Речь пойдет об одном эпизоде из жизни моего деда в оккупированном немцами Париже в тот исторический момент, когда Гитлер, уже похоронив всякие надежды на “блицкриг”, должно быть, начал убеждаться в изначальной авантюрности своего “дранг нах Остен”. Но прежде несколько биографических подробностей.
Мой дед по материнской линии Лев Александрович Казем-Бек был правнуком персидского шейх-уль-ислама Мирзы Назир Хан-Кассима, сбежавшего на рубеже XVIII—XIX столетий из Персии в Россию после поражения в жестокой схватке, затеянной им со своими недругами на почве внутриисламских конфессиональных раздоров. В России потомка пророка Магомета и наследника древнего персидского княжеского рода признали в российском дворянском достоинстве, но предупредили, что оно распространится на поколения, которые произойдут не от всех, а только от одной из супруг, входивших в многочисленный состав сбежавшего с ним гарема. Как водится, выбор пал на самую молодую жену — красавицу Шера-Фиун Ниссу. Она-то и родила ему в 1802 году Магомета Али, ставшего впоследствии православным русским ученым, профессором Казанского, а затем и Петербургского университетов, членом ряда европейских научных обществ и одним из крупнейших востоковедов своего времени, известным под именем Александра Касимовича Казем-Бека (открывай любую энциклопедию)
Дочь профессора от законного брака с русской дворянкой Прасковьей Костливцевой Ольга Александровна стала супругой Николая Евгеньевича Боратынского, сына известного поэта. А старший из его сыновей Александр Александрович женился на Марии Львовне Толстой, бывшей в родстве как со знаменитыми классиками Львом Николаевичем и Алексеем Константиновичем Толстыми, так и со многими известными дворянскими фамилиями: Бутурлиных, Римских-Корсаковых, Шаховских, Апраксиных, Прозоровских, Тютчевых и других славных родов. Самым почитаемым в ряду родственников в семье моего деда всегда считали святителя Иоасафа Белгородского, породненного с Толстыми.
От брака с Марией Львовной Толстой у Александра Александровича Ка-зем-Бека в 1876 году родился мой дед Лев Александрович. Принадлежность к аристократическому сословию позволила ему еще отроком записаться в знаменитый Пажеский корпус, который он успешно (под пятым номером) закончил в 1896 году, просидев все годы учебы за одной партой с будущим советским генералом графом Алексеем Игнатьевым, автором популярных еще совсем недавно мемуаров “50 лет в строю”.
Из Пажеского корпуса мой дед прямиком попал в престижный и славный своими ратными подвигами лейб-гвардии Уланский Ея Величества полк. Военная карьера складывалась вполне благополучно, хотя и тормозила раскрытие его незаурядных дарований, которыми он был щедро наделен от природы. В двух “ипостасях” он, однако, все же преуспел: его многочисленные живописные работы (портреты, натюрморты, пейзажи) оценивались знатоками как вполне профессиональные, а увлечение цветоводством ознаменовалось в 1920-х годах торжеством на конкурсе цветов в Антибе (Лазурный берег Франции). Выведенный им тогда сорт розы получил денежную премию, оказавшуюся серьезным материальным подспорьем в условиях нищенского эмигрантского существования.
Полковник лейб-уланов, участник I Мировой войны, а затем и Белого движения, он разделил участь русских беженцев, которую мы по праву называем величайшей национальной трагедией, лишившей Отечество веками формировавшейся элиты. Лучшие ее представители вынужденно оплодотворяли науку, культуру и искусство не России, а чужих государств. Притом, что на Родине в ту пору еще только приступали к массовому ликбезу и формированию новых профессиональных кадров, о которых позже скажут, что они “решают всё”! В определенном смысле мой дед тоже послужил Франции своими умениями и талантами, но главным его делом в изгнании было воспитание старшего сына Александра Львовича (моего дяди) и дочери Марии Львовны (моей матери) в духе любви к России и верности ее православно-монархическим устоям.
Сын Александр стал в 20-х годах видным политическим деятелем русской эмиграции, основателем и идеологом крупнейшей в Зарубежье Младоросской партии. Младороссы не боролись против русской революции, которую считали закономерным явлением, а, наоборот, ратовали за ее продолжение. Они открыто заявляли о том, что революцию оседлали антинациональные силы, и призывали к переводу ее на национальные рельсы ради обновления государственной жизни в духе православных ценностей и принципов народной монархии. О деятельности А. Л. Казем-Бека и его партии стоит поговорить отдельно, но здесь отмечу лишь, что стихия русской державности, которая безгранично владела этим человеком, сыграла в становлении моего патриотического сознания первостепенную роль.
