к ней. К противотанковому ружью бросился лейтенант Василий Горячев. Оттолкнув Бон­даренко, он мгновенно прицелился и выстрелил. Пуля попала в мотор — и танк вспыхнул. Вторая машина пыталась уйти, но ее кто-то подбил гранатой, и она застыла, накренившись на левый бок.

На поле боя воцарилась тишина, прерываемая лишь неча­стым» разрывами снарядов да приглушенными стонами ране­ных. После многих часов почти непрерывного лязга и визга металла, грома пушек и бессчетного треска выстрелов эта тишина давила своей необычностью и тревожным ожида­нием.

Было ясно, что гитлеровцы не примирятся с крушением своего плана и попытаются во что бы то ни стало сломить в конце концов упорство горстки людей.

— Началось!..— вдруг пронеслось по окопам.

Из той же проклятой лощины на поле боя снова выходили танки. Они шли очень компактно, почти сплошной колонной, с интервалами не более десяти метров. На танках сидели ав­томатчики, а сзади тянулись бронетранспортеры с пехотой. Майор Скиба медленно, с нарочитым спокойствием подсчиты­вал силы противника.

— Восемьдесят четыре танка,— объявил он негромко.— Идет девятый вал. Ну, держитесь, ребята!

Бой разгорелся сразу на всех участках. Разбившись на две группы, танки, стреляя из орудий, ринулись на обе высоты. Солдаты, сидящие на танках, выставив из-за башен дула своих тупорылых автоматов, строчили без умолку. Снаряды ложились дождем. Выбиты расчеты еще двух пушек, на всех колесах сгорели шины, побиты и погнуты щиты. Уцелевшие орудия продолжали вести ожесточенный прицельный огонь, стреляя по танкам прямой наводкой. Командир батареи уже стоял за наводчика у одной из пушек. То там, то тут клубились дымки подожженных машин, недвижно стояли подбитые танки. Но фа­шисты вопреки обыкновению не поворачивали, не отступали, а продолжали упрямо лезть вперед.

Несколько машин прорвались сквозь передний край, и бой перешел в глубину обороны. Но, как и раньше, ни один боец не покинул своего места. Пропустив танки через окопы над своей головой, пехотинцы начали вслед закидывать их грана­тами и бутылками с горючей жидкостью. Красноармеец Кац, израсходовав все гранаты, вскочил на проходивший мимо око­па танк, заткнул штыком дуло пулемета, с маху бросил бутыл­ку в моторную часть и спрыгнул в ближайший окоп. Танк пы­лал. Экипаж его пытался выбраться, но был немедленно уни­чтожен.

В это время со стороны рощи показалось еще двадцать два танка с автоматчиками. У артиллеристов уже кончались бро­небойные и зажигательные снаряды, и они перешли на шрап­нель. При первых же разрывах вражеских автоматчиков как ветром сдуло с танков. Но танки продолжали идти вперед. Одновременно противник подтянул батареи на опушку ро­щи, и они били по окопам частым шквалом осколочных сна­рядов.

Заметив, что огонь наших пушек ослаб, гитлеровцы энер­гичнее рванулись вперед, и скоро в глубине нашей обороны действовало уже до двух десятков вражеских танков. Бой, продолжался с нарастающей яростью. Артиллеристы повер­нули израненные орудия и били в упор по прорвавшемуся вра­гу. Бронебойщики, сняв маскировку, стреляли, приподнявшись на колени. Пехотинцы подползали к танкам на десять метров и бросали под гусеницы гранаты.

Старший политрук Наумченков все время находился впере­ди своих бойцов. Его ранило. Он побледнел, но не покинул своего места. Его ранили вторично. Но он снова не ушел. Рядом разорвалась мина. Наумченкова унесли. Врачи потом насчита­ли у него двадцать шесть осколочных ран.

Гитлеровцы рвались вперед. Рота наших автоматчиков с боем пробилась к командному пункту полка и своими телами закрыла путь врагу. Командир роты лейтенант Упдин появлял­ся в самых горячих местах. Его ранили, он наскоро сделал пе­ревязку и снова продолжал косить вражескую пехоту из ав­томата.

Левый фланг второго батальона неожиданно атаковали два вражеских танка. Сидевшие на броне гитлеровцы уже готови­лись спрыгнуть на землю. Наша артиллерия молчала. Танки двигались неотвратимо. Пулеметчик Григорий Васильев облиз­нул сухие, потрескавшиеся губы, тщательно прицелился в щель идущего впереди танка и дал короткую очередь. Танк замер. Но второй, тяжелый, продолжал двигаться прямо на окоп.

— Ложись на дно! — крикнул командир взвода.

— Чуть повременю, еще не все успел сделать,— ответил скороговоркой боец.

