“Опасности лучше идти навстречу, чем ожидать на месте” А.В. Суворов
Я учусь у детей жить каждый день, как последний
11.01.2017

Юрий Храмов.jpgФотопроект «Мы живем на этой Земле» был создан для детей, которые болеют тяжелыми заболеваниями или уже закончили основное лечение. Для многих ребят занятия фотографией стали инструментом психологической реабилитации. О своем пути к необычному волонтерству рассказывает Московский  суворовец, фотограф Юрий Храмов.

ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ И ВОСЕМЬ ЧАСОВ

– Как возник твой проект «Мы живем на этой Земле»?

– На сайте donors.ru, в группе «Доноры детям» я прочитал объявление о том, что нужен человек, который может заниматься с детьми фотографией в отделениях РДКБ, где лежат дети с онкологией. А меня к фотографии пристрастил еще дед – лет в 12-14 подарил «Смену 8М», на кафедре криминалистики пришлось заниматься этим более основательно – правда, с уклоном в специальную фотографию, для нас это было обязательно, нас пять лет учили на кафедре просто фотографировать. В общем, мне было несложно пойти в больницу, позаниматься с детьми.

– Несложно – в больницу к детям? Вообще говоря, куча народу страшно этого боится.

– Да, некоторые, так сказать, эмоциональные ощущения от того, что я пришел в детское онкологическое отделение, естественно, были, но такого, чтобы после этого пойти и застрелиться – нет. Вся предыдущая жизнь, вся подготовка воспитали у меня немножко другое отношение к жизни, к тяжелым условиям, к людям в этих условиях, к себе в них и так далее. Меня учили: будь готов пожертвовать собой ради кого-то. Есть задача, надо ее выполнить, а все остальное – это побочное. Если есть цель помочь детям – надо ее достичь. К тому же есть всякие научные методики, как с этим бороться, у меня же была работа по психологии.

Единственное – волонтерство затягивает, и иногда люди теряют на этом голову. Нужно четко разграничивать свою жизнь, работу и волонтерство, хотя потом у многих волонтерство становится работой – собственно, это то, что произошло со мной.

Фотопроект начался с обычного кружка. Потом оказалось, что это не обычный кружок, что он дает поддержку детям, когда они в больнице. Мало того: обучать фотографии, не показывая чего-то, нельзя, мы приносили альбомы, и вот однажды меня встретил Саша, руководитель группы психологов, и сказал: «Я тебе давно хотел сказать – я тут всем рассказывал о том, что нужно детям что-то показывать, у них визуальный голод, и тут вдруг пришел ты со своими альбомами!»

Фото Юрия Храмова (1).jpg

– Я слышала твою фразу о решивших твою судьбу пятнадцати минутах и восьми часах, но не знаю, про что это.

– Это история, которая изменила мою жизнь. Однажды я заканчиваю в больнице занятие своего кружка, собираюсь ехать домой, выхожу в коридор, идет чья-то мама и плачет. «Что случилось?» – «Мне позвонили из реанимации – сыну осталось максимум полчаса, позвали попрощаться». Звоню в реанимацию. Врач говорит: «Да, у нас нет такого-то препарата, поэтому через полчаса мы ребенка не удержим». А первый директор фонда «Подари жизнь» Галя Чаликова жила по принципу «ни один ребенок не должен умереть из-за того, что не хватило какого-то лекарства».

Я звоню Гале – а таймер щелкает, и иду вниз по лестнице. Галя говорит: «Идите к машине, я сейчас чего-нибудь придумаю». Спускаюсь к машине, звонит Галя: «В Бакулевке на КПП стоит доктор с одной ампулой, вас ждет».