Первые годы эмиграции протекали под знаком наивной уверенности в неизбежном крушении большевизма и скором возвращении в родные палестины. Однако постепенно становилось ясно, что ведущие западные страны вовсе не заинтересованы в уходе большевиков от власти, которых они всячески (политически и экономически) поддерживали, считая их, наверно, бездарными управленцами, не способными возродить великую державу. Однако впоследствии, когда Советам удалось-таки канализировать энтузиазм масс и дешевую рабочую силу в успешное государственное строительство, было уже поздно. Стало ясно, что растущая мощь новоявленного гиганта вызовет опасения Запада, и если не сегодня, то завтра сделает СССР объектом неминуемой агрессии извне.
Так оно, как известно, и случилось в результате хитроумных политических маневров мировых держав, открывших Гитлеру путь на восток и столкнувших Германию с Россией. К этому времени в среде русской эмиграции четко обозначился водораздел: одни ратовали за “великий поход” с немцами для упразднения ненавистного коммунизма, другие — за отпор внешнему врагу. Оставим историкам спор о том, какая часть эмиграции была многочисленнее. На мой взгляд, противники Гитлера составляли абсолютное большинство. Во всяком случае, дед мой, как и вся остальная семья, по этому поводу не колебались — внешний враг должен быть во что бы то ни стало повержен
И вот по ходу Великой Отечественной войны, по мере усиления отпора немцам у многих эмигрантов начало складываться впечатление, что ослабление врага внешнего как бы невольно влечет за собой и ослабление внутреннего. Советская Армия неожиданно приступает к формированию “гвардейских” частей! А ведь слово “гвардия” еще совсем недавно было вообще непроизносимым. Упраздняются петлицы, вводятся погоны! Главнокомандующий осеняет красноармейцев именами не просто великих полководцев (Суворов, Кутузов), но даже святых благоверных князей (Александр Невский, Дмитрий Донской)! Из лагерей и тюрем освобождают архиереев и направляют на служение в осиротевшие на долгие годы епархиальные кафедры. Открываются монастыри. Церкви позволяется восстановить патриаршество после почти двадцатилетнего её существования без законного Главы! Заработали духовные семинарии и академии!
Эти перемены порождали радужные умонастроения в русском Зарубежье в такой степени, что еще до великой Победы 1945 года в его среде широко распространилось мнение о том, что народ-победитель, вернувшись с полей сражений, незамедлительно расправится с чужеродным режимом и восстановит православное государство.
Не сомневался в этом и мой дед, который уже в конце июня 1941 года оборудовал в своей комнатке на парижской улице Лало, в двух кварталах от центральной штаб-квартиры гестапо, нечто вроде импровизированного личного командного пункта. На стену он повесил большую карту Российской империи и приколол к ней множество разноцветных флажков для обозначения дислокации противоборствующих армий. На письменном столе были разбросаны вырезки из разноязычных газет с донесениями о событиях на фронте, служившими ему руководством к перестановке флажков на карте для получения зримой картины театра боевых действий. В результате в голове профессионального военного человека рождались собственные прогнозы о возможных переменах на фронте, о чем членам семьи и близкому кругу единомышленников регулярно давались подробные объяснения с неизменным скольжением флажков по поверхности российской карты. По воспоминаниям его тогдашних слушателей, эти прогнозы оказывались всегда в пользу Советской Армии. И как ни странно, даже в первые месяцы войны! Такой неоправданный оптимизм вызывал у слушателей некоторые подозрения в помутнении его рассудка.
И хотя очевидная субъективность его оценок, происходивших на фронте военных событий, вызывала у людей недоумение, они, однако, сходились во мнении, что Лев Александрович обладал поразительной способностью предугадывать ход боевых действий, о которых парижанам становилось известно значительно позже, уже после выхода свежих газет. Все объясняли этот феномен глубоким знанием военной стратегии и тактики, которое позволяло деду безошибочно предвидеть не только маневрирование и перегруппировки армейских подразделений, но и направление главных ударов. На самом же деле все обстояло гораздо проще. Постоянным источником его информации был тайно сконструированный каким-то доверенным умельцем детекторный радиоприемник, о существовании которого никто из членов семьи даже не подозревал. Дед тщательно прятал его, понимая, что домочадцы не захотят иметь в доме по соседству с грозным гестапо устройство, категорически запрещенное немецкой оккупационной властью под угрозой смертной казни. Глубокой ночью, по воцарении в доме всеобщего сна, детектор извлекался им из специально сооруженного тайника, и начиналось прослушивание сводок с различных военных фронтов на самых разных языках, благо последних в запасе выпускника Пажеского корпуса было несколько.