Он снова приник к пулемету и скосил сидевших на башне четырех гитлеровцев. Танк приблизился почти вплотную. Ва­сильев сбросил на дно окопа ненужный больше пулемет, схва­тил последнюю оставшуюся у него гранату и метнул ее под левую гусеницу. Танк завертелся на месте. Васильев взял у соседа бутылку, чуть высунулся вперед и сильным взмахом ки­нул ее на мотор. Дым, взрыв, огонь. Васильев лег на дно око­па. Рядом послышалось еще два взрыва. Это политрук Зубилин поджег бутылками еще два танка.

К ночи бой затих. На поле битвы темнели неподвижные остовы нескольких десятков гитлеровских танков. Около поло­вины из них было подбито воинами двух батальонов, стойко державших оборону на скате невысоких задонских   холмов.

 

 

Л. ТОЛКУНОВ

ГВАРДЕЙЦЫ ИДУТ ВПЕРЕД!

Гвардии майор, плотный, здоровый мужчина лет тридцати пяти, разорвал пакет, прочел бумагу и обернулся к начальнику штаба. Лицо его было сосредоточенно.

— Приказ взять село и прорвать последний узел враже­ской обороны получен. Схему наступления утверждаю. В пят­надцать ноль-ноль атака. Нас поддерживают танки, авиация и артиллерия. К вечеру село должно быть нашим!

Командир встал и вместе с комиссаром вышел из блинда­жа. Командный пункт части расположился на небольшом хол­ме, где еще три дня назад стояли батареи противника. Отсюда раскрывалась панорама недавнего боя. Командир с комисса­ром прошли мимо трофейных орудий и по ходам сообщений при­близились к передовым подразделениям. Гвардейцы окопались в пятистах метрах от села и крепко держались за этот рубеж. Отсюда были видны гитлеровцы, лихорадочно подтягивающие подкрепления, их танки и пушки, занимающие выгодные по­зиции.

Чувствовалось, что враг намеревается нанести отсюда контрудар по нашим вклинившимся частям. Командование поручи­ло гвардейцам расстроить планы врага, стремительным броском вперед смять и опрокинуть его силы.

Артиллеристы подготовились вести стрельбу с новых огне­вых позиций. Им пришлось на руках перекатывать свою техни­ку ближе к передовой. Беспрерывные дожди размыли дороги, и колеса пушек уходили глубоко в грязь. Тракторист Муртазан третьи сутки не покидал своего стального коня. Осколок сна­ряда угодил ему в плечо, но Муртазан продолжал управлять трактором. Бревнами, ветками бойцы устилали дорогу пушкам, тянули их канатами, толкали плечом. Дружное «взяли!» гулко раздавалось в лощине.

И вот орудия снова рядом с пехотой. Муртазан подвез по­следнюю партию снарядов. За двадцать минут до начала атаки батареи открыли огонь. Тишина сменилась грохотом канонады. Столбами черного «дыма и поднявшейся земли обозначились места разрывов. В воздухе появились наши бомбардировщики и штурмовики. Пикировщики камнем кидались вниз и забра­сывали бомбами боевые порядки противника. «Илы» с брею­щего полета били по блиндажам и окопам.

В пятнадцать часов атака. Вперед вырвались танки. Прой­дя через болотце, они достигли огородов. Но вражеская артил­лерия открыла ураганный огонь, и наши машины не могли продвинуться дальше. Батареи офицеров Никитина и Новико­ва засекли огневые позиции противника и дружным залпом по­давили несколько орудий. Танки снова ринулись вперед. За ними — автоматчики, саперы, стрелки. Гитлеровские минометы усиливают огонь и устилают землю тысячами осколков. Тогда огонь нашей артиллерии обрушивается на минометы.

Упорное сопротивление врага преодолевается умением ар­тиллеристов быстро, в зависимости от обстановки, выбирать цель. Орудийный расчет под командованием сержанта Сергея Океанова вступает в дуэль с вражескими минометами. За пол­часа орудие разбило три миномета.

Попытка фашистов заградительным огнем отрезать нашу пехоту от танков не удалась. Вот уже бронированные громады ломают проволочные заграждения и врываются на северную окраину деревни. По пятам за танками следуют автоматчики. Первым в село пробился взвод под командой младшего лейте­нанта Толстикина. Засевшие в домах фашисты, простреливали улицу из пулеметов, и по ней нельзя было проползти. На взвод Толстикина пошло четыре вражеских танка. Младший лейте­нант расположил бойцов в отбитых у противника окопах и от­крыл огонь из противотанковых ружей. Два танка были подо­жжены, два других ушли за сараи.

Командир части был в это время на своем командном пунк­те. С самого начала обстановка была ему ясна. Он понимал, что в лоб деревню взять трудно. Командир знал, что если он даже и овладеет селом, то с оставшимися силами не сможет удержать его. Поэтому, разрабатывая план боя, он решил на­править одно подразделение вдоль речушки в обход деревни с задачей ворваться на южную окраину селения и ударить вра­гу в тыл.