У меня оставалось 25 минут. РДКБ, где мы были, – это Ленинский, Бакулевка – это Рублевка. Декабрь, гололед, десять часов вечера. На мое счастье не было ни одного спецпроезда, гаишников и камер, которые фиксируют скорость. На то, чтобы доехать по МКАДу до Бакулевки, развернуться и приехать обратно в РДКБ, мне хватило пятнадцати минут. Государство и отец учили меня правильно водить машину – и я этим воспользовался в полной мере. Вкатываюсь, машина еще скользит, ампулу из машины – наверх, и сижу в машине, курю на территории больницы, меня, наверно, минут тридцать трясло. Потом уже поднялся: как, успели? Мне говорят: вроде успели, по крайней мере, теперь есть шанс, что выкарабкается.

А на следующий день я по бизнесу должен был общаться с одной государственной структурой, мне было назначено на девять утра прийти с бумажкой, получить подпись. Я вышел из этого учреждения в шесть часов вечера, сел в машину и мысленно положил на одну руку пятнадцать минут и жизнь ребенка, а на другую – эту бумажку, от которой никому ни тепло, ни холодно и на которую у меня ушло девять часов. И понял, что второе на этих весах не тянет…

С тех пор занимаюсь только фотопроектом, хотя это немножко тяжело, потому что фотопроект на жизнь зарабатывает сам: я и те ребята, которых я научил, работаем как фотографы, и то, что заработали, тратим на свою жизнь, на реабилитационные лагеря для переболевших ребят.

Сейчас работы нет. Объясняем людям, фирмам: «Ребята, вам все равно, у кого заказывать фотографии – корпоративы, рекламу, портреты, вам важно качество. Качество мы гарантируем – у нас фотографы высочайшего уровня, например, Валера Самарин известен во всем мире. Единственное, что изменяется, когда вы заказываете у нас фотографии, – те деньги, которые вы заплатите, мы потратим на реабилитацию ребят с онкологией, а не на то, чтобы купить себе новую яхту или еще что-нибудь», но пока с переменным успехом…

Фото Юрия Храмова (2).jpg

ДЕЛАЙ, ЧТО НАДО, И БУДЬ ЧТО БУДЕТ

– Мы познакомились на твоей замечательной выставке «Жизнь без боли», которая произвела на меня огромное впечатление: ты с Кристине Папян показал, как живут онкологические больные в Германии и в России. И вдруг спустя год случайно оказалось, что ты прекрасно стреляешь.

– «Прекрасно» – это большое преувеличение: сказываются двадцать лет перерыва…

– Я к тому, что ты, видимо, не только фотограф, работающий с детьми, у которых онкологический диагноз, но и кто-то еще, или, возможно, был кем-то раньше. Поэтому давай попробуем рассказать о тебе с самого начала.   

– Я родился в Германии, переехал в Советский Союз с родителями, когда мне было полтора года. Поскольку отец военный, по России я покатался от души: за восемь лет обучения в средней школе поменял семь школ.

Откуда взялась стрельба? Наше поколение воспитывалось на соответствующих книгах и фильмах, и для меня фильмом номер один были «Офицеры». Благодаря ему я принял решение о том, что хочу стать военным и поступать в Суворовское училище, в пять лет. Мы с братом росли в семье офицера, отец командовал тогда автомобильным батальоном. За руль машины я впервые сел в шесть лет. Отец все выходные дни проводил у себя в батальоне, брал нас с собой, и пока он занимался личным составом, мы учились водить с его водителем, сначала на ГАЗике, потом – на всей грузовой технике, которая была у отца в автопарке, сначала, пока не доставал до педалей, с колен водителя, потом уже сам.

Однажды мы с отцом поехали на полигон, он остановил у горохового поля, говорит: «Идите пока наберите гороха, а я сам доеду», оставил с нами водителя, сел за руль, сам тронулся с места и заглох. Мы с братом засмеялись и кричим ему: «Папа, ну кто ж с третьей передачи трогается?»

– Сколько тебе лет было?