В ту февральскую ночь 1943 года, чуть не ставшую роковой для всей семьи (в том числе и для меня, беззаботно спавшего в соседней с дедом комнате десяти дней от роду), все шло обычным порядком. С той лишь разницей, что прослушивание детектора велось с особым эмоциональным напряжением и обостренным вниманием: в те дни решалась судьба величайшей из всех битв мировой истории, в которой сошлись с каждой стороны по несколько десятков дивизий, в течение полугода постепенно концентрировавшихся вокруг важнейшего стратегического пункта — Сталинграда. Военно-стратегическое значение этого сражения было понятно даже не посвященным в военное искусство профанам, что уж тут говорить о кадровом гвардейском офицере! И вот хриплый детекторный голос диктора доносит до ушей деда сенсационную новость: немцы наголову разбиты у волжских берегов! Стотысячная армия Паулюса пленена вместе с ее командующим!.
Для всего мира победа под Сталинградом означала всего лишь коренной перелом в ходе II Мировой войны. Но это для всего мира, но не для Льва Александровича! Для него 9 Мая 1945 года уже наступило в этот предрассветный час. То была ночь Большой Победы! Он ликовал, он лихорадочно искал выход своим эмоциям, он готов был разбудить не только всю квартиру, но весь дом, весь квартал!
И он протрубил бы всеобщий подъем, если бы не я — спящий новорожденный младенец. Он слышал, что я только-только уснул после очередного ночного кормления. Но чувства, тем не менее, продолжали накатывать на него, словно гигантские океанские волны, они душили, распирали его изнутри. Как безумный, торопливыми шагами семенил он по комнате из угла в угол, судорожно перебирая варианты выхода этой, нахлынувшей на него термоядерной мощи. И вдруг в одно мгновение сознание деда пронзила яркая вспышка. В ней высветилась не только сама гениальная, как ему казалось, идея, но и подробнейший, до мельчайших деталей механизм ее реализации
Дед действовал в автоматическом ключе. Войдя в ванную комнату, он заткнул сливное отверстие ванны и открыл кран горячей воды. Из старых шкафов были извлечены этюдники и прочие принадлежности его художественных экзерсисов, а из них — все до единой баночки с красной краской — гуашь, акварель, тушь. Краски довольно быстро растворились в горячей воде, образовав кровавое густое месиво на дне ванны. В это месиво дед сунул простыню, которую сдернул со своего матраса. Пока простыня пропитывалась красной краской, к рукоятке половой швабры привинтились четыре маленьких шурупа, а на их острые шляпки нацеплена мокрая пурпурная простыня. Дед вышел с ней в коридор, прошел в свою комнату, открыл дверь на балкон. За ним по всему пути по полу тянулся кровавый густой след. С помощью двух веревок он привязал швабру к ажурной решетке типового парижского балкона, и со второго этажа на безлюдный тротуар начала капать красная краска..
К этому времени уже брезжил рассвет. Дед облачился в плащ, надел шляпу и спустился на улицу. Алое Знамя Победы развевалось над его головой! Он приложил правую ладонь к виску и вытянулся по стойке “смирно”, не спуская взгляда со свисающего полотнища..
В ночном Париже тем временем еще продолжался комендантский час, а военный патруль возникал всегда неожиданно. Дед решил возвращаться домой. Удовлетворенный, с чувством исполненного долга, он поднялся в квартиру, лег в кровать на голый матрас и, изрядно подуставший, быстро забылся в глубоком сне.
В семь часов утра все домочадцы, кроме деда, проснулись в страшной панике: по входной двери в квартиру кто-то нещадно барабанил руками и ногами. Первым к ней подбежал мой отец. Его тапочки прилипали к каким-то красным лужам на полу. Спросонья он решил, что произошло убийство и полиция ломится в квартиру в поисках убийц. Открыв дверь, он увидел троюродного племянника моей матери Павла Толстого Милославского, стоявшего на пороге с обезумевшими глазами:
— Дядя Миша, вы что, все окончательно спятили?! Что это вы вывесили на балконе!!!