Но гвардии майор не хотел сразу раскрыть врагу свои кар­ты и поэтому начал бой лобовой атакой, чтобы ввести в заблуж­дение противника и оковать его. Фланговое движение вдоль се­ла он предпринял в разгар боя. Артиллерия накрыла берег реки и тем самым отняла у противника возможность выставить заслон перед обходящим подразделением. Бойцы с хода ворва­лись на южную окраину села.

Гвардейцы дрались смело. Чувствуя искусное руководство боем, они преисполнились уверенностью в успехе штурма, в возможности овладеть сильно укрепленным пунктом против­ника. Сочетание воли и творческой мысли командира с непреодолимым напором гвардейцев привело к разгрому вра­жеского гарнизона.

В этом бою, поучительном во многих отношениях, ярко проявилась отличная боевая выучка нашей гвардии. А выучка и мастерство дают, в свою очередь, веру в собственные силы, а значит, и большую стойкость, железную выдержку.

Эта стойкость дала победу гвардейцам во втором бою, на­чавшемся через два часа после занятия деревни. Гитлеровцы срочно подтянули на этот участок танки и мотопехоту. Но гвардейцы за время короткой передышки сумели приспособить для боя окопы и блиндажи противника, подтянуть противотан­ковую артиллерию.

Не дрогнули ряды гвардейцев при атаке вражеских тан­ков. Их подпустили на расстояние двухсот метров. Из-за укры­тий бронебойщики открыли огонь. Красноармейцы Маканов, Лосев и Писаревский подбили по одной машине. Остальные танки стали отходить обратно, и фашистская пехота, потеряв их поддержку, попала под губительный огонь наших пулеме­тов и минометов. Метко стреляли пулеметчики-гвардейцы Кон­стантин Царев и Семен Рогов. Они уничтожили несколько де­сятков гитлеровцев. С флангов били другие пулеметные расче­ты. Атака противника захлебнулась, и его пехота повернула вспять.

При отражении контратаки тяжелое ранение получил по­литрук Кидин. Но он отказался оставить роту.

—   Я тоже никуда не пойду,— сказал раненый красноар­меец Гусев.— Вот подойдет подкрепление, тогда и мы напра­вимся в медсанбат!

—   Товарищи, сейчас фашисты снова пойдут в атаку,— промолвил политрук Кидин.— Нам надо выстоять несколько часов. Умрем, но не отдадим ни пяди завоеванной земли!

Немало раненых гвардейцев осталось в строю. Автоматчик Нурпиев уже после ранения — при второй контратаке гитле­ровцев — подстрелил семь фашистов. А Гусев принял коман­дование взводом и в рукопашной схватке вместе со своими бой­цами уничтожил еще несколько десятков гитлеровцев. При отражении второй контратаки противника артиллеристы и бро­небойщики подбили шесть танков.

Вечером гвардии майор по полевому телефону докладывал о выполнении приказа. Усталым движением руки он вытер пот со лба и указал начальнику штаба основные данные для раз­работки плана следующего наступательного боя.

Человек он был неприметный и в кругу товарищей почти ничем не выделялся. Низкого роста, широкоплечий, уже немо­лодой, с руками, загрубевшими от работы, с лицом, испещрен­ным морщинками времени и невзгод, танкист, техник-лейте­нант Михаил Бушмакин был как тысячи других.

Разговаривать он не любил и чаще всего отделывался мол­чанием или короткой репликой. Только Зеленову — комиссару, молодому, голубоглазому человеку, с волосами, в которых гу­сто пробивалась седина,— рассказывал Бушмакин о своей жиз­ни, полной скитаний, борьбы, жизненных неудач.

Очень рано Михаил остался без отца и без матери. Беспри­зорничая, переезжая из города в город, маленький бродяга иногда с завистью наблюдал жизнь своих сверстников, обласканных нежными заботами матерей. Но у него никого не было, и он не знал, что с ним будет. Он мечтал тогда обре­сти дом и счастье, стать настоящим человеком, он хотел рабо­тать и учиться, чтобы стать хозяином своей жизни.

И его мечты исполнились. Советская власть помогла Михаилу Бушмакину достигнуть своей цели. Бывший бес­призорный стал рабочим, а затем техником. Он познал радость труда, научился уважать людей, как говорят, вышел в люди.

Когда фашистская орда вероломно напала на нашу землю, он стал воином. С болью в сердце покидал он родную Бело­руссию — зеленую страну лесов и полей. Пылали пожарами села, и под артиллерийскую канонаду по земле, изрытой во­ронками, шел он на восток. Каждый километр пройденной зем­ли больно ранил в самое сердце. В те суровые дни Отчизна стала ему еще милее, еще дороже, и в нем родилась тогда не­нависть к врагам. С тех пор потерял покой Михаил Буш­макин.