– Лет 12-13. Жили мы тогда в Самаре, точнее, это был Куйбышев. Тогда существовала система отбора детей в спорт: тренеры спортивных школ ходили по школам, по дворам, смотрели детей и спрашивали, кто хочет заниматься. Пришли к нам, пригласили на пулевую стрельбу. Понятно, что мальчишкам, тем более тем, кто собирается служить в армии, это очень интересно. Так я попал в спортивную секцию.

– Что было дальше?

– Школу я заканчивал в Подмосковье, у бабушки. Отец в то время с первой колонной входил в Афганистан – а выходил он, кстати, с последней: два раза был в Афганистане – во второй раз написал рапорт и поехал туда осознанно. В Афганистане он разработал тактику проводки автомобильных колонн, позволявшую сохранить жизнь солдат, в то время она преподавалась в академии и носила его имя. Я закончил школу и поступил в Московское Суворовское училище.

Когда мы с моими одновзводниками сейчас собираемся, всегда вспоминаем с благодарностью нашего офицера-воспитателя майора Гыдина. Это был настоящий батя, и у него, с одной стороны, если что-то натворил, то непременно получишь по шее, а с другой – он всегда нас поддерживал, всегда помогал. Для нас это была очень хорошая школа отношения к своим подчиненным, к тем, кто рядом. Понятно, что мы, 14-15-летние пацаны, иногда чудили, но нам не давали начудить так, чтобы от этого были какие-то последствия. Некоторые ребята из тех, с кем я учился, откровенно говорят: «Если бы я не попал в кадетку, я бы стал бандитом и давно бы сидел в тюрьме».

После Суворовского было военное училище. Оттуда меня комиссовали по здоровью, но, как через несколько лет выяснилось, диагноз был поставлен неправильно: подозревали проблемы с сердцем, а оказалось, что проблемы были с позвоночником – неудачная травма, последствия которой удалось убрать.

– То, что комиссовали, было трагедией или нет? Ведь это меняло твою карьеру.

– Да, меняло, но сказать, что это была совсем трагедия, не могу: на тот момент у меня уже выработалась установка «делай, что надо, и будь что будет». Я поступил на юрфак МГУ. Пришел подавать документы и готовился сдавать экзамены, а мне говорят: «Вам надо к секретарю приемной комиссии». Я прихожу к нему, а он мне говорит: «Поскольку ты курсант, мы тебя зачисляем без экзаменов». Для меня это было, конечно, счастьем: юрфак МГУ без экзаменов!

На юрфаке я добросовестно отучился пять лет – правда, мне просто учиться было неинтересно, поэтому я со второго курса пошел работать в следственную часть прокуратуры РСФСР, в следственную бригаду старшего следователя по особо важным делам Евгения Николаевича Мысловского. Это была такая школа! Раньше в правоохранительных органах, да и не только там, существовал институт наставничества: приходил молодой специалист, ему давали наставника, и дальше наставник его натаскивал.

Я специализировался на криминалистике и писал работу по психологическим аспектам тактики допроса. Прихожу к Мысловскому и думаю: сейчас мы тут кого-нибудь допросим. Сидит напротив меня уже умудренный опытом Евгений Николаевич, мы с ним знакомимся, и он говорит: «У меня в производстве находится дело по финансовым нарушениям в Госконцерте СССР. Вот тебе том, называется «Ведение финансовой отчетности в системе Госконцерта СССР», и пока ты мне экзамен по нему не сдашь, я тебя к делу не допущу». И я пошел читать и учить…

Он объяснял это очень просто: «Все эти ваши допросы, признания, явки с повинными – это все второстепенное, это человеческий фактор, вам как следователям нужно быть подкрепленными документами. Вот финансовое дело, экономическое преступление. У вас должны быть акты ревизий, заключение судебно-бухгалтерской экспертизы, все остальное. И когда вы садитесь разговаривать с человеком, у вас уже есть позиция. У вас все есть, и вам от него по сути уже ничего не нужно, признается он, не признается – вам до лампочки. Вы отдаете дело в суд, и суд будет рассматривать не его признательные показания – его адвокат научит отказываться от них, а другие доказательства – эти самые экспертизы».