Все кинулись на балкон и... ахнули. С трудом отвязав швабру, отец быстро втянул полотнище в комнату и строго взглянул на деда, спящее лицо которого излучало блаженное умиротворение. Моя мать кинулась будить его, чтобы устроить выволочку за хулиганскую выходку, но отец остановил ее
— Пусть выспится, а потом вместе всыплем ему по первое число! Проснувшись только к обеду, дед появился в столовой и, как ни в чем не бывало, уселся на свое место. Первой набросилась на него мать:
— Ты отдаешь себе отчет в том, что натворил, папа?! К чему эти бравады в двух шагах от гестапо?!
— Ты не настолько наивен, чтобы не понимать, что нас бы всех расстреляли, если бы Павел случайно не шел к нам так рано за забытым портфелем! Ведь у нас здесь вся улица с раннего утра пестрит немецкими мундирами!— К тому же этот поступок не имеет никакого смысла! — бушевал отец.
— Никакого смысла, ты говоришь?!.
Дед встал в торжественную позу придворного церемониймейстера, которому поручили сделать важное сообщение.
— Знайте же, что вчера ночью Гитлер проиграл войну России!
Далее последовали подробности всего услышанного за ночь по детекторному радиоприемнику
— Это меняет дело! Мы-то ведь ничего не знали, — смутились родители. — Ура России!!!
И добавили:
— Но все же согласись, что предприятие твое вышло слишком уж рискованным. Вывесил бы флаг ненадолго, чисто символически, а потом убрал бы его.
Назревавший было в доме скандал обернулся полнейшим умиротворением. На столе появился традиционный эмигрантский напиток — разбавленный аптечный спирт, настоянный на различных пряностях. Семья принялась праздновать Победу.
Спустя некоторое время русский Париж живо обсуждал выходку чудака Казем-Бека. Всех поражало не столько ее безумие, сколько возмутительный выбор цвета для окраски той злосчастной простыни. Особенно негодовали однополчане из лейб-уланского полкового объединения:
— Пойми же, сумасброд ты этакий, что ты изменил присяге! — возмущенно говорили они. — Ты отдал честь красной тряпке, символизирующей ту силу, которая погубила твоего Государя, твоих боевых друзей, многочисленных твоих родственников, саму Российскую державу наконец!!! И ты будешь держать ответ за это на ближайшем полковом собрании!
Глаза деда обагрились. Восточная персидская кровь заклокотала в его жилах. Он опять встал в торжественную позу и сказал:
— Держать ответ я буду сейчас прямо здесь, перед вами. Мне противны ваши примитивные доводы. Пора наконец понять, глупые головотяпы, что презренный для вас красный цвет уже много лет символизирует только две вещи: во-первых, жертвенную кровь новомучеников, не сбежавших, как мы, с родной земли и погибших за те идеалы, которые мы не сумели в свое время отстоять. И, во-вторых, истерзанную в беспримерных кровавых сражениях Россию, сжавшуюся ныне в единый кулак, чтобы миллионами жизней избавить родную землю от вероломного врага. Вы же не перестанете обмениваться на Пасху красными яйцами, опасаясь, чтобы вас не заподозрили в тайных симпатиях к большевикам?! И не откажетесь участвовать в пасхальных службах из-за красных стихарей духовенства?! Вот увидите, кончится война, и народ-победитель сам избавится от той идеологии, которая навязала ему этот цвет. И он же тогда решит, какими будут наши национальные цвета. Я отдал честь не большевистскому флагу, а тем боевым знаменам, под которыми мой народ сегодня, сейчас, в данную минуту приносит великую кровавую жертву ради спасения Отечества! Вы слышали, что генерал Деникин выразил готовность воевать против немцев во главе не армии, а хотя бы одной советской дивизии. Что же, и его вы зачислите в предатели за то, что он вознамерился встать на защиту Родины под те же знамена?!..
Я часто вспоминал эту отповедь моего деда в дни, когда у нас дебатировался вопрос о восстановлении музыкального варианта советского гимна.
И аргументы деда очень пригодились мне, чтобы сделать тогда правильный вывод.
Дорожить Родиной, сострадать ей, служить ей — вот глубинные составные части понятия “патриотизм”. Все остальное поверхностно и второстепенно.
Но с какой же страстью мы порой сражаемся за утверждение этого второстепенного в ущерб глубинному! Мы не слышим Христа Спасителя, призывающего нас любить друг друга. Где уж там услышать стенания Матери Отчизны о спасительном единстве ее сыновей ради любви к ней, истерзанной и измученной.
Князь З.М. Чавчавадзе
Москва, "Наш современник"