А потом он увидел кровавые следы врага в освобожденных нами селах, страдания людей, потерявших свой кров и близ­ких. Газеты он читал с каким-то нервным напряжением и пос­ле этого становился еще более мрачным. Лишь немногие зна­ли, что в Минске осталась у техника-лейтенанта жена, которую он горячо любил. Однажды какими-то путями Бушмакин узнал, что гитлеровцы убили его жену. Известие это он внешне при­нял довольно спокойно, но в тот день на его лице прибавилась еще одна морщинка.

Больше всего Михаила Бушмакина беспокоила неотступная мысль: как отомстить врагу? Он нес службу в танковой роте техником и непосредственно на поле боя с врагом не соприкасался. Много сил он отдавал тому, чтобы машины работали бесперебойно. Иногда, рискуя жизнью, ему приходилось вы­таскивать подбитый таик с поля боя. Он делал это старательно и бесстрашно, и когда его хвалили, хмурился и был недоволен собою, недоволен тем, что ему опять не удалось участвовать в настоящей, боевой схватке.

Взбудораженный этой мыслью, истосковавшийся по мести, мрачный, иногда даже злой, уходил офицер в сторону, ложился на землю, клал руки под голову и, не мигая, смотрел в небо. Так Бушмакин лежал подолгу, не шевелясь, не разговаривая и, казалось, не думая. Над ним было чистое, синее, высокое небо, и, может быть, сквозь эту глубокую синеву он видел свою зе­леную Белоруссию, шумный Минск, поля и реки, которые так любил. А может быть, ему вспоминалось, как он, молодой, силь­ный, счастливый, идет с любимой подругой по городскому пар­ку, переполненному праздничным весельем.

Танкисты свыклись с молчаливым, хмурым техником, и не­которые даже считали его черствым человеком. И, кажется, только один раз они увидели Бушмакина иным, каким-то осо­бенно добрым, чистосердечным и мягким. Было это теплым, летним вечером. Солнце уходило к закату. Пахло сосной, све­жим сеном, тянуло медовым ароматом полевых цветов. Непо­далеку тихо раскачивалась на ветру высокая, золотистая, со­зревающая рожь. Танкисты, расположившись на опушке леса, пели. Бушмакин, занятый своими мыслями, сначала тихо под­певал, потом увлекся и запел громче. И тут все заметили, что у него не сильный, но чистый, грудной тенор; казалось, что это поет не он, а что-то широкое, большое бьется там, в груди, и вырывается наружу.

Вскоре после этого вечера роте пришлось участвовать в тя­желом бою. Противник, стянув на этот участок большие силы, остервенело лез вперед, пытаясь во что бы то ни стало про­рваться сквозь "линию нашей обороны. Танки роты были вы­двинуты на окраину села, в засаду. Здесь был огромный ябло-невый сад, поросший высокой травой и кустами стройной ака­ции. И сразу же после сада начиналось поле, шумевшее спе­лой рожью. Поле уходило в гору, и мягкие волны золотистой ржи, медленно перекатываясь, убегали к горизонту.

Был полдень. Палящий зной не «давал людям покоя. За­маскировав машины, танкисты смотрели вперед, на высотку. Но у горизонта, там, откуда должен был появиться враг, стоя­ла необычная тишина. Утром гитлеровцы предприняли здесь атаку, которая захлебнулась в самом начале. Потерпев неуда­чу, фашисты готовились к новому, более сильному удару.

Техник-лейтенант Михаил Бушмакин обходил танки, чтобы еще раз убедиться в их готовности к бою. Легко перепрыгивая канавки, минуя кусты, с автоматом за плечами, он быстро переходил от машины к машине. Лицо его было оживленно, и весь он, невысокий, ладный, повеселел.

Незаметно для себя техник-лейтенант отдалился от това­рищей. Глубокая канава срезывала угол сада. Бушмакин спрыг­нул в нее и посмотрел в поле. Сначала он ничего не увидел, но вот в одном месте рожь колыхнулась, и на поверхности золо­той волны показался зеленый мундир. «Фашист!» — понял Бушмакин и снял автомат с плеча. Минуты через две рядом с этой ползущей фигурой появились новые. С каждой секундой их становилось все больше и больше, и скоро зеленые спины вражеских солдат заняли обширный участок поля. «Как свиньи в чужом огороде!» — мелькнуло невольное сравнение.

Михаил Бушмакин, не отрываясь, смотрел вперед. Глаза его налились кровью, под кожей щек бегали жесткие желваки. Все нараставшая, неудержимая ненависть захлестнула его. Вот он, подлый, коварный враг, подумал техник, он идет с другой стороны, чтобы застать нас врасплох.