И часто сейчас наблюдаешь, как следователи идут по пути минимального сопротивления: я его сейчас возьму, выбью из него показания, а дальше – трава не расти.

Кстати, по этой причине был единственный случай, когда я выступал на стороне адвоката, уже потом, когда был депутатом.

Был такой, условно говоря, московский Чикатило. По этому делу был осужден и приговорен к исключительной мере наказания невиновный человек. Но его невиновность потом установили, а до этого ко мне, депутату Моссовета, пришел адвокат этого осужденного. Он был следователем прокуратуры, который первым вел это дело, и когда к нему привели этого человека, он уволился из прокуратуры и стал его защитником. Для меня лично это было очень существенным показателем. Мы с полковником Юрием Петровичем Дубягиным, одним из сильнейших криминалистов в Советском Союзе, сели по отдельности изучать материалы, и когда встретились, наши выводы совпали: показания человека противоречили экспертизам.

– Показания были признательными?

– Да. Он потом адвокату сказал, что его заставили. В некоторых случаях то, что ему вменялось, противоречило банальной логике – например, он обвинялся в двух эпизодах с разницей в полчаса: один – в сквере у метро «Динамо», а второй – где-то ближе к станции «Дмитровская», причем у «Динамо» он был одет, условно говоря, в светлые брюки и темную рубашку, а у «Дмитровской» – в темную рубашку и светлые брюки. Получалось, что за полчаса он совершил изнасилование, убийство, переоделся, смыл с рук кровь, добежал на новое место, нашел там жертву и снова совершил такое же преступление… Многое было не сделано. К счастью, нам удалось тогда убедить Верховный суд, и в отношении этого человека был вынесен оправдательный приговор.

– Он был полностью невиновен?

– Он был виновен, но в другом преступлении, за которое его и задержали: патруль застал его за попыткой взломать машину и совершить кражу, и он поехал отбывать срок за то, что действительно совершил. Мысловский учил нас основываться на объективных показателях, а не на субъективных.

ИЗ ПОМОЩНИКОВ ДЕПУТАТА – В ОХРАНУ ПРЕЗИДЕНТА

– Ты упомянул, забегая вперед, депутатство. А можно пунктиром обозначить твой путь от университета до депутатства?

– Когда я заканчивал университет, как раз начался процесс развала правоохранительных органов – это было начало девяностых. Из органов стали выбивать таких людей, как Евгений Николаевич. Это делалось двумя способами: либо человеку подсовывали какое-нибудь скользкое дело, либо отправляли его куда-нибудь в ссылку.

Мысловского на фоне всяких его выступлений отправили в ссылку в следственную бригаду прокуратуры СССР к Тельману Хареновичу Гдляну – известная личность, узбекское дело. Тельман Харенович решил заниматься политикой, избираться депутатом Верховного Совета СССР, и опирался он на своих, в том числе на Мысловского и его помощников, то есть меня и других ребят.

Нам приходилось при нем выполнять самые разные функции: поскольку Гдлян на тот момент уже намозолил глаза всем, кому только можно, и было известно, что на него может произойти покушение, во время массовых мероприятий мы были личной охраной Гдляна. Когда депутатам разрешили иметь штат помощников, я стал помощником народного депутата СССР Юрия Дмитриевича Черниченко.

– Что было дальше?

– Дальше я как помощник Черниченко выдвинулся от микрорайона Очаково Гагаринского района Москвы в Моссовет. Прошел со второго тура, по Москве по количеству голосов я был на втором месте после Станкевича. Когда мы пришли в Моссовет, у нас глаза горели. Какие-то вещи удалось сделать – например, реализовать идею о том, что материнство – это тоже профессия, и тем женщинам, которые выбирали уход за ребенком, стали выплачивать пособие.