«Не выйдет! Не выйдет!» — повторил про себя Бушмакин. В это время он услышал выстрелы, доносившиеся со стороны наших танков. «Наши вступают в бой,— подумал он,— мое ме­сто здесь, не дам врагу ударить с фланга».

В этот миг он забыл о себе. Ему не пришло даже в голову, что он один, а гитлеровцев много. Охваченный боевым поры­том, техник-лейтенант не успел подумать об опасности. Он ви-дел перед собой врага и решил драться с ним. Он оглянулся вокруг: сад, небольшой участок поля и синее небо. Как никогда раньше, всем существом своим Бушмакин вдруг ощутил, что , этот сад, это поле, это небо, этот небольшой клочок земли и есть его Родина. Каждая травинка, каждый колосок приобре­ли теперь для него невыразимое значение, и он решил от-

стоять этот угол сада во что бы то ни стало.

Между тем гитлеровцы приближались. Они двигались мед-

ленно, молча, стараясь не шуметь. Техник-лейтенант прижался к краю канавы, выставил вперед автомат и стал ждать. Секун­ды проходили долго и томительно. От напряжения и зноя ру­ка, лежащая на автомате, вспотела, на лбу выступила испа­рина.

И когда зеленые мундиры были уже совсем близко, Михаил Бушмакин нажал спуск. Короткая очередь отчетливо прозве-нела в воздухе. Два идущих впереди солдата скрылись во ржи. Остальные вскочили на ноги и что-то гортанно закричали. Вос-пользовашись мгновенным замешательством противника, тех-ник-лейтеант дал еще две очереди. И еще несколько гитле-ровцев упали в рожь.

Вражеские солдаты опомнились. Уперев автоматы в животы, они открыли беспорядочную стрельбу по саду и двинулись вперед, прямо на Бушмакина. А он перебежал по канаве на другое место и выстрелил еще два раза. Затем опять мгновенно переменил позицию и обжег «наступающих новой порцией огня. Так, перебегая по канаве с места на место, обманывая против­ника, Бушмакин стрелял, стрелял, стрелял. Сраженные гитле­ровцы один за другим падали в рожь, и это еще больше во­одушевляло Бушмакина. Фашисты, потерявшие за несколько минут неравного боя более двух десятков солдат, дрогнули и, отстреливаясь, отступили.

Техник-лейтенант вытер рукавом мокрый лоб и улыбнулся. Не успел он передохнуть, как гитлеровцы опять пошли в атаку. И опять он стал перебегать по канаве, расстреливая фашист­ских захватчиков. И еще несколько вражеских солдат полегло на поле.

Патроны в диске подходили к концу, и, воспользовавшись перерывом, Михаил Бушмакин помчался на другой конец сада. Подбежав к одному из наших танков, стоявших на ремонте, он взял два диска и так же быстро скрылся. Но когда о<н прибли­жался к канаве, ее уже заняли гитлеровцы. Бушмакин зло вы­ругался и побежал назад. Вдали, под яблонями, он увидел группу наших бойцов. Их было человек десять. Все саперы. Бушмакин подбежал к ним и, размахивая автоматом, хрипло закричал:

- Фашисты заходят с фланга! Если мы их не перебьем, они зайдут нам в тыл. За мной!

И десять бойцов пошли за ним, почувствовав в этом низ­корослом офицере железную волю. Они залегли в кустарнике. Михаил Бушмакин полз впереди. Выбрав удобный момент, гор­сточка советских храбрецов, ободренная смелостью и отвагой техника-лейтенанта, бросилась на врата. Но и противник про­явил упорство, чувствуя свое превосходство в силах. Несколько раз бросались одиннадцать воинов в атаку, несколько раз па­дали па :землю, залегали, но своего достигли — выбили гит-леровцев из канавы и изгнали их из сада. Нужно было видеть, как повеселел Михаил: ведь это была настоящая победа!

Теперь оборону па фланге занимал не один Бушмакин, а це­лая группа советских воинов, поверивших в свои силы и в сво­его командира. Угол сада превратился в небольшую крепость, на штурм которой врат потратил много сил. Четыре раза ходи­ли гитлеровцы в атаку, и всякий раз их атаки захлебывались, и они, понеся большие потери, отходили назад. Рожь на рас­стоянии пятисот метров была вытоптана, подбитые, переломан­ные колосья свесились к земле. Фашистские трупы чернели во ржи.

День клонился к вечеру. Солнце скрывалось за садом, окра­шивая яблони в розоватый цвет. Гитлеровцы продолжали оже­сточенно атаковать. Усталость сковывала войной, но техник-лейтенант Бушмакин, охрипший, вспотевший, ободрял това­рищей.

На вечерней заре вражеские солдаты снова пошли в атаку на позицию храбрецов. В этой напряженной схватке Бушмакин был тяжело ранен. Одна пуля попала ему в ногу, другая — в живот. Он не хотел уходить с поля боя. Товарищи подняли его и отнесли к танкам. Офицер посмотрел на танкистов долгим взглядом и тихо проговорил:

-     Наконец-то я отомстил им за все. Будут помнить!

Он слабо улыбнулся и потерял сознание. Его наскоро пере­вязали и положили на танк, подбитый в бою. Этот танк нужно было вывести в тыл. Танк двигался медленно, часто останавли­вался. Бушмакин с широко открытыми глазами беспомощно ле­жал на броне, на грязной, замасленной куртке и смотрел в не­бо. Сумерки сгущались, небо опускалось все ниже и ниже. Ше­вельнув отяжелевшей головой, техник-лейтенант опрашивал:

-     Что там у вас случилось? Почему стоим?

Танкисты докладывали ему причины остановки, и он, поте­рявший столько крови, полуживой, находил еще в себе силы и объяснял, как сделать, чтобы танк пошел.

На другой день многие танкисты, узнав о подвиге техника-лейтенанта Бушмакина, говорили:

— И кто бы мог подумать, что он способен на такие дела?

И это говорилось не столько с удивлением, сколько с гордо­стью и теплотой.

 

 

У. ЖУКОВИН

В БОЯХ ЗА РОДИНУ

1. Расшифрованная сводка

Оперативная сводка лаконично сообщала: «В течение дня часть вела упорные бои, медленно продвигаясь вперед, преодолевая сильное огневое сопротивление противника...». Это был

обычный день стрелковой части. Но сколько мужества, стойкости и умения показали в этот день ее бойцы, командиры и политработники!

...Бой начался с рассвета. Утреннюю тишину взорвала оглу­шительная канонада. Это наши артиллеристы и минометчики приступили к обработке переднего края вражеской обороны. Со свистом пролетают снаряды. С наблюдательного пункта видно, как вздымаются столбы огня и земли, разлетаются в разные стороны обломки орудий, 'пулеметов.

Наконец орудийный гул смолк. Сразу же подразделения с возгласами «ура» ринулись в атаку. Застрочили пулеметы и автоматы, защелкали винтовки, засыпая противника градом пуль. Сперва гитлеровцы молчали и, лишь когда бойцы вплот­ную приблизились к их позициям, открыли бешеный огонь из орудий, минометов и пулеметов. Но ничто не могло остановить советских воинов. Они неудержимо шли вперед.

Вот ведет в атаку свое подразделение командир Лобой. Путь ему преграждает вражеский пулемет. Надо немедленно разделаться с ним. Лобой берет с собой группу бойцов, бросает­ся с ними на огневую точку врага. В ход пошли гранаты и шты­ки. Храбрецы в одно мгновение перебили пулеметный расчет. Путь для атакующих расчищен. Вражеские солдаты не выдер­живают натиска и беспорядочно откатываются назад.

В это время на другом участке группа красноармейцев во главе с младшим лейтенантом Старцевым незаметно подкра­лась к двум вражеским блиндажам и забросала их гранатами, уничтожив всех засевших там солдат. Оборона противника тре­щит. Под напором наших бойцов гитлеровцы пятятся все даль­ше, неся потери.

Однако на отдельных участках гитлеровцы предпринимают яростные контратаки. Еще сильнее ведут они огонь по нашим боевым порядкам. Тогда на помощь пехотинцам приходят ар­тиллеристы. Метко бьет по врагу орудийный расчет под коман­дой сержанта Жули. Погасла одна вражеская огневая точка, затем вторая. Еще несколько снарядов — умолкла миномет­ная батарея противника. Заметив еще в одном месте скопле­ние вражеской пехоты, артиллеристы накрыли ее метким залпом.

Хорошо действовали минометчики. Их мины точно ложи­лись в цель. Минометный расчет под командой сержанта Чува-шова в течение нескольких минут подавил пулеметную точку противника. Минометный расчет под командой сержанта Бел-тилова также вывел из строя вражеский пулемет.

Контратака противника захлебнулась. Спускались вечерние сумерки. Бой медленно затихал. Всюду валялись трупы враже­ских солдат, исковерканные орудия, пулеметы. Наша часть про­двинулась вперед, заняла новый рубеж.

Успех этого боя не случаен. Тут сказалась выучка бойцов, их стойкость, мужество, зрелость командиров и политработни­ков. Перед атакой все было взвешено, рассчитано до мелочей. Успех боя решило четкое взаимодействие воинов всех родов ору­жия. Хорошо показали себя связисты. Несмотря на ураганный огонь противника, они быстро исправляли повреждения линии связи, обеспечивая управление боем. Не было недостатка и в боеприпасах: их подвозили своевременно.