Я был зампредседателя комиссии по законности, правопорядку, охране прав граждан, после путча 91-го года – зампредседателя комиссии Моссовета по расследованию антиконституционной деятельности. После волны печальных событий и кризисов, по нашей с Сашей Поповым инициативе в Москве появился Антикризисный комитет, в котором мы были замами у Лужкова.

В Моссовете, кстати, с первых же дней депутатов начинали «развращать», искали к нам какие-то подходы – и чиновники, и коммерческие компании.

Мне, например, просто за красивые глаза предложили платить по две тысячи долларов ежемесячно. Тогда это были большие деньги.

Я фирме, которая на меня вышла с этим предложением, обломал вариант стать монопольным юридическим представителем Моссовета, вот они и пришли договариваться.

– Видимо, это был небезопасный период, бывали разные ситуации?

– Да – по просьбе Моссовета после некоторых событий мне ГУВД даже выдал бронежилет. Предлагали оружие, на что я сказал, что в условиях города не готов его применять.

– Что было после Моссовета?

– Служба безопасности президента. Когда Моссовет разогнали и мне предложили идти туда работать, я спросил: «Ребята, вы понимаете, что я не сторонник Ельцина?» В ответ генерал сказал: «Слушай, тех, кто задницу лижет, у нас здесь столько, что у Ельцина скоро парапроктит будет. Нам нужны люди, которые скажут правду». Если коротко охарактеризовать этот период, то в Моссовете я понял, что у нас страна в заднице, а попав в службу безопасности, понял ее глубину.

– Она велика?

– Она бездонна… Когда нас опять разогнали за коробку из-под ксерокса, я отказался от предложения остаться внутри структуры, уволился, какое-то время преподавал у Мысловского на кафедре, потом у него же в контрольно-ревизионной службе ФКЦБ руководил аналитическим отделом – мы делали анализ финансовых потоков, и кончилось это тем, что нас в очередной раз разогнали. Я тогда пошел заниматься всякой коммерцией, какое-то время работал в бизнесе, а в 2007 году возник проект «Мы живем на этой Земле».

Фото Юрия Храмова (3).jpg

ОНИ ДРУГИЕ, ПОТОМУ ЧТО УМЕЮТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ИХ РОВЕСНИКИ

– Главная задача работы с детьми – обучение фотографии?

– Это реабилитация через фотографию. В 2013 году то, чем я занимаюсь, оказалось настолько интересным, что меня с моей методикой пригласили к себе немцы. И с тех пор два раза в год езжу в немецкий реабилитационный лагерь.

– А ты своими глазами видел эффект от твоей реабилитационной работы?

– Да. Таких примеров достаточно много. Когда мы начали организовывать выставки наших детей, оказалось, что это очень важная вещь. Например, один пацан вернулся после лечения в Москве в свою школу. Ты представляешь, какое отношение к ребенку, который приехал после лечения от онкологии?

Лысый, вот такие щеки после гормонов, его дразнят: лысый-лысый, так он знаешь, что сказал? «Да, лысый. Зато у меня в Москве две выставки было, а у тебя что?» Это был такой первый звонок о том, что мы делаем что-то правильное.

Фото Юрия Храмова (5).jpg

Еще была история, у меня их много…

Есть человек, который для меня очень много значит, это мой личный ангел, это та самая душа, которую я не имею права предать. Я сейчас буду плакать, не обращай внимания. Это Лерка. Паллиатив. Мы знали, что она умрет, что медицина помочь ей на текущем уровне не может, и как раз готовили первый реабилитационный лагерь в Германии. Лерка поехала в этот лагерь и через полгода ушла. И до последнего дня этот 19-летний ребенок просил ее кремировать и развеять пепел над Германией, потому что эта поездка была для нее самым сильным эмоциональным впечатлением за все 19 лет. Я считаю, это эффект от того, что мы делали.

Другая девочка до лагеря даже в больнице ходила в платке, а после лагеря она как-то собиралась идти к друзьям, мама принесла ей парик, а девочка ей сказала: «Зачем ты его принесла? Если кому-то не нравится моя прическа – это его проблемы».

Понимаешь, это именно то, что мы пытаемся с ними делать: мы пытаемся донести до них, что да, ребята, вы другие, но другие не потому, что болеете, а потому, что умеете больше, чем ваши ровесники. Если я это не сделаю, то кто это сделает? Есть тяжелые моменты, но есть и очень большой положительный момент – никогда не знаешь, кто больше получает: ты от детей, или они от тебя. Скорее всего, получает и тот, и другой, поэтому я у них учусь отношению к жизни.

– Какому?

– Жить каждый день, как последний. Это единственный их день, и они живут по этому принципу.

Мы привезли нашу группу в «Леголенд», 18-летний пацан упал на колени и орал: «Я всю жизнь мечтал сюда приехать». Мой сын работал специально для того, чтобы пригласить туда всю группу на день рождения. Это, кстати говоря, к вопросу о результате: старший был волонтером, пока не потерял ребенка, второй сын – фотограф в больницах, его сегодня в армию призвали, третий сейчас работает санитаром в больнице. И все помогали мне с проектом. Младший, которому 14 лет, не так давно спрашивает: «Папа, я могу быть донором крови?» Я сказал: «Сын, потерпи». А второй, которого в армию призвали, свое 18-летие встретил в донорском кресле, отметил его так. Для них нормально помогать другим людям. Я считаю, это тоже результат.

А тот пацан, ради которого я пятнадцать минут по льду ехал? Сейчас он приезжает время от времени на проверки, я смотрю на него и радуюсь.

Когда ты сдаешь для ребенка гранулоциты, а тебе потом говорят: «У него пропала температура и свои пошли после твоего переливания» – это тоже результат. И ты понимаешь, что сделал что-то полезное в этой жизни.

Не бумажку подписал, которая не нужна никому, а вот он, конкретный результат.

Была забавная ситуация… то есть тогда это было совсем не забавно. Пришел новый человек, я рассказываю ему правила поведения в отделении, слышу – шум в палате. Заглядываю туда, вижу – пытаются вывезти каталку, она застряла: у ребенка остановилось сердце, врач сидит, руками качает, вторая девчонка пытается его тащить. Я беру эту каталку, помогаю девчонкам выкатиться, распахиваю дверь из отделения наружу, едем дальше. Потом, когда назад возвращался, то понял, что дверь вообще-то открывалась вовнутрь…

Фото Юрия Храмова (4).jpg

ОНИ ЗНАЮТ, ДЛЯ ЧЕГО ЭТО НУЖНО

– Как воспитать это ощущение – «никто, кроме меня» – у детей?

– Только своим примером. Мой старший сын захотел стать волонтером, когда ему было 15 лет. Он был первым пятнадцатилетним, которому разрешили ходить в отделение. Почему? Потому что мы ходили, для него это было нормально и естественно. Многие живут по принципу «если не я, то кто». Да, в этом есть какой-то риск для себя. Те же гранулоциты 10 лет назад разрешали сдавать один раз в жизни, потому что это могло быть опасно для здоровья. Катя Чистякова сдавала четыре или пять раз, зная, что это может быть опасно для нее. А кто, кроме нее?

Я недавно пошел сдавать те же самые гранулоциты в пятый раз. Мне говорят: «Ты почему пришел?» – «А кто пришел, кроме меня?» Через две недели после гранулоцитов, когда написали о том, что нет доноров в отделении переливания, пошел сдавать тромбоциты. Я прихожу, доктор на меня смотрит: «Ты куда пришел? Жди месяц». Я говорю: «Формально – две недели. У тебя в отделении доноры сидят?» – «Нет». – «Тогда я пошел сдавать». Если бы я не пришел в этот день сдавать, кто бы пришел?