В этом бою выявились новые герои Отечественной войны. Среди них первое место занимают коммунисты. Пулеметчик-коммунист Клюев огнем своего «Максима» уничтожил два пу­лемета противника вместе с прислугой. В разгар боя тяжело ранило политрука подразделения Кончанова. Ему предложили отправиться в медсанбат, но он наотрез отказался.

- Пока   еще   могу    держать   в   руках   автомат, я   буду сражаться вместе с бойцами,— заявил он.

...Кончился бой. Заняв новый рубеж, подразделения сразу же стали окапываться, приводить в порядок оружие. Завтра новые схватки с противником.

2. В населенном пункте

Два с лишним месяца назад ценой огромных потерь врагу удалось захватить этот населенный пункт. С лихорадочной бы­стротой гитлеровцы стали возводить на окраинах укрепления, зарываться в землю. Все каменные дома были превращены в дзоты. Подступы к пункту простреливались артиллерией и ми­нометами.

Наша часть заняла оборону на берегу реки. Но отдельные подразделения удерживали в своих руках небольшой участок луга по ту сторону водного рубежа. Чего только не предприни­мал противник, чтобы очистить западный берег от наших войск! Но все его усилия оказались бесплодными. Каждая попытка прорвать оборону обходилась гитлеровцам очень дорого. Ос­тавляя на поле боя горы трупов, фашисты откатывались назад. За два месяца активной обороны наши части основательно по­трепали и обескровили врага. Настало время нанести ему со­крушительный удар.

И вот приказ получен. На рассвете начался штурм враже­ских укреплений. Сотни снарядов, мины и бомбы обрушились па головы фашистов. Позиции противника заволокло облаком огня, дыма и пыли. На много километров вокруг стоял страш­ный гул.

Под прикрытием артиллерийского и минометного огня ри­нулась в атаку наша пехота. Завязалась ожесточенная схватка. Гитлеровцы отчаянно сопротивлялись. Бойцы расстреливали их из винтовок, автоматов, кололи штыками. Наконец фашисты не выдержали и начали в беспорядке отступать.

Вот и окраина населенного пункта. Вырвавшись вперед, группа бойцов под командой сержанта Калашникова атакует крайний дом, где засели фашисты. Путь им преграждают вражеские огневые точки. Бойцы забрасывают их гранатами. Вражеские автоматчики ведут из окон дома сильную стрельбу. Пробираясь ползком, бойцы подкрались к зданию. Короткая схватка. Часть автоматчиков истреблена, остальные взяты в плен.

Другая группа атаковала соседний дом и выбила оттуда фашистов. Разъяренные гитлеровцы пошли в контратаку. Бойцы Встретили их огнем из винтовок, автоматов. Пулеметчик младший сержант Калачев, пристроившись у окна магазина, поли­вал наседавших гитлеровцев горячим свинцом. Потеряв свыше двадцати солдат, враг отошел.

Бой крепчал. Из всех домов строчат гитлеровские автомат­чики. Рвутся снаряды и мины, осыпая бойцов осколками и об­ломками кирпичей. Но они шаг за шагом продвигаются вперед, действуют смело и решительно.

Невзирая на шквальный огонь, подразделение под командо­ванием офицера Гуторова овладело важным рубежом, захватив миномет, три пулемета, автоматы и винтовки.

Боевыми подвигами прославил себя в этот день автоматчик Алексей Хромов. Он шел впереди своего подразделения. За до­мом Хромов заметил минометный расчет противника. Подкрав­шись к нему на близкое расстояние, Хромов дал очередь из ав­томата. Четырех гитлеровцев он уложил на месте, пятого—еф­рейтора — взял в плен. Вскоре отважный автоматчик обнару­жил в другом укрытии семерых фашистов. Стрелять в них из автомата было бесцельно. Хромов метнул туда гранату.

Умело руководил уличным боем старший лейтенант Мяг­ких. С группой стрелков и автоматчиков он атаковал вра­жеские позиции па важном участке и обратил гитлеровцев в бегство.

И этот день был насыщен славными делами советских вои­нов. Повар Саликов, раздав горячую пищу бойцам, возвращал­ся к своей походной кухне. По дороге он заметил вылезающего из подвала фашистского ефрейтора. — Сдавайся! — закричал Саликов.

Фашистский вояка от неожиданности выпустил из рук авто­мат. С унылым видом шагал он в штаб, неся посуду повара.

На старшего сержанта Тараканова напали из засады четы­ре гитлеровца. Вступив в неравный поединок, он троих застре­лил в упор из винтовки. Четвертый гитлеровец сдался в плен.

3. Дорога наступления

Впереди — заснеженный, скованный льдом Дон. На том бе­регу — враг. В его руках — высоты, холмы, господствующие над местностью. В гористых берегах реки оборудованы дзоты и блиндажи. Шесть месяцев вражеские войска возводили здесь укрепления. Кропотливо, изо дня в день бойцы Н-ской части готовили удар по врагу.

Перед атакой во всех подразделениях состоялись митинги и собрания. Десятки солдат и офицеров подали заявления о приеме в партию. Все они заканчивались словами: «В бой хочу идти коммунистом». Бойцы еще раз проверили готовность ору­жия, каждый из них хорошо знал свое место в предстоящем бою. Над Доном спускались вечерние сумерки. Скоро начнется штурм высоты. В белых маскировочных халатах бойцы ждут сигнала атаки. Они напряженно всматриваются в темноту.

Орудийные залпы возвестили о начале штурма. На головы фашистов обрушился шквал снарядов и мин. Они рушили вра­жеские дзоты, блиндажи, гасили огневые точки. Сотрясалась от грохота земля. Под прикрытием артиллерийского и мино­метного огня бойцы подразделения офицера Середенко рину­лись по льду на противоположный берег Дона.

Первыми достигли правого берега автоматчики. Стреми­тельным броском они прорвались к линии дзотов, на ходу рас­стреливая засевших в них гитлеровцев. Путь пехоте был расчи­щен. Бойцы устремились к высоте.

Противник оказывал яростное сопротивление; он не жа­лел ни мин, ни патронов. С соседней высоты фашистские ба­тареи открыли огонь. Положение наших подразделений услож­нилось. Тогда на помощь пришли минометчики под коман­дованием офицера Николаева. Меткими залпами они по­давили вражеские огневые точки. Залегшие было бойцы снова бросились вперед. Несколько перебежек — и они уже у скатов высоты. Ничто не могло сдержать их наступательного порыва.

В разгар сражения тяжело ранило командира роты Хакимова. Но он не покинул поля боя и продолжал руководить ата­кой.

К утру высота была полностью очищена    от   гитлеровцев. В течение дня фашисты    несколько    раз    предпринимали контратаки, но едва только они поднимали головы, как их настигал губительный огонь наших стрелков. Исключительно храбро вел себя в бою старшина четвертой роты коммунист Фролов. С группой красноармейцев он первым забрался на гребень высоты, преследуя удиравших фашистов. Когда у подразделения прервалась телефонная связь с наблюдательным пунктом части, он   вызвался   доставить   туда   донесение. Под сильным огнем   противника   Фролов   перебрался через Дон и, получив указания от командира, вернулся на высоту.

Автоматчик Петр Струков, красноармейцы Григорьев и Горфиянов, переправившись одними из первых через Дон, ворвались в окопы противника. По ходу    сообщения    им    удалось вплотную приблизиться к дзоту. Из него выбежало шесть гитлеровских солдат. Один из них бросил гранату. Вслед за взрывом он закричал: «Рус, сдаюсь!» Но это была вражеская уловка. Подняв руки, он в тот же миг бросил еще одну гранату, Струкова ранило. Обливаясь кровью, он застрочил из автомата. Два вражеских солдата были убиты па месте, остальные скрылись в дзоте, по и их постигла та же участь. Высота прочно стала нашей. На ней развевается красный флаг. Окрыленные первым успехом, бойцы продолжают гро­мить врага. По заснеженным равнинам идут они в наступле­ние.

Весь следующий день наши части вели активные наступа­тельные бои. Подразделение старшего лейтенанта Демкина по­лучило задание выбить противника с высоты, которую против­ник основательно укрепил, соорудив множество дзотов.

Ранним утром без артиллерийской подготовки цепи наших бойцов незаметно приблизились к боевому охранению против­ника. Враг был застигнут врасплох. Спохватившись, он открыл беспорядочную стрельбу, но его боевое охранение было уже смято.

Преследуя удиравших гитлеровских солдат, подразделение ворвалось в глубь обороны противника. Завязалась жаркая схватка. Фашисты предприняли контратаку, но в это время на помощь нашим пехотинцам пришли артиллеристы и ми­нометчики. Они открыли меткую стрельбу по расположению противника. Враг не выдержал огня советских батарей и от­ступил.

...Крепкий удар нанесла врагу другая наша часть. В боях за одну из деревень ода захватила двадцать минометов, столь­ко же станковых пулеметов, много винтовок, складов боеприпа­сов и продовольствия. Пленные, захваченные в этих боях, со­общают об огромных потерях. Особенно большой урон врагу наносят наши артиллеристы и минометчики. Их огонь отли­чается исключительной меткостью.

Героически дрались пехотинцы. Младший сержант Николь-чук, прыгнув во вражеский блиндаж, вступил в рукопашную схватку с фашистами и вышел из нее победителем. Метко ра-знл врпгов пулеметчик Гордов. В разгар боя вражеская мина повредила его пулемет. Гордов тут же, под огнем, испра­вил его и снова стал поливать свинцом