– Никакой такой личной истории, связанной с онкологией, у тебя не было?

– У нас со вторым ребенком была история. Его папа же дурак, устроил ребенку роды в кремлевской ЦКБ. Его там уронили головой на пол, и потом была целая серия последствий, из которых мы выбирались четыре года. И, наверное, то, что мы делаем сегодня, это отклик на те события: мы помним, как мы были одни.

Я прекрасно помню свои ощущения, когда оказалось, что стараниями Чубайса и компании один флакон лекарства для сына стоит мою годовую зарплату – а нужно было четыре минимум. Я прекрасно помню, как мне в больнице сказали: «Нужна кровь, а донорство у нас в стране теперь всё». И я сижу у себя в кабинете и говорю: «Что теперь делать?» Со мной тогда сидел замначальника отдела, он сказал: «Подожди». Звонит в кремлевский полк, говорит командиру: «Такая ситуация – ребенку нашего сотрудника нужна кровь». Командир говорит: «Приходите через час в ленинскую комнату».

Мы пришли, он собрал бойцов – у них же есть данные, у кого та же самая группа, и говорит: «Товарищи солдаты, я не имею права приказывать. Есть вот такая ситуация, ребенок, нужно переливание крови. Это добровольно. Тех, кто готов, товарищ прапорщик завтра с утра отвезет туда-то». Утром в центре переливания открыли дверь, а там стоит прапорщик, а за ним в колонну по двое все, кто был в ленинской комнате, человек двадцать.

Фото Юрия Храмова (6).jpg

– Как ты думаешь, сегодня, если бы повторилась та же ситуация, пришли бы солдаты?

– Спецназ, например, сдает кровь регулярно. Я общался с ребятами из одного подразделения, они говорят: «У нас боец бойцом не считается, пока он кровь не сдал». У них другое отношение, потому что человек, который сдает кровь, легче переносит кровопотерю, травмы и все такое, они на своем опыте в этом убедились, и это, кстати, подтверждают медицинские исследования. Из правоохранительной и военной среды часто приходят, если просишь – гаишники, розыск, пэпээсники. Думаю, дело тут в том, что гражданские просто ничего не видят, а служивые знают, для чего это нужно.

– Юра, ты говорил о Лере, были и другие дети, которые ушли. Как можно продолжать это делать, когда твои ученики, подопечные уходят?

– Бывает очень тяжело. И даже моего военного, оперативного бэкграунда недостаточно, чтобы это выдерживать. Я же по линии своей кафедры раз в месяц дежурил вместе с прокурорской группой, и все трупы, все изнасилования были нашими. Чтобы не сорвало крышу, психика адаптируется.

Почему у врачей скорой помощи и у криминалистов черный юмор? Потому что это защитная реакция. Но с детьми это не работает. Особенно с теми, с которыми ты знаком и долгое время общаешься.

Ты к ним приходишь, с ними смеешься, чай пьешь, условно говоря, рассказываешь им про какие-то фотографии, они тебе что-то показывают… Это уже дружба, здесь нельзя выстроить профессиональную линию «педагог-ученик». Я не могу сейчас просто пойти в отделения: я в каждом встречаю глаза, которые потерял.

– Юра, зачем, если это вынимает столько души?

– Но им-то легче.

– Но тебе-то тяжелее.

– Меня так учили, я по-другому не могу, понимаешь? Это старый принцип: «никто, кроме нас». Вот и все.

Ксения Кнорре Дмитриева, Православие и мир

Работы детей, учеников Юрия:

Работы детей - учеников Юрия Храмова (1).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (2).jpg 

Работы детей - учеников Юрия Храмова (3).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (4).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (5).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (6).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (7).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (8).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (9).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (10).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (11).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (12).jpg

Работы детей - учеников Юрия Храмова (13).jpg